Яков Кротов

ПРЕДМЕТ ИСТОРИИ ЦЕРКВИ

Зачем изучать историю. - Иерархия властей и иерархия историй. - Власть одинокого человека. - Власть сообщества частных людей. - Власть академических историков. - Власть Божия.

ЗАЧЕМ ИЗУЧАТЬ ИСТОРИЮ

История тем интереснее, чем больше она история, а не что-либо иное, и лучшая история – просто история. Но просто история не есть простая история. История не может быть простой. Истории вообще может не быть, и в истории человечества истории было немного. Можно отлично жить, не фиксируя своей истории, не изучая ее. История истории начинается “на Востоке” с Библии, “на Западе” с Геродота. Обе истории объясняют смысл существования народа. После Христа эти две традиции сливаются, памятником чему становятся книги первых христиан. Подобно Библии, сочинения евангелистов устремлены к небу, подобно “Истории” Геродота — к земле. История же евреев, и греков, и христиан, — всех народов, для которых история стала обязательной частью культуры — это история намного более неровная и нервная, чем история китайцев или индусов, не слишком тративших время на изучение времени. История оказывается приключением увлекательным, безопасным, простым лишь в самом начале.

Самое полезное из свойств памяти - забывчивость. Человек забывает неприятности, как сделанные им окружающим, так и доставленные ему миром. Если он их и "помнит", то далеко не в полном объеме - иначе нельзя было бы жить. Притупляются и тускнеют воспоминания о зубной боли и родовых муках, о смерти близких людей. Воспоминания о собственных грехах утекают в небытие, подгоняемые нашим нежеланием видеть обратную сторону самих себя. Но когда нам предстоит решительный шаг, когда мы нуждаемся в трезвой самооценке и в адекватной оценке всего окружающего - мы садимся поудобнее и вспоминаем. Так мы становимся историками своей жизни. Историк же в обычном смысле слова - это человек, вспоминающий неприятности, которые человечество старается забыть, начиная с самого грехопадения. Кто помнит о прошлом лишь славное и доброе - тот не историк, а политик или художник или шарлатан. Историк - человек, стремящийся помнить все, и из-за указанного выше свойства памяти, ему особенно приходится налегать на дурное.

"Во фразе Времени люди присутствуют в виде запятых, а чтобы остановить его, нужно остановиться самому, превратившись в точку", - писал Сиоран. Историк превращается в точку с запятой. Верующий превращается в тире, в вопросительный и в восклицательный знак. Человек, меланхолически восклицающий, что он слишком зрел, чтобы радоваться жизни, что прошло слишком много веков, чтобы радоваться новому восходу (кстати, и это - Сиоран), - грустит не потому, что слишком хорошо знает историю, а потому что знает лишь учебники истории.

Знание истории освобождает от истории, устанавливая в душе паузу между прошлым и настоящим. Лишь подросток может чувствовать себя глубоким стариком. Старость знает, что нет ничего столь глубокого, чтобы человек мог туда влезть - даже смерть. На восход не хочет глядеть горожанин, ни одного восхода толком не видевший. Знание истории освобождает от груза истории, ибо знает историю тот, кто знает, что история бесконечна в своей свободе, что она не пирамида, накладываемая на плечи потомков, а огромное море, ласкающее берег жизни.

“Чем менее история правдива, тем больше она доставляет удовольствия”, - сказал Фрэнсис Бэкон (Пятьсот лет английского афоризма. М.: Руссико, 1996. С.14). Это банальный антифарисейский парадокс, опровержение ханжеского приукрашивания истории, намазывания трупов белилами и румянами, попытки отбить вонь греха одеколоном. Слащавые истории Церкви — лишь частный (не первый и не самый распространённый) случай историй слащавых, служащих идее, а не истине. Но значит ли это, что истинная история должна вызывать оторопь и рвоту? Конечно, нет. Она тоже доставляет удовольствие, но несколько иного рода — не детское удовольствия от разглядывания комиксов или сосания конфет, а взрослое удовольствие от переживания действительности, от удачного освобождения из иллюзий в реальность. Такое освобождение, в сущности, дает лишь любовь (чем она противоположна влюбленности; и идеологические истории - это истории влюбленности той или иной части человечества в какую-то человеческую идею, в само себя).

История Церкви - роман, история любви Бога и человечества, со своими авантюрами, капризами, приключениями, непониманиями, постепенным соединением божеского и человеческого на все более и более глубоких уровенях, как то происходит в браке - начиная с уровня лица, внешности, до утробы и еще глубже. История Церкви есть продолжение Благой Вести, хотя даже не все святые это чувствовали. Многие христиане считали свою историю недостойной Христа, и это правильное ощущение, ощущение влюблённого, или, лучше сказать, невесты, которая считает себя недостойной Жениха. Однако это ощущение — для себя, но если невесте скажут, что её Жених выбрал себе дурнушку и блядь, она должна вступиться, не за себя, за Жениха вступиться. Церковь должна защищать свою историю, видеть в церковной истории лишь зло и кровь — недостойно теоретически и неверно фактически. Другое дело, что увидеть в истории Церкви Благую Весть трудно; не все ведь и в Евангелии видят Благую весть во всей её радостности и благости. Слишком часто в церковь не идут, потому что знают, что им там будет хуже; по этой же причине избегают изучения истории Церкви, выбирая из неё лишь то, что нужно для подкрепления собственных взглядов. Между тем, для просветления нужно страдать, но вовсе не нужно причинять другим страдания.

"История есть не что иное, как шествие лжеабсолютов, череда воздвигнутых по каким-то поводам храмов, деградация духа перед лицом Невероятного" (Сиоран).

История есть прежде всего история идолопоклонства, превращения любви в любовный роман. Человек обволакивает Откровение принятием Откровения и переделкой Бога в идола. Это длилось тысячелетия. Стоит ли удивляться, что современный "секуляризм" так нервно относится к фанатизму, что часто видит его там, где налицо лишь вера? Это нормальная тревожность, оправданная гигиеническая мера против гордыни на религиозной - самой святой и самой плодотворной - почве.

Христиане с энтузиазмом начали писать истории, писали их более, чем другие верующие. Они переняли античную традицию историографии, в течение тысячелетия создавали бесчисленные хроники (первая — Евсевия, епископа Кесарийского) и летописи, жития и автобиографические исповеди (первая и не выдохшаяся — Августина, епископа Иппонского). Но история как наука рождается в борьбе с этой традицией, которую, к счастью, чаще называют не христианской, а средневековой.  В XV-XVI веках пишут еще прежде всего историю с христианских позиций, но пишут в борьбе за правильное понимание христианства, а с XVII века христиане как историки уже в меньшинстве.

Правда, именно христиане заложили основы большинства тех дисциплин, которые делают историю подобной науке (источниковедение, прежде всего, начиналось с изучения христианами Библии и житий святых). Но церковные администраторы использовали свою власть, чтобы регулировать историю как науку о прошлом Церкви, что-то скрывая, что-то выставляя на первый план. Это и Церкви не помогло, и послужило примером для других, нецерковных манипуляторов. Историю изучают, истории обучают, чтобы добиться прогресса и счастья, а не для защиты веры и распространения Евангелия. Одно другому не мешает или мешает не очень сильно.

В XIX веке начинают верить, что развитие науки действительно изменяет мир к лучшему, продлевая человеческую жизнь, делая человека сильнее и свободнее. Но в том же веке начинается рождение разнообразных планов переустройства жизни на основе науки (в том числе, истории), а в XX веке эти планы претворяются в жизнь. Из результатов особенно запомнились нацизм и коммунизм. После этого к ученым, и не только к историкам, стали относиться иначе. Античная надежда на то, что история учит жизни, сменяется современной убежденностью в том, что история учит лишь тому, что она ничему не учит.

Циник может этим ограничиться, но вернуться к первоначальному искреннему равнодушию к истории циник все равно не сможет. Христианин разочаровывается в истории христианства, атеиста перестает радовать история атеизма. Всюду наряду с героями и святыми оказываются подлецы, а что самое кошмарное — подлости совершают, и не только бессознательно, не только подлецы. Историки находят выход в отстраненном повествовании об истории. Написание первой такой истории — “Кембриджской” — организовывал в конце XIX века католик и историк Джон Эктон. На материале не социальном или национальном, а церковном Эктон увидел опасность превращения истории в бич, которым гонят на построение утопии. Историк, полагал он, должен “отстраниться” от собственных убеждений, отстранившись и от своей веры в то, что у истории есть смысл. Умение “отстраняться”, не говорить в историческом исследовании о смысле и истине, объединило верующих и неверующих историков в профессиональный цех. Историк же, который еще и говорит о смысле истории, рассматривается как проповедник, в лучшем случае, его называют “историософом”, специалистом по “философии истории”.

Не только мир, но и историка можно понять только исторически. Как ни определяй “историческое”, во всяком случае, речь идет о чем-то, что раньше было не таким, как сегодня. Сегодня я — христианин, который написал историю Церкви. Будь это так, читать эту книгу не стоило бы. Но это я сегодня — христианин, написавший историю Церкви. А раньше я был неверующим, уделял “божественным штучкам” меньше внимания, чем шахматам, то есть, очень мало. Зато интересовался смыслом жизни, всей жизни — не только моей, но и всего человечества (а история, помимо прочего, есть именно жизнь человечества). Этот интерес и привел меня сперва к Богу, а затем уже и к Церкви. Церковь интересна, потому что в ней смысл, история Церкви интересна, потому что в ней, помимо прочего, — история всего мира.

“Можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего Он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом. ... Истории в этом смысле не было у древних. Там было сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн”, — писал Борис Пастернак. Конечно, калигулы остались и после Христа (да настоящий Калигула как раз после Христа вскоре и был), и люди умирали и умирают, и “оспою изрыт” это не про Калигулу, а про Сталина, жившего в наше время. Но все же что-то начало меняться, и постепенно, очень постепенно интересны стали не бесконечные войны, а жизнь, не воеводы, а “просто люди”. Сами войны, сами калигулы стали интересны лишь настолько, насколько они были причастны к тому, что внёс в мир Христос.

Искать в истории смысл не грех и не глупость, грех и глупость считать, что этот смысл можно будет доказать и навязать другим. Более того: видеть в истории чудеса Божии, видеть, как многим история обязана Церкви и христианам, — не грех, а норма. И тем не менее, человек, который это видит, должен обладать здравомыслием и благородством зрячего по отношению к тем, кто не видит. Причем неважно, почему — из дурных чувств или от невнимания — другие не видят, что в истории Бог и верующие в него играли не только роль инквизиторов. Важно, что спор о заслугах всегда выставляет спорщика в нехорошем свете. Пусть будут слышны те, кто все хорошее в истории приписывает гуманизму и неверию.

Мы про себя будем знать, что достижения истории после Христа есть результат существования Евангелия в мире, разворачивания истории спасения, что даже антицерковные или внецерковные события последних веков ист. Но доказать это мы не можем принципиально, Бог не даст. Появления понятия “личности”, бунт против рода, современная наука, — все это результат проникновения Евангелия в душу человечества, постепенного (почему и не сразу все это появилось) и очень сложного процесса. Но доказать это нельзя: всегда есть множество других причин, которые можно счесть главными. Более того, доказывать и не нужно. Достаточно про себя знать, что это так, и, не тратя время на отстаивание “авторских прав”, подтверждать свое первородство, свою первопричинность тем, чтобы продолжать быть источником творчества в мире.

Никто не спрашивает, зачем есть или пить. Об истории можно спросить: «Зачем?». В мире есть многое, о чём можно так спросить. Вопрос убийственный: оказывается, многое вовсе не нужно здоровому человеку (наркотики, или подтяжки, или кола), а многое нужно только больному. Больному от рака могут понадобиться даже наркотики, больному ожирением – подтяжки. Газировка с сахаром, правда, опасна даже для больных.

Люди обходились без изучения истории в течение тысячелетий. Древние египтяне не могли без пирамид, а без истории – спокойно. В древней Греции школы были, историки первые именно тут появились, но древнегреческие школы были отдельно, а древнегреческие историки – отдельно.

На Руси историю не изучали, её знали. Правда, это была «священная история», её ведь можно уместить в одну фразу: люди погибали, но пришел Сын Божий, погибающие Его распяли, а Он воскрес и теперь не обязательно погибать. До Петра Первого и школ–то почти не было, а какие были – в тех только евангельскую историю изучали, только подробнее, чем это рассказывали в семье.

Вот и первый ответ: историю изучать вовсе не обязательно. Самое главное в истории можно узнать за пять минут: человек изучает историю, чтобы стать человеком.

Человек может победить бесчеловечность двумя противоположными путями.

Первый путь: посмотреть на жизнь сиюминутно, как если бы он только что родился, только что прозрел, только что познакомился с мирозданием и с людьми. Стереть всё прошлое. Это трудный путь, потому что не прошлое порождает бесчеловечность, а человек. Можно начать с чистого листа, словно ты Альцгеймер, но нельзя не запачкать этот лист в первую же секунду своими домыслами-помыслами.

Второй путь: прорубить в повседневности, в "текущем моменте" прорубь и нырнуть в прошлое. Посмотреть на то огромное тулово и кошмарный хвост, которые тянутся за головкой динозавра, каковой является "сегодня". Прощупать прошлое во всей его кошмарности, отшелушивая мифы, принюхиваясь, пошатываясь, но продолжая теребить время, чтобы разбудить дух. Это тоже нелёгкий путь, потому что, прошлое запачкать нельзя - оно грязнее любых наших фантазий - а вот оно показывает, какой грязью является настоящее. Не цветком, выросшим из грязи, а грязью того сорта, которая всё топит и на которой ничто не растёт.

Тем не менее, и старческое познание истории может быть таким же прорывом к истине, как младенческое рождение заново. Только и прорываться, и рождаться нужно без компромиссов, без оглядки, с готовностью принять реальность, какова она есть.

* * *

Изучение истории стало обязательным только триста лет назад. Тогда стремились построить идеальное государство, в котором идеальный правитель управляет идеальными подданными. Идеальный гражданин повинуется идеальному правительству не за страх, а за совесть, потому что заботится не только о своём счастье, не только своей судьбе, но о счастье и судьбе страны, в которой живёт.

Чтобы так беспокоиться о стране, надо её любить. Что-бы любить, надо её знать. Чтобы знать страну – надо знать её историю. Любовь хочет знать про любимого всё: когда родился, кто родители, чему учился, чем занимался, к чему стремится. Любовь к стране должна знать историю страны.

Во всяком случае, именно такой любви и такого знания история требовали те, кто создавал современные государства на месте средневековых стран. Житель средневековой Руси плохо знал даже историю своего села, да и собственной семьи, не помнил имён никаких князей и царей, да вообще он мог быть татарином или чувашом, а русским только дань платил. Человек знал прошлое своей семьи, и то не слишком хорошо. Хорошо надо было знать землю, чтобы давала урожай.

Древний человек больше современного жил современностью. Если он и защищал родину от захватчиков, то не потому, что берёг прошлое – он берёг настоящее.

Современные страны не всегда держатся на общих деньгах, но всегда – на общих представлениях об истории. Для англичанина, француза, немца война кончилась 8 мая 1945 года. Для жителей России – 9-го мая. В школах одних учили, что война началась 1 сентября 1939 года, а других – что она началась 22 июня 1941 года. Школьники изучают историю всюду, но одну и ту же войну учебники разных стран называют по-разному: «второй мировой войной» или «великой отечественной войной».

Такое изучение истории похоже на изучение географии. История изучает время, география – пространство. Граница между странами проходит по земле и по времени. Часто это совпадает: страны спорят о том, где чья земля, доказывая свою правоту тем, кто когда-то эта земля принадлежала предкам этого народа, а не какого-то другого.

Вот второй ответ: историю изучают, чтобы одинаково с другими знать прошлое своей страны. Одна история – одна страна.

Нравственный интерес к церковной истории может сосуществовать с практическим, а возможен и без него. Это желание быть услышанным после смерти и готовность дать другому говорить после его, другого, смерти. Вспомни ближнего, чтобы вспомнили тебя. “Мёртвые должны молчать”, — так думают слишком многие. Убийцы и палачи хотят, чтобы молчали их жертвы, но и люди, не имеющие никакой вины перед умершими, торопятся сказать что-то свое. Жизнь коротка, прошлое смутно, то что мы можем сделать бесконечно важнее того, что делали наши предшественники. Многие готовы заплатить за молчание умерших согласием молчать после смерти: пусть забудется и дурное, и хорошее, пусть забудут и меня самого. В конце концов, это даже не зависит от моего согласия, всё забудется само собой, даже если я буду сопротивляться, сооружать пирамиды из камней, книг, денег.

Мёртвые должны молчать, чтобы не стыдить живых. Мёртвые должны молчать, потому что должны говорить живые. Мёртвые должны молчать, потому что смерть сильнее человека. Достаточно изучить в школе историю, чтобы составить общее представление об окружающем мире, но вязнуть в истории мы не обязаны.

Нет, мертвые должны говорить, и не только те мертвые, кто успел что-то написать, запечатлеть свой образ и голос, — эти-то как раз высказались навсегда. Должны говорить мертвые, которые и при жизни-то в основном молчали. Ученые говорят, что они “стоят на плечах предшественников”. Нет, мы стоим на земле, можно не бояться, что мертвые скинут нас со своих плеч, но они толпятся за нашими плечами вместе с еще не родившимися людьми, и им есть что сказать, — не каждому в отдельности, а всем вместе. Они хотят сказать правду о себе, — ту правду, которую они не знали или не смели сказать при жизни.

Живые должны узнавать истину о мертвых, и сама жизнь человеческая, может быть, и есть открытие истины о тех, кто был жив и умер.

Однако, история отрицает "демократию мёртвых", о которой иногда говорят консерваторы: надо-де учитывать и мнения умерших. Неплохо звучит! Только вот беда: а кто решает, что думали умершие? Тираны заботятся, чтобы живые молчали, чтобы "мнение" определялось за всех сверху. Когда требуют учесть, что "думали" русские люди X века, имеют в виду: следуйте тому, что вещали от имени русских людей XI века митрополит-грек и князь-датчанин. История не всегда может выяснить, что думали умершие, но она уверенно говорит, что они не были согласны с официальными манифестами, что многие потому и шли на костёр, что нетжелали отдавать сильным мира сего свою свободу. Так и сегодня деспоты уверяют, что говорят от имени "всех" - почему и стараются всем заткнуть рот.

* * *

Впрочем, вовсе не нужно изучать историю, чтобы одинаково с другими думать. Для этого достаточно зубрить учебник истории. Зубрёжка никому ещё не помогала любить, даже страну. Можно зубрить и не историю, не правду о прошлом, а ложь о прошлом.

Когда нацисты учили в школе, что немецкий народ более великий и больше перенёс, чем все другие, это была ложь. Когда коммунисты учили в школе, что революция была единственным и лучшим способом справиться с классовым неравенством, это была ложь.

Всегда, когда учат, что один народ лучше или хуже, добрее или коварнее другого, – это ложь. Как в семье всегда ложь считать, что один ребёнок лучше или хуже другого.

Ложь кажется всесильной. Человек идёт в школу, ничего не зная об истории или зная всё очень приблизительно, с ошибками. Он должен сдавать экзамену по учебнику, его оценка зависит от его верности тому, что в учебнике написано. Если в учебнике будет ложь – он будет повторять ложь и верить в ложь. Не нравится – можете уезжать в Уганду – там, возможно, не заставляют учить историю.

Если бы ложь была всесильна, надо было бы запретить преподавать историю. Лучше вообще не преподавать физику, чем преподавать физику хотя бы с небольшими ошибками. Лучше пусть человек вообще не трогает электрические приборы, чем думает, что можно спокойно совать пальцы в розетку.

Ложь не всесильна. История есть не только прошлое. История есть не только выдумки и ложь о прошлом. История возможность правды и умение отличить ложь от правды, узнать о прошлом то, что оно само про себя не знало. Именно такая история и требует изучения.

"История - учитель жизни" означает одно для древнего римлянина, у которого учитель - это прежде всего раб, домашний учитель, несчастный при всём своём уме грек. Совсем другое история для культуры, в которой учитель - рабовладелец, а ученик раб. Такова, в сущности, школа в деспотических странах, школа промышленного, конвейерного типа, ставящая задачей отучить ученика мыслить, "обтесать" его. Иное история там, где школа - место развития личной свободы.

Европа в конце XX века развила теорию и практику примирения некогда враждовавших народов через изучение истории, взаимное признание ошибок, оплакивание погибших без различия идеологий и т.п. Празднование победы во Второй мировой (или в Первой) при этом превращается в ещё один шаг к европейскому единству.

Однако, изучение истории для примирения есть не условие свободы, а результат свободы. Если свободы нет, то никакое примирение не состоит, и историческая правда, даже если она будет публично провозглашена, ничего не исцелит. Так, например, в истории Церкви (и в истории всевозможных религий и идеологий) неоднократно власть признавала прошлые ошибки. Однако, это делалось вынужденно, запоздало, частично. Признание совершалось как монолог, более того, всегда сопровождалось оговорками, которые словно сыпь свидетельствовали о том, что болезнь не излечена, а загнана внутрь. Покаянию в истории коллектива, страны, человечества грозят те же опасности, что покаянию в жизни отдельного человека. Прежде всего: покаяние может стать не средством изменения, а средством имитировать изменение. Часто антисемит всерьёз клеймит антисемитов прошлого - чтобы с чистой совестью продолжить дело антисемитизма утончённого. Коммунист принимается изобличать пороки коммунизма прошлого, чтобы строить новую диктатуру, без коммунистических лозунгов.

В России после 1990 года многие бывшие коммунисты стали клеймить коммунистический режим, усердно писать о гнусных деяниях большевиков, сравнивали Сталина с Гитлером. Однако, разоблачая прошлое, эти люди, во-первых, дистанцировались от него, во-вторых, не трогали настоящего. Те представители номенклатурной деспотии, которые контактируют с Западом, используют разговоры о прошлом, чтобы убедить Запад в своем свободолюбии. Доверять им могут лишь очень наивные люди. Если Путин хвалит публично мать Марию Скобцову, даёт российское гражданство дочери Деникина, это не означает, что он перестал быть чекистом - это означает, что чекисты, как и в 1918-м году, умеют вести двойную игру.

Например, Г.Попов разоблачал большевисткую ложь о борьба с нацизмом, но при этом ни словом, ни звуком никогда не выступил против полунацистского деспотического режима, который был установлен в Москве его преемником - Юрием Лужковым. Попов лично вручил город Лужкову, многократно защищал его от нападок, призывал даже узаконить взятки чиновникам. Именно лужковский режим послужил прототипом для путинского режима. Таким образом, обличения прошлого и чужого деспотизма оказываются вовсе не изучением истории ради усовершенствования будущего, а криком: "Держи вора!" или, говоря языком психоанализа, проекцией и бегством от вины.

* * *

Изучение истории похоже на изучение крупной денежной купюры. Если это деньги своей страны, человек знакомится с ними ещё в семье, через родителей: на какой бумаге их печатают, какие на них рисунки и узоры. Но если это деньги чужой страны, нужно прочесть какой-то официальный документ, надёжный путеводитель. Да и в родной стране могут изменить форму денег, тогда и тут надо будет читать официальное распоряжение.

Школа – учебник и учитель – рассказывает об истории то, что одобрено официально. Это не абсолютная истина - история не деньги, её не изготавливают по приказу, её проживают кто как хочет. Школьная история, однако, редко бывает насквозь лжива. Правительства меняются быстрее, чем учебники. Почти всегда школьная история точнее и правдивее тех историй, которые рассказывают газеты, которыми пугают друг друга люди, ищущие вокруг врагов.

Иногда учебник противоречит здравому смыслу, и очень часто так и должно быть. Здравый смысл утверждает, что Солнце вращается вокруг Земли, но это не так. Здравый смысл утверждает, что любимая страна не может совершать ошибок, но и это не так. У преступников тоже бывают дети, и хорошо, если эти дети – любящие. Если родители совершили преступление, если преступление совершено Родиной, это не конец света – это начало новой истории.

Историю изучают не для того, чтобы доказать другим свою правоту, а чтобы доказать себе свою разумность, открытость правде, честность. История учит не тому, что кто-то лучше других, а тому, что каждый способен стать другим. Не всегда – в лучшую сторону, иногда – в худшую. Что ж, человек, которому всучили крупную, но фальшивую банкноту, научился, возможно, очень важному делу – вниманию. История никого ничему не учит. К счастью - иначе бы человека можно было бы научить бесчеловечности. Изучение истории учит вниманию к себе и к другому человеку. Конечно, человеку нужна не только внимательность. Но это уже совсем другая история.

С каждым десятилетием все меньше прямой - эмоциональной, биологической, политической - связи с теми, кто жил на этой земле в XVI веке и при этом попал в документы. В документы попадала тогдашняя номенклатура, пусть и мелкая. Вся она в основном вымерла, нынешние потомки дворян редко могут проследить свою генеалогию до времен Грозного. А еще через двести лет вообще тут будут жить чернокожие китайцы иудеохристианского вероисповедания или просто агностики. Означает ли это, что изучение документов эпохи Грозного - не для вечности, а нечто вроде изготовления симпатичного каменного скребка? Но есть ведь и противоположная линия: чем меньше люди интересуются биологическими связями, тем более они интересуются другими просто потому, что те - существовали, были другими. Поэтому в России мало интересуются не только Францией и Америкой, но и собственными предками, и тем, что происходит в Монголии. А вот во Франции, родине антропологии, интересуются и Монголией, и Тибетом, и Америкой, и Россией, хотя уже давно не боятся нас и подавно не вожделеют нас. Во всяком случае, цивилизованной можно считать Францию (и любую другую страну) ровно в той мере, в какой она интересуется другими бескорыстно. Ведь "на самом деле" изучать вятичей для современного москвича - изучать столь же чужого, как и готтентота. И это не причина бросать изучение, прямо наоборот - причина изучать активнее.

Парадокс сохранения истории в том, что историю можно сохранить лишь словом, но история не есть слово и большинство людей не любит слова. Чем больше мы сохраняем, тем меньше будет востребовано сохраненное. Полное описание какого-либо события не будет прочтено ни одним человеком, как бы он ни интересовался этим событием.

Историк не отразит единства человечества механической равномерностью: всем сестрам по серьгам, каждый эпохе и каждому народу слов, пропорционально количеству населению (или количеству земли? тут уже невозможно равенство). Равное представительство уместно в политике. Поощрение меньшинств уместно в общении. В истории же уместна правда, а она заключается в том, что единство осуществляется через неравенство или, мягче, через разнообразие. Единство семьи не в том, что все одного возраста, а в том, что каждый возраст делает свою работу.

ИЕРАРХИЯ ВЛАСТЕЙ И ИЕРАРХИЯ ИСТОРИЙ

Не история, а миф остро нужен человеку для жизни — миф как объяснение того, что окружает человека. Это может быть миф о Боге, о человеке, о семье, о народе, это может подлинное знание, обман, самообман, полуправда, поэзия, сравнение, расплывчатые воспоминания, но это всегда способ поддержать себя, объяснить свои решения, мысли и чувства, отношения с людьми. История начинается с мифа. “История” Геродота есть миф о том, как слабые и разрозненные греки победили могучую империю (реальность была менее контрастной). Библия есть миф о том, как Бог избрал один из народов для служения Себе. “Повесть временных лет” есть миф о том, “откуда пошла Русская земля”. И все эти мифы — не о человеке, а о людях. Миф религиозный объясняет человеку Бога и мир, миф исторический объясняет человеку человечество.

История начинается как часть воспитания, объяснения человеку его места в жизни, связывания человека с другими людьми, с его народом. Чем меньше коллектив, тем больше нужно истории, чтобы склеивать членов этого коллектива. Чтобы быть частью человечества, достаточно знать историю об Адаме и Еве. Чтобы быть частью русского народа, достаточно знать, что среди потомков Адама есть славяне, в том числе князь Владимир, Петр Великий, Иван Грозный и немножечко Сталин и Ленин. Чтобы чувствовать себя членом Русской Православной Свободной Церкви, надо не только знать (пускай и очень неточно), чем православие отличается от католичества, но и примерно знать историю отделения от Русской Церкви своей общины.

Но чтобы стать частью народа (или любого другого коллектива) не обязательно знать много и не обязательно знать правду. Коллектив заботится, чтобы нужное количество истории было преподано, и главные исторические мифы преподаются не через школу, а дедовскими способами: образами — от жестов до монументов, мимолетными обмолвками родителей, болтовней сверстников, слухами, намеками.

Конечно, и в современном мире история есть обязательная часть обучения. Обучая физике или паразитологии, рассказывают хотя бы немного об истории физики или медицины. Эти истории обычно правдивы, только это та часть правды, которая нужна, чтобы человек почувствовал себя уютно среди физиков. Есть истории Церкви, которые помогают человеку чувствовать себя протестантом (Норт), католиком (Лортц), православным (Шмеман) или русским православным (Карташев). Есть истории Церкви, помогающие человеку не быть членами Церкви, ненавидеть христианство (Дейбнер). Один или несколько людей, уполномоченных коллективом, дают человеку знания, достаточные, чтобы стать членом коллектива. Своя маленькая версия истории есть у каждой семьи, у любых супругов.

Мифологичность этих вариантов истории проявляется в том, что их нельзя воспринимать критически, во всяком случае, вслух — не примут в коллектив, попросят покинуть коллектив. А не быть вовсе ни в каком коллективе — печально. Быть в коллективе, не принимая хотя бы отчасти его истории, еще печальнее для души.

Высшей точкой соединения истории и мифа стало христианство, вера в то, что спасение совершается благодаря Богу, воплотившемуся в истории, разделившему человеческий опыт жизни во времени и истории. Для многих из первых верующих в Иисуса важным подспорьем веры была убежденность, что вся предыдущая история избранного народа указывает на человека из Назарета как на Мессию. Проповедь о Мессии была не только мифом, рассказом о смысле происшедшего, но и историей — рассказом о том, что было, с множеством ненужных подробностей, неудобных противоречий, у которых не было никакого смысла кроме того, что они часть того, что запомнили об Иисусе. Память о конкретном событии оказывалась столь же важной, как миф о Спасителе. Миф оказывался частью истории, тогда как раньше было наоборот.

История христианства, однако, есть история постоянного соскальзывания в миф. История Христа рассказывалась превращалась в богослужение, в проповедь. Каждая деталь получала значение символическое и возвышенное, чего не бывает в реальной истории. Что не поддавалось аллегоризации и мифологизации — забывалось, отвергалось как суета “мира сего”. Отвержение истории как суеты для одного человека еще может быть иногда подвигом благочестия, но для Церкви это отступление от Христа в дохристианское время, это страх полнокровности Христа, желание обескровить Его, свести к знаку и мифу.

Миф символичен, в нем нет лишнего. История переполнена, избыточна. Миф есть средство власти, история есть результат свободы. Миф все время пытается уничтожить историю, объяснив ее всю как результат рока, предопределения, представив каждое событие, крупное и мелкое, действием Бога. Но Ветхий Завет, а еще более Евангелие возвещают, что божественное провидение останавливается перед человеческой свободой. Бог предвидит Распятие, но Распятие есть результат не божественного предопределения, а человеческого греха. Обычный миф все объясняет, христианский миф объясняет, что все объяснить нельзя или ненужно, кое-что нужно просто принять.

Многие христианские богословы говорят о двойственности Церкви: она одновременно и видима, и невидима.

История как научная дисциплина претендует описывать лишь существование видимой Церкви. Существуют тексты, которые можно назвать "историей невидимой Церкви" - например, Откровение Иоанна Богослова или "Роза мира" Даниила Андреева.

История есть не событие, а описание, не действия, а описание действия. История - одно из проявлений способности человека придавать миру дополнительный смысл, превращая чёрточки - в буквы, бег - в спорт, секс - в любовь. Только человек может написать "историю львов", "историю камней". Львы и камни не прочтут этих историй, у них нет к тому ни способности, ни потребности.

Человек может не развить в себе человеческое, может задавить его, может подменить коллективным. Человек может обойтись без любви, может обойтись и без истории. Нет истории у рабов, рабство лишает возможности писать историю. История прямо связана с человеческой свободой. "Отец истории" Геродот был озабочен свободой, потому и описывал историю защиты свободы.

Первое рабство человека - перед семьёй, родом, государством. Такой человек не нуждается в прошлом. Историю ему заменяет миф, повествование о вечном, символ, который не преображает реальность, а подменяет реальность. Потребность в описании устремлена в будущее. Человек приносит жертвы - и жрец гадает по внутренностям жертвы, описывая будущее.

Прикажет барин пороть или простит? Доедет колесо до Рязани или нет? Человек задабривает будущее. То бросит перстень в море, надеясь предупредить наступающую беду, то зарежет животное. Может и человека зарезать. Может и с собой покончить ради общего блага в будущем.

Начиная с истории Христа появляется вера, которая не гадает о будущем, а описывает прошлое. Это не миф о Христе, это история Иисуса, восставшего из могилы. Будущее для человека после Христа такое же смутное и аморфное, как прошлое - для людей до Христа.

Историк, пытающийся предсказывать будущее, строить прогнозы, отрицает историю, возвращается к гаданию. Описание прошлого не помогает узнать будущее человека. Описание прошлого помогает быть человеком в настоящем. Если мужчина и женщина отказываются регистрировать свой брак, оформлять его светским или религиозным обрядом, они поступают как птицы, не как люди. Такой союз может оказаться крепким. Среди птиц тоже есть такие, которые заключают союзы на всю жизнь. Но это птичий союз, а не человеческий, тут не удовлетворена потребность человека в смысле.

Еда, любовь, движение, - для человека всё должно быть осмыслено, а без смысла теряется вкус, как у еды без соли. Историк прибавляет к действию слово, словно солит прошлое словами, придавая ему смысл.

* * *

История Церкви интересна по разным причинам: практический (карьера), нравственный (сочувствие к умершим), теоретический (познание истины). Сознательно декларируется обычно последний, подсознательно преобладает первый, — характерная для падшего человека раздвоенность. Человек ищет власти, в том числе, и над прошлым. Более того: властолюбие, загнанное в прошлое, уже в силу своей незаметности может быть опаснее, дальнобойнее властолюбия политического\. обращённого в будущее. Сделать эти позывы к власти относительно безопасными  для историка можно, опознав их.

Практический интерес к истории Церкви бывает личным и (или) коллективным. Личный карьерный интерес: человек готовится стать учителем воскресной школы, катехизатором, священником, преподавателем церковной истории. Все это занятия, возможные лишь в определенном коллективе, и человек неминуемо должен считаться с интересами коллектива при изучении истории Церкви, так что “личный” интерес есть подчинение личности коллективу, вплоть до уничтожения личности (личности могут просто не дать развиться). Можно назвать это “зомбированием”, но надо помнить, что любая система образования, в том числе и светская, на девять десятых из такой подгонки личность под коллектив и состоит.

При этом возможно и сохранение личности, феномен двоемыслия. Самый яркий пример: Прокопий Кесарийский, автор и официозной истории, воспевающей византийских императоров, и “тайной истории”, рисующей их законченными мерзавцами. Это еще неплохо, хуже, когда человек искренне растворяет себя в “парадной” истории.

Практический интерес религиозных организаций к церковной истории заключается в использовании истории как средства формирования и поддержания организации. “Организация” в данном случае — сколько угодно малая или большая группа людей. “Христос воскрес” уже было историей, используемой для выделения последователей Воскресшего из общей иудейской среды.

История христианства обычно пишется как отчёт о проделанной работе, о творческих достижениях, о приумноженных талантах. У историков такого рода хватает ума описывать блага, которые появились в мире благодаря христианству, но умалчивать о благах, которые получили христиане. К сожалению, в реальности за каждое доброе дело христиане обычно "получили награду свою" и ещё немножечко взяли в счёт будущих расходов. "А вот евреи, будучи избранным народом, ничего от своего избранничества не выиграли", - резонно замечал Сиоран.

Практический интерес к истории поддерживает пять основных направлений исторической деятельности (как деятельности по укреплению того или иного коллектива). Во-первых, это “конфессиональные” истории. Их делить очень просто (или очень сложно): каждая конфессия имеет свою историю, причем эти истории противоречат друг другу, насколько противоречат друг другу сами конфессии. Есть “католические”, “православные”, “протестантские” истории Церкви. Но своя история есть у самой крошечной христианской группы, причем это обязательно история не только появления этой группы на свет, а именно история Вселенской Церкви, объясняющая, почему только эта группа является Вселенской Церковью, а все остальные конфессии лишь искажают христианство. Так, внутри “православной истории Церкви” есть конфликтующие друг с другом истории Русской Православной Церкви Зарубежом, истории старообрядцев, катакомбников и т.п. В этом смысле, нужно бы говорит не о четырех типах конфессиональной церковной истории, а о четырех тысячах, если не о сорока тысячах.

Все эти истории Церкви интересны лишь последователям той или иной конфессии, а у неверующих или представителей другой конфессии вызывают лишь пренебрежение и отторжение, в лучшем случае скуку. В сегодняшнем мире (“западном”) преобладает другой тип церковной истории — история христианства, история “позитивистская”, “секулярная”, собственно “научная” история, отчетливо противопоставляющая себя истории, “ангажированной” той или иной конфессией. Эта история действительно не Церкви, а христианства. При кажущемся сходстве понятий, они глубоко различны. Церковь — невидима, Церковь есть предмет веры. “Христианство” — совокупность видимых явлений, оно есть предмет видения. Церковь и христианство различаются так же, как Бог и религиозность. Доказать существование Бога невозможно, отвергнуть существование религиозности — тоже невозможно.

Секулярная история Церкви сильна своей независимостью от интересов той или иной конфессии, она и формировалась в противостоянии этим интересам, защищая интересы внецерковного, неверующего общества. Эта независимость обеспечивает исследовательскую беспристрастность, которая не допускается внутри религиозной организации. Эта беспристрастность соль же плодотворна, как и победа над страстями в христианской аскетике. Ниспровергается ложь, легенды, “благочестивый вымысел”, выясняется множество новых фактов.

Слабость секулярной истории Церкви есть продолжение ее силы: страх конфессиональной пристрастности ведет к пристрастности антирелигиозной. Историк не просто обязан не проявлять никоим образом своих личных религиозных взглядов, желательно еще, чтобы он демонстрировал неприязнь, хотя бы на уровне аксиоматического скепсиса, к конфессиональным “историям”. Следует помнить, что большинство историков, в том числе, секулярных, работают в системе высшего образования, требующей большей (в конфессиональных школах) или меньшей (в светских школах) активности по формированию определенных социальных стереотипов у молодежи.

Тем не менее, было бы нечестна уравнивать предвзятость секулярных историков с предвзятостью историков конфессиональных. Секулярные историки бесконечно более терпимы, среди них можно лавировать, а среди конфессиональной цензуры невозможно. Тот же священник Георгий Флоровский после ухода (вынужденного) из духовной академии плодотворно трудился в Гарвардском университете. Невозможно себе представить, чтобы изгнанный из светского университета историк плодотворно трудился в духовной академии — он столкнется не с меньшим, а с большим давлением.

Возможно, сейчас заканчивается эпоха “секуляризма” в его агрессивной разновидности, и тогда в будущем станет возможно достижение большей гармонии в секулярном и конфессиональном взгляде на историю.

ВЛАСТЬ ОДИНОКОГО ЧЕЛОВЕКА

Авторы таких текстов и любители читать такие тексты убеждены, что история невидимого мира важнее истории мира видимого. Эти тексты часто пользуются большей популярностью у читателей, чем тексты обычных историков. Некогда Апокалипсис влиял на души больше, чем "История Церкви" Евсевия Кесарийского. Впрочем, и Евсевий писал не столько репортаж о гонениях на Церковь, сколько описание истории невидимой Церкви в видимых обстоятельствах. Он был вполне одиночка, никем не уполномоченный на свое сочинительство, и текст его не предназначался для преподавания в духовных школах, которых и не было вовсе.

В I-XIX веках "историки невидимого" не только не заботились о своей популярности, но скорее рассматривали свои тексты как эзотерические послания, которые должны быть достоянием немногих.

Возможно, и сейчас есть историки-эзотерики, но именно в силу своей эзотеричности они скрыты от историографов. Зато, начиная со второй половины ХХ века очень заметны те "историки невидимого", которые считают необходимым как можно шире распространять свои тексты или тексты нравящихся им авторов.

Официальные руководители различных христианских движений относятся к подобным "историям" настороженно (даже Апокалипсис не предлагается для изучения рядовым верующим с такой же настойчивостью, как предлагаются другие книги Нового Завета). Представители "академической исторической науки" видят в авторах подобных текстов не коллег, а объект исследования.

Однако, ни учебники для семинарий, ни монографии не издаются такими тиражами, как "Роза мира". В современном мире (точнее, в его наиболее свободной, "западной" части) власть церковных социальных институтов и научных учреждений над книгоизданием очень ограничена. Преобладает власть денег, и самый крупный грант от бизнесмена, государства или церковной организации намного меньше тех денег, которые могут уплатить за интересную им книгу миллионы читателей.

Впрочем, не эзотерические "истории" издаются наибольшими тиражами. Там, где тиражи определяются покупателями, всегда меньше верующих, чем в мире, где тиражи определяются власть имеющими.

"Мистическим историям" историческая наука сумела противопоставить особый жанр "научно-популярной литературы". Книги этого жанра пишутся особым языком, их авторы обычно и по стилю жизни, и по психологии резко отличаются от "академических" историков. Историк склонен смотреть на популяризатора истории свысока, хотя без него историк рискует остаться у разбитого корыта.

Высокомерное отношение к "популяризаторам" связано не с тем, что при пересказе происходит искажение информации, а с тем, в каком направлении информация искажается. "Научно-популярная литература" потому популярна, что рассказывает о науке, о разоблачении мифов, пользуясь языком мифов. Если речь идет об истории Церкви, то популяризатор объясняет, почему Апокалипсис или "Роза мира" - не исторические сочинения. Но делает это популяризатор так, что добытая историком информация о вполне видимых фактах превращается одновременно в речь мифологическую, претендующую описывать такие глобальные духовные процессы, к исследованию которых академический историк не решится приступить.

Именно эти "глобальные процессы" наиболее интересны и соразмерны отдельному частному человеку. Человек бывает в храме или в церковном учреждении время от времени, а в мире "духовном" он находится постоянно. Только внешнее насилие может ограничить его интерес к "невидимому".

Объектом такой истории Церкви является история духа каждого человека и человечество в целом, - и никакое насилие не в силах убедить людей, что они не должны этим интересоваться.

ВЛАСТЬ СООБЩЕСТВА ЧАСТНЫХ ЛЮДЕЙ

Особенно парадоксально, конечно, когда внешнее насилие над "историей одиночек" исходит именно от представителей церковных институтов, претендующих представлять невидимый мир. Впрочем, это и понятно: церковный институт и создается теми же отдельными людьми, чтобы восполнить или предотвратить ущерб, который им видится в позиции одинокого человека.

Конечно, и в современном демократическом обществе, даже там, где религиозные институты полностью лишены отрезаны от государственной поддержки, они не отделены от общества. Кто пытается подменить демократию средневековьем, полагает (или делает вид, что полагает), будто это означает лишь, что религиозные институты следует финансировать не прямо из бюджета центрального правительства, а какими-то чуть более сложными способами, но всё-таки именно из бюджета.

"Поддержка общества" означает, что католики или православные сами финансируют свои церковные организации, сами заботятся о том, чтобы в духовных школах преподавалась история, чтобы были утвержденные их лидерами соответствующие тексты. Так локально, снизу организуется система церковной власти, одна из функций которой - поддержание конфессиональной "церковно-исторической науки", которая помогает сообществу частных людей (с юридической точки зрения, именно таков статус Церкви в свободном обществе) сознавать себя сообществом, имеющим общее прошлое, настоящее и будущее.

Объектом такой истории Церкви является история религиозных организаций, имеющих вполне определенные границы. Это может быть история и более широкая, и более узкая, чем "история частных людей". Ведь частные люди разные: для фанатика церковнославянского языка или двуперстного сложения история Церкви может быть историей группки, намного меньшей, чем история старообрядчества. А если частный человек под "Церковью" имеет в виду всякое движение, в котором звучало имя Христа, то даже история протестантизма будет для него слишком узка.

Церковность и научность вещи разные, именно поэтому писать историю надо как ученый - точно, а оценивать историю как христианин - кротко. Кто бранит "врагов", "еретиков", "раскольников" погрешает и против научной бесстрастности, и против Христовой любви.

ВЛАСТЬ АКАДЕМИЧЕСКИХ ИСТОРИКОВ

Рассказывание истории — на Востоке часть обряда (и до Христа — например, ветхозаветная Пасха строилась как рассказ об Исходе с “театрализованным” разыгрыванием этой истории). История-обряд обращена к коллективу. Но уже существовало ко времени Христа и “западное” (греческое) представление об истории как о рассказе, обращенном к личности, совершаемом не в групповом обряде, а в личном акте чтения: “История” Геродота помогала человеку осознать себя греком без участия в ритуале, помимо ритуала. Противостояние истории-обряда и истории-вчитывания сохраняется по сей день даже на Западе (преподавание истории в школе и участие в праздниках, посвященных историческим событиям). Это именно противостояние, ибо обряд исключает разночтение истории, а вчитывание требует личного, особого прочитывания истории.

Историк может писать историю как опору для жизни коллектива и при этом быть довольно свободен — если коллектив достаточно далеко. Самый яркий пример: Георгий Флоровский (“Пути русского богословия”), который был историком давно умершего коллектива — Византии, Византийской Церкви (лишь канонически равноценной Константинопольскому патриархату). Считая византийское православие нормой, он пренебрежительно относился к православию русскому, за что и заплатил: его выживали из православных академий, тем более, что это были учебные заведения эмиграции, вдвойне чувствительные к истории как фундаменту коллективного самосознания.

Восприятие истории меняется от символа к исследованию, и соответственно меняется и система преподавания и изучения истории. Здесь так же можно говорить об изначальном (и по сей день доминирующем количественно на планете) “восточном” способе: историческое повествование должно просто усваиваиваться и точно воспроизводиться, что проверяется экзаменами. Хороший историк тот, кто хорошо сдавал экзамены. Экзамен есть инициация, введение человека в жизнь коллектива.

“Хороший” исторический текст при этом обычно пишется коллективом. Развитие возможно, но новые исторические данные и теории не должны дискредитировать старые, прошлые ошибки просто вежливо забывают. Такой подход требует: не обязательно утверждать, что апостол Андрей бывал на Руси лично, но ни в коем случае нельзя утверждать, что он тут не бывал. Историк, включенный в такую игру, утверждает — как Антон Карташев в “Истории Русской Церкви” — что апостол на Руси не бывал, но вера в его пребывание не была лжива, ибо символически направление его проповеди затрагивало и Русь.

История Церкви не имеет предмета с точки зрения академической науки. Поэтому академическая наука - а это, строго говоря, и есть единственная "настоящая" наука - появляется лишь по мере того, как церковные организации лишаются своей власти контроля над интеллектуальной жизнью общества. Наука сознательно исключает "невидимое" - мистически невидимое, а не физически - из своего рассмотрения. Более того, наука сознательно создает понятие "объективности", включая сюда и отказ анализировать мир с позиций какой-либо власти. Власть является для науки предметом изучения.

По мере освобождения от власти церковных институтов и социального давления наука постоянно расширяет определение Церкви, начиная с определения Церкви как конкретного социально-политического явления, через определение Церкви как совокупности организаций и идей ("христианство") и до признания бесплодности самой постановки вопроса об "истории Церкви" или хотя бы "истории христианства".

Ученый - не конфессионально ангажированный ученый, а вполне объективный ученый - так же обязан не исключать мормонов из числа христиан, как христианин - католик, православный, баптист - обязан мормонов из числа христиан исключать.

История Церкви для отдельного верующего или для религиозной организации - способ определить свое место, отмежевавшись от других людей или организаций со схожей терминологией, схожим представлением о мире. У историка-ученого такой цели просто не может быть, хотя он безусловно будет изучать историю отдельных "церквей", историю размежеваний или экуменизма.

Психологически вполне возможно, что академический историк одновременно будет и членом конкретной христианской организации. Конфликт интересов тут предполагается, но не обязателен. Организация в современном мире вынуждена умерять свои притязания над личностью, в том числе Церковь - над историком. И дело не только в том, что в свободном мире церковная организация больше зависит от частных лиц, чем частное лицо - от церковной организации. Академический историк не деньгами силен, у него другой авторитет, другая власть - власть "факта".

Для общества модерна "факт", более того, "научный факт" есть концепция, авторитетная почти для всех. Даже борцы с наукой вынуждены именно бороться с ней, они не могут просто игнорировать науку, они тратят силы на то, чтобы доказать, что "истинный факт" отличен от тех фактов, которые добываются методами науки. Усилия их поразительно неэффективны - поразительно, если учесть, насколько критична сама наука по отношению к себе. Тем не менее, научный критицизм исходит из совсем других посылок, нежели критицизм фанатиков. И даже фанатики не отрицают научной концепции "факта".

Человек свободен отрицать существование не только Бога, но и Церкви. Но и тот, кто верует в Бога и считает, что Церковь есть реальность, не сводимая только к властным институтам, может одновременно изучать историю этих властных институтов, историю "христианства", историю "христианской цивилизации" или историю "христианских идей в цивилизации".

Историк как верующий может по-разному определять, где кончается Церковь, христианство и где начинается лишь их имитация. Но историк как свободный историк, как истинный ученый заинтересован в максимальном расширении термина "Церковь": лучше изучать то, что, возможно, не является Церковью, чем рисковать пропустить какой-то важный факт или фактор. Так в истории как феномене демократического общества отражается демократическая концепция презумпции невиновности.

Историк неверующий, отрицающий само существование "христианства" как чего-то системно присутствующего в истории, приходит к точно такому же практическому определению предмета истории, как историк - добрый верующий. Это максимально широкое определение, максимально гибкое, отстраненное от всякой ангажированности у своих или социальных интересов. Церковь может исчезнуть как "предмет истории", истории, интересной и нужной обществу, но это же не может поколебать ее существования как части жизни человека. Более того: эволюция представлений о Церкви как историческом организме освобождает человека. Свобода эта тяжела, потому что теперь человек постоянно должен сам подтверждать церковность Церкви, не возлагая это на общество. Зато костров меньше. Человек не может никого сжечь, зато и его никто не сожжет.

ВЛАСТЬ БОЖИЯ

Христа принимает человек, а не человечество. Это спасает христианство от превращения в миф. В Христа верует не коллектив, а личность, и это спасает от мифа как средства сплочения коллектива. Но и личность может поддерживать миф для себя одной. Здесь решающим оказывается не то, что христианская религиозность носить личный, персоналистический характер. Многие другие религии тоже носят преимущественно личный характер. Возможно даже перерождение религиозного персонализма в религиозный эгоизм и аутизм, замкнутость и от истории, и от коллективизма, от всех и от вся.

Христианин выталкивается в историю не своим хотением, а желанием Христа, которое проявляется в отсрочке Второго Пришествия. Уже первое  поколение христиан спрашивало, почему откладывается Суд, и апостол Петр отвечал:

“У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день. Не медлит Господь исполнением обетования, как некоторые почитают то медлением; но долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию”.

Такой ответ был удовлетворителен лишь на первых порах. Чем дольше откладывается Второе Пришествие Христа, тем труднее объяснить отсрочку простой технической необходимостью всем сообщить Евангелие. Нарастает зло, творимое в мире от имени Христа, это зло нужно объяснять, не говоря уже о том, что хорошо бы его не допускать. Самое простое объяснение — что надо различать достоинство христианства от недостоинства христиан — есть самое дохристианское, самое ханжеское, возвращающее к магической уверенности в том, что главное совершается вне зависимости от личности.

Каждый очередной день, когда не пришел Христос, есть день, когда верующий в Христа должен определить, для чего дана отсрочка. Почему кто-то в этот день оставит Христа, хотя еще вчера был с ним? Чем заполнить этот день? Как выдержать его, еще один день без Христа?

На эти вопросы есть множество способов ответить, убегая от истории в религиозность замкнутую, ограничивающую Христа и Духа Божия пределами своей души. Это не худший ответ, ведь можно вообще не прибегать ко Христу, продолжать дохристианскую традицию поддерживать религию через коллективное принуждение, через принуждение окружающих и принуждение самого себя. Но принуждением и властью, даже если они осуществляются с любовью и умом, можно поддержать существование христианства, но не существование христианина. Да и христианство будет довольно убогое, и чем более убогим оно будет, тем более оно будет мечтать о возвращении в прошлое, когда якобы была “христианская история”.

Отсрочка Суда есть первый и главный вклад Христа в историю. Благодаря этой отсрочке время и становится действительно историей — не просто приготовлением к выходу в вечность, а полноценным существованием. Христос часто говорил о Своих отношениях с людьми как о браке. Ожиданием жениха жили до Христа, и дождались. Но после Воскресения Церковь — еще невеста, но Христос — уже не жених. Уже совершается совместная жизнь людей и Христа. Воскресший Иисус ушел не за кладбищенский горизонт, а к людям. И если сказка заканчивается свадьбой, то история начинается свадьбой Воскресения. Это не означает ни ожидания прогресса в экономике, духовности или развития Откровения. Все дано, как все дано в начале семейной жизни, но именно благодаря тому, что все дано, что не нужно искать недостающего, и начинается чудо жизни, творчества, новизны.

Вера в Христа похожа иногда на рукопожатие с малознакомым человеком: он не отпускает нашей руки, не отпускает, и мы начинаем нервничать, не понимая, что происходит, чего от нас хотят, но не решаясь и вырвать свою руку. И чем дольше длится это соприкосновение, тем глубже надо задумываться о том, не есть ли это рукопожатие не преддверие встречи, а, собственно, сама эта встреча. Пока мы этого не поймем, рукопожатие не может разжаться.

История есть то самое блаженство, которое люди откладывали на вечность, но которое пришло неприметным образом и продолжает приходить. История есть счастье открывать искупленное человечество не через насилие, а через свободу. Каждый раз, когда человек действует через насилие, история обрывается и разливается время.

История есть история спасения всех, но это спасение совершается через созидание человечества. “Всех” ещё не было, а были преимущественно народы, семьи, племена. Преодолеть это нельзя через увеличение размаха деятельности христиан, крестив сразу все человечество. Прямо наоборот: непришествие Христа есть Его знак — не просто “работать с каждым”, а пережить иначе, что есть “каждый”, что есть человек, что есть спасение. По мере освобождения коллективизма и мифа обнаруживается пустота: человек еще не существует, история еще не существует.  Освобожденный от угнетения человек часто оказывается большим рабом, бегущим от ответственности. На место мифа приходит на история, а иллюзия. Личное существование, оказывается, еще лишь предстоит осуществить.

Здесь начинается парадокс прогресса: если благодаря истории последующие поколения знают, чувствуют, понимают более предыдущих, то чем же провинились предыдущие? Почему человек, развиваясь, чувствует, что его развитие — вовсе не преимущество, что история не дает последующим поколениям никаких духовных выгод по сравнению с предшествующими? Тут история возвращает человека к первичной загадке единства человеческого рода. Человечество разом совершает грехопадение в Адаме, целиком спасено во Христе, но не человечество грешит и верует, а только человек. Переживание истории и есть усилие человека по обретению себя, окружающих и смысла времени.

История есть прежде всего не действие и не память, а бездействие и забывание. Человек склонен "тянуть паузу", оттягивая момент расплаты. Обычно - с успехом. Ведь оттягивание - процесс довольно активный, его можно было бы даже назвать творчеством, если бы главным инструментом оттягивания не служила смерть - точнее, убийство. Казнокрад организует маленькую победоносную война, которая многое списывает. Военачальник, проигравший сражение, организует очередное. Власть есть возможность судить, обрубить оттягивание - поэтому все халтурщики, грешники, кое-какеры так рвутся к власти. Лучший способ избежать казни - казнить судью. Что на Голгофе доведено до логического конца.

Богом быть невозможно, Страшный суд не в человеческой компетенции, но история как творение историков есть именно действие по запоминанию и напоминанию. Правда, инстинкт самосохранения советует историку не касаться современности, чтобы его не обрубили. Да это и необязательно. Правдивый рассказ о том, как великие, да и не великие люди прошлого лгали, убивали и крали, лишь бы прикрыть свою пустоту, развращённость и ничтожество, - есть свидетельство не только против прошлых обманов, но и против современных. Хуже для лжи только правдивое напоминание о том, что в любую эпоху были люди, которые сохраняли трезвость, что в самое угарное время возможно быть свидетелем истины.

Классический образец держания паузы - мошенник, который взялся обучать ханского ишака чтению в надежде, что либо ишак, либо шах умрут раньше проверки. Большинство происходящего в истории - это именно такое обучение. Умирают все довольно исправно, до экзаменов так и не доходит. Но есть, есть Б. суд, наперстники разврата. Создатель тоже умеет держать паузу. Две тысячи не приходит.

ИСТОРИЯ ЦЕРКВИ КАК УЧИТЕЛЬ ЦЕРКВИ

История -- учитель жизни, как было известно задолго до рождества Христова. Наверное, в тот же вечер, когда придумали это изречение, кто-нибудь возразил и сказал, что история учит лишь тому, что никого и ничему невозможно научить историей. По сей день эти два отношения к истории разделяют людей без связи с их верой или образованием. Большинство людей не думают, что в истории есть смысл, в крайнем случае, допускают, что смысл истории понятен одному Богу. Даже люди, верующие в то, что Библия есть Откровение Бога о Себе, не верят, что Бог может открыть еще и смысл истории. Редкий христианин скажет, что не понимает смысла библейской истории -- как же, он ведет ко Христу. Признаться в непонимании смысла истории до Христа христианину, если только он не вчера пришел к вере, так же стыдно, как признаться в отсутствии у себя чувства юмора. Напротив, в непонимании смысла истории после Христа, в нежелании этот смысл искать, даже в убежденности, что никакого смысла вовсе и нет, христиане признаются легко. Они даже не “признаются”, а довольно агрессивно утверждают, что никакого смысла нет, совершенно согласуясь с неверующими.

Наверное, можно доказать, что в истории есть большой смысл -- настолько большой, что он не может быть охвачен взглядом человека. Как это может быть, что до Христа смысл у истории есть, а потом исчезает! Но Бог с ним, с этим большим смыслом: если мы не можем его понять, если сам Бог не может нам этот смысл открыть, что о нем беспокоиться. К счастью, однако, история имеет и смысл вполне доступный и внятный. Более того, история обращается именно к человеку, а не к человечеству. Если история мира есть учитель жизни, то история Церкви есть учитель Церкви. Но ведь и великие богословы и мистики, которых обыкновенно величают учителями Церкви, учили не Церковь как Тело Христово, а, прежде всего, каждого члена этой Церкви. Так и история Церкви учит не римскую курию, не богословию, не синоды, а учит просто христиан, соразмерна нам, интересуется нами.

Понять, что история есть учитель, означает понять, что история есть хороший учитель. Историю потому решительно не признают за учителя, что ее пытаются выдать за плохого учителя, который из всего извлекает тощую моральку, который учит на примерах, который требует не повторять прежних ошибок. История же есть хороший учитель, она как раз настаивает на том, что мы обязательно совершим те же самые ошибки, которые совершали все люди, что это вовсе не означает, что мы пропащие люди. История учит тому, что не нравственность -- основа жизни, что нравственность поддерживает жизнь примерно так же, как веревка поддерживает повешенного. История освобождает от назиданий, она учит тому, что будущее всегда неожиданно, что мы всегда должны одновременно и быть готовыми к неожиданному повороту, должны быть готовы что-то новое, неслыханное сделать -- и при этом она же учит тому, что никто в одиночку справиться с самой мелкой проблемой не может, что на каждого мудреца довольно простоты, что на всякого творца довольно консерватизма, и вообще надо быть смиреннее и деятельнее одновременно. История есть хороший учитель, и поэтому она учит даже тех, кто лишь на пять минут заглянул ее в класс, учит даже через пошлые пересказы, совершенно искажающие историческую реальность, не боится лозунгов и аллегорий.

История не просто учитель, а хороший учитель: она учит, а не приказывает. Это особенно трудно понять человеку нашего времени, привыкшему к идее, что, если уж что-то произошло, то оно только так и могло произойти, обязано было произойти. Это не идея Промысла, который загадочен и оставляет человеку свободу, а очень похожая на него идея гегельянства: “Все действительное разумно, все разумное действительно”. Например, если в 4 столетии начались споры о богочеловечестве Христа, это было разумно, неизбежно, привело к очень хорошим результатам, несмотря на всю ложь и кровь, которые сопровождали эти “дискуссии”. Может быть, это и так, но говорить так человеку безнравственно, а историку глупо. Я сам когда-то полагал именно так, мне эта точка зрения досталась из уст отца Александра Меня (правда, не он ее изобрел, он ее лишь пересказывал, не задумываясь над ее истинностью).

Эта точка зрения хорошо помогает войти в Церковь, отложив размышления над тем, действительно ли в истории Церкви все было разумно. Но, пожив в Церкви и оглядевшись, начинаешь понимать, что эта теория плоха и тем, кого она оправдывает, и тем, кого она обвиняет. Она оправдывает людей, которым совершенно наплевать на богочеловечество и на Христа, которым важно лишь самоутверждение под лозунгами богословия. Но это не беда, а беда, что, провозглашая развитие событий в 4 веке единственно возможным и умным, мы обвиняем миллионы людей, которые отошли от Церкви из-за неприятия ханжей, религиозных наглецов, спекулянтов христианством.

Диалектика истории не в том, что в ней тезис и антитезис сменяются синтезом: утверждение человечества Христа и утверждение божественности Христа приводят к утверждению богочеловечности, а все, кому богочеловечность не нравится, отправляются в ад. Диалектика истории не в этой железной детерминированности, а в свободе: могло и не возникнуть догмата о богочеловечестве, мог не появиться Никейский символ веры, и ничего бы катастрофического не произошло, не лишились бы люди Христа. Догматические споры многое дали для спасения людей, но очень много и ущерба нанесли. Слишком часто историю Церкви писали богословы, профессора, жившие в ватном мирке слов и идей.

История Церкви - не история отдельных удачных химических экспериментов в лабораторных пробирках, а история закваски в тесте. Именно с закваской и сравнивал Царство в мире сем - то есть, именно Церковь - Господь. То есть, история Церкви не просто неразрывно связана со всемирной историей. Чтобы понять эту связь, надо понять, что история Церкви не есть часто всемирной истории. Наоборот, всемирная история есть часть истории Церкви. История культур, цивилизаций, человечества вообще - не история изобретения коньячка с лимончиком, телевизора и холодильника, а история создания средств спасения от мира - и познания Спасителя.

Действительно, только та цивилизация, которая в основе своей имеет христианское учение, создала само понятие всемирной истории как некоторой целостности с единой целью и смыслом. Правда, эта же цивилизация заявила, что всемирная история от истории Церкви вполне независима и является самостоятельной ценностью - но и это заявление, как следует из самой истории Церкви, было частью Божьего замысла о спасении мира. Уверенность мира в своей независимости от Бога была частью спасающего действия Церкви в мире. Благодаря этой независимости и в подтверждение ее историк может и должен писать историю именно Церкви, а не культуры, общества, цивилизации, теологии. И писать именно как историю, а не историографию, историософию, культурологию, богословию.

Историю Церкви слишком легко понять как историю святости, но еще легче ее понять как историю святости и несвятости, или любых двух противоположных началах. Можно представить историю Церкви как борьбу “двух пониманий христианства” (выражение Бердяева): творческого и консервативного. Действительно, два таких понимания христианства существуют и борются друг с другом, и на девять десятых история Церкви из этой борьбы состоит. Но то же относится и ко всей истории человечества: слишком легко ее понять как борьбу света и тьмы, команды Бога с командой сатаны. Однако, христианство, не отрицая существования этой борьбы, открывает миру самую важную, десятую часть, существование которой и делает историю не только местом боя, но и местом творчества Бога. Свет не только борется с тьмой, он светится во тьме. Бог излучает свет, Бог, не переставая сдерживать натиск зла, успевает еще и строить дом для спасения, строит и до Христа — место, где бы Иисус мог родиться и прожить, строит и после Христа — собственно Церковь. Бой не имеет иного смысла, кроме как выстоять до определенного часа, чтобы дать всем, кому нужно, уйти от врага, всем, кому нужно, проявить геройство. История есть такой бой, но она есть еще и творчество Бога, осуществляемое с людьми и через людей, и это делает историю ценностью непреходящей, сохраняющей значение и после последней победы.

Нечто новое всё время вводится Богом в историю. Военная история тоже знает новизну: одна сторона сооружает новую пушку, другая — новый способ защитить от этой пушки или ее уничтожить. Это пассивная, призрачная новизна. Зло ничего нового не изобретают для нападения на христиан; все грехи уже изобретены, и видоизменения в них качества нового не прибавляют, так что и Бог, творя новое, вовсе не отвечает на “изобретения” сатаны. Новое, творимое Богом, и не для нападения на зло создается, ибо в борьбе с пустотой ничего содержательного не создать. Богом творит новое, которое останется и тогда, когда кончится история, которое имеет не только оборонительное и наступательное значение. Бог творит новое как новое бытие людей, как новые ипостаси любви между Богом и людьми. То, что это творится уже сейчас, не дожидаясь полной расправы над злом, говорит о том, каков Бог — Любовь здесь и сейчас, а не только после Второго пришествия, говорит и о том, каков человек, подобный Богу: способный не только совершенствовать себя и противостоять злу, но и быть сподвижником и сотворцом Богу.

История Церкви есть история святости, но не святых, событий, но не бытия. Бытие есть происходящее, свершающее с человеком, с поместной Церковью. Событие же есть соединение нескольких бытий в удивительное единство, не отменяющее бытия, но делающее его соборным. Жизнь отца Александра Меня - бытие (которое, конечно, состоит из событий — то есть, из соприкосновений фактов внутренней и внешней жизни его с жизнью окружающих людей). Событием же истории Церкви является то, что отец Александр был созвучен многим христианам, жившим в его время, вместе с ними составлял определенный поток в истории Русской Церкви, да и Вселенской Церкви также — и не только с близкими ему по духу, не только с ему современными, но и с теми, кто жил далеко и задолго до или после него.

Более того, история Церкви есть история и святости, но история святости не есть история Церкви. Событием церковной истории святость становится в ее соприкосновении с несвятостью, с мраком и грехом. Это соприкосновение осуществляется не вне человека, не две армии — святых и грешников — сталкиваются между собой, но внутри человека. Святой может победить в себе грех и смириться, но то, что делает святой, никогда не будет только смирением и праведностью. Слишком велико задание, предстоящее Церкви, христианам. Слишком огромную гору мы призваны передвинуть к Царству Небесному — целое человечество. Слишком далеко стояла эта гора от Бога к рождеству Христову, и по сей день, хотя за две тысячи лет много сделано, велика инерция, велико подсознательное искажение действительности, велика подспудная греховность человечества, общая для верующих и неверующих. Поэтому в истории Церкви события не есть только вспышки святости, не просто из инертного кремня высекает Дух искры, но вовсе и не искры, а нечто более сложное и живое порождается вхождением Духа в плоть истории.

Микрокосм, каким является любой человек, заслуживает внимания и изучения. Микрокосм святого заслуживает почитания. Но история Церкви есть не просто сумма историй отдельных людей, святых и/или несвятых, она есть история макрокосма. Закон физического мира гласит, что всякое действие равно противодействию; в Церкви всякое действие равно взаимодействию. Всё, что совершается в Церкви, есть плод совместного труда по крайней мере двух человек - и, разумеется, Богочеловека. Евангелия, надписываемые именем одного, есть плод сотворчества евангелиста с другими свидетелями о Христе.

Но история Церкви есть история взаимодействия не одних святых, но и грешников - людей, изменявших Христу и нимало того не осознававших, а часто и осознававших, но не каявшихся.Это может навевать меланхолию. Более того, история Церкви есть история взаимодействия христиан с миром тьмы и зла или, по крайней мере, с людьми, не подозревающими о существовании Церкви или не желающими входить в Церковь. Это повергает прямо в отчаяние. Но объясняется все это тем, что история Церкви есть в основе своей история взаимодействия людей и Духа Божия.

Бог хочет всем спастись, и по одной этой причине Он втягивает в историю Церкви миллионы людей, сопротивляющихся Ему, втягивает так, что они и не подозревают,, что становятся причастны спасению. Желая спасти мир, Бог вовлекает в историю спасения - то есть, в историю Церкви, всех обитателей мира, вовлекает так, что не желающие спастись свое желание вполне удовлетворяют. И даже если бы Бог хотел и мог спасти лишь одного человека, Ему пришлось бы для этого затронуть для этого все человечество, ибо все люди невидимо для себя связаны друг с другом.

История Церкви есть история спасения. Есть отдельная история церковных учреждений, история богословских споров, с которой история Церкви то соединяется, то разделяется. Наоборот, многое, на первый взгляд, не имеющее отношения к Церкви, связано с ней, потому что связано со спасением. Кто пишет (и читает) историю Церкви, тот похож на героя романа Жюль Верна капитана Гранта, который потерпел кораблекрушение и писал записку, где описывал, куда он попал. Его нашли, потому что записка была достаточно подробна, хотя не всё, что он писал, имело отношение к нему лично. Большинство «церковных историй» похожи на записку с описанием себя, любимого. Как же – если человек спасён, зачем ему звать на помощь. Он зовёт к себе не на помощь, а на поклонение. И проблема не в том, что такая самовлюблённость мешает проповеди, а в том, что она подменяет Божье человеческим, небесное – земным. Пока мы на земле, мы всё ещё затерянные дети человечества, пусть даже мы найдены Богом. История даже Церкви – всё равно история в бутылке, которая ищет своего адресата и должна быть написана так, чтобы к нам захотелось прийти на помощь. Да, мы с Богом, но даже с Богом плохо, если с ним не все мы.

Владимир Соловьёв писал: “Если Дух Христов может действовать через неверующего священнослужителя в церковном таинстве, почему же он не может действовать в истории через неверующего деятеля, особенно когда верующие изгоняют его?” (19 октября 1891 г., VI, 392).

Люди ищут в истории смысл и боятся найти. Ищут, потому что чувствуют, что смысл есть или должен быть, как должен быть смысл в личной жизни, в личной истории каждого из нас, если мы действительно люди, а не скоты. Мы боимся найти смысл как боимся попасть в рабство: ведь смысл должен быть не только у хорошего, но и плохого, осмыслены должны быть несчастья, глупости, беды. Но если у беды есть смысл, значит, она уже не беда, уже нельзя жаловаться, уже обязательно так и должно было произойти?

Верить в это не хочется и верить в это необязательно, во всяком случае, для христианина. Если верить только в заоблачного Бога, с высоты руководящего миром, тогда надо часто грустить: я думал, что у меня призвание быть священником, но ошибся, я должен смириться с тем, что работать должен дворником. Но Христос — Бог, Который узнал и поражение, и даже гибель, Который специально пришел в мир потерпеть поражение, потому что иначе не спасти всех людей. Христианин знает поэтому, что бывают неосуществившиеся призвания, что не всё действительное разумно и не всё разумное и необходимое становится действительным, но крест, поражение — не грех, а часть нашей любви к людям. Личное призвание, бывает, не осуществляется, — но ради осуществления общечеловеческого призвания.

Вовлечение в историю спасения неверующих и даже сил зла означает, естественно, что этой историей трудно восхищаться. Да, история лечения не вызывает у больного энтузиазма - его восхищают выздоровевшие люди. Да, история Церкви не заслуживает почитания и поклонения. Символ веры говорит о вере в Церковь, а не о преклонении перед ее историей. Церковь заслуживает знания - о святых мы можем узнать и помимо истории Церкви, из истории каждого отдельного святого. Но только из истории Церкви мы можем узнать о Святом, любящем весь мир и спасающем весь мир.