ЗАПОВЕДЬ МАЛЫМ СИМ
Ин 13, 31—33а, 34–35
Однажды взяв в руки Новый Завет, ты должен освоиться с мыслью, что о любви там будет сказано столько, что хватит на три сериала. Это волшебное словечко не сходит с уст святого Иоанна, он даже в глубокой старости, согласно одной легенде, ни о чем другом не хотел ни говорить, ни слышать. Все Священное Писание не раз именуемо Господним посланием любви, и это не фариcейство. «Deus caritas est», — торжественно процитировал в начале своей первой энциклики новый Папа2 , лев богословия, дав понять, что и для Церкви, и для него лично нет ничего важнее любви.
Такие вещи пронзают, как шпага, даже в наше время. Какая нежная, чувствительная душа не клюнет на строчки о Боге, который есть любовь? Найти, узнать Которого можно только любя. Или, бывает, прочтешь о том, что первых учеников Христа определяли по тому, как они любили друг друга, и мчишься в церковь искать того же. Пусть не всегда находишь, пусть там сбивают с толку иные черты верующих, все же долго еще дрожит сердечко, согретое каждым словом о любви, снисшедшей с вышних.
«Почему я боюсь любить?» — так называлась книга американского иезуита, когда-то знаменовавшая мой духовный перелом и прозрение. Там, где были одни сухие знания, религиозные практики, становящиеся рутиной, вдруг появился мощный, всепобеждающий мотив любви. Я молил Бога о милости навечно остаться в любви. Влюбиться до сумасшествия. Удивлялся, почему на уроках Первого Причастия прямо не говорят, в чем суть Христова учения. Втемяшивают тебе какие-то мелочи, информацию технического свойства, вместо того чтобы начать с единственного условия, которое Иисус поставил перед своими учениками: «Любите друг друга».
Склоняя и так и эдак это слово, я со временем понял, что вдохновенный иезуит немного подкузьмил своим читателям. Мне редко приходилось встречать людей, которые боялись бы и избегали любви. Напротив, и верующие, и неверующие искали, жаждали, тосковали, требовали, молили о ней, земной ли, небесной, или об обеих сразу, открыто или втайне, больше всего боясь как раз противоположного — не любить или не быть любимыми.
Как-то раз в одном затрапезном городском кафе мне пришлось наблюдать сидящую за соседним столиком немолодую уже пару. Это был самый настоящий апофеоз любви. Она, наверное, была старше, со смиренно-горестным (сейчас такие редки) лицом советской мадонны. Сама женская просветленность и нежность, ничего там, за столиком, не видящие, кроме того, кто сидел напротив. А он, хорошо откормленный жеребец, весело и беззаботно галдел, все что-то жевал, прихлебывал пиво, озирался по сторонам, дымил сигаретой. Не знаю, слышал ли он, о чем молили эти расширенные глаза: «Люби меня, люби меня, люби меня! Любой ценой, во что бы то ни стало». Было даже страшновато, несмотря на красоту этих глаз, глядеть на нее, словно я был на сокровеннейшей исповеди. Окончания этой сцены я так и не дождался. Женщина, скорее всего, расплатилась за его напитки с закусками и за свой нетронутый кофе. Быть может, ей все-таки досталась выпрошенная или выкупленная ночь любви. А может, как в стихах: остались девочке «лишь гвозди, гвозди, гвозди, гвозди...»3 Такова участь всех слишком сильно, слишком глубоко влюбленных.
В дальнейшем этот эпизод служил мне своеобразным указанием, что все в этом мире совершается только любовью и через любовь. Если возможно стремиться к ней ценою такого смирения и самопожертвования, как же тогда не поверить, что все мы вышли из любви, существуем благодаря ей и исполняемся только в ней? Неразрывный круг, провозглашающий наше начало и нашу цель.
Воистину неверно, что люди боятся любви. Нет ничего проще, чем завоевать чье-то сердце цитатами, что, любя, мы остаемся в Боге и Он остается в нас. Глядишь, совершая обряд бракосочетания, когда в ход идут стихи из Песни Песней, а священник заливается — щебечет о великом таинстве любви, даже те, для кого церковь — пустое место, стоят размякшие от удовольствия, и, чего доброго, многим из них приходит в голову, что Бог — это совсем неплохо, если Он так горячо поддерживает любящих или даже говорит их голосами.
Тут, конечно, просится поправка, что не всё то любовь, что мы называем этим именем. И что, тем более, возвышенная любовь, знакомая нам по священным книгам, гораздо больше полного собачьей преданности взора, следящего за любимым, или свадебных сластей. Древние греки, говорят, различали минимум три вида любви, от земной до высочайшей и самой совершенной. Нынче серьезные, ревностные духовники все любовные трели в церкви тут же с отвращением причисляют к популизму и заигрыванию с прихожанами. Поэтому даже гимн любви апостола Павла с трудом входит в проповедь — думаешь, что он неизбежно вызовет у слушателей положительные эмоции и поднимет престиж христианства, а это слишком просто.
Евангельский призыв любить, провозглашенный новой и самой главной заповедью, и впрямь не может быть легким и дешевым «припевом». Сие обстоятельство подтвердили судьбы святых и не столь святых людей; все, что с ними сделала и куда завела любовь. Меньше всего тут помогают попытки вроде льюисовской4 : прежде всего выяснить, что недостойно определения благословенной Господом любви.
Едва только возникало недовольство тем, что Иисус, повелев любить друг друга, обрек нас на слюнявость и банальности, все вверх ногами опрокидывала какая-нибудь новая история. Организованные попытки нашей институции демонстрировать единую, целенаправленную и правильную, «здравую» любовь к ближнему обычно не выходят за пределы элементарной благотворительности, как христианской, так и нехристианской. Куда надежнее и бесспорнее те свидетельства, что появляются, когда остаешься вдвоем с Господом. Когда сцена этого мира удаляется, отъезжает. Кто же, если не Он, тогда мог бы вложить нам в уста слова любви? Только слова любви, как будто в жизни больше ничего и нет. В уста святой Терезочке Младенца Иисуса или кому-нибудь в Вильнюсе, где, казалось бы, приличествует поклоняться только успеху и процветанию.
Библия полна похвальных слов любви. Настолько, что начинает балансировать на грани сериалов. Но — чу! — риск надоесть, или повториться, или повеять пошлостью в мире Духа Божьего еще не значит, что время переходить на другие рельсы. Всесилия любви когда-нибудь испугаются те, кто не знал, что такое униженно глядеть на возлюбленного. Или Возлюбленного.
