ЗА ГРАНЬЮ БЫТИЯ
См. религия. Спиритизм.
Что происходит с нами, когда мы переходим черту, отделяющую земное существование от неизвестной области, лежащей за его пределами? Есть ли жизнь после смерти, и какие формы она принимает? Имеют ли значение наши нынешние поступки в этой последующей жизни, и можем ли мы как-то к ней подготовиться? Все эти вопросы, как явствует еще из истории с апостолом Фомой, который непременно хотел потрогать руками воскресшего Иисуса, для слишком многих требуют прямого ответа.
Согласно распространенной точке зрения, одной веры вполне достаточно для спасения души, особенно, если вера эта подкрепляется добрыми делами. С этим никто не спорит. Однако вера – сама по себе сила исключительной мощности, она может буквально двигать горами. Как быть тем людям, кто по причинам, зачастую даже от них не зависящим, утратили способность воспринимать эту самую веру, которая, как опять-таки известно, дается свыше? Или вообще родились, слабо располагая такой способностью? Ее ведь не разовьешь упражнениями. Мы все знаем о таких людях, обладающих часто огромной нравственной силой и посвятивших себя добру, но при этом стоящих на сугубо атеистических позициях. Эти люди, как правило, глубоко страдают, они лишены утешения, лишены почти всякой возможности утоления своей духовной жажды. Их жизнь – постоянный подвиг, но подвиг безрадостный, поскольку они подобны одиноким героям, действующим в глубоком тылу врага и, если эти люди не дураки - безо всякой надежды на победу. Яркое тому свидетельство – экзистенциальная философия, которая, в общем – очень грустная штука.
Считать ли таких бесчисленных одиночек проклятыми, как учат нас некоторые особо непримиримые умники? Или же, вслед за Церковью, назвать их анонимными христианами, которые, попросту, не подозревают о своем спасении? Эта точка зрения очень утешительна для нас, но мало радости приносит самим неверующим праведникам, обреченным на разлагающее духовное одиночество. Между тем, многие из их числа – люди несомненной интеллектуальной честности, которых вполне бы удовлетворили доказательства, не требующие по первости чистой веры, но лежащие, так сказать, в пределах научного эксперимента. Пусть бы только этот опыт был доказателен, даже если в качестве лабораторного оборудования, в данном случае, выступают вращающееся блюдечко или прыгающий стол.
Спиритуализм – религиозное движение, сочетающее христианскую догматику со спиритическими сеансами и рациональным подходом – очень широко распространен в наши дни. Пик развития эта своеобразная церковь пережила на рубеже XIX-XX веков, когда величайшие ученые и многие крупные общественные деятели были убежденными спиритуалистами. Это явление, тогда поражавшее своей новизной, ныне стало весьма обыденным. Исключая периодические всплески интереса, вызванные удачно поданными бестселлерами вроде книг Раймонда Моуди, посвященных опыту клинической смерти, люди в целом привыкли к деятельности спиритуалистов и более не считают ее нивесть чем.
Является ли это свидетельством духовного роста или же духовного сна, трудно судить, не имея четких представлений о предмете. У нас, в обществе, в силу исторических причин слабо затронутом христианской проблематикой, спиритизм никак не ассоциируется с деятельностью Церкви. В лучшем случае, он выступает в сомнительном качестве духовной альтернативы, поданной слабо и бесвкусно. В худшем – превращается в чисто оккультную практику, лишенную даже налета мистики и ничем не отличающуюся от любой другой формы бесопоклонничества.
ТРИ ИСТОЧНИКА И ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ
Чтобы избежать обычной в этих случаях неясности, мы позволим себе сразу развести несколько по сути разных направлений культуры, так или иначе обращенных к реальности за пределами пяти чувств. Во-первых, это – такая общеизвестная вещь как спиритизм в чистом виде, то есть всякого рода более или менее сознательные попытки получения, организации и использования сверхчувственного опыта.
Кроме того, есть собственно спиритуализм – нечто вроде христианской конфессии, или церкви, сосредоточенной на духовном аспекте общественной деятельности. То есть, духовные практики здесь используются не только для того, чтобы дать Богу возможность спасти наши души, а как род социальной деятельности христиан, совершенно так же, как монахи-госпитальеры посвящали свое свободное от молитв время деятельности врачебной, доминиканцы были профессиональными богословами-проповедниками, а сестры ордена матери Терезы ухаживают за умирающими. Спиритуалисты так же пользуют самых обычных, сплошь и рядом весьма далеких от проблем христианства больных, используя такие заслуженные методики, как наложение рук и совместная молитва. Богословие спиритуалистов чрезвычайно богато мистическими элементами и может быть названо пневматическим, то есть, в первую очередь - вдохновенным. Видения и пророчества составляют очень характерную часть спиритуалистической проповеди. Также спиритуалистическая церковь уделяет огромное внимание заботе о безнадежно больных, помогая им духовно подготовить себя к переходу в иное бытие, и даже, что вполне естественно для медиумов, напутствуют не нашедшие покоя души умерших, выступая в роли настоящих охотников за привидениями. Это, конечно, очень упрощенная модель.
Спиритуалистическая, иначе "духовная" христианская церковь, стоит несколько особняком в ряду своих сестер. Это внеконфессиональное объединение, насчитывающее на сегодняшний день миллионы последователей, в той или иной степени причастных к миру сверхчувственного. Спиритуализм никак нельзя назвать сектой. Прежде всего, основные положения этой группы ни в чем существенном не расходятся с христианской догматикой вселенских соборов. Более того, можно быть самым добрым католиком – не суть важно, западного или восточного обряда - и, при том, самым убежденным спиритуалистом. Спиритуалистическая церковь экуменистична по природе своей, а в ряде проявлений – и суперэкуменистична в тех пределах, в каких Второй Ватиканский собор говорит об истинном в мировых религиях. Именно эта вселенскость спиритуализма исключает какой то ни было сектантский подход к проблеме.
Наконец, третье направление представляет научная критика в соответствующей области. Она предполагает более или менее представительную опытную проверку информации, получаемой сверхчувственным путем, а также и самих источников этой информации. Мы можем называть этих людей, ее поставщиков, медиумами, магами или сенситивами (в последние десятилетия в отечественной традиции привился довольно-таки неудачный термин "экстрасенс", неосмысленный и ни о чем не говорящий). Проверка на достоверность вовсе не предполагает изначально доверительное отношение, и потому обладает очень большой, хотя и не исключительной ценностью. На заре туманной юности современной науки ее основатели, в том числе и сам Франсис Бэкон, маг и алхимик, были убеждены в реальности сверхчувственного мира. Поэтому их свидетельства и точки зрения можно не принимать в расчет. Как мы увидим, доверительная и критическая позиции в науке по отношению к сверхчувственным феноменам благополучно соседствовали вплоть до середины XVIII века – века Разума, когда экспериментальная наука окончательно выделилась из сферы "цельного знания" и обрела свое собственное лицо. С этого момента ее мнение становится для нас значимым и, грубо говоря, интересным.
СТРАНСТВУЮЩИЕ ПОД ЛУНОЙ
В нашей беседе мы лишь вскользь коснемся сейчас темы спиритизма вообще. Принято само это слово трактовать в смысле общения с некими духовными субстанциями. К этому, на первый взгляд, подводят нас и латинское слово spiritus ("дух"), и привычная точка зрения, представляющая спиритизм как непременное "вызывание духов". Такое определение и неинформативно, и неверно. Действительно, порой спиритический сеанс, или как там это ни назови, реализуется в форме диалога, причем партнеры спиритов в таких случаях ассоциируют себя с некогда жившими в физическом плане, а теперь обретающимися в каких-то иных сферах людьми. Вопрос о непременно духовной природе этих собеседников, а равно и запредельных миров, ставших по смерти физического тела их обиталищами, остается целиком на совести медиумов. Кроме того, многие спиритические практики вообще не подразумевают какое то ни было общение с призраками, а представляют собой перемещения и разного рода деятельность в иных, отличных от физического, планах бытия, и даже воздействие на предметы этого физического плана из-за его пределов.
Поэтому будет вернее использовать термин "спиритизм" в значении исключительно духовной работы разного рода, производящейся без участия физического тела с его привычными инструментами – пятью чувствами, еще точнее – вообще без участия так называемых грубых тел, в том числе эфирного и астрального. Чувства, эти производные ментального тела (иначе говоря – души), в таких случаях как раз и могут играть роль новых, более мощных и совершенных орудий. При этом сама работа производится, естественным путем, в физическом, эфирном или астральном планах. То есть спирит использует активно им управляемую душевную силу для перемещения астральных, эфирных или физических тел (в том числе и своих собственных), как водитель бульдозера использует энергию внутреннего сгорания, чтобы передвинуть камень.
В обыденной жизни чувства (душевные движения) частенько правят нашими грубыми телами, которые мы, особо не задумываясь, привыкли ассоциировать с любимым "я". Дух наш при этом находится в состоянии своего рода сна. Именно это мы имеем в виду, когда признаемся, что нами руководят гнев, страх, разного рода влечения или еще какие чувства. Между тем эти самые чувства, как и было сказано, управляют в такие моменты низшими и обреченными на распад структурами, которые мы, в силу разного рода причин, предпочитаем считать собой. Опытный спирит, к добру или к худу, не может себе этого позволить. Для него, странника между мирами, утрата контроля над ситуацией влечет за собой последствия неизмеримо худшие и более значимые, нежели для обычного мыслящего существа, которым "овладели чувства".
Поэтому, в отличие от, скажем, профессиональных врачей или музыкантов, также в общественном сознании претендующих на некую расплывчатую "духовность", настоящий спирит духовен без сомнения и по премуществу. То есть, духовная деятельность является для него основной на протяжении всей сознательной жизни. Иначе он уподобился бы простому, маленькому человеку, в одночасье проснувшемуся капитаном пиратского брига. Не говоря уже о трагической неспособности счислять курс корабля и командовать им в бою, такой гипотетический бедняга очень быстро бы осознал, что главную и самую большую опасность для него представляет собственная команда. На своем "корабле", бороздящем просторы бытия, спирит правит железной рукой. Разум – его квартирмейстер, совесть – врач, интуиция – канонир. Его чувства подвластны единому его слову. А весь плотской мир, с его физическим, эфирным и астральным планами – открытое море, где и происходит охота.
Сравнение сильной личности, избравшей своим поприщем спиритизм, с отчаянным джентльменом удачи тем более обоснованно, что это благородное занятие, в общем, не имеет выраженной этической окраски. Духовность бывает разная. "Не знаете, какого вы духа", выговаривает Иисус своим ученикам в минуту оправданного раздражения. "Что толку в том, что я могу разговаривать с людьми и ангелами, если у меня нет любви", замечает Павел апостол, утверждая тем самым, что сколь угодно утонченное восприятие, хоть чувственное, хоть сверхчувственное, не имеет цены в отсутствие, хм... этической составляющей. В различных обстоятельствах спириты с равной готовностью направляли свои усилия на службу добру и злу, как командир корабля мог быть романтическим флибустьером, защитником свободы совести и торговли, или грязным убийцей, вовсе не считающимся со своей совестью.
Именно в силу этого обстоятельства я позволю себе не тревожить без нужды имена таких в высшей степени достойных и поражающих воображение личностей, как Леонардо, Казанова, граф Калиостро и граф Сен-Жермен, Катрин Тео, предсказавшая участь королю Франции и Робеспьеру, отец современной гигиенической медицины и многого другого Теофраст Парацельс и даже горячо любимый моими друзьями и коллегами Джон Ди, этот придворный маг и пророк королевы-девственницы. Все эти люди, предаваясь сверхчувственным удовольствиям, никак не соотносили полученную информацию с основными положениями христианской культуры. Коротко говоря, их вера, если такая имела место, и оккультные практики шли разными, не всегда параллельными путями. Это покажется нам вполне естественным, если мы сами способны на престольные праздники посещать храм, а в тихом семейном кругу вертеть блюдечко или зачитываться откровениями тибетских махатм, чтобы преуспевать в сексе и в бизнесе – в общем, если мы сами в повседневной жизни ни холодны, ни горячи.
ДУХОВНОЕ ХРИСТИАНСТВО
В отличие от знаменитых волшебников и предсказателей нашего времени и древности, оставивших человечеству в наследство разнообразные модели мироздания, часто весьма оригинальные, или, напротив, явно эклектичные, основоположники спиритуализма свой уникальный духовный опыт трактовали именно в русле христианской духовности. Одной из наиболее значимых фигур на этом поле был Якоб Бёме, германский мистик, живший на рубеже XVI-XVII веков. Собственно, именно Бёме положил начало самостоятельной спиритуалистической традиции в христианстве. Богатейший опыт его предшественников – например, испанских мистиков – имел, главным образом, аскетический, а не информативный характер (а почему – скажем позже). Бёме был образованным сапожником-лютеранином, оставившим потомкам несколько сочинений. Из них наиболее значимы "Аврора, или Утренняя заря в восхождении" и "Путь ко Христу", переведенные на русский язык в конце XVIII века, отчасти тайно, поскольку официальная православная цензура действовала в России очень широко. Первым почитателем и распространителем отдельных текстов Бёме стал герой российского просвещения Новиков – человек несравненно более образованный и житейски опытный, нежели его немецкий учитель.
Один из умнейших людей Европы, Новиков стоял во главе прогресса. Сама его фамилия свидетельствует о том, что этот мыслитель и практик наследовал лучшие черты своих прямых предшественников – российских "новиков", в высшей степени патриотически и по-деловому настроенных сподвижников Петра, выдвинутых этим царем-плотником из всех слоев населения. Это не мешало Новикову, а также таким сугубо практическим людям, как ученый, исследователь и промышленник Татищев, правитель канцелярии московского главнокомандующего Гамалея, вице-президент Императорской Академии Художеств Лабзин и многим другим считать себя духовными последователями Бёме.
Все эти почтенные государственные мужи были масонами. Это не должно нас смущать, поскольку сам Бёме, разумеется, масоном не был, а в тогдашней, полудикой в культурном отношении, России масонские ложи представляли единственно доступную альтернативу чудовищному институту государственного православия, где был ниспровержен патриарший престол, во главе церкви стоял чиновник на жаловании, а тайна исповеди не признавалась вообще. По иронии судьбы этим печальным фактом мы также обязаны Петру, который, как известно, был, мягко говоря, очень сложным человеком. Но даже полномочный представитель этой церкви-коллегии, по распоряжению властей допрашивавший Новикова на предмет обнаружения ересей, честно ответствовал императрице, что беседовал с человеком поразительной точности и чистоты веры, исполненным истинно Христовой любви, и что если бы все христиане были такими, как Новиков, всякая нужда в церковной организации отпала бы и наступило бы Царствие Небес.
Все своеобразное богословие Серебряного Века, начиная с пророка российского православия Владимира Соловьева, и многое поистине уникальное в русской религиозной философии в значительной степени основывалось на учении Бёме. Именно оттуда почерпнута столь характерная для нас тема Софии или Премудрости Божьей. Этот скромный сапожник был самым настоящим спиритом по роду занятий, и все свои поразительно сложные и убедительные модели строил методом откровения, получаемого сверхчувственными путями. В основе учения Бёме лежали практики совершенствования души, способы сделать ее, образно говоря, более управляемой силами нашего духа. Эти силы, спящие до поры, можно пробудить с помощью всевозможных небесных гениев: ангелов и архангелов, с которыми мы вступаем в контакт в состоянии восхищения, то есть буквально будучи "вздернутыми", поднятыми из мира физических ощущений на высоту тех или иных небес. Сейчас мы назвали бы эти небеса казуальным, ментальным и собственно духовным планами бытия. Помощь в таком восхождении могут нам оказать не только наивысшие силы, но и другие люди, перешедшие эту грань и уже достигшие определенных высот божественного совершенства. Работа духа по преображению плоти продолжается и за пределами земной жизни.
Знаменательно, что автор такой мистической педагогики души ко Христу был протестантом. До Реформации христианство не испытывало особой нужды в учениях подобного рода, так как знания, полученные Бёме столь сложными путями, сами собой разумелись в свете догмата о свободе воли. Именно лютеранский протестантизм, отрицающий всякую духовную свободу перед лицом Бога и проповедующий вечное спасение или вечное проклятие по Его воле безотносительно к нашим усилиям, создал предпосылки для взлета западной мистики и породил самое настоящее эзотерическое христианство, о каком до этого никто и не слышал. Так получилось, что Бёме, христианин до мозга костей, был вынужден собирать и осмысливать с позиций Церкви такого рода сведения, какие до этого были достоянием магов. Опороченная папоцезаризмом, а потом и загнанная Лютером и Кальвином в подполье духовная свобода пробивалась к Свету всеми доступными ей путями.
В самой России – вернее, в Украине – православие взрастило собственного спиритуалиста и мистика. Это, разумеется, Григорий Сковорода, чьи жизненный путь и несравненная христианская философия также заслуживают отдельной дискуссии. Человек, оставивший по себе, в числе прочего, едва не самую утонченную в истории жанра надгробную надпись "Мир ловил меня, но не поймал", рожден был стать светочем православной иерархии и наиболее компетентными критиками считался первым богословом Российской империи. Однако духовной карьере Сковорода предпочел жизнь странника, по временам разбавляя ее исполнением обязанностей семейного учителя. Это вечное студенчество производило сильное впечатление на современников бродячего философа, включая Екатерину Великую, с которой Сковорода имел удовольствие беседовать частным образом и держал за большую умницу, хотя и не особо обльщался на ее счет. Обладая развитыми способностями медиума, Сковорода, что называется, видел людей насквозь, и мог по одной фразе любого содержания определить самую суть человека. Его высказывания практически лишены общих мест.
Сковорода различал мыслящую личность, наделенную свободной волей и неповторимую, от индивидуальных черт, представляющих собой набор повторяющихся качеств, в разных сочетаниях представленных в разных людях. Эту индивидуальность Сковорода считал следствием грехопадения человечества, ограничивающим личные возможности. Коротко говоря, если в святости каждое дитя Бога обретает собственный лик, который ни с кем не спутаешь, то во грехах все люди, в общем, похожи. Преодолевая инерцию первородного греха, для чего приходится погружаться в самые темные глубины сознания, личность освобождается от наносных и пошлых свойств, как бы сбрасывая ту или иную униформу, и становится, наконец, собой. Этот подход впоследствии лег в основу целого ряда научных концепций, психоаналитических и социальных.
ТРЕТЬЯ СИЛА: НАУЧНАЯ КРИТИКА
Опыт сверхчувственного восприятия и действия присутствует в жизни каждого мыслящего существа. Целые группы людей бессознательно или сознательно отворачиваются от этого опыта, предпочитая объяснять пережитое в рамках абсолютно любой – религиозной или безрелигиозной – доктрины, господствующей в сознании общественном. Можно равно успешно отрицать наличие или значимость сверхчувственных феноменов с позиций ортодоксальной местной религии или воинствующего атеизма, утонченного идеализма или грубого материализма. Во всех случаях, назовем мы это бесовскими соблазнами или же игрой воспаленного воображения, мы получаем возможность не придавать нашему опыту решающее значение и не менять на основании этого опыта удобную для нас модель реальности.
Если же ценность полученного опыта в наших глазах превосходит ценности комфортного существования в рамках упрощенной модели, мы начинаем трансформировать эту модель, естественным образом противопоставляя себя окружающим. В области нашей социализации возникает кризис, преодолеть который можно двумя способами: сообщить другим свою модель мироздания, сделав ее достоянием многих, или же облечь эту модель в соответстующие привычным стандартам формы, сделав ее по видимости общепринятой. В середине XIX века простая замена устаревшего даже и по существу термина "месмеризм" на "гипнотизм" не только позволила ученому миру облегченно вздохнуть, но и породила целое ныне здравствующее направление в науке и предоставила желанную возможность социализации сотням достойных людей, до того бывших явными маргиналами.
Именно над этим страусиным подходом издевается Михаил Булгаков в своем романе "Мастер и Маргарита", выводя на сцену великолепного Степу Лиходеева с отчаянной телеграммой о том, как он "был брошен в Ялту гипнозом Воланда". Равно и сам Спаситель исцелял больных внушением и биополями, а стигматы на теле святого Франциска легко объяснимы с позиций теории религиозной истерии. Однако XVIII век, прославленный такими достижениями человечества, как империализм, гильотина, потогонная система производства и война британских колоний за независимость, был также и временем, когда те, от кого в наибольшей степени зависел общественный и технический прогресс – люди науки – были и в наибольшей степени спиритуалистами. От отчаяния? От полноты сил? Или, попросту, позиции самой науки в те годы были столь сильны, что ее адепты могли позволить себе широту взглядов? Во всяком случае, ученость тогда была все еще по преимуществу христианской (сто лет спустя на такое отваживались только гении вроде Уоллеса или Крукса).
Вполне спиритуалистических воззрений придерживался Лейбниц – не только великий математик, но и философ, разработавший учение о монадах, способных к развитию неделимых частицах мирового сознания. Сэр Исаак Ньютон, автор классической механики и теории гравитации, открывший теорему бинома и придумавший дифференциальное исчисление, был алхимиком, развивавшим в качестве основы своей физической модели теорию эфира – мировой духовной субстанции. Биолог-эволюционист, крупный анатом и гениальный поэт Гёте свои исследования строил на практике трансцендентальной медитации. Все эти великие умы, как и многие другие, кого мы здесь не упоминаем, были христианами. Однако наиболее полно это сочетание веры, науки и спиритизма (как, собственно, и определяет себя спиритуализм) проявилось в деятельности ученого, поистине перевернувшего западную культуру.
Это был барон Эммануэль Сведенборг, сравнимый в своей широте разве с да Винчи, а по глубине его и превосходящий. Сведенборг был одним из крупнейших практических физиков своего времени, конструктором планеров и подводных лодок. Он изобрел прокатный стан, огнетушитель и слуховой аппарат. Профессиональный инженер, главный консультант горнодобывающей промышленности Швеции, Сведенборг был также великим врачом, открывшим функцию желез внутренней секреции и мозжечка. Он играл на большинстве известных в то время музыкальных инструментов, сам был настройщиком и скрипичным мастером, ведущим специалистом в области акустики. Как, впрочем, и оптики, причем сам конструировал и изготовлял оптические приборы. Кроме того, к середине жизни Сведенборг овладел всеми наиболее значимыми ремеслами, от мозаики до часового дела. Между прочим, сформулировал небулярную космогоническую теорию. Сведенборг был дипломированным доктором философии и неплохим поэтом, блестяще владевшим латинским языком. За его заслуги в области военной техники (изобретение транспортеров) королева Ульрика-Элеонора произвела Сведенборгов в потомственные дворяне. Строго говоря, и фамилия-то его первоначально была Сведберг, а уже потом ему была пожалована новая, восходящая ко временам викингов.
Тем не менее, сложилось так, что прославили Сведенборга именно его сверхчувственные опыты. На протяжении четверти века он, по его собственным словам, опровергать которые нет решительно никаких оснований, пребывал в неразрывной связи с ангелами и разного рода духами, странствовал в грубых и тонких планах бытия, посещал с визитами рай и даже спускался в ад. Все эти замечательные вещи барон, который никогда не лгал, проделывал, стоя на самых прочных христианских позициях. Его учение, изложенное почти в трехстах спиритуалистических сочинениях, захватило воображение читающей публики и произвело переворот если не в научном сознании, то, по крайности, в сознании ученых.
При этом, Сведенборг ни на день не оставлял свои лабораторные опыты, а в профессиональной области оставался все тем же безупречным экспертом. Тем не менее, за двести пятьдесят лет, прошедшие со дней его деятельности, в области духовидения не появилось ровным счетом ни одной вещи, которую нельзя было бы найти у нашего героя. Сведенборг был великим экзегетом, то есть толкователем библейских текстов, причем, имея возможность воочию наблюдать их, так сказать, духовные первоисточники, заложил основы такого грандиозного направления культуры, как символизм.
Между прочим, с именем Сведенборга связан один из первых примеров критического научного подхода к сверхчувственным феноменам. Иммануил Кант, своеобразный нехристианский идеалист и, безусловно, настоящий философ, подверг тщательной проверке сенситивные способности барона, проанализировав ряд засвидетельствованных случаев предвидения, перемещений сознания в пространстве и тому подобного, но не нашел никаких оснований для обвинения Сведенборга в мошенничестве, хотя очень старался. В довершение всего, субъективный характер метафизических категорий, таких, как пространство и время, был не только осмыслен и высказан Сведенборгом раньше самого Канта, но и напрямую проистекал из его богословской модели мира, где единственным абсолютом представал Христос – абсолютный человек, заключающий при том в себе абсолютную полноту Божества. Вера Сведенборга, почерпнутая из такого подозрительного источника, как спиритизм, была жестко христоцентричной.
МЕСМЕРИЗМ И ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ РАСШИРЕНИЯ СОЗНАНИЯ
Злые и добрые силы, воздействующие на нас из-за пределов чувственного мира, Сведенборг прямо связывал с деятельностью темных и светлых духов, некогда бывших людьми. Таким образом, ад в его интерпретации был естественным скоплением злого, гордого и богоборческого опыта наших предшественников, словно бы местом, где они собираются, перейдя грань земного существования. Такая у него была "накопительная" модель зла. Ангелы, в свою очередь, по Сведенборгу представляют развитую форму земных праведников и святых. Сами понятия добра и зла были у барона безупречными с точки зрения церкви. Подвергнувший их, в частности, критике московский митрополит Филарет был вынужден признать нравственное богословие Сведенборга вполне христианским. Сложнее обстояло дело с практическими методами спиритизма, впервые в истории ставшими достоянием широкой публики.
Эта революция была связана с именем итальянского медика Франца Месмера, пытавшегося превратить духовные практики в науку. Месмер был выдающимся медиумом, прославившимся массовыми исцелениями, в том числе - и на расстоянии. Он успешно лечил больных наложением рук, а также использовал для этого столь популярную в наши дни "заряженную воду", причем силу, оказывавшую лечебный эффект, называл животным, или биологическим магнетизмом. То есть Месмер был первым человеком, введшим в научный обиход понятие биополей. Месмер успешно пользовал в Париже короля Людовика XVI и Марию-Антуанетту, австрийскую императрицу Марию-Терезию. Моцарт, кстати, также не гнушался его услугами.
Однако, специально созванная для исследования и проверки опытов Месмера ученая комиссия, включавшая, в частности, Антуана Лавуазье и Бенджамена Франклина, опровергла утверждение врача о магнетических свойствах воды. Воду, грубо говоря, нельзя намагнитить ни с помощью металлических опилок, как это делал Месмер, ни электричеством, ни каким еще способом. По прекращении магнетизирующего воздействия она мгновенно восстанавливает свои первоначальные свойства; такова физическая природа воды. Представители науки сошлись во мнении, что успех врачебной деятельности Месмера обуславливался его личными качествами, его непосредственным участием в экспериментах. Было ли это участие простым внушением, как предполагали и некоторые ученики Месмера, либо воздействием неизвестных науке сил, проводником которых являлся медиум, опытным путем установить не удалось.
Влияние личности Месмера на массовое сознание его времени было грандиозным. Таинственные флюиды, испускаемые медиумом, а равно и загадочное состояние сомнамбулического транса, в которое он погружает своих подопечных, ассоциировались с древней магией, способной повелевать душами. Публика смаковала подробности сверхчувственного опыта, пережитого пациентами Месмера, рассказывавшими о посещении загадочных параллельных миров или переживавшими духовный экстаз. Поэтам вроде Байрона или Эдгара По ценность этого опыта представлялась несомненной, даже преобладающей. Вот долгожданная возможность определить истинные границы собственного бытия! С помощью входивших тогда в моду опиатов и некоторых других наркотических веществ подверженность медиумическому воздействию извне можно было еще усилить. Стремление пересечь грань зачастую становилось прямо-таки самоубийственным. Получив первые доказательства возможности существования вне физического тела, косного и ограниченого, уставшие от жизни и просто скучающие интеллектуалы буквально бросались в объятия неизведанного.
Понятное дело, что любой мало-мальски богословски подкованный критик определил бы такое "освобождение" от уз грубого бытия как простое развоплощение. Однако, на пороге французской революции, обнажившей чудовищные духовные бездны, едва прикрытые флером внешней религиозности, а тем более после нее, когда стало ясно, насколько ничтожной ценностью обладает жизнь, о таких мелочах никто и не думал. Все, мало-мальски связанное с "духовностью", было модным, совершенно как и у нас сейчас. На фоне повального увлечения месмеризмом истинные ученые-спиритуалисты вроде Эразма Дарвина – дедушки автора "Происхождения видов" и куда более оригинального мыслителя, чем его внучек, или Ламарка, чье эволюционное учение строилось на христианской доктрине свободы воли и утверждало одухотворенность всего живого, выглядели обыденно и бесцветно. Время, когда носители точных знаний будут задавать тон, инженерия определит облик мира, а наиболее яростными последователями и защитниками спиритуализма выступят нобелевские лауреаты, еще не пришло.
ЛОВЦЫ ДУШ
Девятнадцатый век стал в истории человечества не только временем научного взлета, но и эпохой расцвета всякого рода мистики - в первую очередь, христианской. И казалось вполне естественным сделать последний шаг к достижению полной гармонии, повенчав веру с наукой.
Именно тогда закладывались основы столь характерного для современности сложного сочетания христианской догматики и своеобразных магических практик, основанных на том, что в наши дни принято называть экстрасенсорикой. Возможность удостовериться в наличии духовной реальности вполне материальным и опытным путем была чрезвычайно заманчивой для людей практического склада ума, колеблющихся меж верой и скепсисом. Так в середине XIX столетия состоялось второе рождение спиритуализма, из религии мистически одаренных одиночек ставшего неотъемлемой частью массовой культуры.
СЕСТРИЧКИ
В начале 1848 года, рокового для Европы, США переживали очередной экономический подъем. В маленьком Хайдсвилле, Западный Нью-Йорк, люди и не задумывались о таких важных для Старого Света вещах, как коммуна или политическая реакция. Они вкладывали деньги в недвижимость, а те, у кого этих денег было немного, приобретали дома для себя, понимая, что скоро такие покупки будут им не по карману. В числе тех, кому сказочно повезло, была семья Джона и Маргарет Фокс. Им по дешевке досталось то, от чего другие, более разборчивые покупатели, отказывались. Фоксы переселились в дом с привидениями.
Скромное одноэтажное здание с небольшой мансардой довольно давно уже пользовалось дурной славой. Прежние хозяева продали его именно потому, устав от постоянных шумов необъяснимого происхождения, прыгающих книг и прочего полтергейста. Девочки Фоксов, Кэтрин и Маргаретта, вскоре придумали способ сосуществования с беспокойным жильцом. Они начали с ним общаться.
Вечером 31 марта Кэтрин с некоторой долей черного юмора щелкнула пальцами, входя в комнату, чтобы “поздороваться” со своим неугомонным сожителем. Ответом ей стала очередная серия скрипов и перестуков. Кэтрин позвала в спальню родных, а те, в свою очередь, сбегали за соседями. Маргаретта принялась задавать вопросы невидимому собеседнику, предложив ему стучать два раза в случае отрицательного ответа. “Да” обозначалось однократным стуком. Один из соседей, сообразительный мистер Дьюслер, упростил задачу, посоветовав привидению диктовать ответы по буквам. Маргаретта перечисляла буквы, а дух реагировал на те, которые были ему нужны. Так, по словечку, удалось выяснить, что при жизни призрак был неким Чарлзом Б. Росна, коммивояжером, подло убитым одним из прошлых жильцов. Его труп убийца замуровал в подвальной стене. Проверить это сообщение не представлялось возможным, поскольку в то время подвал дома Фоксов был практически затоплен грунтовыми водами.
Задавать вопросы мог кто угодно, но привидение отвечало на них только через сестер Фокс. Впрочем, когда вообще никого из Фоксов не было дома, оно все же давало о себе знать, и соседи неоднократно это свидетельствовали. Заштатный Хайдсвилл неожиданно стал центром паломничества десятков тысяч людей, жаждавших получить через девочек какую-то информацию о жизни после жизни.
Через полтора года кружок поклонников дара сестер Фокс вырос в духовную общину. К этому времени будущие американские спиритуалисты еще не определяли себя как религиозную группу, а просто старались привлечь внимание общества к чудесным явлениям. В Рочестере они арендовали для этой цели самый большой из городских залов собраний, куда и были приглашены три независимые комиссии для обследования Маргаретты и Кэтрин. При большом стечении народа (вход был свободным) представители всех трех экспертных групп, включавших местных должностных лиц, медиков и натуралистов, объявили, что феномен Фоксов не поддается объяснению со стороны науки и не вызывает никаких сомнений технического порядка. Ни чревовещанием, ни иными трюками невозможно добиться столь совершенного эффекта присутствия чего-то со стороны, невидимого и лишенного других материальных примет. Девушки свободно общались с духами давно умерших людей, причем иногда эти люди были близкими родственниками и друзьями присутствовавших в зале зевак и даже самих проверяющих.
Как часто бывает в таких случаях, критики оказались объективнее толпы. Членов комиссий подняли на смех и обвинили в мошенничестве, началась драка, и девушкам пришлось буквально бежать через черный ход. А уже в 1853 году первый храм вновь образованной церкви спиритуалистов был со всей торжественностью открыт для прихожан. Еще два года спустя эта церковь насчитывала более двух миллионов сторонников.
СИМВОЛ ВЕРЫ
Главное (и, пожалуй, единственное) принципиальное отличие спиритуализма от других христианских конфессий - это глубочайшая вера в так называемое духовное общение. То есть все существа, обладающие духовной природой, - не важно, люди они или вообще ангелы - способны сотрудничать, несмотря на всевозможные грани бытия, их разделяющие. Дело даже не в том, что мы можем переговариваться и даже видеться с теми, кто жил на Земле до нас, или представителями высших сил. Такое под силу любому колдуну. А то важно, что всем нам и вправду есть что сказать друг другу. С точки зрения спиритуалиста, только невежество и суеверия удерживают большинство людей от связи с потусторонним миром. В норме мы именно должны общаться. Только так, помогая друг другу, мы прощаемся со своими ошибками и заблуждениями, обретая просветление и настоящую мудрость. В этом смысле ушедшие не имеют никаких преимуществ перед ныне живущими. Во всяком положении есть свои достоинства и недостатки. Мучимый всеми присущими здешней жизни искушениями и болячками праведник способен наставлять на путь истинный тех, кто прожил свой век во зле, а теперь, вроде бы навсегда простившись с тяготами физического существования, на деле даже не понимает, что с ним стряслось, и уж тем более не знает куда пойти. Обычный хороший человек из плоти и крови может быть куда благополучнее самого могущественного из падших ангелов. Скажем, ангелы, люди и свободные души, ожидающие воскресения, - мы все разные, и все должны быть вместе. Только такая новая церковь и могла возникнуть в Соединенных Штатах XIX века, где всех было много и все были строителями Великой Американской Мечты. “Because all men are brothers” - не просто знаменитая песня, воодушевлявшая северян; это - гимн спиритуалистов.
Также очень важна для понимания сути спиритуализма вера в деятельное существование души по смерти физического тела. Все то, что мы не доделали в земной жизни, придется дорабатывать за ее пределами. Это, конечно, дает известные гарантии, но не может служить поводом для расслабления. Дело в том, что до момента воскресения плоти возможности личности в чисто духовном плане весьма ограниченны. В земной жизни мы тяготимся своей физической оболочкой, сравнивая ее с тюрьмой, и считаем, что она связывает нашу духовную свободу. А на самом деле это - набор инструментов, идеально подобранный как раз для решения самых что ни есть духовных задач. И за пределами материального мира нам придется довольствоваться куда меньшим, подобно Робинзону на необитаемом острове. Вот тут-то ныне здравствующие в физическом плане сестры и братья способны помочь нам ушедшим, используя для этого свой земной опыт, а часто и свои материальные оболочки, которые они нам “одалживают” во время спиритуалистических служб. Именно этим и занимались сестрички Фокс, а потом - сотни и тысячи их последователей-медиумов, составивших сердцевину новой общины. Деятельность Кэтрин и Маргаретты пробудила массовый интерес к проблемам, которые до этого привычно считались достоянием богословов и психов. А оказалось, что духовную жажду слишком многих людей не способны удовлетворить в отдельности ни наука, ни проповедь. Требовалось нечто, способное связать веру и эксперимент воедино, и спиритуализм предоставил такую возможность.
Несравненный Барнум, человек без комплексов и первый в истории шоумен, организовал настоящие гастроли Кэтрин и Маргаретты по всей Америке. Их медиумические сеансы производили сильнейшее впечатление на самых далеких от прекраснодушия добропорядочных граждан, включая и президентов Соединенных Штатов. Самим сестричкам приходилось несладко. При всех своих исключительных качествах они все же были обычными женщинами, и дар, который производил столь сильное впечатление на аудиторию, начинал понемногу отравлять им жизнь. Маргаретта неоднократно пыталась отойти от спиритической практики и уговаривала Кэтрин “уйти на покой” и “бросить все эти выступления на публике”, но массы людей, ждуших от сестер помощи и совета, не позволяли им это сделать. В 1871 году глава одного из крупнейших банковских домов Нью-Йорка Чарлз Ф. Ливермор в знак благодарности за духовную поддержку отправил Кэтрин Фокс в Англию, где крупнейшие ученые тщательно и многократно обследовали ее и вновь не нашли рациональных объяснений тому, что им пришлось наблюдать. Это породило очередную волну увлечения спиритизмом в Европе, но не вызвало никакой реакции со стороны подавляющего большинства представителей современной науки.
В конце восьмидесятых годов, когда отношение к нетрадиционному христианству в Старом Свете опять стало враждебным, а в моду вошел вызывающий материализм, Маргаретта, разочарованная и сильно пьющая, сделала сенсационное заявление в прессе, признав все без исключения спиритические сеансы со своим участием фальшивкой. Она публично подтвердила простейшее объяснение, предлагавшееся противниками спиритуализма, сообщив, что сама производила постукивания и скрипы с помощью пальцев ног и привязанного к веревке яблока. Кэтрин никак не отреагировала на выступление своей сестры. Через год Маргаретта отказалась от своих показаний, признав, что ее подкупили враждебные спиритизму газетчики. Однако, ее слова уже никого не могли убедить. Сестры Фокс стали символом беззастенчивого обмана, на котором, по официальному мнению, строилось все учение спиритуалистов. В 1904 году стена подвала в доме Фоксов обрушилась, обнаружив хорошо сохранившийся человеческий скелет.
СЭР УИЛЬЯМ КРУКС, СПИРИТУАЛИСТ
Имя этого человека, одного из величайших ученых нашего времени, вписано золотыми буквами в святцы спиритуалистов. Крукс, работавший с катодной трубкой и получивший Нобелевскую премию за свои исследования в области химии (он, в частности, открыл таллий), был убежденным сторонником и вынужденным защитником спиритуализма от нападок многочисленных противников. На излете Викторианской эпохи, а потом еще пару десятилетий спустя в Англии, как это ни прискорбно, прошли даже настоящие гонения на “духовное христианство”, очень подробно описанные Конан Дойлом в романе “Туманная земля”. Наблюдавший этот общественный процесс Честертон (далеко не спиритуалист) довел его до абсурда в своей последней повести “Шар и крест”. Там сначала официальные лица призывают к порядку всех, публично употребляющих слова “Бог” или “вера”, затем все, что лежит за пределами “официальной духовности”, оказывается под запретом, а после вообще всех нормальных людей запирают в дурдом под руководством самого князя тьмы.
Крукс, как и большинство современных ему ученых, придерживался теории существования эфира - своеобразной квазиматериальной субстанции, пронизывающей все и даже составляющей нечто вроде тела мироздания. С точки зрения буквоедов, концепцию эфирной Вселенной опровергли последующие опыты Майкельсона и Эйнштейна, а во главу угла встала квантовая теория. Однако, если мы попробуем мыслить в том же ключе, в каком представлял себе суть дела Крукс, нам, возможно, покажется, что разница между двумя моделями не так велика. Предшествующие поколения ученых просто иначе расставляли акценты. В конечном счете, классическую квантовую теорию можно назвать “материалистической теорией эфира”, поднявшись, тем самым, над схваткой. Современники Крукса заблуждались во многих частностях, но в целом их модели были ничуть не хуже, если не лучше квантовой теории. Просто они отвечали на другие вопросы о том же самом. Впрочем, чтобы понять такое, нужно быть не ученым, а мудрецом, а это, все-таки, далеко не одно и то же.
Нечто подобное происходило и в биологии, где гениальный Альфред Рассел Уоллес, спиритуалист, несколько десятилетий работал над собственной теорией эволюции, наследовавшей лучшие идеи Эразма Дарвина и Ламарка. Уоллес имел неосторожность поделиться своими соображениями с молодым Чарлзом Дарвином, который, просмотрев рукописи, пришел в ужас и почти тотчас же обнародовал свою концепцию, сырую и спорную. Его соперник оказался настолько трогательным прекраснодушным болваном, что и слова не сказал, а только еще отложил выход в свет своего труда, опубликовав его несколькими годами позже под названием “Некоторые дополнения к теории эволюции Чарлза Дарвина”. Это была сугубо научная работа, к тому же, крайне невыгодно для ее автора продолжавшая традиции “христианской биологии”, и ее не продвигали в массы всякие газетные акробаты вроде Хаксли. Поэтому бессвязные построения дарвинизма полвека держали мир под гипнозом, а вполне себе добротная работа Уоллеса была на долгие годы незаслуженно забыта.
Сэр Уильям Крукс, в науке преуспевавший, как будто задался целью опорочить свою репутацию, ввязываясь подряд в самые ожесточенные споры вокруг спиритов. Именно он обследовал Кэтрин Фокс, и скандальное заявление ее сестры сделало Крукса посмешищем в глазах общества. На его собственные убеждения это событие никак не повлияло, но позже, вытерпев куда больше со стороны почтеннейшей публики, чем может себе позволить обычный рыцарь и нобелевский лауреат, Крукс торжественно поклялся более не метать бисер перед свиньями и покинул, так сказать, подмостки. Личную веру он отныне счел частным делом, оставаясь спиритуалистом среди своих.
ДЭНИЭЛ ХОУМ И МИСС КУК
Одним из самых прославленных медиумов, обследованных сэром Уильямом, был Дэниэл Дуглас Хоум, шотландец, действовавший на рубеже новой и новейшей истории. Дар Хоума, родившегося в Эдинбурге в 1833 году, проявился в семнадцатилетнем возрасте, когда молодой человек предсказал смерть собственной матери. После этого родственники Хоума выгнали его на улицу, и он несколько лет жил у своих друзей, уже тогда проводя спиритические сеансы. Будучи высоконравственным человеком, Хоум никогда не принимал плату за свои услуги, однако пользовался покровительством сильных мира сего, включая императоров Вильгельма Первого, Александра Второго, Наполеона Третьего (далее со всеми остановками) и некоторых европейских королей. Уже в конце шестидесятых годов Хоум провел полсотни сеансов для лондонского Диалектического общества. Его проверял главный инженер Атлантической кабельной компании Уорли. В 1871 году был издан отчет независимых наблюдателей, свидетельствовавших поразительные способности Хоума. После этого Крукс лично занялся исследованиями этого феномена.
Опыты сэра Уильяма с Хоумом состояли в фиксации изменения физических свойств объектов. Предметы, находившиеся под воздействием потусторонних сил, призываемых Хоумом, становились легче и тяжелее, а то и вовсе утрачивали вес. Также вызываемые Хоумом духи играли на музыкальных инструментах, фиксированных в недоступном физическому воздействию положении. При этом Крукс с помощью приборов отмечал волновые колебания в зоне экспериментов. Присутствие восьми независимых наблюдателей, в том числе - члена Королевского общества физики сэра Уильяма Хагинса, никак не влияло на ход событий. Крукс представил подробный отчет на рассмотрение Королевского научного общества, но эта почтенная организация отказалась даже рассматривать документы. Сам Крукс подтверждал под присягой, что наблюдал и другие проявления необычайных способностей Хоума, включая левитацию и визуализацию духов. Эти его заявления также никого не взволновали. При жизни Хоум прославился своей открытостью, разоблачив немало медиумов-мошенников и подвергая обструкции тех своих коллег, что отказывались от проверки со стороны науки. Однако, как мы видим, ученые, по большей части, совсем не стремились испытывать собственное мировоззрение спиритуализмом. Примерно в то же время некая Флоренс Кук, женщина-медиум, специализировавшаяся именно в области визуализации, несколько лет сотрудничала с Круксом, причем были сделаны серии фотографий, запечатлевшие призрачные объекты, эктоплазму (своего рода “материю”, черпаемую призраками в физическом мире и используемую ими для визуализации) и прочее. Это были первые снимки такого рода в истории вопроса. На сей раз общественность отбрехалась самым удачным из всех возможных способов, объяснив происходящее любовной интригой сэра Уильяма и мисс Кук.
Любезные читатели! Давайте прямо сейчас глубоко вдохнем и попробуем поставить себя на место нашего героя. Представим себе тяжкий пожизненный труд на благо горячо любимого общества, дворянское звание, открытия мирового значения. А теперь представим, что все это не стоит ломаного гроша в глазах какого-нибудь урода с докторской степенью или бульварного писаки. Тогда мы, доведенные до отчаяния, берем в руки Библию и даем честное слово сэра или что там мы можем именем Бога дать, что мы не врем. И это тоже никого не волнует. И сэр Уильям, как настоящий джентльмен, не мог позволить себе, скажем, запить или умереть от инфаркта. Потому, что в 1913 году ему предстояло еще занять пост председателя того самого Королевского общества, которое очень ценило его как интеллектуала, но потешалось над ним как человеком. Самое милое дело в мире большой науки.
ОШИБКА ДЕТЕКТИВА
Сэр Артур Конан Дойл, прославленный литератор, автор “Шерлока Холмса” и множества других замечательных книг, был в повседневной жизни отнюдь не столь практическим и трезвым мыслителем, как его излюбленные персонажи. Прекрасное медицинское образование, продолжительная армейская служба и вполне успешная карьера врача позволяли ему с некоторой долей наивности причислять себя к передовому отряду просвещенных людей. Конан Дойл проявлял огромный интерес к последним находкам современной ему науки. Он также сам увлекался криминологией, неоднократно пытаясь применить дедуктивный метод Холмса в реальной жизни, и даже не без успеха провел несколько расследований. В силу своего литературного дара и, отчасти, близости к спиритуалистам, в чей круг он и входил, сэр Артур пользовался не совсем заслуженной славой эксперта по части всего необычного, выходящего за пределы повседневного опыта.
Поддаваясь этому, в общем, невинному соблазну, он ассоциировал себя с Холмсом и Ватсоном одновременно, хотя на деле был куда больше похож на сэра Джона Рокстона, отважного и светского до мозга костей искателя приключений из своего цикла о профессоре Челленджере, готового охотиться на привидения с самозарядным пистолетом. Как и Рокстон, сэр Артур принимал непосредственное участие в спиритических сеансах самого рискованного разбора. Эта страсть к неизведанному в сочетании с природным простодушием порой ставила знаменитого мастера, кавалера ордена Британской империи, в затруднительные положения.
В 1917 году в Коттингли, Йоркшир, две умненькие образованные девочки произвели сенсацию, поразив общественность собственноручными фотографиями настоящих фей. Снимки шестнадцатилетняя Элси Райт и ее кузина, десятилетняя Франсис Гриффитс, сделали в садике рядом со своим домом с помощью довольно простой по тем временам камеры, с расстояния в полтора-два метра, солнечным днем, при выдержке примерно в 1/50 секунды. Феи, как им и подобает в салонной традиции, были с крылышками, очень хорошенькие, размерами с небольших птиц. Их очертания местами выглядели несколько смазанно, что позволяло специалистам предположить возможность двойной экспозиции, как это частенько случается, когда то, что вы снимаете, внезапно приходит в движение. Таким образом, они явно были живыми. Одна из них даже играла на чем-то вроде маленькой флейты.
Как обыкновенно бывает в таких случаях, мнения относительно снимков, что называется, разделились. Некоторые критики, убежденные в том, что перед ними всего лишь образец удачной подделки, не были тем не менее в состоянии доказать это, опираясь на особенности материала. Другие, к числу которых принадлежал и Конан Дойл, были безоговорочно убеждены в том, что современные достижения техники наконец дали людям возможность запечатлеть проявления других форм бытия. Сэр Артур, настоящий глашатай спиритуализма, не задумываясь, посвятил удивительным девочкам для начала обширную статью “Феи сфотографированы. Эпохальное событие”, опубликованную в декабрьском номере Strand за 1920 год, а затем, годом позже, и книгу “Пришествие фей”, переизданную в 1928 году в Нью-Йорке. Сами виновницы торжества категорически утверждали, что никому, кроме них, феи не позволят следить за собой и, тем более, пытаться воспроизвести фотографии. Единственным исключением стал некий Джеффри Л. Ходсон, писатель-теософ, который клятвенно подтвердил сообщения Элси и Франсис “во всех деталях “. Несколько лет спустя девочки представили на суд широкой публики пару новых снимков, а в целом продолжали настаивать на своем вплоть до начала восьмидесятых годов.
К этому времени любому нормальному человеку было бы ясно, что перед ним обыкновенный фотомонтаж, причем не весьма искусный. В довершение всего обнаружился и непосредственный источник розыгрыша. В детской книжке, изданной за пару лет до появления первых снимков, художник Клод Шепперсон изобразил фей в точности так, какими они предстали на фотографиях. Теперь уже невозможно установить, как именно талантливые подружки одурачили честной народ. Скорее всего, они попросту перерисовали картинки из книги на кальку, вручную раскрасили, вырезали очертания фей и укрепили их в разных местах перед объективом. “Движение”, которым дышат некоторые кадры, объясняется случайным порывом ветра, поколебавшим бумагу. Идиотизм этой ситуации состоит в том, что книга, которой воспользовались изобретательные девицы, включает новеллу, принадлежащую самому Конан Дойлу, и до сих пор украшает одну из полок его домашней библиотеки. Если бы легковерный создатель образа великого сыщика хоть в малой степени обладал добродетелями и талантами своего героя, он бы, конечно, не прошел мимо такой явной улики. Даже и без этого объяснения трогательные сентиментальные образы сказочных фей, не имеющие ничего общего с реальными существами, грозными и могущественными, как их запечатлел нам фольклор, выглядели бы попросту пошло во всех случаях, кроме одного - если признать, что перед нами великолепная шутка. Можно верить или не верить в существование “соседей”, но ясно одно: только очень далекие от всякой реальной мистики личности могут поверить в то, что настоящие феи похожи на эфемерные силуэты со снимков Коттингли. Две прекрасные юные дамы блистательно обвели вокруг пальца целое поколение взрослых и серьезных людей - религиозных мыслителей, литераторов, политиков и ученых, искренне мнивших себя заправскими спиритуалистами. Эта забавная и немного грустная история позволяет составить определенное представление о том, как беззаветная вера порой сочетается с полным отсутствием не только духовного опыта, но и здравого смысла, и даже - о ужас! - элементарного хорошего вкуса.
ПСИХИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ НА ГРАНИ ВЕКОВ
Общество психических исследований, основанное в 1885 году в США по инициативе профессора физики Королевского научного колледжа в Дублине сэра Уильяма Ф. Баррета и отца американской психологии Уильяма Джеймса, стало фактическим мировым центром экспериментов в области спиритизма. Создание ОПИ было пределом возможностей независимо мыслящих представителей науки. Основная задача общества состояла в статистике. Участники эксперимента надеялись с течением времени перевести количество собранного материала в новое качество, превратив тем самым спиритуализм из религиозного опыта в нечто доступное научному анализу.
Надо иметь в виду, что в то время понятие “психика” было несколько иным, нежели в наши дни. Оно еще несло на себе отпечаток некоторой метафизики. Еще имело место какое-то минимальное уважение к предмету исследований. Психэ, душа человеческая, оставалась партнером по диалогу; ей только в будущем предстояло стать подопытной свинкой для разного рода недоучек. Психологии, как таковой, не было, зато многие ученые были христианами или, хотя бы, верующими людьми, и для них психические исследования оставались попытками осторожно приподнять покров некой тайны. Они исследовали психику, то есть, мир души так, как мы сегодня представляем себе контакт с братьями по разуму.
К этому времени на Западе постепенно сложилась ситуация, напоминающая сюжеты фантастических произведений о всевозможных “людях X”. Медиумы обнаруживали себя в самых неожиданных местах и действовали в открытую, отчасти еще преодолевая сопротивление общества, как член кабинета министров Великобритании Уильям Стэнтон Мозес, блестящий выпускник Оксфорда, и даже будущий премьер-министр Артур Бэлфур. Эти влиятельные люди привлекали к исследованиям крупнейших философов и ученых из своего окружения, всерьез надеясь постепенно растопить лед недоверия. Именно в Лондоне ОПИ было созвано впервые, и лишь несколькими годами позже его деятельность развернулась за океаном.
Тогда-то ученые обратили внимание на феномен так называемых crisis apparitions, то есть, резкое возрастание психической восприимчивости в экстремальных ситуациях. Тяжелый стресс или психологический шок, а также запредельное физическое воздействие обостряют сверхчувственные возможности. Наибольшее число документально засвидетельствованных фактов телепатии, телекинеза, медиумизма в чистом виде и прочего исходит от лиц, переживавших в этот момент какую-то травму. При этом естественные барьеры сознания, ограничивающие их восприятие, временно падают, и люди наблюдают такое, на что в обыденной жизни предпочли бы закрыть глаза. Очень часто доказательством истинности явления служит новизна получаемой информации для видящего. Скажем, с нами прощаются наши друзья, о смерти которых мы узнаем лишь несколько дней спустя. В этом случае свидетелями опыта могут служить близкие нам люди, с которыми мы делимся новостями.
Оценка их показаний основана на доверии исследователя. Если предположить, что люди вообще всегда лгут, чтобы привлечь к себе внимание (”все критяне - лжецы, сказал критянин”), особенно в те моменты, когда они больше всего в этом нуждаются (стресс), выйдет, что большая часть гигантского корпуса статистики ОПИ ничего не доказывает. Именно так и рассуждают представители официальной науки. Что касается “лабораторных” опытов медиумизма в присутствии независимых наблюдателей, эти ученые объявляются жертвами ловкого обмана или даже сознательными его участниками, невзирая ни на какие заслуги и научные степени. Таким образом, “имеют уши и не слышат”. За период своей деятельности ОПИ представило на суд науки десятки тысяч документированных сообщений, которые ровным счетом ничего не значат. Эта блестящая иллюстрация притчи Иисуса о богаче и Лазаре подводит черту под историей развития современного спиритуализма. В настоящее время “духовная церковь”, собравшая под свое крыло несколько десятков миллионов сторонников, существует так же автономно, как и любая из ее старших сестер. Кто хочет, может считать себя спиритуалистом, кто не хочет - католиком или протестантом, а то и вообще индейцем чероки, и точно так же верить в бессмертие души. Эта вера по-прежнему остается и, верно, навсегда останется нашим с вами частным делом. Науке об этом ничего не известно.
БЛАЖЕНСТВО
Самая странная книга русской литературы, созданная больше двухсот лет назад человеком, непонятым современниками и непонятным потомкам, осталась, пожалуй, и самой неоцененной и непрочитанной. Долгие годы говорить о ней было нельзя, а теперь, чаще всего, и не с кем.
В российской истории, как и в русской словесности, Радищев, что называется, стоит особняком. Рыцарь печального образа, с душой, “страданиями человечества уязвленной”, он не был преемником всех этих мстителей за правду, великих и страшных русских бунтарей, от Болотникова до Пугачева, и к топору Русь не призывал, в отличие от позднейших пророков. Колесо почтовой кареты, уносящей героя в вечность из Петербурга в Москву, крутится без суеты и спешки, то быстрей, то медленнее, не впопыхах разворачивая перед нами круги российского ада. Какой там бунт? Кажется, само мироздание раскрывает нашему взору природу вещей, вечную и неизменную, как погибель. На этом безрадостном фоне краткие взрывы радищевской мысли смотрятся вспышками полевых цветов на пыльной обочине, и пронзительно плачет бедная русская лира, подобно пенью цикад. Тут не забунтуешь.
К интеллигенции, даже к ее предтечам, Радищева также причислить нельзя. Главное, сущностное свойство интеллигенции - противопоставление себя народу и власти, холуям и сатрапам. Радищев не противоставил себя никому в своем окружении, боролся не с классами и общественными институтами, а со злом в чистом виде. Его чувство справедливости возмущала не власть сама по себе, с ее тюрьмами и пушками, а властная воля во всех людях вообще, богатых и бедных, без разбору. Эту волю к власти одних людей над другими, себе подобными, Радищев считал основным инстинктом, превращающим людей в зверей. Иерархия силы свойственна ведь животному миру; звери не знают совести и не различают добра и зла. Радищев боролся как раз против этой силы, а потому и не был “бунтовщиком хуже Пугачева”, как бы ни отзывалась о нем государыня императрица - самая пристрастная его читательница и самый беспощадный из критиков.
Единственными последователями нашего героя явились, несколько десятилетий спустя, декабристы. Эти трагические неудачники так и не смогли в решительное мгновение прибегнуть к силе в борьбе за власть, при том, что намерения у них были самые благие. И декабристы не были “против власти” или, там, “за народ”, в отличие от бунтарей прошлого и будущих революционеров. Более того, они сами были и этим народом, и этой властью. Это были лучшие люди России, самые сильные, самые умные, самые честные, и все эти замечательные их свойства не нашли применения потому, что свобода и человеческое достоинство были для них важнее силы, ума и даже такой важной вещи, как справедливость.
Когда мы хотим пересилить, перехитрить нашего противника, это ведь ставит пределы его свободе и унижает его человеческое достоинство. А если начать обходиться друг с другом по справедливости, потом костей не соберешь. Декабристы выбрали человеческое достоинство и свободу против много более привычных свобод и достоинств, объединяющих людей и зверей. Они проиграли, поступив по совести, а не по закону джунглей. То же самое в точности произошло еще прежде с Радищевым.
Представим себе человека, исполненного всевозможных даров, какие многим из нас в страшном сне не приснятся. Из благополучной семьи поволжских помещиков, смотревших очень и очень цивилизованными, даже высоконравственными людьми на фоне огромного множества их соседей, настоящих крепостников, чудовищ и рабовладельцев, молодой Александр Радищев приходит в столицу служить. Образование получает блестящее не только по местным меркам. Его способности и волю к учению отмечают профессора. Он определен к императрице в пажи - как раз по возрасту и рвению. Это ведь Екатерина Великая, по общему мнению, придавшая человеческие черты мрачной постройке российского государства, милостивая государыня в прямом смысле слова. Она знает толк в мальчиках, и этого будет привечать, заметив в нем качества, удобные и желанные при дворе просвещенной властительницы. Приятные свойства характера, тонкость души неподдельная, чувствительность, столь любимая дамами в молодых людях... Да, чувствительность, может, и несколько чрезмерная, но эта живость чувств вообще свойственна молодости. Это, должно быть, уравновесится опытностью. Радищева ждет восхитительная карьера. Забавно, что дед нашего героя был денщиком Петра Первого. В этом служении величайшим правителям как будто оказывает себя судьба целого рода. Радищевы возвышались у ног русской власти.
Юношу, подающего большие надежды, отправляют учиться в Германию, в университет Лейпцига, за государственный счет. Там он сближается с другим студентом - Федором Ушаковым, о котором мы знаем хоть что-то благодаря своеобразному его “Житию”, написанному самим Радищевым. Ушаков, молодой человек, по-видимому, очень искренний и чистосердечный, становится своего рода духовным наставником нашего героя, руководит отчасти его занятиями, подбирает библиотеку. Эта дружба длится недолго; Ушаков умирает, символически передавая Радищеву свои записи и последнее наставление в нравственной жизни, что единственное поможет достичь блаженства.
Это самое блаженное состояние, высшее счастье, к которому мы предназначены Богом, занимает особое место в системе жизненных ценностей нашего героя. Надо сказать, что особым религиозным рвением ни Радищев, человек исключительно передовых, даже вольных взглядов, ни его рано умерший друг не блистали. “Житие” Ушакова пестрит описанием грубых шуток, учиненных студентами над приставленным к ним православным попом. Не то, чтобы молодые повесы, товарищи Александра Радищева, были как-то особенно плохо воспитаны. Такое было время, а дворянские детки из знатных семей, будущие большие начальники, вообще позволяли себе почти все, даже и не со зла.
Их представления о блаженстве вполне укладывались в картину житейских радостей, доступных, в общем, незлым и неглупым людям с хорошим достатком. Такое счастье как бы само шло в руки; чтобы его обрести, достаточно было следовать простым правилам тогдашнего общежития. В привычных нам евангельских переводах мы, и впрямь, сталкиваемся с так называемыми заповедями блаженства, что позволяет предположить наличие неких правил или, хотя бы, добрых советов со стороны проповедника. Кажется, только делай, что тебе говорят, и будет полное счастье. В этом плане благочестивая жизнь мало чем отличается от салонной и светской. Не все блистать в обществе и гарцевать по паркетам, можно подумать и о душе, а в известном возрасте (конечно, чем позже, тем лучше) это, пожалуй, и самое благоразумное. Пристойное поведение обеспечивает успех.
Но для Радищева с Ушаковым, свободно читавших Писание в оригиналах, идея блаженства имела особый смысл. В греческом тексте на какие-то “заповеди”, столь любезные русскому сердцу, нет и намека. Иисус, попросту, радуется за тех, кому, по Его мнению, особенно повезло. В их число попадают самые разные люди. Повезло плачущим, ибо они утешатся; повезло миротворцам, которых Бог назовет Своими детьми; повезло жаждущим справедливости: Бог утолит их жажду. Можно лишь позавидовать этим счастливцам. Нет и намека на то, что с помощью добрых дел, упражнением или усилием воли мы попадем в их число. И для сверхчувствительного Александра Радищева, как и для его умиравшего друга, расхожие представления о простом, чем-то там заслуженном счастье здесь и сейчас ничего не значили.
Ушаков страшно мучился, и умолял Радищева отравить его, чтобы избавить от боли, а наш герой просьбу не выполнил, рука у него не поднялась. Сознание этой вины осталось с ним навсегда, и с того времени он очень ясно представлял себе счастье: избавление ближнего от страданий, чистую совесть, блаженство. Страдания несовместны с нашей природой, они унижают наше достоинство. Каждый свободен избегнуть этого унижения, каждый вправе бороться за эту свободу против всего, что ее утесняет: властей, страстей, самой жизни. Страдания человечества суть наши страдания; каждый человек нам - брат; страдания нашего брата унижают наше достоинство. Страдания нашего брата - наши страдания; мы вольны в нашем праве избавить себя от страданий, обрести чистую совесть, блаженство.
Сейчас нелегко понять, кем был и кем стал Радищев для русской культуры и всех, кто имеет к ней отношение. Четверть века назад Натан Эйдельман - самый, быть может, искренний и непосредственный из новейших историков, прямо “живой как жизнь” - оставил нам краткое предисловие к очередному изданию “Путешествия...”. Именно это переиздание поразило тогда ученого больше всего. Двести лет кряду какого-то автора продолжают читать, и он, по-прежнему, будит мысль молодых и не очень людей, рожденных и взрощенных в совершенно ином, новом обществе. Эйдельман тонко проходится по “классическому” воспитанию советских читателей, оторванных властью от того, чем живет весь мир. Имена мастеров, чьи шедевры свободное человечество читает, слушает, смотрит, ничего россиянам не говорят. Зато их нисколько не поражает вечная свежесть Гомера или Шекспира; им кажется обыкновенным делом, что “Илиаду” проходят в школах, а “Гамлета” ставят на сценах.
Важнейшая составляющая тоталитарной модели мира - его вечность, незыблемость, неизменность. Это относится и к нам с вами, к нашей природе. На взгляд тирана, люди не меняются. Это утверждение провозглашается всеми способами, от поддержания наиболее древних и устарелых форм религиозного и общественного устройства, до воспитания циничного отношения к любым попыткам людей изменить что-то в этом устройстве, да и в себе самих.
И вот, на фоне этого безраздельного торжества старого мира над нынешним, ветхого человека над новым, никто в деспотическом, тоталитарном обществе и не понимает, сколь странно и необычно выглядят Гектор и Гамлет в компании Супермена и людей X. Кажется, так и должно быть, а на самом деле это вовсе не так. Люди меняются, меняется и их жизнь, подчас принимая странные формы, но еще чаще заставляя нас вновь и вновь выдумывать деревянные велосипеды. Да, а некоторые старые книги по-прежнему не утрачивают свежести и важности. Ну, как - не утрачивают? Когда в конце прошлого века Натан Эйдельман писал свое предисловие, россияне все еще были “самой читающей нацией”. Теперь, конечно, мало кто возьмет с полки “Путешествие из Петербурга в Москву” или оду “Вольность”.
Но ведь и Гомера с Шекспиром осилят немногие, да и сюжеты голливудских новинок покажутся глупыми и смешными людям, кому имена Гектора с Гамлетом ни о чем не говорят. Это ведь только кажется, что современное искусство проще. Кто оплакивал лучшего воина Трои, обольется слезами и над злосчастной судьбой человека-летучей мыши, а “страшное, подавляющее большинство” сочтет глупостями и то, и другое.
Впрочем, и те, кто читают, вряд ли предпочтут Радищева почти классическим строкам Пушкина или Толстого. Уже Достоевский снискал любовь, главным образом, западного читателя, для которого русский язык - неродной и неблизкий. Достоевский считается, в первую очередь, религиозным философом. Его знаменитая топография и лихо закрученные сюжеты способны привлечь знатоков, но не толпу восхищенных поклонников. А язык Достоевского - очень плохой. Его неровный, тяжеловесный слог отпугивает любителей изящной словесности. Что тут говорить о Радищеве, которому даже друзья не без оснований указывали на то, что строка “во свет рабства тьму претвори” в самом начале знаменитой оды никуда не годится, ее и выговорить-то трудно. Поэт отвечал, что выговорить трудно, а сделать, претворить эту самую тьму рабства в свет - еще труднее, почти невозможно. Пусть, мол, читатель поломает язык над стихом; глядишь - поломает и голову над его смыслом.
Опять-таки, нравственный облик автора самых скандальных произведений в русской литературе XVIII века не позволяет вот так, просто-запросто, признать его за учителя жизни. Принято было считать Радищева провозвестником революции, но что в том толку, когда эта революция уж не восхищает и не пугает, не вызывает вовсе никаких чувств. То есть, этот “первый русский революционер” не только неправ был, но самая неправота его кажется скучной и непонятной, подобно ошибкам средневековых схоластов. Не ангелом был Радищев и в личной жизни, в чем кается со страниц “Путешествия...”, и что удовлетворенно отметила матушка-императрица в своих комментариях. Вера его, по-видимому, несомненная, далека безмерно от официального православия, да и, в конечном счете, не уберегла нашего героя от самоубийства - а это не только считается тяжелейшим грехом, но и трусостью, бегством от жизни с ее повседневными трудностями. В общем, Александр Радищев был, как будто, плохим поэтом и никудышным писателем, пророк из него не вышел, а уж человеком он оказался и вовсе негодным.
Странную славу принесла Радищеву книга, ставшая для него роковой. Она возглавила скорбный перечень запрещенных писаний: впервые после прижизненного разгрома полный текст “Путешествия” увидел свет лишь в XX веке. О ней принято было судить с некоторой неловкостью, как о чудачестве или болезненной прихоти автора. Чуть не главную роль в этом осуждении сыграл Пушкин, сопроводив за год до своей смерти отрывки из книги, предназначенные к публикации в “Современнике”, отвратной верноподданической статьей, полной яда и желчи. Пушкин надеялся, что льстивый донос в качестве предисловия поможет “пробить в печать” хоть немногие главы сочинения, чьего автора первый поэт России считал своим прямым предшественником и учителем. Один из вариантов прославленной пушкинской версии “Памятника” содержит строку “Вослед Радищеву восславил я свободу”. Гнусный пасквиль, которым поэт тщился выкупить у властей крохи любимой книги, не только ничуть не помог, но и на долгие десятилетия определил осторожное, ироническое и опасливое отношение публики к “Путешествию”.
Вторая ошибка Пушкина, принявшего автора “Вольности” за революционера, еще более прискорбна. Знаменитая ода является, одновременно, органической частью радищевской прозы. Она включена в “Путешествие” как стихотворная вставка. Книга, и впрямь, кричит о страданиях; однако, было бы совершенно нелепо сводить философские выкладки Радищева к общественному протесту. Страдают люди вне сословных неравенств, бедные и богатые. Главным источником этих страданий Радищев, как уже было сказано, видит стремление к власти. Люди идут к ней по трупам своих собратий, утрачивая человеческий облик. Воля к власти есть первородное зло, коренящееся в самой природе людей с момента грехопадения, когда они пожелали властвовать над собой и над миром. Никакое общественное устройство, и самое совершенное, не способно противостоять злой людской воле к власти.
Пятьдесят четыре десятистишия оды, подобно катренам Нострадамуса, раскрывают пред нашим мысленным взором прошедшее, настоящее и грядущее человечества. Вместе с Эразмом Дарвином и Ламарком, своими союзниками, Радищев - строгий эволюционист. Его ода являет последовательное развитие цивилизации от простых форм к сущей сложности, какая нам с вами только что предстоит. Нет речи о Золотом Веке - столь любимой теме для рассуждений начинающих умников. Прошлое человечества, наивное и незамысловатое в своем устройстве, зияет той же таинственной бездной греха, что омрачает и наши дни. Предки, может, и выразили себя в простых формах, но в глубине их мировоззрению не откажешь, пусть даже это и глубина зла.
Ритм радищевской оды волнообразен, подобно раскручиванию колеса; он ускоряется в антитезах авторской логики, а в череде сменяющих друг друга картин почти сходит на нет. Для Радищева в установлениях человеческой жизни, в ее пресловутом устройстве нет ничего безусловного, ничего святого: партии, общества, государства, религии расцветают и опадают в свой час, душат друг друга в борьбе за власть, как деревья в темном лесу. От начала времен история зиждется на бесстыдной лжи и попрании человеческого достоинства, угнетении слабых. Сменяются исторические эпохи, и новые формы общественного устройства, все более сложные и совершенные, приходят на смену прежним, и все то же старое зло является в новых обликах. Тем, кто считает Радищева певцом гражданских свобод, лучше всего повнимательнее перечесть “Вольность”, чтобы увидеть, как и во что превращаются эти свободы.
От римской Республики, выродившейся в империю, до нынешних демократий, продажных и равнодушных к страданиям человеческим, проходит пред нами грустная череда поколений, отравленных злой волей к власти. Последние строфы радищевской оды посвящены отдаленному будущему. Мы видим, как разбухают и лопаются пузыри мировых держав, давая жизнь сотням малых общественных, национальных и местных объединений. Возникает подобие нового Средневековья с его вольными городами и маленькими демократиями, как это, впрочем, было и прежде, на заре мира, в Архипелаге, расцветая там в пенное кружево греческих островов с их гражданством, торговлей и философией.
Теперь это многообразие в третий раз от начала времен становится людям домом, чтобы через мгновение разбежаться совсем, растечься на иссякающие ручейки цивилизации и культуры, а затем слиться в ужасном единстве последней империи зла. Тут будет положен предел всякой свободе, тут будет задушено самое это слово, и произойдут еще много худшие вещи. То есть, в этом слиянии всех и всего наше мироустройство претерпит последние, крайние изменения - уже не количественные, а качественные. Поскольку люди утратят способность к общению, последнее объединение человечества нельзя будет назвать обществом, это будет нечто другое, невиданное прежде и страшное. Тогда природа отвернется от нас, дети Бога воззовут к Нему об избавлении от чудовищной мерзости, кощунственно называемой жизнью, злая воля достигнет естественного предела своих стремлений и как бы вывернется наизнанку, сама себя поглотит. Настанет конец мира в его привычном нам понимании, начнется новое, истинное Творение, придет царство Небес, царство совести, Света, Славы, избавление от страданий, свобода от зла, блаженство.
“Путешествие из Петербурга в Москву” - безусловно, самая неожиданная и загадочная вещь в русской литературе. Это священный текст, разбитый на неравные части, относящиеся к разным жанрам, подобно библейским книгам. Упреки в посредственности и варварском слоге, брошенные по нужде Пушкиным, просто смешны. Стилистически проза Радищева не знает себе равных. “Повести Белкина” совершенны по форме, а “Мертвые души” поражают воображение, но в “Путешествии” слились воедино пушкинская простота, гоголевская мощь и еще какая-то высь, не связанная ни с мощью, ни с простотой, ни с какими привычными категориями, не свойственная ни природе, ни Богу, слишком человеческая, чтобы звучать чем-то кроме страдания, и свободы, блаженство. Много позже Петр Вяземский это выскажет в удивительных строках, обращенных ко временам декабристов, несостоявшемуся Золотому Веку русской культуры: “Сладко мне, свежо и больно; сердцу тяжко и легко”. Такое впечатление навсегда делает “Путешествие” в сердцах тех, кто способны слышать и чувствовать. Позже приходит и понимание, и здесь Радищеву как антропологу, обладающему исключительным психологизмом, нет равных. Этот “истинный представитель полупросвещения”, на деле, конечно, образованный несравненно лучше своего невольного критика, нарезает пирог мировой истории очень уверенно.
Больше всего радищевская метафизика напоминает социальные выкладки Томаса Джефферсона, одного из утонченнейших мыслителей того времени. Ну, что сказать? Радищев и выражает прилюдно такое понятное всем вольномыслящим людям в России желание быть похороненным в США, на родине свободы. Такова воля Радищева-человека, но Радищев-философ эти истины общественного благоденствия считает, все же, предпоследними. Его свобода, прежде всего - свобода от первородного зла. Тут наш герой не тешит себя никакими иллюзиями. Одна из глав “Путешествия” выстроена в форме сна автора, видящего себя “президентом земного шара” и пьющего горькую чашу суеты и тщеты, проистекающей из абсолютной власти. Эти страницы так хороши, что даже Екатерина, прошедшаяся по книге во всей силе державной пошлости, не нашла помоев плеснуть на них, ограничившись трогательным комментарием: “Сам говорит, что сгрезил грез”.
Вообще примечания императрицы к тексту Радищева следует издавать массовыми тиражами и печатать в школьных учебниках, чтобы детишки могли с молодых ногтей иметь верное представление о природе власти, а заодно и отечественной истории. Все привлекательные одежки просвещенного самодержавия падают, как театральный хлам, открывая обыкновеннейшую скотину, трясущуюся от ужаса при проблесках истины, как вампир при виде креста, глупую, злую и мстительную. В мгновение ока забыв о своем положении, государыня превращается в самую простую бабу, использующую весь сонм свойственных ее полу уловок и шпилек, и отвратительной грязи, чтобы ни на секунду не позволить себе задуматься над страшными строками, не вглядываться в козью морду, невпопад отразившуюся в книжном зеркале.
От своего же суда требует Екатерина смертного приговора философу и поэту как государственному изменнику. Сенат, воспитанный уже в известных представлениях о правах человека, хотя бы сословных, этот первоначальный приговор сгоряча отменяет; тут чувство вкуса оставляет императрицу-матушку окончательно. Позабыв о привычной роли милостивой правительницы, да хоть бы и попросту мало-мальски цивилизованного политика, она дает полную волю ненависти, прямо вмешивается в производство дела и добивается-таки своего, чтобы потом, выдержав омерзительную паузу в две недели, возгласить “высочайшую милость”. Смертную казнь Радищеву заменяют десятилетней ссылкой, лишая дворянского звания, ордена и чинов. В Сибири, в Илимском остроге, он превращается во врача, единственного на сотни верст. Из окрестных селений приходят к нему лечиться крестьяне. В 1796 году, через пять лет, умирает Екатерина. На престол восходит ее нелюбимый сын Павел, “русский Гамлет”, великий магистр ордена госпитальеров, создатель российской армии - единственный, кроме Александра Второго, самодержавный правитель, пытавшийся пробудить в своем добром народе хотя бы зачатки правосознания. Через несколько дней после воцарения Павел личным приказом возвращает из ссылки Радищева.
Обреченный безвылазно сидеть в родовом имении, все еще лишенный чинов и слывущий опасным, Радищев проводит несколько лет в ожидании перемен. Он уже знает об ужасах французской революции; его самые горькие предвидения относительно буржуазных свобод полностью подтверждаются. Разочарованный и безнадежный, Радищев еще доживает до последнего поворота в своей судьбе: его, былого изменника, потерявшего все, что можно потерять в жизни, вновь зовут ко двору. Весной 1801 года Александр Первый назначает Радищева в комиссию по составлению законов. Полтора года проходят в попытках раскрутить маховик государственной власти в обратную сторону. Наш герой работает “в стол” над проектом новейшего общественного устройства, предполагающего уравнение всех россиян в гражданских правах и, как следствие, освобождение крестьян.
Постепенно над ним начинают смеяться в открытую, в комиссии он становится кем-то вроде местного дурачка. Наконец, выведенное из терпения начальство приказывает ему оставить прежние глупости, грозя новой ссылкой. К этому времени пятидесятилетний Радищев, лишенный любимых женщин, друзей, доброго имени и дела всей жизни, не в силах уже начинать ее заново в третий раз. Он кончает с собой, выпивая раствор кислоты для чистки металла. Страдания так ужасны, что он пытается сократить их, перерезая горло кинжалом. Чуть не последние строки в радищевском дневнике: “Потомство за меня отомстит”.
О каком тут потомстве речь? Уж, конечно, не о своих детях, вполне благополучных и устроенных в жизни. Кислота, выпитая Радищевым, предназначалась для пуговиц его сына, чтобы ярче блестели. О русском народе, о подрастающем поколении, не знающем отцовских соблазнов, смелее, свободнее своих предков? Смешно. Со страниц “Путешествия” смотрят на нас такие народные типы, что хоть святых выноси, готовые сами во власть хоть сейчас, любой ценой, не считаясь с потерями. “Единое их веселие - грызть друг друга”. Не такую ли страшную месть, как у Гоголя в его “Вечерах”, Радищев предвидел? Череда поколений, истребляющих своих предшественников, проходила пред ним до конца, до последних, которые сами себя пожрут, как гоголевский мертвец, ворочающийся под землей так, что с храмов кресты осыпаются. Нам кажется, что мы побеждаем своих соперников и врагов, и мщение наше не знает пощады, а побеждаем мы в этой борьбе только сами себя, и себе мстим.
Эта властная воля не ведает успокоения, проклятие власти не знает пределов. Все шире безумный размах, все быстрее раскручивается колесо, вовлекая уже в свое стремительное движение всех - и богатых и бедных, и средних, всех людей, весь народ, все народы. Мы все его движем, хоть и поодиночке; руки наши на ободе ходят согласно. Остановись, любезный читатель! Отними руки, шагни назад, отшатнись от бездны. Вглядись в смутный облик, ненавистный и страшный, проступающий в самом сердце толпы - это твое зеркало, это твой облик! Не поздно еще опомниться и в последний миг. Пусть мертвецы хоронят своих; довольно с тебя, не вечны твои страдания, конец борьбе, рядом - свобода, милость к ближнему, чистая совесть, избавление от мук, блаженство.
ВЕРА ДУРАКОВ
Секты - примета западного, гуманистического общества с его моралью, основанной на высшем значении личности. Они, в привычном нам виде, неотделимы от христианства - единственной из мировых религий, в центре которой, рука об руку с Богом, стоят Его дети.
Только христианская философия настолько свободна, настолько близка к объективной Истине о людях. И это рождает в жизни людей непримиримые противоречия между свободой в этой Истине и свободой от Нее, между волей к свободе вообще и стремлением к рабству, волей к вечности, к вечной жизни, и усталостью от нее, стремлением к самоуничтожению. Ни одна другая система взглядов, выросшая до общественного движения, не знает сект, так же точно, как ни одна другая мировая религия не является церковью - это, непременно, окажется что-то немного иное.
Есть, скажем, секты в буддизме; но это, всего лишь, естественные течения в общем русле буддийской идеи, нисколько не самодостаточные и не враждебные ни какой-то "буддийской ортодоксии", ни друг другу, ни светскому обществу. Появление тоталитарных сект в Юго-Восточной Азии, где проживает сегодня почти половина человечества и производится более трети валового продукта мировой экономики, оказалось возможным лишь в результате христианской прививки. Из христианства восточные секты заимствуют элемент массовости, открытости, достижимости некоего “высшего посвящения”, в других религиозных системах доступного лишь исключительно духовно одаренным людям.
Когда на Востоке рождаются настоящие тоталитарные секты, они всегда обнаруживают лжехристианские корни, как у сравнительно недавнего в историческом плане движения тайпинов. Полтора века назад эти полуграмотные бунтовщики усвоили некоторые аспекты христианского вероучения, вырванные из контекста, и перемешали их с площадными версиями буддизма и даосизма, также безмерно далекими от оригиналов. Учение тайпинов, кроме примитивной религиозной составляющей, имело свою общественную программу, подменяющую собой официальную модель, навязываемую государственной властью. Современные тоталитарные секты юго-восточного региона в этом плане мало чем отличаются от своей воинственной предшественницы.
Тоталитарные секты действуют в христианском или околохристианском обществе. Поэтому понять их обманчивую природу можно лишь изнутри христианства, с христианской точки зрения. Все иные попытки противостоять этому искушению не победят его и не заткнут эту вновь и вновь разверзающуюся под ногами свободных людей пропасть лжи.
* * *
Секты с их агрессивно-замкнутым мировоззрением - оборотная сторона православия. Восточного, западного ли, не суть важно. В свое время Аурелий Августин выразил сущность христианства знаменитой формулой: "В главном - единство, в прочем - свобода, во всем - любовь". Вопрос, что же в учении - главное, оказался едва не самым насущным из всех. Поскольку свобода тут словно бы отступает, понятно, что речь идет о власти. Церковь земная выросла не из тайных собраний учеников Господа. Ее породил зловещий союз гражданских и духовных властей, тоталитарных по своей сути. И тем, кто и впрямь приближаются к святости, никогда не было особенно хорошо и свободно в церковной ограде.
В лучшем случае, их терпели, если они могли оказаться полезны, чаще - по поводу и без повода объявляли еретиками. Ересью в доцерковные времена называли всего лишь такую простую вещь, как собственное философское мнение в рамках какой-нибудь религиозной системы. Этой свободе совести церковная власть положила предел, и через тысячу лет это привело с почти полному уничтожению церкви восточной, и к страшному поражению и распаду церкви западной. А еще раньше эти былые сестры превратились в непримиримых врагов во все той же борьбе за власть.
Секта есть разновидность церкви земной со всеми ее неотъемлемыми чертами вроде борьбы за власть и духовной агрессии, но - не поддерживаемая государством. Поэтому, в сохранившихся тоталитарных обществах власть неизменно и демонстративно старается защитить официальную церковь от сект. В обществах демократических и свободных защищать от соблазнов сектанства приходится не какую-то там церковную организацию, а отдельных людей, что безмерно сложнее, требует и любви, и умственной тонкости, и огромного знания.
Официальная церковь рухнула вместе с самодержавием, когда они вконец опротивели мыслящему большинству. Времена изменились, и люди узнали больше, кое-что поняли и на пару шажков подобрались ближе к Истине. Однако, суть дела от этого не меняется. Какой щедрой мерой не отмеряло бы общество себе духовной свободы, в каждой душе неизменно живет соблазн переложить бремя этой свободы и связанной с ней невообразимой ответственности на чьи-нибудь еще плечи, найти себе подходящих посредников между нами и Богом.
У Микеланджело на знаменитой фреске Бог и человек соединяют руки сквозь пустоту. Это же как еще надо тянуться! Хочется хоть немного прикрыться от этого вечного пронизывающего вольного ветра Истины, от этого "тонкого холода", веющего с Небес, и отсидеться в уютной церковной постройке, где не надо думать и не за что отвечать. Поэтому на развалинах былого величия люди, уставшие от необходимости думать и принимать ответственные решения, собирают камни и складывают из них разнообразные, но неизменно уродливые постройки небольших частных церквей и церквушек. Как и всем маленьким и слабым созданиям, занимающим освободившиеся места могучих и грозных предшественников, этим сообществам свойственен страх, и рождаемая этим страхом злоба к внешнему миру, ко всему, что не похоже на них.
Поначалу такие объединения с готовностью присваивали себе функции государства. Такое происходило на стадии распада прежней, тоталитарной государственной модели, когда гражданская и духовная власть утрачивали контроль над системой, и этот контроль перехватывала альтернативная, подпольная тоталитарная организация, сочетающая признаки силовой структуры и религиозного учения. Сектанты, будь то чернорубашечники, большевистские “меченосцы” или какие-нибудь полоумные камикадзэ, обретали возможность вести за собой миллионы людей силой своей ложной веры. Для этого они использовали привычные рычаги государственной машины, вырвав их из рук прежних владельцев. Люди с тех пор поумнели. Общество больше не управляется рычагами и вообще мало похоже на танк. Оно куда более напоминает лондонский двухэтажный автобус, где, сойди водитель с ума, каждый второй пассажир сумеет его оттолкнуть и ударить по тормозам. Поскольку способ вождения этого транспорта мало чем отличается от управления тачкой нашей глубоко частной жизни, и большинство граждан уже получили права.
В цивилизованном, демократическом обществе государство давно не движется своими тайными путями, непонятными простым людям. Оно катит привычным маршрутом по улицам их отечества, от дома - частной собственности, до работы - частного бизнеса, и где по пути пассажиры сегодня сойдут - тоже их частное дело. Именно этот извоз, а не “счастливых дней чертеж простой”, не какая-то высшая истина, явленная лишь духовным вождям - главная государственная задача. Нынешнее государство прозрачно, оно действует под присмотром общества и ему подотчетно. И тоталитарные секты нашего времени уже не могут использовать государственную систему в своих интересах. Зато они могут вступить с ней в открытое противостояние, предлагая слабым умам и душам свои, радикальные способы решения мировых проблем.
Наше время, сгущенное до безобразия, проходит в безудержном поглощении информации. Это превращает всю жизнь в непрестанную погоню за знаниями. Во многом знании много печали. В прежние времена любая система взглядов сознательно себя ограничивала, выбирая из всех чудес мира то, что казалось важнейшим для выживания здесь и сейчас: еврейскую веру, латинское благочестие, китайскую человечность, индейский ништяк. Кто-то выбрал любовь, и очнулся уже в Раю.
Не так давно положение изменилось. Люди, разделенные прежде огромными расстояниями, оказались все вместе жителями одного, не самого, в общем, большого мира, который, при этом, воспринимали по-разному. Представим себе экипаж корабля, где все матросы и офицеры говорят на разных языках, почти или вовсе не понимая друг друга. Не в том дело, что управлять таким кораблем нелегко. Допустим, команда сумеет договориться о самых простых вещах, вроде распределения повседневных обязанностей. По здравом рассуждении, все будут продолжать делать то, что у них лучше всего получалось и прежде. По крайней мере, немедленная катастрофа уже не грозит. Куда ж нам плыть, когда звезды и всякие полосы, вроде воображаемой, но такой важной для нас линии горизонта, все мы зовем по-разному? То, что для половины обитателей кубрика - земля обетованная, для других - черт знает, что такое, для тех, кто умеет командовать и пользоваться приборами - пункт назначения, а для капитана и вовсе - дом родной. И, при том, главное - не пойти ко дну. С такой постановкой вопроса, в целом, согласны все до последнего юнги. Вопрос в том, как этого достичь.
Понятно, что речь у нас идет о мировоззрении. Такая штука, основанная отчасти на вере, отчасти - на собственном опыте, чаще всего - печальном, характерна для высокоразвитых обществ и мыслящих взрослых людей. Не все могут позволить себе настоящее мировоззрение. На заре туманной юности часто возникает соблазн присмотреться к тому, как живут те, кто нам нравятся, и последовать их примеру. Обыкновенно, это все люди, на нас непохожие, поскольку они не страдают нашими слабостями, не совершают наши ошибки, а как ошибаются они сами, мы не знаем и знать не хотим. Мы в этих людей влюбляемся и начинаем им подражать в самых разных вещах, от обуви и походки до темперамента и образа мыслей.
Таких ролевых моделей может быть много, и тогда мы пытаемся подражать им одновременно, отчего выглядим очень глупо. Слава Богу, никто нас не принимает всерьез. Вырастем - поймем, думает старичок-профессор, выводя против нашей фамилии милосердную “тройку”. Ему-то ведь с нами детей не крестить. А ну, как не вырастем? Ошибки ведь разные бывают. Некоторые обходятся очень дорого. Хороший учитель знает, до какого предела оценки еще можно натягивать в надежде на лучшее, а когда надо ставить “неуд” и гнать к черту лысому из колледжа. Такое бывает не только с людьми, но и с целыми обществами и нациями, и сплошь и рядом случается в мире идей.
Последние десятилетия новой истории, так, можно сказать, неудачно закончившейся Великой войной и всякими революционными катастрофами, прошли под знаком культурного диалога. Может быть, это и привело к нервному срыву и последовавшей затем драке. Запад по-настоящему открыл для себя Восток; тому, в свою очередь, пришлось с этим примириться. В нижней части глобуса люди впервые узнали рыночные расценки не только на фунт лиха, но и на другие товары, пользующиеся у цивилизованных народов неизменным спросом. Каждому нашлось, что порассказать другим. Это, в свою очередь, до неузнаваемости изменило облик повседневной жизни, включая привычки, даже такие устойчивые, как представления о мире и о себе. Можно было ожидать, что и в области духа произойдут перемены. Настанет Новая Эра с какими-то совершенно грандиозными духовными дерзновениями и взлетами. Какая-то новая мудрость, божественная и людская, явит себя, и наступит невиданный прежде расцвет человечества.
Большинство нынешних тоталитарных сект представляют, так скажем, прелесть антихристову. Антихрист, как нам известно, пытается притвориться Христом, губить людей, прикидываясь, будто он их спасает. Для этого он вынужден быть похожим на своего Врага. Сектантство подменяет собой истинную религиозную философию. Для нас всех это - добрый знак. Это значит, что очень скоро на мировом поле появятся новые игроки. Можно даже понять, в каком направлении они станут действовать, и какое откровение будет явлено через них. Приемы, повадки и самый облик этих будущих чемпионов пытаются имитировать новоявленные народные пастыри, промахиваясь по цели совсем чуть-чуть. Направление их мысли проходит, как говорится, на волосок от Истины.
Предчувствие перемен породило своеобразную религиозную модель New Age. Первым это словосочетание, переводящееся как “Новая Эра”, использовал Эммануэль Сведенборг, прославленный мистик и великий ученый XVIII столетия, по своим философским взглядам - совершенный христианин. Порой, он даже оказывался правовернее папы римского. Наслышанные о мистицизме Сведенборга, неделями не вылезавшего из астрала, молодые искатели эзотерического христианства припадают к его комментариям Библии и, к полнейшему своему изумлению, находят там лишь научную критику довольно высокого уровня. Сведенборг, “главный инженер” Швеции и, также, блестящий поэт, музыкант, врач и теоретический физик, вполне ответственно подходил и к религии. Его библейские разработки - самая простая текстология, правда - очень хорошая. Ничего таинственного в ней нет, и от читателей она требует только приличного гуманитарного образования и усидчивости.
Новая Эра, на взгляд Сведенборга, есть уже наступающая эпоха осмысленного, так сказать, христианства. В отличие от нынешних мистиков, ни в какой “третий завет” Сведенборг не верил, и второго пришествия, на которое склонны рассчитывать все, кому не лень, тоже не ждал. Слова Иисуса о пришествии Сына Человеческого подобно молнии от востока до запада шведский духовидец понимал очень просто, как переход количества в качество. Сейчас в умах еще правит инерция, и мы придаем слишком большое значение таким мелочам, которые вообще не важны. Но уже вот-вот человечество будет вынуждено прекратить эту псевдорелигиозную болтовню перед угрозой самоуничтожения, его объективный опыт суммируется в сознании, и мы, наконец, откроем глаза на то, что лежит в основе проповеди Иисуса. Мы все - дети Бога, и это же делает нас родными друг другу. А богословие у Сведенборга было, при этом, самое каноническое.
Идея явления очевидной Истины современникам Сведенборга очень понравилась, и они принялись выстраивать собственные модели Новой Эры для разных аспектов нашего бытия. Например, Блэйк использовал этот термин для обозначения некоего прорыва в искусстве, когда писал предисловие к очередному изданию Мильтона. В качестве самоназвания новой, универсальной религии это сделала Елена Блаватская, профессиональная шпионка, сотрудница нескольких противоборствующих разведок, в своей скандальной работе “Тайное Учение”. К середине сороковых годов, когда словосочетание было впервые произнесено великой и ужасной Элис Бэйли, его не пихал во все дыры только ленивый. Всего-то Бэйли потребовалось, не мудрствуя лукаво, применить его к астрологическому переходу от эры Рыб к эре Водолея, и долгожданная схема, включающая вообще все, в головах полуобразованных служащих недоумков мгновенно сложилась.
В отличие от Блаватской и других теософов, принадлежавших, как ни крути, уходящей натуре, Элис Энн Бэйли жила и действовала в двух мирах. Родившись в те дальние-дальние годы, когда Шерлок Холмс только еще обустраивался на Бейкер стрит 221-Б, а вершиной технической мысли оставался паровой двигатель, она вовсю проповедовала, когда крупнейшие мировые державы подходили вплотную к созданию водородной бомбы.
Влияние самой Бэйли на массовую культуру вполне сравнимо с атомными бомбардировками по силе воздействия и, возможно, по результатам. Без нее, по собственному утверждению, черпавшей мудрость Новой Эры непосредственно из первоисточника, человечество, скорее всего, позабыло бы духовные учения тибетских махатм российского разлива как дурной сон. В лучшем случае, существовали бы какие-нибудь теософские общества и кружки, подобные нынешним школам танца в традиции Изадоры Дункан, трогательные и ни на что не претендующие, даже на особую аутентичность. Все-таки, прежний ритм жизни и мысли уже в двадцатые годы военного коммунизма, многомоторных аэропланов и первых телевизоров напоминал фильмы братьев Люмьер со скоростью шестнадцать кадров в секунду.
Бэйли, больше похожая не на прежних крикливых шарлатанов, а на современных эстрадных проповедников, обращалась не к сильным мира сего: политикам, ученым, поэтам - как это было принято у теософов, а прямо к массовой аудитории. Перефразируя евангелиста, скажем, что она старое вино лила в новые мехи. Если для русской мадам, щедро оплачиваемой царской охранкой, и ее осторожных коллег на Западе, мысливших еще прежними категориями, очень важно было заполучить в свои сети вот именно этого лорда или лауреата, Элис Бэйли делала ставку на широту охвата. Ей было совершенно ясно, что старая модель власти себя изживает вместе с неповоротливым бронированным чудовищем империализма, мы вступаем в век информации, и на этом невиданном прежде рынке утонченно интеллектуальные яства будут цениться дешевле старой доброй лапши. Простого блюда будут кушать.
Подобно доброй половине своих предшественников-теософов, Бэйли происходила из богатой аристократической семьи. Это, само по себе, ни о чем не говорит. Прежние духовные учения тоже объединяли ясновидящих или не совсем нормальных людей из самых разных слоев тогдашнего общества. Именно в этом, кстати, была их главная сила. Однако у юной Элис уже проявлялись черты, свойственные нашему, революционному времени. Она прямо связывала духовную и общественную проблематику. Страдания рабочего класса (тема более чем востребованная в начале XX века) обуславливались для Бэйли устаревшей религией (тоже модный сюжет). Здесь вот что важно. Поражая новизной, учение теософов быстро входило в моду. То же, что предлагала Бэйли, в первую очередь было модным, а потому казалось новинкой. Жутковатая Блаватская, все же, была несомненно талантлива и, что самое странное, даже одарена мистически. Ее трактовка некоторых аспектов буддийского учения обнаруживает неожиданно глубокое понимание, поразительное на общем фоне дикого полуграмотного бреда. Елена Блаватская была, что называется, странной женщиной.
Разница между самой Бэйли и ее неистовой предтечей - как будто та же, что между всевозможными последователями учения дона Хуана и самим Карлосом Кастанедой. Но Элис прекрасно обошлась и без мадам Блаватской, и вообще без Теософского Общества. Она, и впрямь, оказалась пророчицей грядущей духовности - провидела незамысловатые духовные запросы толпы куда лучше своих учителей-теософов, и даже сумела воздать им добром за зло: уже после того, как они вежливо попросили ее уйти, переперла их изысканные бредни на язык нынешней улицы. Большинство нео-софов и не подозревает, что без Бэйли замысловатые модели викторианских умников, скорее всего, остались бы на чердаках среди прочего старого хлама. Попробуйте почитать Штейнера или, хотя бы, ту же самую Блаватскую, в оригиналах, и вы быстро поймете, о чем это я.
Ничего подобного мы не встретим во всем колоссальном наследии Элис Бэйли. Ее проповедь продолжает традиции теософов и антропософов старого Запада во многих аспектах, кроме самого интересного. Тут и навязчивое стремление ответить на все вопросы, и вызывающий дилетантизм, и неукротимая фантазия, и пламенная любовь ко всевозможным священным числам. Но вот чего-чего, а оригинальности тут нет. Про учителей Бэйли никогда нельзя было сказать с уверенностью, притворяются ли они, или взаправду спятили. Ее же собственные выкладки, скорее, внушают почтение, чем вдохновляют. Они хороши для офисных клерков и секретарш, которым, собственно, и предстояло решать судьбу или участь мира в последующее столетие. Грядущее царство посредственности требовало посредственных лидеров. Поцелуем матери-Пошлости осенила Элис Энн Бэйли невыразительное чело мистера Среднинга - торжествующей бездари, воспетой великим Норткотом Паркинсоном. Время титанов сменилось временем масс; искусство уступило место рекламе.
Проповедь Бэйли и была рекламой, в которой остро нуждалась массовая религия Новой Эры. Ее первым мужем стал священник епископальной церкви, зануда и, вместе с тем, яростный фанатик, как-то, в порыве священного гнева, буквально спустивший свою молодую жену с лестницы. В конце концов, она осталась одна с тремя детьми на руках, настояв на разводе и, одновременно, порвав с христианством. И тут две модные темы - освобождение женщины и критика традиционной религии - прекрасно друг друга дополнили. Два года спустя Бэйли вступила в ряды Теософского Общества. Примерно тогда же ее, подобно тому, как это рассказывала о себе Блаватская, стал посещать таинственный гость из числа тибетских махатм, некий Джвал Гул. Соответственно, стали стремительно возрастать роль Элис Бэйли и ее влияние в американском отделе Общества.
Тут же она познакомилась со своим вторым мужем - посвященным масоном Фостером Бэйли, под чьей фамилией и прославилась. Вскоре стало понятно, что двоих Боливар не снесет, и слишком амбициозную пару Общество, так сказать, отторгло. Иначе и быть не могло, поскольку Элис Бэйли представляла совсем новую силу, решительно не вписывающуюся в рамки архаичных теософских традиций. Ее общественному темпераменту предстояло расцвесть на свободе.
Старые теософы, воспитанные еще в духе личной ответственности, считали своим долгом как-то соотнести собственные истины с уже существующими духовными практиками и учениями. Одни яростно противостояли христианству, другие столь же самозабвенно пытались втиснуть его в тесные рамки своих моделей. Не прекращались горячие споры о превосходстве восточной доктрины над западной, и наоборот. Для Бэйли - пророчицы Новой Эры, такая проблема вовсе не существовала. Все учения созвучны, церкви - похожи, все учителя говорят об одном и том же. Высший Разум сеет семена жизни летающими тарелками, а мировая душа проходит последовательные стадии совершенствования по числу небес античной гностической традиции, получившей верные сведения о количестве наших чакр от индийских отшельников. Всем хорошо, всему место найдется. Грядущая эра Водолея позволяет лить воду на тему всеобщего духовного единства практически до бесконечности. Именно поисками универсальной истины и характеризуется религия Новой Эры. Поэтому в ее догматы вписывается вообще все от психологии до христианства, от буддизма до пантеизма и нового язычества.
Неприятной особенностью New Age в том виде, как это дело проповедовала Элис Бэйли, является откровенный расизм. Если отрешиться от религиозной сущности учения Бэйли, ее рассуждения о роли рас и народов в созидательной мировой системе могут быть интересными, хотя недостаток общего образования приводит, порой, к странным выводам. С культурологической точки зрения, и впрямь, можно рассуждать о различной, и даже, порой, исключительной роли народов и рас. Однако Бэйли - не культуролог, а проповедница, и здесь она идет дальше, различая народы и расы “высшие” и “низшие” по степени личностного развития. Она, к примеру, всерьез разбирает проблему межрасовых браков в духовном плане. Книгами Бэйли зачитывались ближайшие друзья Гитлера.
Именно Элис Бэйли принадлежит знаменитое высказывание о том, что евреи сами ответственны за Холокост. Можно было бы упрекнуть ее противников в недостаточной широте взглядов, если бы речь, повторимся, шла о науке, а не о религии. Интересно, что, придавая религиозный смысл историческим и даже биологическим аспектам нашей жизни, Бэйли неизменно сползает в нацизм и расизм. Не так важно при этом, кто у нее - хороший, а кто - плохой, хотя и тут самым привычным образом в центре внимания оказываются евреи и “цветные”. Тут, и впрямь, какая-то мистика.
В середине восьмидесятых годов еще нестарые американские интеллектуалы, вчерашние “дети цветов”, попытались заново обозначить сущность New Age. Единой системы верований тут нет, но некоторые вещи можно считать обычными. Это, в первую очередь, пантеизм (божество, в различных своих проявлениях, присутствует во всем). Важнейшими его аспектами являются дух, понимаемый как специфическая энергия (сюда цепляется многое, от кельтских каменных кругов, предполагаемых конденсаторов духовных зарядов, до китайской медицины с ее каналами и полями), и цель, связующая на высшем уровне все со всем.
Проповедники New Age много говорят об освобождении от различных проблем нашей жизни, начиная с наркотиков и кончая комплексами и стрессами. Однако, само понятие свободы с ее философской проблематикой, две тысячи лет без малого питающей мировую культуру, вовсе здесь не раскрыто. При кажущейся новизне New Age ни в каком смысле не является прогрессивной религией вроде иудаизма, христианства, ислама или Сознания Кришны. Такие важнейшие религиозно-философские темы современной культуры, как самоограничение Бога в процессе творения и, как следствие, проблема зла, жертвы и оправдания бытия снимаются с повестки дня. Зато большое внимание уделяется простым практикам самовнушения, направленного на выработку так называемых позитивных установок. Примерно в этом ключе и понимается совершенствование, являющееся жесткой программой бытия в целом. Если бы идея свободы вообще как-нибудь проявляла себя в New Age, она означала бы именно осознанную необходимость. В этом плане учение Новой Эры воспроизводит взгляды французских учителей двухсотлетней свежести. Во всех, без исключения, мировых религиях и духовных учениях, проницательно не разделявших знаменитое утверждение Руссо о добрых по своей природе людях, конструктивное мировоззрение обуславливается тяжелейшими аскетическими упражнениями. Ничего подобного религия Новой Эры не знает.
Позитивными установками, к примеру, славится буддизм, но он же направлен на непрерывное самопожертвование для спасения всех живых существ. Буддизм чрезвычайно богат аскезой, он требует от людей предельного напряжения, физического, душевного и умственного, и постоянного самоограничения. Однако, все, что интересует в буддийском учении адептов New Age, сводится, помимо пресловутых позитивных установок, к концепции воздаяния и перерождений. Забавно, что такой уровень понимания, с точки зрения самого исторического Будды, свойственен “тупым” людям. Буддизм, грубо говоря, придуман, чтобы не перерождаться, но верующим Новой Эры на это плевать, им перерождения очень нравятся. Они считают это способом самосовершенствования в то время, как оригинальная буддийская поговорка гласит, что вторая попытка гроша ломаного не стоит. Те, кому в этой жизни гордиться особо нечем, с удовольствием рассуждают о прошлых своих воплощениях в романтических обстоятельствах Древнего Египта или средневековой Франции. Им и в голову не приходит, что для успешных перерождений нужно только одно - оставаться злобными дураками. Именно наши собственые глупости и злодейства - причина перерождений. Для буддистов все это - точно такая романтика, какой полна жизнь “джентельменов удачи”: украл, выпил, в тюрьму. И так - до бесконечности.
Картина мира New Age совершенно посюсторонняя. Универсальная энергия духа поступает из универсального энергетического источника божества, условно помещаемого в некий “энергетический центр” Вселенной. Божество - высшая из возможных форм бытия, для которого в целом характерен переход количества в качество. Осознания качества и количества как философских категорий не происходит. Следовательно, идея бескачественного Бога, категорически не ограниченного, недоступна пониманию адептов New Age. Зато их божество стоит выше добра и зла, понимаемых как простой баланс светлых и темных мировых сил. Поскольку божество это тождественно вообще всему, высшей стадией совершенства в религии Новой Эры считается осознание этого и полное слияние с ним, что, соответственно, означает и уничтожение личности, поскольку божество это, также, безлично. В этом плане New Age противоречит не одному христианству, но вообще всем мировым религиям.
В целом, умеренные представители нынешнего New Age, выступающие против наиболее крайних взглядов Элис Энн Бэйли, попросту, не обладают даже ее своеобразным остроумием. Их критика не выходит за рамки политкорректности. Можно сказать, что, утрачивая свои диковатые черты, вера Новой Эры становится уже совершенно неинтересной. Однако, именно это расплывчатое мировоззрение успешно объединяет десятки миллионов людей только в Соединенных Штатах, тогда как во всем мире число в той или иной степени разделяющих такие взгляды подходит, пожалуй, к миллиарду.
Насколько опасна такая религия Новой Эры? Пес ее знает. В теорию заговора, не будучи настоящими параноиками, верить трудно. Это ведь тоже - одна из любимых тем проповеди New Age. Скорее, речь тут пойдет о беззастенчивой эксплуатации “малых сих” - огромной массы не слишком умных и не слишком честных нас с вами, предпочитающих забивать себе головы всякой ерундой вместо того, чтобы трезво оценивать собственное положение. Нас будут пытаться навязчиво развлекать от наших проблем, причем - за наш счет. Просматривается ли за всем этим до боли знакомый образ с рогами, или же нас просто дурачат - не так уж важно. В любом случае, New Age - это самое настоящее суеверие в традиционном, прямом смысле слова. Оно выглядит одинаково глупо и с точки зрения верующего, и неверующего, и даже на взгляд образованного агностика.
Вера, и атеизм, и философский скепсис - позиции, безусловно, неравноценные. Однако, все они требуют определенной ответственности, приводят к определенным выводам и, в общем, позволяют вести достойную, честную жизнь. В конечном счете, одни окажутся в выигрыше, другие ничего не потеряют, а третьи будут приятно удивлены. Суеверие - не система взглядов, оно заполняет пустоты там, где нам так не хватает мыслей и чувств. “В политике - вне партий, в литературе - вне кружков, в искусстве - вне направлений”, ничем не связывая себя и ни в чем себе не отказывая, New Age - эта голая баба массового сознания, неявно противопоставляющая себя философии и культуре, готова и дальше удовлетворять невзыскательным вкусам толпы. Хочется верить, что последнее слово в споре учения Новой Эры с вечными истинами нашей жизни пока не сказано.
Как ни странно, наиболее экзотические объединения New Age, связанные с магией и практикующие языческие ритуалы, вроде Викки и тому подобных сообществ, нельзя причислить к тоталитарным сектам. Именно эти сообщества обыкновенно подвергаются жестоким нападкам христианских фундаменталистов, обладающих откровенно тоталитарным мировоззрением. В действительности, языческое крыло New Age в философском плане не противостоит христианству, а существует словно бы в параллельном пространстве. Новые язычники не претендуют на право распоряжаться чужой духовной свободой.
К сожалению, именно формально близкое христианству крыло New Age, больше всего напоминающее свой первоисточник - теософию начала XX века в стиле Блаватской, породило такое ужасающее явление, как “Семья” Чарлза Мэнсона, совершившая в конце шестидесятых годов ритуальную казнь нескольких человек, включая звезду кино, актрису Шарон Тэйт, убитую на восьмом месяце беременности. Мэнсон, до сих пор отбывающий пожизненный срок в одиночной камере, с удовольствием рассуждал о балансе света и тьмы, необходимости позитивных установок, правильном питании и защите окружающей среды. Он объявлял себя очередным воплощением Христа, а чудовищные убийства невинных людей объяснял воздаянием за их неправильный образ жизни. В тюрьме Чарльз Мэнсон написал автобиографию под названием “Хочешь умереть за меня?” Частью своей системы он сделал начавшее тогда набирать обороты учение сайентологов.
Слово “сайентология” образовано смешением латинского и греческого языков. Можно примерно перевести его как “наука о знании”. Такая наука в корпусе западной философии есть, и называется она правильным греческим термином “эпистемология”, но для сайентологов их учение означает совсем другое. Создателем сайентологии был плохой американский писатель-фантаст Рон Хаббард, принявший всерьез знаменитое высказывание Оруэлла о том, что литературой много не заработаешь, а лучше придумать собственную религию. Джордж Оруэлл, автор “1984” и “Скотского хутора”, был в повседневной жизни человеком редкого благородства. Его можно было бы назвать неверующим святым.
Взгляды Оруэлла, прожившего жизнь на грани нищеты, были самыми пессимистическими. Хаббард, напротив, и впрямь сумел заработать на вере приличные деньги. Незадолго до смерти его состояние исчислялось сотнями миллионов долларов, которые полвека назад были совсем не те, что теперь. Он создал сперва собственную систему непрофессиональной психотерапии - так называемую дианетику, а затем - и сайентологию, касающуюся уже духовной жизни людей. Сегодня сайентология не признается религией в ряде наиболее развитых европейских стран, как Великобритания, Германия и Франция. В Бельгии Церковь Сайентологии объявлена тоталитарной сектой и находится вне закона.
К чести Хаббарда, он пришел в ужас от недолгого общения с Чарлзом Мэнсоном, которого отрекомендовал ФБР как самого настоящего сатаниста. Однако, его последователи, по очень серьезным подозрениям международной полиции, недалеко ушли от главы “Семьи”. Сайентологов обвиняют в нескольких террористических операциях, десятках убийств как собственных подопечных, разочарованных в учении и сделавшихся опасными, так и противников секты, бесчисленных актах насилия над личностью и нарушения гражданских прав, а также мошенничестве. В последнем, невзирая ни на какие результаты расследований, можно не сомневаться. “Научная” база сайентологии представляет чудовищное нагромождение бреда, от идиотских приборов для измерения уровня стресса по восьмидесятибалльной шкале до расхожих теорий о непременно инопланетном происхождении разумной жизни на Земле.
В основе сайентологии лежит концепция так называемого тэтана, аналогичного бытовым представлениям о личности. Тэтан многократно перерождается в процессе самосовершенствования. Конечной целью тэтана является достижение полной свободы, понимаемой как конечное состояние. В этом - одно из типичных логических противоречий сайентологии, не понимающей разницы между конечным и вечным. Христианство, последовательное в этом плане, рассматривает свободу в свете ее актуализации, то есть, осуществления.
Полная, актуализированная свобода есть свойство сверхличного Бога, не имеющего ограничений; личности в ее вечном восхождении к Богу соответствует и вечная актуализация личной свободы, которая в начале Пути присутствует в нашей жизни лишь потенциально, как неограниченная возможность. Поскольку полная свобода есть атрибут Бога, а Он не имеет пределов, не имеет пределов и высвобождение нашего творческого потенциала. Эта модель вечного возрастания личной свободы для сайентологов философски слишком сложна. Любопытно, что в христианской системе единственная доступная нам конечная форма свободы - это окончательное освобождение от Бога, то есть ад. Навряд ли сайентологов можно упрекнуть в сознательном сатанизме. Они, попросту, никакие философы.
Распространено мнение о развитом тайном учении сайентологов, доступном только посвященным. Однако, ни одна известная нам религия, и ни одно духовное учение не располагают внутренней, эзотерической составляющей, совсем никак не связанной с внешней, экзотерической стороной. Понятийные схемы сайентологии, постоянно вышучиваемые массовой культурой, предельно просты и так же бессмысленны. Главной практической задачей своей системы Рон Хаббард провозглашал улучшение качества жизни здесь и сейчас. Пока что все улучшение сводится к астрономическим суммам, выкачиваемым сайентологами из своих новообращенных на нужды секты. Речь идет о таких деньгах, и о такой почти безграничной власти над душами, ради которых на многое можно пойти. Любая приличная киностудия разорилась бы после такого шедевра, как “Поле битвы - Земля”, а сайентологам и горя мало; уже без особой славы, но и без прежнего треска прошел в мировом прокате “Золотой компас”, куда более дорогой и амбициозный. Вероучение, использующее такие средства воздействия на умы людей, имеет все шансы занять их свободное время. В общем, тут есть, о чем подумать.
В полном соответствии христианской апокалиптике, помимо антихриста, должен придти в движение и его духовный отец - князь тьмы. В отличие от своего выкормыша, дьявол не притворяется хорошим и добрым, и не пытается выдать свои дьявольские козни за божественное откровение. Он - враг Бога, и одна из его задач - убедить своих рабов в том, что Бога и вовсе нет. Мир - порождение дурацкой случайности, “химия одна”. В нем нет смысла, и всякая философия с ее попытками определить этот смысл невозможна в принципе.
Нет у нас ни интуиции, ни совести, ни разума - этих духовных аспектов нашего бытия, поскольку нет и никакого такого Духа. Соответственно, и их философские инструменты - эстетика, этика и логика - ничего не значат, как, попросту, не существует и красоты, правды и самой Истины, - этих привычных нам проявлений Бога. Как не существует, конечно, и Бога. Есть только мнения, которые ничуть не лучше и не хуже других мнений, хотя бы и противоположных, и не содержат никакой информации. Только клубок интересов движет людьми, и всю власть над ними заберет тот, кто полнее удовлетворит эти похоти, такие, как власть, страсть и злато, говоря древним и простым языком.
Однако, кроме философии, кроме рассуждений и умозаключений, мы не располагаем способами передачи друг другу знаний о мире и о себе. Ничего с этим не поделаешь; так устроено наше сознание. Еще Аристотель, создатель науки как таковой, объяснял своим древним греческим слушателям буквально на пальцах, что выше и лучше философии в мире знаний ничего нет. Он эту область даже назвал метафизикой, то есть, тем, что выше всякого рода физики - естественных и точных наук, обуславливает саму их возможность своим существованием.
Дьявол вынужден, стало быть, создавать собственные альтернативы и предлагать их нам, призывая нас вообще отказаться от философии, променять ее на что-нибудь модное и простое. Такова, к примеру, миметика - создание британского ученого, доктора биологии, знаменитого популяризатора науки Ричарда Доукинза. Доукинз посвятил жизнь борьбе с верой. Он по-настоящему ненавидит Бога во всех Его проявлениях. Даже странно встретить такую ненависть в представителе хорошо сбалансированного общества. Не случайно на атеистических интернет-сайтах статьи о Доукинзе и собственные его тексты соседствуют с сочинениями “красных безбожников” времен военного коммунизма. В биологической науке Доукинз почему-то ассоциирует религиозное мировоззрение с креационизмом - теорией о сотворении мира, которую принято противопоставлять эволюционной теории. Возможность рассматривать эволюцию как инструмент божественного творения не укладывается у биолога в голове.
В середине семидесятых годов Доукинз предложил концепцию мима - единицы культурной информации, аналогичной гену в биологии. Как и гены, мимы способны к самовоспроизведению, распространяясь как вертикально от поколения к поколению, так и горизонтально между людьми. Любая система от религиозной до политической представляет собой комплекс мимов. Мимы друг с другом борются за умы людей, имитируя естественный отбор в дарвинизме. Несколько лет назад в своей книге, название которой можно перевести как “Бред Богом”, Доукинз объявил религиозные мимы особой формой умственных вирусов, аналогичных компьютерным. Надо отметить, что к религиозным системам он причисляет любые концепции, противоречащие примитивному атеизму, включая нравственность, являющуюся, по его мнению, вирусной “надстройкой” над эволюционной основой.
При этом, религиозной природы самого атеизма Доукинз, не обладая философским складом ума, не осознает. Его критика сводится к перечислению “преступлений религии” от крестовых походов, в которых он, не будучи историком, ничего не понимает, до костров инквизиции. Понятия религии и веры для Доукинза тождественны, поэтому религиозная суть воинствующего атеизма, залившего мир океанами крови в XX веке, ему непонятна. Доукинз упускает этот грандиозный аргумент в защиту своей теории; ведь тогда ему пришлось бы расписаться и в том, что его неверие также есть своеобразная форма религии.
Концепция мимов Доукинза, представляющая собой откровенную лженауку, сенсационная и лишенная опытного подтверждения, на самом деле является условно социально приемлемой формой сатанизма - антибожественного религиозного учения. Эта концепция, также, как и некоторые аспекты религии Хаббарда, легла в основу проповеди еще одной влиятельной тоталитарной секты нашего времени - онтопсихологии. Эта секта, как и сайентология, претендует на научную значимость и, как явствует из правильно сформулированного греческого названия, исследует бытие души. Онтопсихологи говорят о трех составляющих нашей реальности. Это, соответственно, бытие само по себе (аналог “вещи самой по себе” в метафизике Канта применительно к личности, личностная основа), семантическое поле (механизм межличностного общения; термин произвольно заимствован из лингвистики, где значит совсем другое) и монитор отклонения (механизм, действующий в клетках мозга и порождающий все душевные болезни).
Сами понимаете, какая тут наука. Монитор отклонения запускают, между прочим, враждебные человечеству инопланетяне, чтобы прервать наш контакт с реальностью. Проявляется его действие в виде таких болезненных, по мнению онтопсихологов, психических феноменов, как голос совести, нравственные инстинкты, стыд, чувство вины. Все эти вещи ужасно мешают нам как можно более полно раскрывать наш богатый эмоциональный и интеллектуальный мир. Вот так братья по разуму контролируют эволюцию человечества, искусственно сдерживая прогресс. И так далее. Все это было бы смешно, если бы в пестрой обертке теории или бреда нам не предлагали бы нечеловеческую мораль выживания сильнейших в стае, где жалость, совесть и милость препятствуют “эволюционной” борьбе всех против всех.
В Интернет-сообществе концепция мимов в последнее время активно пропагандируется внешне морально нейтральными и, на первый взгляд, очень забавными сайтами вроде Encyclopedia Dramatica и ее отечественного аналога “Луркоморье” (от lurk more, буквально: “покопайся еще”, англ.), юмористически истолковывающими то, что в среде явных или скрытых сторонников Доукинза считается мимами. Более безобидное в этом плане “Луркоморье” специализируется почти исключительно на интернет-мимах, к которым, впрочем, причислены и Иисус, и сам Доукинз. Даже с позиций научного скепсиса и агностицизма статья об Иисусе выглядит очень плохо, она глупа, непристойна и оскорбительна.
Однако, вся эта грязная галиматья, не имеющая информационной ценности, бледнеет перед Encyclopedia Dramatica, оперирующей уже настоящими явлениями культуры, массовой и не очень. Практически все сколько-нибудь значимые темы нашей жизни, от кинематографа до детских самоубийств, становятся поводом для шуток, преимущественно грязных и непристойных постольку, поскольку эти события имеют какой-то духовный смысл или намек на него, содержат простую информацию к размышлению, обнадеживающую или предостерегающую. Кажется, настоящей целью деятельности этих сайтов является чистое разрушение, культуроборчество, борьба со смыслом в жизни гражданского общества.
Наша жизнь состоит из событий разного рода, образующих сплошь и рядом причудливые и изящные, или нелепые, соответствия. Гениев и мудрецов отличает способность прозревать за этими соответствиями скрытый смысл бытия, выстраивая все более сложные и совершенные системы взглядов, все более полно и точно отражающие и объясняющие природу вещей. В последнее время мы как-то особенно близко подобрались к рубежу, за которым наука становится, вслед за религией, очередной системой цельного знания. Этой тенденции и противостоит миметика, призванная отучить слабых духом задумываться над чем бы то ни было.
Любые связные элементы нашего бытия, пропущенные через ее жернова, превращаются в бессмысленную, отупляющую мешанину. Эти неустанные яростные атаки на смысл обнаруживают в выступлениях популярных ученых и развеселых интернет-шутников странную связь с деятельностью самых зловещих и одиозных из современных сект, за которой крутятся уж слишком большие деньги. Нужно быть очень убежденным сторонником концепции мима, чтобы признать такое простым совпадением. Похоже, в этом безумии есть система.
ИНДИЙСКАЯ ПРИВИВКА
В шестидесятых годах прошедшего века принято было говорить о духовной революции западного мира. Этот переворот, почти бескровный, но оттого не менее сокрушительный, на самом деле повернул этот мир лицом на Восток, изменив массовое сознание.
Двумя десятилетиями раньше отгремела война на Тихом океане. Победители, незаурядные во многих отношениях молодые люди, в большинстве своем - недавние добровольцы, провели несколько ярких лет в экзотическом окружении, да еще и на грани гибели. День за днем балансируя между жизнью и смертью, поневоле начнешь обращать внимание на всякие восхитительные подробности, особенно - если они помогают выжить. Сильные, смелые и одаренные вчерашние солдаты и офицеры возвратились домой, к мирному труду, а потом выросли, превратившись в ученых, писателей, бизнесменов и просто свободомыслящих одиночек. Они с удовольствием делились необычным жизненным опытом со своими детьми, и тем очень понравились заморские чудеса.
Странная восточная мудрость помогала взглянуть на привычные вещи под необычным углом, а в молодости ничего другого и не нужно. Целое поколение “детей цветов” практически без усилий оказалось настолько чуждо идеалам, привычкам и даже повседневному облику своих предков, как никому еще не удавалось в истории. Они примеряли учения всех цветов радуги, но наибольшим успехом пользовались индийские штучки. Это вполне понятно. Все мы, образно говоря, вышли из Индии. Это наш “самый восточный Восток”, странный, волшебный и, вместе с тем, интуитивно понятный, в отличие от несколько слишком воинственного японского духа или совсем уж диковинной традиционной китайской культуры, с ее пятью стихиями вместо общечеловеческих четырех.
Кроме того, Индия стала родиной двум мирозданиям; в ее плавильном котле зародился буддизм, не прижившийся дома, зато покоривший Юго-Восточную Азию, где, между прочим, живет половина населения Земли. Есть довольно серьезные основания предполагать, что наше единобожие также берет начало именно здесь. Индия - священная земля духа. Здесь можно найти основания большинства мировых религий. Не случайно самоназвание веры самих индийцев можно буквально перевести как “Вечная Истина”. А все прочие зовут ее просто индийским учением, то бишь индуизмом.
Индуизм - древнейшая из всех вер. Самые ранние здешние исторические источники, Веды, одновременно являются священными текстами индусов, написанными на санскрите. Некоторые из этих книг составлены за две с лишним тысячи лет до Рождества Христова, хотя сами индусы относят их чуть не ко временам нового каменного века, то есть еще на пять тысяч лет раньше. Примерно тогда люди приручили корову, научились делать глиняные горшки и хорошенькие золотые и медные побрякушки. Неудивительно, что в индуизме, как в Греции, все есть. Тут изобилие разнообразных божеств, демонов и небожителей запросто сочетается с несокрушимой верой во Вседержителя, а жесткое кастовое деление общества - с исключительным гуманизмом, преодолевающим любые имущественные, сословные и вероисповедные границы. Нельзя сказать, язычество это, или единобожие. Индуизм - словно бы “вообще религия”. Все прочие, позднейшие вероучения чем-то там от него отличаются, а в остальном выстраиваются по бесчисленным образцам, которые индуизм предоставляет. Кажется, кто угодно найдет здесь все, что нужно.
Только один недостаток препятствует традиционному индуизму завоевать симпатии большинства. Чтобы его исповедать, нужно родиться в Индии. Конечно, теоретически “принятие” индуизма возможно, и порою случается. Но это требует таких невероятных усилий, денег, времени и удачи, что все эти случаи смело можно отнести к исключениям. Даже коренной житель Индии и самый настоящий индус, отправившись в путешествие за море, буквально “пересекая черную воду”, оскверняет себя и словно бы выпадает из религиозной жизни и общественного устройства. По возвращении ему приходится прилагать много усилий и пускаться в огромные траты, чтобы восстановить свой священный статус и вновь стать “своим”. Что уж тут говорить о нас, чужаках.
Так было как раз до шестидесятых годов XX века, когда в Нью Йорке проповедовал человек, задавшийся целью превратить индуизм из древнейшей религии в мировую, что ему, как мы можем теперь, через полвека, судить, вполне удалось. Бхактиведанта Свами Прабхупада стал современным пророком самой, может быть, прогрессивной и открытой разновидности индуизма. Речь идет о гаудия-вайшнавизме. Вайшнавизм - поклонение, как верховному божеству, Вишну - центральному звену индуистской троицы, хранителю мира, источнику бытия. С точки зрения большинства индуистов, все сущее, условно говоря, создано Брахмой и разрушается Шивой, а Вишну в этой триаде оказывается посредине. Вайшнависты считают Брахму, Вишну и Шиву единым в трех лицах Богом, причем Вишну здесь - Бог Сам по Себе, тогда как двое других - лишь различные его функции или проявления. Тройственное божество вайшнавистов очень похоже на наши собственные, библейские представления о Троице.
В восточной части Индии (современные Западная Бенгалия и Бангладеш, тогда - Гаудадеша, откуда и приставка “гаудия”) вайшнавизм принял форму поклонения богу Кришне, который в других индуистских школах считается аватаром, то есть проявлением Вишну, часто - одним из многих. Однако, гаудия-вайшнавизм все перевернул и поставил Кришну на место верховной ипостаси единого Бога, объявив, наоборот, самого Вишну всего лишь аватаром этого божества. Чем эта местная чехарда, малопонятная за пределами нескольких индийских провинций, оказалась так интересна людям на Западе? А вот, чем. Если главные положения вайшнавизма очень созвучны библейской, иудеохристианской модели, то поклонение Кришне привносит в классический индуизм неожиданную христианскую ноту. Кришна - очень “человеческий” бог. Он сходит на Землю, чтобы явить нам Свет Истины и, одновременно (и тем самым), поиграть с нами. Кришна открывается нам в образе младенца, пастуха, героя-любовника, небесного воина и, между прочим, истинного проявления Бога. Пустячок, а приятно.
Судя по сохранившимся историческим свидетельствам, поклонение Кришне в Индии продолжается где-то с IV века до Рождества. Это время Карл Ясперс, один из главных философов минувшего столетия, назвал осевым; тогда в разных местах по всему миру происходили удивительные вещи. В Китае учили Чжуанцзы и Кунцзы, то есть, складывались даосизм и конфуцианство. В античной Греции формировались основы нынешнего общественного устройства, а молодые люди ходили на лекции слушать Платона и Аристотеля. В Иране рождался зороастризм, а про евреев мы уж и не говорим. Неудивительно, что индуизм в эти годы также менялся, принимая как раз те формы, что не утратили смысла даже сейчас.
Из всех перечисленных проявлений Кришны, в силу некоторого упадка массового образования, требует объяснений эротический аспект. Многие не очень грамотные критики гаудия-вайшнавизма видят тут настоящую бесовщину. Они рассказывают страшилки про половой разврат кришнаитов, и даже всуе упоминают такую плохо зарекомендовавшую себя в российском обществе вещь, как тантра. Тут надо бы объясниться. “Тантра” на санскрите означает что-то вроде связи всего со всем, абсолютную логику. Это ближе всего к христианской Софии, Премудрости Божьей. В философском словаре индусов и их соседей, включая, кстати, буддизм, понятие тантры употребляется в невероятном множестве случаев. Так называемый тантрический секс, придуманный очень далекими от всякой религиозной деятельности мерзавцами, чтобы пудрить мозги состоятельным домохозяйкам, не имеет ничего общего с аутентичными сексуальными практиками некоторых разновидностей индуизма, которые, конечно же, совершенно закрыты для непосвященных. Само слово “тантра” вообще никак не связано с проблемой пола и встречается на каждой второй странице любого индуистского или, к примеру, буддийского текста. С тем же успехом можно обвинять в безнравственности христиан за то, что, по их утверждению, Бог есть Любовь.
Эротические образы, которыми столь богат Ветхий Завет, включая незабвенную Песнь Песней, становятся в христианстве почти общей темой. Стоит припомнить притчи Иисуса о всех этих многочисленных девах в ожидании жениха и тому подобном. Понятие “духовного брака” чрезвычайно распространено в богословии, а монахини привычно называют себя христовыми невестами, ничуть при том не смущаясь. Любовная тема у кришнаитов имеет точно такое же аллегорическое значение, символизируя отношения души с Богом. Можно быть не в восторге от такого сравнения, и даже не принимать его, оставаясь при этом вполне очевидными христианами, но никак нельзя порицать кришнаитов за то, что давно стало частью нашего собственного духовного багажа.
Основоположником этой интереснейшей разновидности индуизма был средневековый философ Чайтанья Махапрабху, поставивший во главу угла принцип бхакти (божественной любви) - всеобщего духовного пути. Именно эту любовь символизируют красочные (вполне целомудренные, между прочим) отношения Кришны и со своей женой, и с многочисленными возлюбленными, так похожими на евангельских дев. Неважно, индусы ли мы, и тем более неважно, откуда мы родом. Любая религия и любая жизнеспособная национальная культура внутренне обоснована принципом бхакти. Учение Махапрабху, таким образом, вывело индуизм за этногеографические рамки хотя бы в теории. Часто кришнаизм обвиняют в некоей адаптации истинного индуизма к обстоятельствам и нравам нашего времени. Вроде бы даже это - подделка под индуизм. Оснований для таких страхов нет. Перед нами - самый настоящий, традиционный индуизм, лишенный всего лишь некоторой национальной специфики вроде разделения общества на касты, которое, кстати, в самой Индии давно считается бесчеловечным и противозаконным.
В Россию Свами Прабхупада приехал в 1971 году по приглашению ученых-востоковедов. Тут у него появились первые ученики-кришнаиты. Только тогда они не слонялись по улицам в живописных одеждах, распевая свои непонятные песенки с повторяющимися словами и предлагая прохожим приемлемые переводы Бхагават-гиты по разумной цене. Они, главным образом, находились под стражей за религиозную деятельность. Вообще-то в СССР верить в Бога, конечно же, было можно, и даже на Пасху немногочисленные московские храмы ломились от любопытных, желавших со свечками постоять. А вот верить Богу, то есть, исполнять Его волю, было нельзя. Новообращенные московские индуисты вот так прямо проповедовали свою индийскую веру, а тогда даже священники-христиане не могли себе такое позволить. Поэтому, вплоть до 1988 года, когда кришнаизм был официально разрешен (это трогательно), российские индусы упорно считались преступниками. Поскольку учение Прабхупады очевидно соперничает с более привычными формами религии, кришнаитов и по сей день недолюбливают разного рода фундаменталисты.
Название “гаудия-вайшнавизм” непонятно, громоздко, и часто отпугивает, поэтому своеобразная церковь, основанная Прабхупадой в США, называется Международным обществом сознания Кришны. Она на практике осуществляет заветы Махапрабху, приобщая миллионы людей во всем мире к тому, что они вообще способны воспринять в индуизме. Есть своего рода специфика европейской духовности, назовем ли мы ее римской или же иудеохристианской, суть от этого не изменится. Пожалуй, кришнаизм - единственная доступная нам разновидность первоначальной индийской религии, в силу некоторых особенностей западного самосознания.
Влияние Международного общества сознания Кришны на умы людей, в общем, несколько преувеличено. Хотя индуизм в целом - третья по численности мировая религия, насчитывающая более миллиарда последователей, гаудия-вайшнависты не составляют большинства среди индусов. Благотворительная организация кришнаитов “Пища жизни” обеспечивает едой пострадавших от стихийных бедствий и жителей воюющих государств на протяжении без малого сорока лет. Сотрудники “Пищи жизни” раздают по всему миру более миллиона порций еды каждый день.
Если всерьез говорить о различиях в мировоззрении Запада и Востока, что, конечно, звучит довольно наивно, можно почти наугад ткнуть пальцем куда-то в очень личное и больше ни о чем не думать. Не одно христианство, все европейские вероучения подчеркивают священную суть нашей личности, в разной степени. В Азии это - редкость. К примеру, само слово “ислам” подразумевает, в значительной степени, добровольный отказ от личной свободы, личного выбора, препоручение руководящей и направляющей функции Богу. Однако, на фоне безличных и прямо-таки ужасающе трансцендентных, запредельных нам азиатских религий и философских доктрин, смиренные мусульмане выглядят чуть не мушкетерами короля. Их отношение ко Господу на Востоке сочли бы дерзким и легкомысленным. Самые благочестивые исламисты так и норовят вступить с Ним в личные отношения. Что уж говорить об иудаизме, дышащем такой взаимной любовью меж Богом и людьми, какой позавидовали бы пылкие молодожены. В этом смысле, весь наш так называемый Ближний Восток есть ни что иное как Запад со всеми присущими ему замечательными особенностями. “Персонализм” - начертано кровью сердца на знамени западной цивилизации.
Даже логика, эта патентованная добродетель мыслящих европейцев, натянута как струна меж двух тайн - сверхличности Бога-Отца, о Котором мы ничего вообще не можем сказать, кроме того, что Он - не то и не то, и вообще не может быть как-то определен, и личности самой по себе, гностического субъекта западной философии, этого “ненаблюдаемого наблюдателя”, также лишенного отличительных черт. Ни То, ни другое нельзя логически доказать, однако без этой сладкой парочки всякое умозаключение невозможно. Обоими концами упирается наша логика в тайну Веры: тайну бытия Бога и тайну нашего собственного бытия. Ничего подобного на Востоке мы не увидим. Нам показалась бы удивительно бескрылой и плоской логика индуизма или буддизма, так же точно, как наша логика кажется фантастической и безумной индийскому ученому и китайскому монаху. Конечно, если поглубже копнуть, мы найдем бьющие из глубины родники беспредельной личной свободы. Но в Азии это - удел исключительных мудрецов и святых, духовная эзотерика, как правило, доступная лишь посвященным. А у нас таким вещам учат во втором классе церковно-приходской школы.
Поразительно, что и атеизм, предполагающий для всех нормальных, последовательно мыслящих людей безоговорочное предопределение, абсолютный фатализм, полную зависимость от внешних причин, будь то законы природы или общества, мы, люди Запада, ассоциируем не с чем-нибудь, а со свободой совести. Кажется, нам палец покажи, и то мы решим, что это как-то связано со свободой, вроде героя известного анекдота, который “всегда об этом думал”. Поэтому восточная мудрость, как бы она ни была прельстительна, никогда не привьется на нашей земле. Мы обожаем японский минимализм, китайские церемонии, индийскую просветленность, но из-под всех этих ярких одежек неизменно торчат пушистые уши Брата Осла, нелепого, глупого, нищего и - свободного как ветер, как Дух, Который дышит где хочет. Даже вошедшее в поговорку ослиное упрямство - в конечном счете, лишь трогательное проявление личной свободы, которую мы готовы отстаивать и в убыток себе, вопреки очевидности, несмотря ни на что. “Капля росы стремится в сверкающее море; сбрось ветхие одеяния самости и вернись туда, откуда ты вышел”, - говорит индийский аскет. “Колесо бесполезно без пустоты в середине; вернись туда, где сходятся тридцать спиц”, - учит даосский отшельник. “Страдания порождаются твоими желаниями; избери недеяние и вернись в пустоту”, - взывает буддийский монах. “Это - мое личное дело; я сделаю так, как считаю нужным”, - слышится с Запада, и все идет своим чередом.
МИР НАИЗНАНКУ
Время от времени просвещенное человечество подводит итоги пройденного пути и пересматривает привычную систему ценностей. Этот духовный переворот можно с полным на то основанием назвать сменой ориентиров.
Еще бы им не меняться. От начала времен мы привыкли намечать путь по звездам, неважно, сидим ли мы на спине верблюда, или стоим на капитанском мостике, а то и вовсе парим, невесомые, в кабине космического корабля. А звезды, с которыми мы сверяемся, как-то там расположены относительно зодиакального круга, которым проходят по небу Солнце, Луна и планеты, и так называемого небесного экватора - проекции более привычного нам экватора земного на небесную сферу. Его окружность проложена в плоскости, наклоненной под углом к зодиаку. Эти два круга, такие важные для следопытов, путешественников и волхвов, пересекаются в точках весеннего и осеннего равноденствия.
В разные времена люди придерживались на сей счет разных мнений, не вполне представляя себе, Земля ли движется по орбите в окружении прочих небесных тел, или же эти тела, разбросанные по окружности небесной сферы, ходят вокруг нее. Да и не так это важно. Больше того: влияют ли на нас прямо планеты и звезды, или же перемещения их в поле нашего зрения что-то символизируют, очевидно, что мир меняется вокруг нас. Жизнь и смерть наши могут буквально зависеть от этого. Кому охота сбиться с пути в самом сердце мирской пустыни или среди глубокого синего моря? Бездна есть бездна, а небо открывает нам знаки, позволяющие проложить путь там, где нет дна и нет края, а есть только тьма и безвидная пустота.
В наши дни принято поощрять и даже ставить в пример стоящих обеими ногами на твердой почве, а прежде мудрейшие выживали в меняющемся мире, вырабатывая морскую походку вразвалочку и приучая себя верить не обманчиво прочным явлениям нашей жизни, а вращающемуся над головой на недосягаемой высоте звездному чертежу. Именно там, где, вроде бы, нет ничего постоянного и привычного, даже воздуха, искали гармонию и порядок. Слушая музыку сфер, античный философ успешно решал вполне земные задачи и мог прослыть мудрецом в кругу очень практичных своих собеседников: полководцев, купцов и правителей.
Эти сферы порой заметно меняли тон, когда весь небосвод малость сбивался с круга, заставляя смотреть на вещи под неожиданными углами, в который раз принимая новые точки зрения. Такое явление в мире небесных тел называют прецессией, то есть смещением относительных положений экватора и эклиптики - видимого пути Солнца по небу - из-за того, что земная ось постоянно колеблется, а с ней - и экватор. От этого в каждое новое равноденствие Солнце слегка, на наш взгляд, сдвигается вдоль эклиптики от одного созвездия зодиака к другому. При этом, естественно, меняется расположение звезд, по которым мы прокладываем свой путь. Вся небесная карта чуть-чуть поворачивается относительно “неподвижной” Земли. Как и было сказано, все равно, впрямь ли она неподвижна, или сама крутится как волчок, еще и гуляя по кругу. Важно, что в нашем мире все вещи меняют места. Придерживаясь прочных принципов, порой мы рискуем попасть вместо Константинополя в Стамбул.
Смена вех происходит, примерно, каждые две тысячи лет, когда Солнце проходит очередное созвездие. В последний раз это были Рыбы, и самую крупную выловили еврейские рыбаки на берегу маленького пустынного моря, а потом уж ловили только людей. Лет через двести настанет-таки эра Водолея, о которой так много и так туманно говорят новые проповедники, не всегда представляя, о чем идет речь. На наших глазах стрелки небесных часов отстают на очередное деление, и непонятно, то ли пришло время сна, то ли пора приниматься за дело. Ясно одно: как прежде, уже никогда не будет. По крайности, так далеко человечество не заглядывает. Его истории-то всего несколько тысячелетий, а там если что и было, уж концов не сыскать - одни мертвые кости, холодные камни да битые черепки.
Не будет, как раньше; и потому приходится пересматривать всю систему привычных взглядов, включая общественные отношения, которые тоже изменятся вместе с обществом. И, конечно, наш договор, или, скажем, союз с Тем, Кто движет небесными сферами, определяя наш путь. Или - Теми. Или - что движет. С этой самой таинственной Power That Be. Завет, соглашение, что бы там ни было, приходится пересматривать в силу объективных причин, как если бы мы заключили его с маленькой и не очень устроенной имперской провинцией, а иметь дело давно уж приходится с раскинувшимся на четыре стороны света Соединенным Королевством. И выяснять отношения пришел не суровый воин в пластинчатом панцыре, сияющий пурпуром и виссоном, а благообразный, похожий на английского бульдога толстяк с пухлой сигарой, в цилиндре, из-под которого с добродушной физиономии глядят неожиданно твердо глаза никакого цвета. И речь о том, кто и как именно будет править морями, всей этой водной бездной, прокладывая над ней путь железной рукой - куда? Мы о том и не думали, когда двадцать веков назад уславливались о поставках хлеба насущного, или священной лозы с тем, кого звали-то по-другому. И даже когда стало ясно, что хлебом единым нам не прожить, а вино превратилось в кровь, это не слишком нас потревожило. Мы ждали, когда надо было идти, и верили в то, о чем следовало бы знать, и дотянули-таки до момента Истины, когда почва ушла из-под ног потому, что само небо повернулось.
Так было давным-давно в стране, раздираемой войнами и борьбой за власть, посреди варварского потопа стремительно надвигающихся темных веков. Не было больше ни римлянина, ни италика, ни эллина, ни иудея. Патриции и плебеи перемешались. Свобода, это исконное право римского гражданина, в общем-то, мало что значила, поскольку свободный мог во мгновение стать рабом, а раб - в одночасье превратиться в свободного. Законы, основанные на вере, прославленном благочестии римлян, уже не работали, да и самая вера никого не спасала. В этом разваливающемся, уходящем из-под ног мире только одно имело значение - сила, и она была правом.
Не стоит думать об этом, как о победе зла. Сила, все же, была с людьми, а люди не только, да и не столько злы, ищут правды и милости. Просто, в то время для выживания хватало лишь одного - быть солдатом. Это не всегда помогало, но, все же, давало надежду и некоторые для нее основания.
Даже римское гражданство, выше которого в прежние времена не было ничего, приравняли к воинской службе. Некогда только граждане могли стать солдатами, а теперь становящийся в строй сразу же становился и гражданином. Не имело значения, родился ли он в пределах Квадратного Рима, или вышел из леса где-нибудь в страшной глуши: служба в армии делала гражданином и варвара. Армия была жизнью, и этой новой жизни, простой и тревожной, как все вообще вещи мира в неверном утреннем свете, нужна была совсем новая вера.
Понятно, что это уже не могла быть вера в богов, каких в лучшие времена набежало несметное множество. Римская веротерпимость, которую мы в наши дни назвали бы политкорректностью, учила с большим уважением относиться к сотням и тысячам местных божков, которых империя получала впридачу к провинциям. Эти боги не помогли так же точно, как и новые земли, ставшие из благодати источником сущего зла. Страна распадалась на части, как будто чужие боги, дождавшись своего часа, принялись раздирать ее изнутри. Умные римляне, на всякий случай, держали готовым алтарь для еще неизвестного бога, который мог появиться неузнанным каждый час и тоже потребовать своего. Этого пришлеца все представляли по-разному. Для солдат, истинных граждан эпохи упадка, он был посредником в непростом деле переговоров с судьбой и проводником в Рай, в Небесное Царство.
Представим себе того, кто встречает вас у врат нового дома, облекает в одежды власти и дает в руки оружие. Кто-то, безгранично вам верящий, доверяющий вам, в сущности, свою жизнь, и требующий того же от вас, плечом к плечу бьется с вами в одном строю. В счастье и в горести, победе и поражении, кто-то безгранично вас превосходящий, сильнейший, умнейший, отважнейший, черпающий свою власть прямо из ее источника, идет рядом с вами. Он заменяет вам друга, брата; где его знамя - там ваше отечество. Справедливо карая вас за все худшее, что в вас есть, справедливо вознаграждая все лучшее, что вы делаете, жертвуя вами ради общего дела, он, в общем, жертвует своей жизнью ради вашего счастья. Вы восхищаетесь им или его ненавидите, но приходит мгновение, когда вы проходите с ним через бой, через смерть, через самое сердце тьмы, сознавая себя хозяевами своей жизни. Он предстоит за вас неумолимой судьбе, и, его подвигами и трудами, судьба к вам благосклонна.
Такой небесный посредник не только спасает вас, но и, в каком-то смысле, до себя возвышает; вы становитесь ему равными. Весь мир ведь спасается вами: все эти малые, слабые, темные и не ведающие закона, кому недоступно высокое счастье самим выбирать себе участь или судьбу, ищут вашей защиты. Они зависят от вас так же точно, как ваша жизнь зависит от вашего господина. Вы спасаетесь в нем и через него, а все прочие дружественные гражданские лица спасаются вами и через вас. Вы и есть - империя; солдаты - граждане Вечного Города, их доблесть - его неприступные стены. Падете вы - падет Рим, и свет права и разума, сияющий всем народам, умрет, станет тьмой. Вы - свет миру.
Этот новый, невиданный прежде солдатский бог, похожий на императора, изображался в виде ягненка, поскольку знаменовал пришествие новой эры. Овен, или ягненок, побеждает Тельца; в его область сдвигается Солнце, “отставая” от равноденствия к равноденствию. Отставание это обратно последовательности зодиакальных созвездий. Небесная сфера вращается в одну сторону, а смена эонов творится в обратном порядке. Овен сменяет Тельца, превозмогая законы, которым послушны все, включая богов. Тот, кто способен преодолеть ход судьбы, повернуть колесо Фортуны, достоин доверия. Солдаты, простые души, верили светлому богу, побеждающему судьбу, дающему жизнь и славу - такие простые вещи, понятные и не требующие пояснений. Иногда, вместо ягненка, можно было нарисовать чашу, полную крови, становящейся светом. Это была кровь Тельца, символ злого и темного прошлого, ставший знаком спасения и будущей жизни. Все это вам ни о чем не напоминает?
Солдатским спасителем стал персидский бог Митра, посредник между людьми и верховным солнечным божеством. Происхождение Митры, как и всего персидского пантеона - очень древнее, и восходит к ведической религии Индии. Говорят даже об индоиранском мифе как общей религиозной модели целой эпохи и широчайшего региона, некогда - самого высокоразвитого. В небесах над Тельцом расположен Персей - созвездие, похожее на мифологического героя, основателя Персии, обычно изображаемого с кинжалом в руке. Этим кинжалом Митра закалывает Тельца. Обожествили Персея в Киликии, где, если верить такому историку, как Плутарх, и возник митраизм примерно в том виде, как исповедовали его римские воины.
Митра - своего рода бог этики, бог добра, бог - выразитель нравственного закона. Поскольку добро всегда побеждает (кому же, как не солдатам, об этом и знать), римские воины верили в Митру-победоносца. Один из его знаков - крест, знаменующий пересечение двух небесных кругов, равноденствие и смену эонов, преодоление страшной судьбы. Предание митраизма, говорящее о космическом перевороте и смене времен, соответствовало душевному состоянию римских граждан последнего призыва, свидетелей “конца света в отдельно взятой стране”. У них на глазах перевернулся мир с его старыми небесами, законами и границами. Нужно было не множество вер по числу народов, составлявших империю, а единая вера для всех, смешавшихся под орлами своих легионов в единый народ.
Понятно, что эти люди, ставшие в чем-то солью римской земли, взявшие на себя право судить и разрешать перед лицом надвигавшегося беззакония, ревниво оберегали учение от непосвященных. Возвышенная религия, провозглашавшая истины самопожертвования, братства и чистоты, требовала особого отношения. Ее таинства, вроде совместных трапез, творились подальше от посторонних глаз. В каком-то смысле солдаты и офицеры лучшей на свете армии, олицетворявшие закон и порядок, жизнь и смерть знавшие не понаслышке, и впрямь, составляли избранный круг. Гарнизоны в провинциях, предоставленные, к тому времени, сами себе, окруженные местными жителями, не проявлявшими к легионерам особого интереса, позволяли им довольно свободно совершать свои ритуалы, отражавшие разные грани небесной мистерии. Это, возможно, напоминало деятельность уездных масонских лож пару веков назад. В Риме, где сохранение тайны требовало, все же, некоторых усилий, частым местом собраний для митраистов стали известные катакомбы.
Не следует представлять себе эти сооружения какими-то старыми горными выработками или заброшенными участками дренажной системы. Римские катакомбы, по большей части, имели иное происхождение. Это были постройки многочисленных погребальных обществ, в чем-то похожих на средневековые цеховые союзы. Чаще всего, эти общества объединяли людей по профессиональному или сословному признаку, не настолько богатых, чтобы самим обеспечить себе достойные похороны. Собственниками многих кладбищ были благочестивые патрицианки, или же просто люди с большими средствами, способные выкупить подходящий кусок земли. Важно то, что эти захоронения были доступны их многочисленным бедным клиентам, обретавшим последний приют от щедрот своих покровителей. В представлении римлян, умершие предки были самыми настоящими богами, и любая могила обретала священный статус независимо от того, чья она. Даже места погребений преступников или самоубийц пользовались уважением и частичной неприкосновенностью.
Именно вследствие этого бережного отношения мертвые, чей покой негоже было тревожить, удерживали за собой землю, в которой лежали. Какой-нибудь перенос кладбища или гробницы считался немыслимым. Поскольку живым тоже надо было где-то селиться, захоронения и колумбарии - места размещения праха после кремации - зарывались глубоко вниз, не столько расходясь вширь, сколь опускаясь вглубь ярус за ярусом. Эти подземные города мертвых нельзя было посещать просто-запросто или, тем более, проверять и обыскивать, чтобы не осквернить могилы. Поэтому сплошь и рядом они становились убежищами для политических и религиозных групп, не слишком приветствуемых наверху, так же точно, как сами погребальные общества были часто прикрытиями партиям и религиям, объявленным вне закона. Легионеры, вроде бы, пользовались правами создания таких обществ, но и без этого многие состоятельные военачальники были, к тому же, митраистами. Таким образом римские катакомбы стали приютом солдатской религии.
Ее характерной особенностью были граффити - знаменитые образцы общественной мысли, часто дерзкие и непристойные, иногда выполненные с удивительным мастерством. Большинство стенных росписей этого рода сделаны, как говорится, на злобу дня. Римские легионеры превратили граффити в культовое искусство.
Жизнь солдата могла прерваться в любую минуту. Трудно было всерьез рассчитывать на какую-то правильную религиозную деятельность с посещением храмов и сложными ритуалами. А в войну такое и вовсе было немыслимым. Поэтому митраизм породил сокращенные и облегченные, “походные” формы духовной практики, вроде крестного знамения. Этот жест, напоминавший о равноденствии, пересечении небесных кругов и смене времен, служил оберегом, символизируя окончательную победу добра над злом и, следовательно, злыми силами и, вообще, злодеями всякого рода. Подобным образом и граффити, изображавшие эпизод таврохтонии, то есть быкоубийства, победу Овна над Тельцом, или священные символы митраизма, вроде креста и уже упомянутой чаши, могли быть нарисованы прямо пальцем или мелками из солдатского ранца на первой же ровной стене, превращая ее в своего рода храмовую постройку.
Насколько ягненок-Митра влиял на формирование христианской символики, и какое имел отношение зодиакальный знак Овна к еврейскому образу жертвы, или же здесь мы столкнулись с удивительными по силе и красоте совпадениями, что тоже нередко случается, судить еще трудно. Разные люди придерживаются на сей счет разных мнений. А вот чаша священной крови и крест были прямо заимствованы из митраизма, или, возможно, привнесены митраистами в христианство. Очень многие христиане первых веков были, и, порой, оставались в душе митраистами. Основатель Нового Рима на месте былого Византия, император Константин Первый был убежденнейшим митраистом. Видение Константину перед битвой с Максенцием, еще одним солдатским правителем и очередным претендентом на римский престол, сопровождавшееся знаменитым призывом “Сим победиши”, было, по сути, видением Митры, как вполне митраистским был крест, начертанный Константином после того на щитах его воинов. Когда этот император принимал столь живое участие в Никейском соборе, провозгласившем основы христианского вероучения, он еще даже не был крещен, оставаясь вполне законным последователем митраизма.
Христианство, образно говоря, соседствовало с солдатской религией в катакомбах, переняв, между прочим, не только символы, но и некоторые ритуалы. Это сосуществование, или соперничество длилось несколько сотен лет вплоть до закрепления Никейского Символа веры на первом Вселенском соборе. Никейский собор 325 года знаменит “победой” над ересью александрийского пресвитера, то есть, старейшины, главы местной общины, избранного в знак признания очевидного духовного авторитета, Ария. Тот, будучи не в силах философски осмыслить Троицу (как, впрочем, и подавляющее большинство его оппонентов), представлял себе Сына всего лишь первым из сотворенных Богом существ и, следовательно, неравным Отцу. Слова Иисуса: - Кто видел Меня, видел Отца, - Арий понимал символически, как иносказание.
Насколько тема единосущности божественных Лиц сложна, мы можем понять, вспоминая о том, что во время дискуссии один из борцов за чистоту веры вовсе не нашел слов в защиту своего мнения и просто-напросто ударил Ария по лицу. Если Истина, ставшая предметом споров и пререканий на первых соборах, и объективна, не стоит идеализировать Ее сторонников. Они, зачастую, совсем не так глубоко разбирались в догматике, как нам хотелось бы думать, и защищали свою позицию, проникнутые далеко не христовым духом. Положения, составившие костяк Символа веры, на взгляд философа, в той же степени митраистские, что и христианские. В них слились воедино представления римских язычников, исполненных того духа, что принято именовать новозаветными чаяниями, со стихийно сложившимся на основе апостольского учения мировоззрением ранних христиан. Константин на соборе противников Ария поддержал, по-видимому, из любви к порядку, хотя суть вопроса представлял себе смутно, и впоследствии благополучно пребывал умеренным арианином, что нисколько не помешало ему объявить христианство государственной идеологией.
Это примирение старого мира с новым было достигнуто дорогой ценой. Та, что назвалась церковью, надежно защитила себя от внешней угрозы, по заслугам обретя имя “воинствующей”. Из Града Господня превратилась она в укрепленный лагерь. Мы знаем, что даже среди друзей, на своей земле армия Рима ограждала себя сторожевыми башнями, рвами и стенами. Это делалось для порядка. Теперь церковь воинствующая отгородилась стеной несокрушимой догматики от своего народа, людей доброй воли. Отныне само слово “ересь”, означающее, всего-навсего, точку зрения, станет им в осуждение. Только за стенами этого кремля, добровольно отвергнув свободу, данную Богом, признав над собой правду иерархии и службы, превратившись в солдат и встав в строй смогут они себя чувствовать в безопасности. Правда воинов победила Истину всех, солдатская вера в доброго командира восторжествовала над верой детей Бога своему Отцу, идущих по Пути - своему Брату. Пути церкви земной, организующей религиозную жизнь прихожан, и Церкви Небесной, общения верных, далеко разошлись.
Многие начинающие защитники христианства очень любят чувствительные рассуждения о том, что в нем - главное. Чаще всего превозносится Воскресение, без которого, вроде бы, все христово учение бесполезно. Это и благочестиво, и милостиво, ибо подчеркивает священное достоинство личности, побеждающей смерть. Такое мировоззрение обнаруживает лишь один недостаток - оно не содержит в себе ничего собственно христианского, и вполне характерно для римских язычников. Очень важным считается богочеловечество Иисуса, объединение в Нем двух природ в совершенном и полном раскрытии. В юридическом плане это, и впрямь, представляется необходимо нужным. Лишь Человек мог пожертвовать Собой за людей так, чтоб эта жертва имела смысл - скажем, правовой статус, и только Бог мог сделать такое самопожертвование поистине совершенным. Однако, и эта модель не выводит нас за пределы римского правосознания. Есть и другие, не менее яркие и, по размышлении, не более христианские.
Единственным утверждением, христианским по сути, предстает богосыновство Христа, раскрывающее, возможно, предельную Истину отношений меж нами и Богом. Когда Иисус называет нас братьями, и говорит, что мы будем делать все то же, что Он, даже больше, и с некоторым содроганием признает, что можем пить Его чашу, эти слова следует понимать прямо. Мы все - дети Бога, мы Ему ближе любого посредника и даже всего небесного воинства. Никто из нас не нуждается в чьем-то посредничестве, чтобы придти к Отцу. Вера в звездного воина, спасителя мира, очень стара. Она много старше, чем хочется верить ее сторонникам. В сущности, эта вера совсем не годится нашему времени. У нас есть сказка получше. Господь христиан - не божественный цезарь в окружении своих верных солдат, а король Артур - лучший среди друзей, за круглым, как Небо, столом, первый среди равных. Чаша святого Грааля ходит по кругу. Все мы - дети Бога. Вы и Отец - одно.
|
