«Никто, войдя в дом сильного, не может расхитить вещей его, если прежде не свяжет сильного, и тогда расхитит дом его» (Мк 3:27)
Налицо притча — точнее, образ, но очень развёрнутый, а у Луки даже очень-очень развёрнутый. В число притч, однако, эти слова Иисуса не попали. Вроде бы ясно, что под «сильным» имеется в виду нечистая сила, а под «сильнейшим» — Иисус, но всё-таки «сильнейший» не печатают с большой буквы. А вдруг это всё-таки о каждом? Лука вводит (или сохраняет) одну деталь, которая сразу делает сравнение именно притчей: он упоминает оружие и его делёж после победы. Значит, речь идёт не просто о каком-то толстом мужике, в дом к которого ломятся грабители, а речь идёт о межгосударственном конфликте. «Дом» тут — страна (да и буквально — тут не «дом», «экос», а именно «дворец»). Тогда спрашивается: а с какой стати, собственно, некий «сильнейший» нападает на эту страну? Это что, самооборона?
Вопрос не надуманный. В России 1990-х годов стал очень популярен автор романов, которые пытались изобразить мир Толкина с точки зрения темного царства. Почему всякие светлые эльфы, люди и хоббиты видят в воинах Мордора только зло? Что за карикатура — разве бывает беспросветное зло? Да, они, возможно, людоеды, но у них есть жена, дети, может быть, даже много жён и много детей. На них кричит начальство, с них грозят спустить шкуру, если пытка окажется безрезультатной. И вот они живут себе, как вдруг на них нападают хоббиты и безо всяких переговоров побивают мечами. А как же ООН?
Такой цинизм заявляет о себе не фчтобы заявить: «Все одинаково светлые!», а чтобы заявить: «Все одинаково серые!» Конечно, и христианин говорит: «Нет человека безгрешного». Но это говорится именно для того, чтобы защитить человека от греха, а не для того, чтобы защитить грех.
Царство тьмы и есть царство серости — а вовсе не царство запачканной белизны. Серость начинается там, где начинается оправдание греха, самооправдание, утверждение, что белого нет и быть не может. Разумеется, серость лжёт: она вовсе не сидит себе тихонечко в уголочке, она нападает. Грех атакует, ибо нуждается не в жизненном пространстве, а в безжизненном пространстве. Серости нужно уничтожить жизнь, чтобы ничто не напоминало ей о правде, о том, что можно жить по-настоящему, а не по-палачески, не по-предательски. Конечно, греху плохо — и сатане плохо, и его служителям плохо. Но им плохо не потому, что их угнетает добро, а потому, что они — в грехе. Это царство помойки, оно мучается от вонищи, но пенять должно только на себя.
Царство греха не сидит в своих границах, оно постоянно пытается расшириться, чтобы сбежать от себя самого, чтобы дотянуться до свежего воздуха, до свежего человека — и тут же их испоганить. Иисус в этой притче не упоминает агрессивности зла, зато во многих других напоминает о том, откуда все эти «дома сильных» — из бунта. Был виноградник, и слуги восстали и убили наследника... Вооружились... И теперь возмущаются — что это на них отец убитого идёт войной.
Не может серость оправдаться и тем, что она лично — не убивала, а уже родилась в мире, основанном на убийстве. Серости противостоит совесть, а она настойчива: ты можешь не выполнять приказа, можешь не убивать, можешь не морить голодом. Да, возможно, тебе придётся самому умереть от голода, самому погибнуть. Но ты останешься человеком, а так — превратишься в крысу. Наверное, в тебе останутся человеческие черты; палачи тоже чувствовать умеют. Но тем безобразнее будут твои черты, как не страшна крыса, а страшны крысиные черты в человеческом лице — или остатки человеческого в крысиной морде. Кстати, на греческом благодаря современным палеонтологам этот рассказ звучит словно повествование о битве древних чудовищ: «сильный» — «исхирос», «сильнейший» — «исхиротерос». Нападая на сатану Иисус не нуждается ни в чём, что принадлежит сатане. Он — забирает Своё. Царь — вернулся.