Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Николай Арсеньев

О ЖИЗНИ ПРЕИЗБЫТОЧЕСТВУЮЩЕЙ

К оглавлению

 

Часть II

Религиозным опыт ап. Павла

Решающим моментом и основой всего религиозного опыта Ап. Павла является его встреча с Господом своим. В этом опыт Ап. Павла классичен в своей яркости и разительности: ибо встреча с Богом есть основная тема, основа и жизненный нерв и все содержание религиозного опыта вообще. Но Павел ощутил этот факт встречи с Господом своим во всей его непосредственности, во всем его решающем, радикальном, творчески–перерождающем значении, и при том с совершенно исключительной конкретностью, концентрацией и силой.

Павел сам нам дает основныя черты своей духовной автобиографии. ????? ?????????· ??? алг ???????? ?? ?? siз ????????, ???? ??? ????? ??????? ??? ???? ??????? ??? ?????????? ????? ?? ??????, — таково знаменитое начало, полновесное в своей краткости, его Послания к Галатам («Павел Апостол, (посланный, призванный, избранный) не от человек и не через человека, но через Иисуса Христа и Бога Отца, воскресившего Его из мертвых» — 1.1). И далее: ???? yap ??? ???? ???????? ????????? ???? ???? ?????????, ???? ?? ??????????? ????? ??????? … ??? ?? ????????? ? ???????? ?? ?? ??????? ?????? ??? ??? ??????? ??? ??? ??????? ????? ?????????? ??? ???? ????? ?? ????, ??? ????????????? ????? ?? ???? ???????… «Ибо я не от человека принял его (— мое благовестив) и не от человека был научен, но чрез откровение Иисуса Христа… Когда Бог, избравший меня от чрева матери моей и призвавший меня благодатию Своею, блоговолил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам»… Гал. 1. 12, 15–16). И, наконец, центральное место, из послания к Флп. «Я стремлюсь, не достигну ли я, как я уже захвачен (покорен) Иисусом Христом» — ?3 ? ??? ??????????? ??? ??????? ????? (флп. 3. 12).

Этими последними словами может быть выражен весь религиозный опыт Ап. Павла. Павел — мистик. Он захвачен и покорен, — и при том раз навсегда, — открывшимся ему неожиданно, там у ворот Дамаска, преизбыточествующим присутствием, и он с тех пор живет Им и из Него. Это есть принцип и стержень всего его нового бытия, основа и стихия.

Апостол Павел «захвачен», «покорен» Иисусом Христом (ефз ф каi ??????????? ??? ??????? ????? — Флп. 3. 12). Это есть решающий момент его религиозной жизни, в этом вместе с тем и все содержание его религиозной жизни. «Мы не себя проповедуем, но Христа Иисуса Господа; а мы — рабы ваши ради Иисуса» (2 Кор. 4. 5). «Любовь Христова объемлет нас, рассуждающих так: если Один за всех умер, то все умерли. А Он умер ради всех для того, чтобы живущие уже не для себя жили, но для умершего ради них и воскресшего» (2 Кор. 5.14). «Не я живу, но живет во мне Христос» (?? 8е ?????? еуо>» ?? с cv ???? ???????).

Все снова и снова, в разных сочетаниях, с разных точек зрения, в связи с разными вопросами и обстоятельствами жизни дается один ответ, утверждается одно содержание, одна цель устремления, один предмет любви. «Для меня жизнь — Христос И смерть — приобретение» (???? yap ?? ?? ??????? ??? ?? ?????????? ?????? — Флп. 1. 21). «Я решил ничего не знать у вас, кроме Иисуса Христа, и при том распятого» (1 Кор. 2.2). «Другого основания никто не может положить, кроме положенного, которое есть Иисус Христос» (1 Кор. 3.11). «Я все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа… чтобы познать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых» (Флп. 3.8,10–11).

Он покорен, он не себе принадлежит: «Павел — раб Иисуса Христа» ((???????· ?????? ??????? ????? — Рим. 1. 1; ?????? ??? ???????? ?????? ??????? ?????— Флп. 1.1). Он уверен и надеется, что не будет посрамлен, и что «и ныне, как и всегда, возвеличится Христос в теле моем, жизнию ли то, или смертью» (Флп. 1. 20). Это есть высшее преимущество христиан: «Вам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него» (Флп. 1. 29).

Покоряющая сила есть любовь Христова: «Любовь Христова объемлет нас» (2 Кор. 5.14). «Кто нас отлучит от любви Христовой? … Все сие мы преодолеваем силою Возлюбившего нас. Ибо… ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе Господе нашем» (Рим. 8. 3839). Смысл духовного роста есть «уразуметь превосходящую разумение любовь Христову» (?????? те ??? ????????????? ?????????? ?????? ??? ??????? — Еф. 3. 19).

И вместе с тем дается здесь безмерное сокровище, неисчерпаемая Полнота. Павел является типическим, классическим мистиком в переживании превозмогающей Полноты Божией, в покоренности превозмогающей, преизбыточествующей Полнотой Божией. Но эта полнота конкретно дана ему во Христе.

Павел не устает говорить о «неисследимом богатстве Христовом» (Еф. 3.8), о «всяком познании превосходящей любви Христовой», о «сокровищах премудрости и познания, сокрытых во Христе» (Кол. 2. 3). «Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил ваши сердца к познанию славы Его в лице Иисуса Христа» (2 Кор. 4. 6). Ибо Он — мир наш (Еф. 2.4). Христос — жизнь ваша (Кол. 3.4). Сокровище сие, ??? ???????? ?????? — мы носим в глиняных сосудах, но и страдание наше освящается, преображается Его преизбыточествующим присутствием. «Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в мертвенной плоти нашей» (2 Кор. 4.10–11).

Новая полнота, новая жизнь раскрылась через тот факт, что мы во Христе. В этом — все, больше ничего не нужно, как быть во Христе. — Это еще больше, чем быть под Христом, быть покоренным Ему. Это — Его новая жизнь в нас, Он в нас, «Христос в вас, упование славы». «Поэтому кто во Христе, тот новая тварь. Старое прошло. Вот все стало новым» (2 Кор. 5.17). Во Христе мы сами уже — причастники преизбыточествующей славы.

«И нас, мертвых по преступлениям, Бог оживотворил со Христом… и воскресил с Ним и посадил на небесах во Христе Иисусе» (Еф. 2. 5–6).

Выражение iv ??????, встречающееся непрестанно, можно почти сказать — на каждом шагу, особенно характерно для религиозного опыта Ап. Павла. Оно показывает, что Христос является стихией новой, возрожденной жизни верующих. Все, что они делают, чем они живут, освящено Его присутствием, питается Им, совершается из Него, как сосредоточия их духовного существа, есть выражение Его единения с ними, — они как бы находятся на фоне Его, высшего, чем они, бытия, Он как бы носит их в себе, они «сокрыты» в Нем, они врастают в Него. Он есть не только «основание» (1 Кор. 3. 4) и цель («мера полная возраста Христова» — Еф. 4.13), но и действующая, оживотворяющая сила их духовного роста («сила Его, действующая во мне могущественно» — Кол. 1. 29; «все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе» — Флп. 4.13).

Вся обновленная жизнь протекает во Христе, силою Христовой, на лоне преизбыточествутощей жизни, которая есть Христос. Они искуплены во Христе (Рим. 3.2; Еф. 1.7), они облеклись или должны облечься во Христа (Рим. 13.14; Гал. 3.27–28), они сделались в Нем наследниками славы, они благословены во Христе всякими духовными благословениями на небесах, они запечатлены в Нем обетованным Святым Духом (Еф. 1.11, 3.13). Они обрезаны в Нем обрезанием нерукотворенным, быв погребены с Ним в крещении и совоскресли в Нем верою (Кол. 2.11, 12).

Более того: они — новое существо, новое творение в Нем, «созданы во Христе Иисусе на добрые дела» (Еф. 2.10). «Кто во Христе Иисусе, тот новая тварь»… (2 Кор. 5.17). «Я родил вас во Христе Иисусе благовестием», пишет Павел Коринфянам (1 Кор. 4.15).

Вся ткань жизни, даже отдельные, казалось бы, незначительные ее проявления, отдельные ее акты пронизаны, охвачены этой оживотворяющей стихией. «Истину говорю во Христе» (Рим. 1.9), «могу похвалиться во Христе Иисусе» (Рим. 15.17). «Я надеюся в Господе Иисусе (вскоре послать к вам Тимофея)» «я уверен в Господе (что вскоре приду к вам»), — «Бог свидетель, что я люблю всех вас iv ??????????? ??????? ????? — любовию Христа Иисуса», — так пишет он, например, в особенно богатом интимными чертами его духовной жизни Послании к Филиппийцам (2.19, 2–24; 1. 8; ср. еще, напр., 1.1–26; 1.29; 3.1, 14; 4.1,4, 7, 13).

Он призывает верных «стоять» во Христе («стойте в Господе» — Флп. 4.1; ср. 1 Фес. 3.8), ходить в Нем («как вы приняли Христа Иисуса Господа, так и ходите в Нем» — Кол. 2.6), быть укорененными и утвержденными в Нем (Кол. 2.7). И умершие умерли во Христе (1 Кор. 15.8; 1 Фес. 4.16). Поэтому мы всегда Господни. И еще: мы участвуем, охваченные совместным ростом, силою благодати, силою Духа Его в жизни Тела Его, которое есть Церковь. Мы — «одно тело во Христе» (Рим. 12.5), поэтому теснейшими узами связаны друг с другом. Мы — члены Тела Его, от плоти Его и от костей Его» (Еф. 5, 30) [259].

Павел ищет все новых и новых слов, чтобы намекнуть на величие, на преизбыток, на все превозмогающую славу этой нашей жизни со Христом и во Христе.

Он нагромождает синонимы, повторяет те же слова, все в новых сочетаниях, чтобы дать хоть слабое представление об этом совсем невыразимом, совсем ином. Он говорит о «славе благодати Его, которою Он облагодатствовал нас в Возлюбленном» (Еф. 1.6), о «богатстве благодати Его, которую Он в преизбытке даровал нам» (1. 7), о «богатстве славы тайны Его, которое есть Христос в вас, упование славы» (Кол. 1. 27), и опять о познании того, «что есть надежда призвания Его, и каково богатство славы наследия Его во святых, и каково преизбыточествующее величие силы Его в нас верующих согласно действию могущества силы Его» (Еф. 1.18–19: ??? ????? ? ????? ??? ??????? ?????, ??? ? ??????? ??? ????? ??? ??????????? ????? ?? ???? ?????? ??? ?? ?? ?????????? ??????? ??? ???????? ????? ??? ???? ???? ??????????? ???? ??? ????????? ??? ??????? ??? ?????? ?????).

Иоанн Златоуст замечает в своем комментарии на Послание к Ефесянам, к стиху 1. 8: Ката ?? ??????? ??? ??????? ????? ?? ???????????? ??? ????; «Здесь не только богатство, но еще в преизбытке, т. е. излитое в невыразимой полноте. Нельзя выразить словами то, что мы в действительности испытали на себе. Это есть богатство, превозмогающее богатство, не человеческое богатство, а Божественное; отсюда полная невозможность выразить его словами».

Характерны эти выражения Павла: ?????????, ????????, ????????, превозмогающий, преизбыточествующий, преизбыток: ?????????? ??????? ??? ??????? ????? (Еф. 2.7); ?????? ?? ??? ????????????? ??? ??????? ?????? ??? ??????? (Еф. 3.19),?? ?Tq ?????????? ??????? ??? ???????? (2 Kop. 4.7); ??????? ??? ??? ?????????? ????? (Ibid. 3.10); ???' ?????????, ??? ????????? ??????? ????? ????? ???????????? ???? (4. 17); ??????? ????? ?????? ????? ??? ?? ???????? ??? ??????? ??????? ????? ??? ?????? ??? (Флп. 3.8).

Это преизбыточествующее богатство, эта охватывающая, покоряющая нас любовь Христова, есть вместе с тем и Полнота, Полнота Божия. — Она дана во Христе, она обитала во Христе телесно (Кол. 1.19; 2. 9). Она охватывает верующих в Него: «Вы имеете полноту в Нем» (Кол. 2.10), «уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою Божией» (Еф. 3.19); она есть стихия Божественной жизни, направляющая рост Его Церкви (Еф. 1. 23), она есть цель ее роста (eis ?????? ??????? ??? ?????????? ??????? —Еф. 4.13) [260].

Этот преизбыток имеет, однако, одну отличительную черту: он соединен неразрывно с центральной ролью Креста в нашей жизни. Крест не только внешнее орудие спасения нашего, однажды водруженное на Голгофе, на котором умер, действительно, реально умер при Понтии Пилате Единородный Сын Божий: Крест Его водружен в нас, мы умираем вместе с Ним, Его Крест есть стержень нашей новой жизни, Его смерть есть стихия, в которой мы живем. Его Крестом мы хвалимся (Гал. 6.14), наша жизнь есть умирание вместе с Ним, наши страдания суть участие — радостное, хотя и тяжелое, но и благодатное, более того: ликующее участие в Его страданиях: «Ныне радуюсь в страданиях моих за вас и восполняю недостаток страданий Христовых во плоти моей за тело Его, которое есть Церковь» (Кол. 1. 24).

Крест и страдание не только предпосылка, средство приближения к Нему, это Его присутствие в нас, наше сораспятие с Ним.

Виноградная Лоза, которой мы — ветви, по словам Евангелия от Иоанна, есть вместе с тем и древо Крестное, Его смерть, в которую мы мучительно и длительно и непрерывно и благодатно врастаем, должны врастать.

«Мы умерли для греха; как же нам жить в нем? Неужели вы не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? Мы знаем, что ветхий наш человек распят с Ним, чтобы упразднено было тело греховное, дабы нам уже не быть рабами греху, — ибо умерший освободился от греха. Если же мы умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним … Так и вы почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6. 2–4, 6–8.11).

«Я сораспялся Христу. И уже не я живу, но живет во мне Христос». «Поэтому мне да не будет ничем хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира» (Гал. 2. 19–20; 6. 14; ср. 5. 24: «те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями»).

Ср. далее Рим. 8.17: «мы сонаследники Христу, если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться»; Флп. 3.10: «чтобы познать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его сообразуясь смерти Его»; (2 Кор. 1.5): «по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше». И далее, 4.10–11: «Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисуса открылась в теле нашем. Ибо мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей». О соучастии в смерти Христовой читаем также в послании к Колоссянам: «Итак, если вы со Христом умерли для стихий мира»… и далее: «Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (2.20; 3.3; ср. 2.12; 3.5). Или во втором Послании к Тимофею «Верно слово: если мы с Ним умерли, то с Ним и оживем» (2.11; ср. еще Еф. 4. 22) 1 Кор. 15.31: Я каждый день умираю»… (конец 8–ой главы к Рим. и т. д.).

Отсюда особый смысл — не обычный только, распространенный смысл мистического парадокса — приобретают эти знаменитые «параллельные ряды» из 2–го Послания к Коринфянам, которое особенно подробно и глубоко говорит нам о тайне Креста.

Смерт — но жизнь!
Нищета — но богатство!
Огорчение — но радость!

«Мы отовсюду угнетаемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся; мы гонимы, но не оставлены; низлагаемы, но не погибаем. Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем» … «Мы неизвевтны, но нас узнают; нас почитают умершими, но, вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем» (2 Кор. 4.8–10, 6.9–10).

И опять этот гимн радости в конце знаменитой восьмой главы Послания к Римлянам: «Кто нас отлучит от любви Христовой: скорбь или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?… Но все сие преодолеваем чрез Возлюбившего нас (???????? ??? ???, ??? ay а????????? ????»).

Ибо новая жизнь не ожидается только, не обещана только: новая преизбыточествующая жизнь теперь уже нам дана — во Христе. «Кто во Христе, тот — новая тварь. Старое прошло, теперь все новое» (2 Кор. 5.17). Этот избыток новой жизни, — мы видели, — излился уже теперь. Мы объединяемся с Ним мистически в Его страдании, но Он же есть и воскресший, реально воскресший. А это есть прорыв — уже совершившийся, уже охвативший нас — Его жизни, новой жизни, вечной жизни. «Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса… чтобы и жизнь Иисуса открылась в смертной плоти нашей» (2 Кор. 4. 10–11). «Я все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа… чтобы познать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его… чтобы достигнуть воскресения мертвых» (Флп. 3. 8, 10, 11) [261]. Но уже теперь, — мы видели уже, — мистическим образом являемся участниками Его славы, участниками в Его преображенной жизни. «И нас, мертвых по преступлениям, Бог оживотворил со Христом, и воскресил с Ним, и посадил на небесах во Христе Иисусе» (Еф. 2. 5–6) [262]. Эта новая жизнь связана с Его воскресением. Мистика Апостола Павла есть не только мистика Креста, но, может быть, в еще большей степени — мистика воскресения [263].

Крест Его — принцип нашего органического врастания в Его Смерть, один раз имевшую место, вполне конкретно–исторически, реально–исторически на Голгофе, а теперь являющуюся стихией нашей внутренней жизни, началом нашего послушания Богу, нашего примирения с Богом и нашего умирания себе. Так и воскресение Его, новая Его жизнь — глубоко мистична, как новая преизбыточествующая действительность, — жизнь Духа, захватывающая и преображающая нас, и вместе с тем глубоко реально — конкретна, как факт, на котором покоится все спасение наше. «Если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Христа и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься» (Рим. 10. 9) … «Помни Господа Иисуса Христа, от семени Давидова, воскресшего из мертвых по благовествованию моему» (2 Тим. 2. 8).

У Павла соединяются мистика и основоположный, конкретный христианский реализм, реализм первого благовестил в одно неразделимое целое. «Если Христос не воскрес, то проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Но Христос воскрес, первенец из умерших» (1 Кор. 15. 17, 20). Христос, действительно, «умер, и воскрес и ожил» (Рим. 14. 9). «Христос, воскресши из мертвых, уже не умирает, смерть уже не имеет над Ним власти» (Римл. 6. 9).

Без реальной исторической смерти Христа, без реального, конкретно — исторического воскресения Христа во плоти, нет и мистической смерти и жизни со Христом и во Христе, нет мистики Ап. Павла, нет новой религиозной жизни Ап. Павла. «Христос для того и умер и воскрес и ожил, чтобы владычествовать над мертвыми и живыми». Все богатство наше («все — ваше»), все общение наше с Ним, вся покоренность наша Им, вся жизнь наша в Нем вытекает из реальных фактов Его жизни. Тут нет противоречия между историческим, конкретным реализмом Ап. Павла и его мистикой (как думали искусственно сконструировать некоторые ученые), здесь неразрывнейшая связь зависимости: без первого нет и второго. «Если Христос не воскрес, то проповедь наша тщетна, и тщетна вера наша».

Для Ап. Павла именно характерно это соединение глубин мистически–религиозной жизни с этой конкретной связанностью фактом. Вся вера его — и наша — зиждется на этом основоположном факте: «Но Христос воскрес, первенец из умерших».

В критический, решительный момент своих пастырских забот о Коринфянах он торжественно напоминает им, что есть основа их веры, основа спасения. Ряд фактов, ряд событий, имевших место во–вне, в истории, связанных с временем, и свидетельство о них. Вера и спасение зависят от того, что было конкретно в истории, и что передано первыми свидетелями и их преемниками из уст в уста. Это равнозначно с иоанновским торжественным провозглашением: «О том, что мы слышали, что мы видели нашими глазами, что мы рассматривали и что руки наши осязали — о Слове Жизни!» В этом — христианский реализм, являющийся сутью и основой проповеди не только первоапостолов, но и Павла. И решающим для этого христианского реализма является проповедь воскресения.

«Напоминаю вам, братие», — так гласит это знаменательное начало 15–ой главы 1–го Послания к Коринфянам, которое недаром комментаторы называют нашим «первоевангелием» (ибо оно раньше написано, чем наши нынешние Евангелия).

«Напоминаю вам, братия, то благовестив (Евангелие), которое я благовествовал вам, которое вы и приняли, в котором и стоите, чрез которое и спасаетесь, если содержите его так, как я благовествовал вам его, если только вы не напрасно уверовали. Ибо в самом начале я преподал вам то, что и сам приял: что Христос умер за грехи наши согласно Писанию, и что Он был был погребен, и что Он воскрес в третий день согласно Писанию, и что Он явился Кифе, а затем и двенадцати» … и т. д.

Наряду с мистикой жизни во Христе, основоположным для Ап. Павла является христианский реализм, связанность историческим фактом, тем, «что он получил и что он передал дальше», реализм того, что произошло: реализм пришествия «в зраке раба», реализм Креста (Ср.: «О, несмысленные Галаты! кто прельстил вас, когда у вас пред очами был изображен Христос, как бы у вас распятый?») и особенно — реализм воскресения Христова.

«Пришел в мир» (1 Тим. 1.15), «приобщился плоти и крови» (Евр. 2.10), «рожден от жены, рожден под Законом» (Гал. 4.4), «от семени Давидова по плоти» (Рим. 1.3, ср. 2 Тим. 2. 7), «приял зрак раба» (будучи равен Богу — Флп. 2.6–7), был «искушен во всем кроме греха» (Евр. 4.15), «послушлив был даже до смерти, смерти же крестной» (Флп. 2.8), «свидетельствовал» жизнью и смертью «при Понтии Пилате» (1 Тим. 6.12), «предал себя за нас» (Тит. 2.14), реально умер, реально воскрес, «вознесся во славе» (1 Тим. 3.16) — и это — Тот, Кто есть «сияние Славы и образ ипостаси» Отчей, «имже и веки сотвори» (Евр. 1. 3, 2), чрез Которого и о Котором все создано (Кол. 1.16), в Котором «вся полнота Божества обитает телесно»(ev ???? ???????? ??? ?? ??????? ??? ???????? ???????? — Кол. 2. 9). И в этом — спасение!

И раскрылось это в Его воскресении из мертвых.

«Помни Иисуса Христа, из семени Давидова, воскресшего из мертвых, по благовествованию моему» (2 Тим. 2. 8). В этих словах и еще в словах: «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа и притом распятого» (1 Кор. 2. 2), и еще: «Но Хрисос воскрес, первенец из умерших!» (1 Кор. 15.20), или еще: «Если устами твоими исповедуешь Иисуса Господом и сердцем твоим уверуешь, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься» (Рим. 10.9). Или: «вменится и нам, верующим в Воскресившего из мертвых Иисуса Христа, Господа нашего, Который был предан за грехи наши и воскрес для оправдания нашего» (Рим. 4.25), — в этих и подобных словах сконцентрирована вся вера. Более того, в этом и есть вся вера.

Из этого реализма воскресения вытекает вообще весь мистический реализм Ап. Павла: его отношение к творению и миру, его отношение к телу, его отношение к человеку во всей полноте его состава, его эсхатологические чаяния, чаяния окончательной победы Жизни — жизни вечной, жизни Христовой, жизни воскресения — над смертью. Христианский реализм и эсхатология Ап. Павла теснейшим органическим образом связаны друг с другом.

Слово Божие, богатство Божие уже явилось, уже действует в нас, уже мы носим это сокровище в «глиняных сосудах» (2 Кор. 4. 7). Уже блеснул свет в сердцах наших, «чтобы озарить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа» ( ???? ???????? ??? ??????? ??? 8???? ??? ???? iv ??????? ???????— 2 Kop. 4.6). Уже теперь с открытым лицом, как в зеркале взирая на славу Господню, мы преображаемся в тот же самый образ, от славы в славу (2 Кор. 3.18). Уже начался процесс созревания и роста нашего — чрез малые и временные испытания и скорби — в преизбыток, в безмерность Вечной Славы (???' ??????????, ??? ?????????, ??????? ????? ????? ???????????? ???? — 2 Kop. 4.18). Но полнота осуществления еще впереди. Теперь мы ходим еще верою, а не видением (2 Кор. 5. 7). Теперь мы видном еще как бы сквозь стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу (1 Кор. 13.12). «Ибо вы умерли и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге. Когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с Ним в славе» (Кол. 3. 3–4).

Слава, имеющая открыться, есть слава воскресшего Господа. И она не может ограничиться только пределами внутреннего человека, она коснется и телесного нашего состава. И «смертные тела» наши приобщатся к славе воскресения Его, «Который преобразит тело уничижения нашего согласно телу славы Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все (?????????????? ?? ???? ??? ??????????? ???? ????????? ?? ?????? ??? ????? ?????, ???? ??? ????????? ??? ???????? ????? ??? ???????? ???? ?? ????? — Флп. 3.21). Поэтому мы воздыхаем, «желая не совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью» (2 Кор. 5.4). Имея начаток Духа, мы стенаем, «ожидая усыновления и искупления тела нашего» (Рим. 8. 23). Ибо достоинство тела нашего высоко: «Разве вы не знаете, что тела ваши суть храм живущего в вас. Святого Духа, Которого вы имеете от Бога, и вы не свои, ибо вы куплены дорогою ценою? Итак прославляйте Бога в теле вашем» (1 Кор. 6. 19–20). Или еще больше: «Тела ваши суть члены Христовы» ( о?? ?????? отI ?? ?????? ???? ???? ??????? ????? ; 1 Кор. 6. 15). Поэтому, тело не для блуда, но для Господа, и Господь для тела. Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею» (1 Кор. 6. 13–14). На этой будущей славе воскресения Ап. Павел останавливается особенно торжественно и настойчиво в знаменитой 15–ой главе 1–го Послания к Коринфянам: «Сеется в тлении, восстает в нетлении. Сеется в уничижении, восстает в славе. Сеется в немощи, восстает в силе. Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (ст. 42–44). Ибо «последний враг истребится — смерть… Тогда исполнится слово написанное: «поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (1 Кор. 15. 26, 54–55).

И далеко за пределы судеб рода человеческого изольется это конечное откровение мощи и величия Божия. Оно должно коснуться всего творения Божия. Все будет покорено под ноги Его … «Будет Бог все во всём» … Вся «тварь будет освобождена от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (1 Кор. 15. 27, 28 и Рим. 8. 21).

Здесь даны уже те тона, которые звучат потом в пасхальных и воскресных песнопениях Церкви: через Его победу над смертью в воскресении — конечное истребление владычества смерти, восстановление, реабилитация твари. Эсхатология Ап. Павла, его «устремленность вперед», имеет, как и мистика его как и его религиозный реализм, свою основу в воскресении Христа. Здесь в воскресении, уже дано начало, первый прорыв этой новой все–превозмогающей действительности.

«Чтобы вам исполниться всей Полнотой Божией» (??? ????????? ??? ??? то ??????? ??? ???? Еф. 3.19). это есть конечная цель.

Но уже теперь, — мы видим, — действует в нас мощь Его (ката ??? cvepyeiav ????? ??? cifepry??????? ev ??,?? ev ??????? — Кол. 1.29), теперь уже мы обновляемся, и преображаемся, и растем по направлению к этой Полноте, врастаем в Него, живем новой жизнью. Это есть действие Духа. Послания Ап. Павла суть самый яркий, самый подлинный комментарий к этой жизни и к этому действию Духа Божия в обновленном человеке. Они имеют значение непосредственного свидетельства. Мы не знаем, как и молиться, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными. Мы водимся Духом, мы напоены одним Духом (Рим. 8. 26; 8.14; 1 Кор. 12.18), мы поем Духом в сердцах наших им. 8. 26 ; 8.14 ; 1 Кор. 12.18), мы поем Духом в сердцах наших (????????? ev ???????, ????????? ??????? ??????? ??? ??????? ??? ????? ????????????? — ??. 5. 19; ср. Кол. 3. 16). Но это не есть дух истерических восторгов, нестройного оргиазма (вроде «оргиастических» выкриков в некоторых кругах русской предвоенной литературы), это — дух благочиния, и трезвенности и святости. И Дух мира.

«Плод же Духа есть: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет Закона» (Гал. 5.22–23).

Или, вот, еще изображение этой новой Жизни Духа:

«Итак, облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно… как Христос простил вас, так и вы. Более же всего имейте любовь, которая есть совокупность совершенства. И да владычествует в сердцах ваших мир Божий, к которому вы и призваны в одном теле, и будьте дружелюбны. Слово Христово да живет в вас богато (??0?????? ev ???? ????????) со всякой премудростью. Поучайте и вразумляйте себя псалмами, славословиями, песнями духовными (????????????) в благодати поя в сердцах ваших Господу. И все, что вы делаете, словом или делом, все делайте во имя Господа Иисуса, благодаря Бога Отца через Него» (Кол. 3.12–17).

Или, вот, возглас, рисующий подъем и торжество и дух мира этой новой жизни:

«Всегда радуйтесь.

Непрестанно молитесь.

За все благодарите ибо такова о вас воля Божия во

Христе Иисусе» (1 Фес. 5.16–18).

Или еще:

«В усердии не ослабевайте. Духом пламенейте. Господу служите. Утешайтесь надеждою. В скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны» (Рим. 12.11–12).

«Радуйтесь всегда в Господе, и еще говорю: радуйтесь. Кротость ваша да будет известна всем человекам. Господь близко».

«Не заботьтесь ни о чем, но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания пред Богом. И мир Божий, превосходящий всякий разум, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе (? ?????? ??? ???? ? ?????????? ????? ???? ????????? ??? ??????? ???? ??? ?? ??????? ???? ?? ?????? ????? Флп. 4.4–7).

«Ha таковых нет Закона». Закон духа жизни во Христе Иисусе о уар ????? ??? ????????? ??? ???? iv ?????? ?????) освободил меня от закона греха и смерти» (Рим. 8. 2). Это — новый закон, закон свободы, закон Духа, закон Христов («Носите бремена друг друга, и так исполните закон Христов» (??? ????? ??? ??????? — Гал. 6. 2). Старое отменено, ибо уступило место более совершенному. Ибо наш ветхий человек, подвластный Закону, распят со Христом. В этом новом законе свободы Христовой, в Законе Духа заключается не меньше, а больше сравнительно со старым Законом. Ибо мы должны умереть нашему ветхому человеку, это— больше, чем мог требовать старый Закон. Он доходил до порога смерти, он останавливался у порога смерти. А мы должны длительно умирать, длительно распинаться со Христом. Не отдельные только эксцессы, — отдельные преступления заповедей со стороны ветхого человека должны обрезываться и караться, как в старом Законе, а сам ветхий человек в самой сущности, самой сердцевине самоутверждающегося, богоборческого бытия своего должен умереть или вернее длительно умирать со Христом, быть вознесенным на Крест Его, быть сораспинаемым с Ним. Новый Закон Духа не есть моральная поблажка, не есть повод или основание для моральной распущенности или пассивности. «К свободе вы призваны, братия; только не делайте свободу поводом к угождению плоти; но любовию служите друг другу» (Гал. 5. 18). Новый Закон Духа гораздо радикальнее старого Закона: ибо он означает участие — активное, через дар благодати — в смерти Христовой, он требует не меньше как смерти ветхого человека. «Те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями» (Гал. 5. 24). Поэтому–то он и означает отмену Старого, несовершенного, гораздо более внешнего, не возрождающего самую сущность человека Закона. Новый закон — закон духа жизни во Христе Иисусе — обладает безмерным радикализмом. Он означает смерть — длительную, мучительную смерть: «Я сораспялся Христу» (Гал. 2. 19) — и новую жизнь: обновление духа.

Дух открывает нам тайны Божии (1 Кор. 2.10). Дух свидетельствует нам — и только Дух! — что Иисус есть Господь («Никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» — 1 Кор. 14. 3). Истинное познание тайн Божиих может быть только силою Духа. На этом Ап. Павел останавливается особенно внимательно. Слова его, проповедь его «были не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении Духа и силы (?? ????????? ????????? ??? ????????). Дабы вера ваша была утверждена не на мудрости человеческой, но на силе Божией» (1 Кор. 2. 4–5).

Принципом нашего познания тайн Божиих есть Сам Дух Божий. Кто может познать, «что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божиего никто не знает, кроме Духа Божия» ( ????? ??? та той ???? ?????? ??????? ?? ?? то ?????? ??? ???? — 1 Кор. 2.11). Этот Дух Божий охватывает нас, преображает нас, мы познаем, растя и врастая в новую действительность, мы сами изменяемся духовно при познании Божественной Истины.

«Вспоминаю о вас в молитвах моих», пишет Ап. Павел в послании к Ефесянам: «чтобы Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы, дал вам Духа премудрости и откровения к познанию Его, и просветил очи сердца вашего, дабы вы познали в чем состоит надежда призвания Его, и какое богатство славного наследия Его для святых, и как безмерно величие могущества Его в нас, верующих по действию державной силы Его» (1.17–19).

И особенно эти слова:

«Мы же все открытым лицом как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ, от славы в славу, как от Господня Духа» (2 Кор. 3.18).

Это — классическое место, намекающее нам о том, как силою Духа мы изменяемся сами при созерцании славы Господней, то есть, что познание Божественной Истины творит нового человека, творчески преобразует познающего. Это — таинственное действие Духа.

Высшее откровение Духа, излившегося в сердца наши, свидетельство о нашем сыновстве. «Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии… Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы дети Божии» (Рим. 8. 14, 16). «Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: «Авва, Отче!» (Гал. 4. 6; ср. Рим. 8.15).

Здесь уже вершины и неизреченные глубины благодатной жизни.

«Даром» (?????? — Рим. 3.24), по благодати, не по заслугам нашим, не по делам Закона. Павел был спасен, помилован, возрожден, оправдан не по своим заслугам: он гнал Церковь Божию. «Но благодатию Божией есмь, что есмь» (1 Кор. 15.10). Он знает, что опыт его имеет типическое значение. Бог — в безмерном Своем снисхождении во Христе Иисусе — милует грешника и оправдывает его, делает его праведным, возрождает его. Он сам пережил — изменение, преображение духовное, силою благодати. Благодати: т. е. незаслуженно, не по делам, «чтобы никто не хвалился» (Еф. 2. 9), а из избытка милующего снихождения Божия. «Бог, богатый милостью, по Своей великой любви, которою нас возлюбил, и нас, сущих мертвыми по преступлениям, оживотворил со Христом, — благодатию вы спасены» (Еф. 2. 4–5). Это есть тайна Его милующей, неизреченной, ни в чем ином, кроме себя самой, не имеющей основания, преизбыточествующей любви. «Дабы явить в грядущих веках преизобильное богатство благодати Своей в благости к нам во Христе Иисусе» (??? ???????????? ??????? ??? ??????? ????? ?? ?????????? ??1 ???? ?? ?????? ????? —Еф. 2.7).

Лютер, пренебрегший многими весьма существенными чертами опыта Ап. Павла, верно схватил этот пафос свободно изливающейся милости. Даром! незаслуженно, только из богатства милосердия Его! Примирены с Богом, оправданы, очищены, освящены, усыновлены — не вследствии каких–либо наших заслуг, и не магически, но благодатно: т. е. тайной Его превозмогающей, отдающей себя, спасающей любви. Мы ею покорены, ею захвачены, она возжигает нас ответным пламенем, в ней умирает наш ветхий человек и рождается новый, в ней — тайна спасения нашего. «Любовь Христова объемлет нас, рассуждающих так: Сам Один умер, то все умерли… чтобы живущие уже не для себя жили, но для умершего за них и воскресшего» (2 Кор. 5.14–15).

И наш ответ есть вера: приятие Его как Спасителя и полнота нашего отдания себя Ему («не я живу, но живет во мне Христос; а что я ныне живу во плоти, то верою живу в Сына Божия возлюбившего меня и предавшего Себя за меня» — Гал. 2. 20).

Поэтому мы оправдаемся верою, а не от дел Закона (Рим. 3. 28).

Но мы спасаемся не одни, не единично, а совместно — как «избранные» Божии, как ????????, как народ Божий, как новый Израиль, как братья, связанные любовью — Его любовью в нас, как совместно врастающие в Него, как «члены Тела Его» и, потому, сочлены друг другу. «Одно тело и один дух … Один Господь, одна вера, одно крещение. Один Бог и Отец всех» (Еф. 4. 4). «Все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом» (1 Кор. 12.13). Наследники одного обетования, участники одного богатства, одного преизбытка.

«Ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду .. И пришед, благовествовал мир вам, дальним и близким. Ибо чрез Него и те и другие имеют доступ к Отцу, в одном Духе» (Еф. 2.14, 17–18).

«Как вы слышали о домостроительстве благодати Божией, данной мне для вас.., то вы можете усмотреть мое разумение тайны Божией: чтоб и язычникам быть сонаследниками, членами одного тела, сопричастниками обетования во Христе чрез благовествование» (????? ?? ???? ???????????? ??? ??????? ??? ????????? ??? ?????????? ?? ?????? ????? ??? ??? ?????????? 3.2, 4, 6).

И вместе же, совместно мы призваны врастать в познание глубин Божиих силою действующего в нас Духа Божия. Апостол молится о верных:

«Да даст вам (Бог), по богатству славы Своей, мощно утверждаться Духом Его (ката ??? ??????? ??? ????? ????? ??????? ???????????? ??? ??? ?????????? ?????) во внутреннем человеке… дабы вы, в любви укорененные и утвержденные могли постигнуть со всеми святыми, что есть широта, и долгота, и высота, и глубина (Божии), и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, чтобы вам достигнуть всей Полноты Божией (??? ????????? ??? ??? ?? ??????? ??? ???? — Еф. 3.16–19).

Познать, «что есть широта, и долгота, и глубина, и высота», и «уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы исполниться всей полнотою Божиею» можем мы только «укорененные и утвержденные в любви», «вместе со всеми Святыми».

Это есть Тайна Церкви.

Есть безмерность пафоса любви к братьям у Ап. Павла. Но эта любовь есть лишь отголосок другой, большей любви — той любви, которая звучит в прощальной беседе Господа, той, которой подвигнуто все отдание Им Себя «за многих», за овцы своя. Этот превозмогающий поток любви Господней, эта любовь, завещанная Господом: «Нет больше сия любви, как если кто душу свою положит за други своя»; «По сему узнают, что вы — мои ученики, если будете иметь любовь между собою», — вдохновляет всю деятельность апостольскую, пастырскую, проповедническую и любимого ученика Господня: «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою, поэтому и мы должны положить души свои за братьев» (1 Ин. 3.16); «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4. 20). Этот же дух Его любви, охвативший и преобразивший и объединивший нас, живет во всей деятельности и проповеди Ап. Павла. Он охвачен отеческой любовью к своим общинам, к своим детям духовным, из которых некоторые «рождены» им в узах его (Ср. Флм. 10).

«Мы могли явиться с важностью, как Апостолы Христовы; но были тихи среди вас, подобно как кормилица ласкает деток своих (?? lav ?????? ????? ?? ?????? ?????) Так мы, из усердия к вам, восхотели передать вам не только благовестив Божие, но и души наши, потому что вы стали нам любезны»… (1 Фес. 2.7–8).

«Ибо хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов: я родил вас во Христе Иисусе благовествованием» (1 Кор. 4.15).

«От великой скорби и стесненного сердца я писал вам со многими слезами, не для того, чтобы огорчить вас, но чтобы вы познали любовь, какую я в избытке имею к вам» (2 Кор. 2.4).

«Дети мои, для которых я снова в муках рождения доколе не изобразится в вас Христос»! (Гал. 4.19).

«Итак, братие мои возлюбленные и вожделенные, радость и венец мой, стойте так в Господе, возлюбленные» (Флп. 4.1; ср. 2.12; 1.21–27).

Бог мне свидетель, что я люблю вас всех —?? ????????? ??????? ????? — любовью Христа Иисуса» (Флп. 1. 8).

Ап. Павел охвачен этой безмерностью Его любви. «Верою живу в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя з? меня» (Гал. 2.20). Он и называет Его соответственно: ??? ??? ????????? ??? ? ? ? ? ??? ?????? ????? (Кол. 1. 13) «в царство Сына любви Своей».

Ап. Павел знает не только, что любовь есть «совокупность совершенства» (????????? ??? ??????????? — Кол. 3.14), но он описывает нам стихию этой новой благодатной любви, Его любви, действующей в нас: сочетание безмерности с трезвенной кротостью, смиренномудрием, тишиной духа и самозабвением; «Любовь не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (????? ??????, ????? ????????, ????? ??????, ????? ????????). Любовь никогда не перестает»… (1. Кор. 13. 5–8). «Друг друга тяготы носите, и так исполните закон Христов… Любовью служите друг другу» (Гал. 6. 2; 5. 8). «Будьте братолюбивы друг ко другу с нежностью, в почтительности друг друга предупреждайте» (ту ?????????? ??? ???????? ???????????, rfj ???? ???????? ???????????? — Рим. 12.10).

Ибо Он в нас и мы в Нем, — вот основание этой любви (Срв. у Матфея: «Потому, что вы сотворили сие одному из братьев Моих меньших, то Мне сотворили» 25.40), вот — ключ к тайне Церкви.

Мы близки друг другу в Нем. Он — мир наш, соединивший ближнее и дальнее. И более того: в Нем началась — уже теперь — новая совместная действительность для нас. Можно даже сказать, что не столько Он в нас, как мы в Нем: «Я — лоза, а вы — ветви» (Ин. 15. 5).

Церковь не есть «учреждение», это есть наша новая совместная действительность во Христе, новая плоскость бытия, новая реальность. Все, что мы говорили о дарах Духа, об избытке Божием, о покоренности этим избытком, относится сюда, к этому потоку совместной жизни в Нем, к этой жизни Его Тела. Ибо «мы — члены тела Его, от плоти Его и костей Его» (Еф. 5.30). Послание к Ефесянам особенно подробно рисует нам этот духоносный поток великой соборной жизни.

«Он избрал нас в Нем прежде создания мира, чтобы мы были святы и непорочны пред Ним в любви, предопределив усыновить нас Себе чрез Иисуса Христа, по благостному решению воли Своей, в похвалу славы Своей благодати, которою Он нас облагодатствовал в Возлюбленном… В устроение полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под Главою — Христом… И все покорил под ноги Его и поставил Его выше всего, главою Церкви, Которая есть Тело Его, полнота Наполняющего все во всем» (1.5–6, 10.22–23).

«… Дабы мы, исполненные истинной любовью, все возращали к Нему (????????? ??? ????? та ?????), Который есть Глава — Христос, из Которого все тело, составляемое и совокупляемое чрез всякое сочетание, скрепляющее тело, свершает, при действии в меру каждого отдельного члена, рост свой для созидания самого себя в любви» (4.14–16).

Цель этого роста — Глава — Христос. Он же центр, Он же начало и основа процесса (Ср. Кол. 2.19). Учение Ап. Павла о Церкви христологично, христоцентрично. Все учение, весь опыт жизни, вся проповедь Ап. Павла христоцентричны. Мы возвращаемся к тому, с чего мы начали. «Ибо другого основания положить нельзя, кроме положенного, которое есть Христос» (1 Кор. 3.11). «Ибо мы не себя проповедуем, а Христа Иисуса Господа; мы же рабы ваши ради Иисуса» (2 Кор. 4. 5).

У Ап. Павла сочетается: обладание (вернее, впрочем, не наше обладание, Его обладание нами) с ожиданием. Он, Господь, уже сейчас обладает нами («как покорил меня Иисус Христос», «Павел — раб Иисуса Христа»). Но мы ждем полноты раскрытия Его в нас (пока «изобразится в нас Христос» — ср. Гал. 4.19) и полноты грядущего раскрытия славы Его, которое коснется и тела нашего. И мы растем навстречу Ему — в страданиях и в благодатной реальности Креста Его — «с открытым лицом», укорененные в любви, охваченные порывом любви («Живите в любви, как и Христос возлюбил вас», «Любовь — совокупность совершенства») в Теле Его, которое есть Церковь, силою Воскресшего из мертвых (Ср. Еф. 1.20).

Такова реальность апостольского опыта и апостольской проповеди.

Как далека от нашего обычного опыта и как реальна; реальнее, чем наш опыт.

Евангелие от Иоанна

Вечное в преходящем, тут здесь, между нами. «Мы видели славу Его, славу как Единородного от Отца». Мы видели, мы рассматривали нашими глазами, мы осязали, «руки наши трогали»: безмерное наполнение, исполнение нашего бытия от прикосновения Вечной Жизни.

Усыновление. Мы, заброшенные в этом чуждом, глухом мире, сиротствующие, становимся через Него детьми Божиими: «тем, которые приняли Его, Он дал власть стать детьми Божиими, верующим во имя Его». Раскрываются тайны духовной действительности, Жизни Духа, тайны, не подлежащей измерению и исследованию. «Дух дышет, где хочет, и голос его слышишь и не видишь, откуда он идет и куда уходит: так бывает с каждым рожденным от Духа». Предлагается струя Вечной Жизни, насыщающая уже теперь: «Кто будет пить от воды, которую Я дам ему, не возжаждет вовек, но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную». — «Кто жаждет, да придет ко Мне и да пиет. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой». Начинается новая жизнь. Уже теперь. Мы в этой жизни уже прикасаемся к глубинам, к избытку Жизни Божественной. Поэтому это Евангелие недаром называлось духовным [264], оно говорит о Вечном, о духовной преизбыточествующей действительности, раскрывающейся нам.

Но это Духовное, Вечное, это Божественное раскрылось нам исторически. Оно связано с определенным данным историческим Лицом, с живым человеком, с любимым Учителем. «О том, что было от начала, что мы слышали, что мы видели, что мы рассматривали нашими глазами и что руки наши осязали» … И это было — Слово Жизни! «О Слове Жизни» — так продолжаются эти основоположные для всей христианской проповеди и для всего духа и содержания Евангелия от Иоанна вступительные слова 1–го послания Иоанна (которое, может быть, было вроде препроводительного, объяснительного письма к 4–му Евангелию). «Ибо Жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию Вечную Жизнь, которая была у Отца и теперь открылась нам». Этими словами задается тон всему 4–му Евангелию, да и всей первой проповеди.

Решающей, основоположной ее чертой является свидетельство. «Мы видели». Свидетельство это двояко, причем обе стороны его даются одновременно. Это — свидетельство о внешнем историческом факте, который был доступен, открыт для внешних телесных чувств: «Мы трогали нашими руками». И вместе с тем, одновременно, это — свидетельство о Превозмогающей Духовной Реальности: «Мы видели — славу Его». В этом–то особенность христианского свидетельства, в этом — основа всей проповеди.

Но не абстрактный «небесный» Человек ходил между ними, был их спутником и учителем. Нет, Слово действительно «стало плотью». Носитель славы, которую мы созерцаем, распинается — добровольно — на кресте. И опять таки это распятие, эта глубина уничижения и страдания есть «прославление», явление безмерной глубины Божией, безмерного величия, безмерной любви Божией именно в Его страдании… «Ныне прославился Сын Человеческий и Бог прославился в Нем», говорит Иисус Своим ученикам в ту минуту, как Иуда пошел окончательно Его предавать, и все уже пущено в ход для предания Его в руки человеческие, поругание и убиение Его.

Слово стало плотью. «Слава» Его, Божественная безмерная действительность, раскрывающаяся в Нем (как, например, раскрылась она бывшему слепорожденному: «Веруешь ли ты в Сына Божия?» спрашивает его Иисус. — «А кто он, Господи., чтобы мне веровать в Него?» — «И видел ты Его, и Он говорит с тобою». И сказал тот: «Верую, Господи», и поклонился Ему) — эта Божественная Действительность и плоть Его даны одновременно в одном неразрывном опыте. Евангелие от Иоанна не только «духовно», оно и духовно и глубоко исторично, конкретно', связано с этой жизнью, с этой Его плотью, с этими глазами и этими руками учеников, которые видели и осязали Его. Оно, может быть, самое духовное из всех Евангелий, ибо оно раскрывает всю основу благовестил, коренящегося в Божественной Действительности: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного», и вместе с тем оно со всей силой подчеркивает важность исторической плоти, истинную человечность Иисуса, ибо Слово действительно стало плотью.

Это можно назвать основной чертой, основным вдохновением Евангелия от Иоанна. Ибо, хотя это — черта всей первой проповеди вообще, и это дано уже в полной мере и в первых трех Евангелиях, но с такой яркостью и выпуклостью и силой это нигде так не выражено, как в Евангелии от Иоанна.

Историческая плоть, исторический элемент Евангелия от Иоанна. Нас поражает богатство географических названий (их больше, чем в первых трех Евангелиях, напр. Сихарь, Колодец Иакова — 4. 5–6, Овечьи Ворота, купальня Вифесда — 5.1, купальня Силоам — 9.11, притвор Соломонов — 10. 23), многочисленные упоминания о еврейских праздниках, обычаях, представлениях, и особенно внимательно и тщательно разработанная хронология. Действие происходит не вообще, в такие–то приблизительно годы, а в рамках таких–то еврейских праздников, столько–то приблизительно раз праздновался праздник Пасхи в течение общественного служения Христова; оно поэтому длилось никак не один только год (как можно было бы, пожалуй, заключить из рассказа первых трех евангелистов), а, по крайней мере, два с лишком года, а то и три года. В самом деле, первые три Евангелия упоминают в связи с общественным служением Христовым только одну Пасху — именно последнюю. Евангелие от Иоанна упоминает, по крайней мере, о двух других Пасхах, кроме этой последней: «Приближалась Пасха, праздник иудейский» (2.13; ср. 2.23), и затем такие же слова о более поздней Пасхе в главе 6–ой (ст. 4). Возможно (но нельзя с уверенностью сказать, что это так), что и «праздник иудейский», упоминаемый в 5–ой главе (ст. 1), есть также — еще другая, третья — Пасха. В таком случае праздников Пасхи в течение служения Христова было бы, согласно Евангелию от Иоанна, считая и последнюю Пасху, три или четыре. В связи с этой более широкой и более точно намеченной хронологической рамкой 4–го Евангелия, повествуется в нем и о нескольких путешествиях Христовых из Галилеи в Иерусалим и Иудею, между крещением Его в Иордане и страданиями Его, путешествиях Его, о которых не упоминают первые три Евангелия (но, например, Евангелие от Луки заставляет предполагать, что такие путешествия имели место). Здесь, значит, Евангелие от Иоанна проявляет большой интерес к точности и детальности общей схемы всего служения Христова. Этот интерес к хронологической точности проявляется и в указании дня распятия Христова: это был канун еврейской Пасхи, которая падала в этот год на субботу. Про следующую за днем распятия субботу говорится: «… ибо сия суббота была день великий». Поэтому книжники и фарисеи и священники не входят в Преторию к Пилату, «чтобы не оскверниться, но чтобы можно было им есть пасху» (18.28). Значит, пасху (т. е. агнца пасхального) они ели только вечером в пятницу, т. е. вечером 14–го Низана, который, по еврейскому обычаю, уже считался началом следующего дня, 15–го Низана, т. е. еврейского праздника Пасхи, падавшего в этом году на субботу. И что это так, подтверждается повествованием всех четырех евангелистов о страданиях Христовых. Распятие не могло произойти в первый день Пасхи, ибо согласно закону Моисееву этот «первый день опресноков» должен был свято соблюдаться евреями. Невозможно также было бы, чтобы в первый день Пасхи Симон Киринейский, как говорится об этом в Евангелии от Марка, возвращался с поля (15. 21). Ясно, что все это произошло накануне Пасхи. Тайная Вечеря поэтому не совпадала по времени с еврейской пасхальной трапезой, ибо еврейская пасхальная трапеза в этот год имела место для всех евреев в пятницу вечерам. Но Тайная Вечеря была предвосхищением пасхальной трапезы на 24 часа раньше обычного времени, была пасхальной трапезой, совершенной на 24 часа раньше. Такое предвосхищение пасхальной трапезы на 24 часа раньше обычного времени могло иметь место, как на это указывает, например, великий знаток библейских древностей Pere Lagrange в своем комментарии к Евангелию от Иоанна.

Четвертый евангелист упоминает, кроме того, еще о праздновании двух еврейских праздников, о которых ничего не говорят первыя три Евангелия: праздник Кущей (7. 2, 8, 14, 37) и праздник Обновления (10. 29), на которые Иисус приходит в Иерусалим.

Интересно, как даже более мелкие, несущественные, казалось бы, хронологические детали врезались в память автора: например, в рассказе о том, как два ученика Иоанна Крестителя пошли вслед за Иисусом, и Он, увидев их, идущих, спросил их: «Что вам надобно?», а они ответили: «Равви, где живешь?», на что Иисус им ответил: «Пойдите и увидите»; читаем дальше: «и они пошли и увидели, где Он живет, и пробыли у Него день тот. Было же около десятого часа», т. е. по нашему около 4 часов пополудни (1. 37–39). Почему важно было для евангелиста указать это время? Казалось бы, это так несущественно и весь случай этот такой второстепенный и, казалось бы, неважный. Да, но если сам евангелист был одним из тех двух учеников Иоанна Крестителя, пошедших за Иисусом, тогда понятно, что самый час его первой встречи с Иисусом врезался в его память: это был решающий час для его жизни.

Не будем останавливаться на других подробностях, мелких конкретных чертах исторической ткани, которых много в Четвертом Евангелии. Но остановимся на одном: на человеческой патетичности, взволнованности и человеческой трогательности некоторых сцен, в первую очередь прощальной беседы Иисуса (в главах 13–16 Евангелия). Недаром глубокая растроганность и волнение охватывают слушателей за службой «12 Евангелий» (утреня Великого Пятка), особенно когда читается как раз вот это, первое, самое длинное из всех двенадцати евангельских чтений — прощальная беседа Господа со Своими учениками перед Своим добровольным страданием. В человеческой жизни разлука есть самое скорбное, за сердце хватающее переживание. Сколько раз она переживалась и переживается в наши дни: разлука сына, уходящего на войну, с родителями, жениха с невестой, детей с умирающей матерью. В этой разлуке уезжающему, уходящему, уводимому в тюрьму и на казнь, умирающему в больнице особенно тяжело за оставляемых; их горе он иногда в первую очередь переживает, их хочет утешить. На этих высотах человеческой любви человек думает не столько о себе, как именно о них, оставляемых им, безутешных. Вот эти тона высшего напряжения, высшего пафоса человеческой горячей любви, участие в горести оставляемых любимых и стремление ободрить их, утешить их в их горе — являются характерными для прощальной беседы Господа с учениками. Но в этой беседе есть и еще большее, она заканчивается «Первосвященнической молитвой» — молитвой добровольного самоотдания Сына Божия, и этот акт божественного самоотдания и вместе с тем это присутствие Божественного, здесь, среди учеников: «Я есмь Путь и Истина и Жизнь», «Я есмь истинная Виноградная Лоза, а Отец Мой Виноградарь есть» — проникает прощальную беседу от начала до конца. Она — особый яркий пример соединения высших, самых волнующих, самых трогательных и чистых и напряженных переживаний человеческих и Божественного. В этом основная черта Иоанновского Евангелия, впрочем вообще и всей проповеди апостольской.

«Откровения Божественной любви» Юлианин из Норича

В «Откровениях Божественной Любви» Юлиании из Норича мы имеем один из величайших, наиболее чистых и глубоких в своей трогательной простоте, перлов мистической литературы средневекового Запада. Мало того — среди памятников всей христианской мистики вообще, эти откровения смиренной и малоученой английской затворницы 14–го века имеют право занять одно из центральных мест: ибо характерные черты именно христианской мистики, то, что является основой ее своеобразия и ее столь яркого отличия от других — вне–христианских мистических переживаний, сказались здесь с чрезвычайной силой и выразительностью. Своеобразность христианского мистицизма, являющегося вместе с тем и одним из проявлений обще–человеческой мистической потребности и вытекающего из тех же глубин нашей духовной жизни, в которых зарождаются, напр., и высшие проявления мистики Плотина или мистики Индии, — заключается в том, что центром всего устремления, высшей целью, высшим объектом является конкретная, историческая, человеческая личность Иисуса Христа, в Котором воплотилась, открылась «вся полнота Божества». Бог открылся в Иисусе, Сыне Своем, Богочеловеке; в Иисусе Христе все содержание проповеди христианства, к Нему сводится вся христианская мистическая жизнь — к участию в Его страданиях и подвиге, в Его любви, в Его радости, Его прославлении и победе.

Павел избрал «ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и притом распятого» (1 Кор. 2. 2). Он «все почел за сор, чтобы приобрести Христа» (Флп. 3. 8). Везде, где христианство, христианская мистическая жизнь раскрывается во всей полноте и подлинности, она целиком может быть сведена к восприятию Христа, к слиянию с Ним в одну органическую жизнь. «Пребудьте во Мне и Я в вас; как ветвь, не может приносить плода сама собой, если не пребудет на лозе, так и вы, если не пребудете во Мне», — такие слова один из самых ранних памятников христианской мистической жизни — Евангелие от Иоанна — влагает в уста самого Христа (15. 4). Бог истинно раскрывается лишь через Него: «Никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня», — Он есть единственный, исключительный, имеющий всеобще–мировое, космическое значение, «Путь и Истина и Жизнь» (Ин. 14. 6). И таким Путем, такой Жизнью и Центром Он остался и для последующего христианства в его высших, углубленных, наиболее горячих, наиболее исполненных любовью и духовной силой и подъемом, мистических переживаниях. Таковы переживания, напр., и Игнатия Богоносца, и Макария Египетского, и авторов песнопений Страстной Седмицы Православной Церкви, и Симеона Нового Богослова; а на Западе так живут и проповедуют Франциск Ассизский и Якопоне да Тоди, Seuse и Рейсбрук, Екатерина Генуэзская и испанские мистики, как в России, напр., Димитрий Ростовский или Тихон Задонский, как многие и многие другие во всём христианском мире. Ибо названные имена — лишь случайно выхваченные нами яркие примеры, достаточные, однако, чтобы иллюстрировать ту основную тенденцию, основную стихию, которая их вскормила, и которую они собой представляют. Так и мистическая сторона церковного богослужения, с Таинством Евхаристии во главе, всецело сосредоточивается, центрирует в личности страдающего и воскресшего Богочеловека. Правда, есть иногда и как будто чуждые христианскому духу, безлично–пантеистические струи в переживаниях и у некоторых христиан — созерцателей Высшей Жизни: так, напр., нередко у Мейстера Экхарта; но постольку эти переживания, приближающиеся к мистике Плотина, и не являются адэкватными выражениями христианского мистицизма. Ибо — повторяю — вся высшая, истинная, внутренняя и органически–существенная, вся основная, изначальная и действенная жизнь христианства, в ее наиболее чистых и глубоких проявлениях, сводится к Иисусу Христу, к восприятию Его личности, к переживанию Его жизни. И одним из классических примеров этого и может как раз служить маленькая книжка Юлиании из Норича — безыскусственная передача тех «Откровений Божественной Любви», которые она пережила в своей келье в конце 14–го века [265] и которые легли в основу всей ее дальнейшей внутренней жизни.

Центром ее мистического опыта является восприятие личности и страданий Христовых. Юлиания различает при этом [266] более внешнее, образное видение и чисто–духовное, безобразное, глубоко–внутреннее созерцание, в котором раскрываются ей великие глубины любви Божией, озаряющие смысл Искупления, отношение Бога к миру, конечные судьбы мира и человека. Образное видение (весьма несложное, простое и сдержанно–трезвенное во всем комплексе своих образов) идет при этом рука об руку с этим нечувственным, повышенно — духовным озарением.

С большой яркостью встает перед умственным взором Юлиании картина мук Христовых и глубоко — до основания потрясает душу:

«Я узрела сей сладостный лик сухим, бескровным и бледным от дыхания смерти (dry and bloodless with pale dying); затем еще более бледным — в агонии; затем бледность перешла уже в синесватость; наконец, синева еще усилилась — по мере того, как плоть все более охватывалась смертью… Это было тяжкой переменой — лицезреть это глубокое умирание (This was a heavy change — to see this deep dying).

И ноздри также изменились и высохли на моих глазах. Это была долгая агония; казалось мне, будто Он семь ночей умирает, все время в страданиях. И это высыхание плоти Христовой было — думалось мне — самой тяжкой мукой изо всех Его мук, и последней. И в этом иссушении плоти пришло мне на память слово, которое Христос сказал: «Жажду». Ибо я видела во Христе двойную жажду — одну телесную, другую духовную…

Что касается телесной жажды, то я поняла, как все тело Его жаждало, лишенное всякой влажности. Ибо пречистая плоть и кости были оставлены одни — без крови и соков. Пречистое Тело долгое время иссыхало… с отяжелением головы и тяжестью во всех членах; ветер дул снаружи, который все более иссушал и мучил Его холодом — более, чем мое сердце может помыслить. И в сравнении со всеми прочими муками Его, которые я видела, все, что я могу сказать или передать, слишком мало, ибо сие не может быть передано словами; но всякая душа, согласно слову Св. Павла, должна ощущать это в себе во Христе Иисусе.

Это лицезрение мук Христа исполнило меня муками… Тогда я поняла хорошо, о каком страдании я молила Бога; ибо мне казалось, чго мои муки превосходят всякую телесную смерть. Я подумала: «есть ли какая мука в аду подобная этой муке?» … Ибо как могло бы какое–либо страдание мое быть более тяжким, чем видеть Его, в котором — вся моя жизнь, все мое блаженство и вся радость моя, страждущим? ..

Здесь я увидала большое единение между Христом, и нами; ибо, когда Он страждет, мы страждем» [267].

Юлиания предпочла состраждать душою со Христом, чем оторвать взор свой от Его распятия для созерцания небесных радостей. Ибо радость для нее — в близости Иисуса, и участие в Его муках дороже, чем всякое блаженство без Него. «Я лучше бы желала остаться в этом страдании до Судного дня, чем достичь неба иначе как чрез Него» … «Таким образом, я избрала своим небом Иисуса, которого в это время я видела только в муках… И это было всегда утешением для меня, что я избрала Иисуса своим небом во всякое время… и в радости и в горе». Она продолжает созерцать Его страшные крестные муки, и ей открывается, что основание их и смысл и двигающая сила их — в любви. Страдания, унижения Сына Божия безмерны, невыразимы, превосходят всякое постижение. «Впрочем, любовь, которая заставила Его претерпеть все это, она настолько же превосходит Его страдания, насколько небо выше земли. Ибо страдания Его были делом, совершенным во времени, действием любви; но Любовь была искони, без начала, и пребывает, и всегда пребудет — бесконечно» [268].

«И внезапно, как я увидела на том же кресте, вид Его изменился на радостный». И она слышит обращенные к ней слова Распятого, доносящиеся со Креста: «Довольна ли ты, что Я пострадал за тебя?» — «Да, благий Господи», ответила я; «благодарю Тебя, благий Господи, да будешь Ты благословен!» «Если ты довольна», сказал Господь наш, «то и Я доволен. В этом радость и блаженство и бесконечное удовлетворение для Меня, что Я выстрадал сии муки ради тебя. Ибо если бы Я только мог пострадать больше, Я бы пострадал больше».

И ей открылся плод, результат Его страдания: искупленные этой дорогой ценой, мы принадлежим Ему. Более того: «Мы являемся Его наградой, честью Его и венцом Его. Это является предметом столь великой радости для Иисуса, что Он ни во что вменяет Свое тяжкое страдание, жестокую и позорную смерть. И в этих словах: «Если бы Я только мог претерпеть больше, Я бы больше претерпел», — я поистине увидела, что, если бы пришлось Ему каждый раз умирать за каждого человека, имеющего быть спасенным, как Он однажды умер за всех, то любовь не дала бы Ему покоя, покуда Он не совершил бы сие. И когда Он совершил бы сие, Он вменил бы сие в ничто ради любви. Ибо все кажется Ему лишь малым в сравнении с Его любовью.

И это Он мне явственно показал, сказав сие слово: «Если бы только возможно было Мне страдать больше» Он не сказал: «Если бы нужно было страдать больше», но: «Если бы только возможно было страдать больше». Ибо если бы и не было нужно, но только возможно было бы пострадать больше, Он бы пострадал больше» [269].

«С радостью и веселием взглянул наш Господь на Свой пронзенный бок и увидел (язву его), и сказал сие слово: «взгляни, как Я возлюбил тебя!» [270]

Ибо Бог открывается нам прежде всего и действеннее всего как Любовь. «Хотя свойства Божественной Троицы и равны все по достоинству, но Любовь была более всего показана мне, ибо она всего ближе к нам… Господу угодно, чтобы изо всех свойств Благословенной Троицы, мы больше всего уверенности имели в Любви. Ибо Любовь склоняет к нам и Божественное Всемогущество и Премудрость». Впрочем, люди большей частью слепы и не знают, «что Он — Все — Любовь (All–Love)» [271]. Любовь же сия во всей беспредельности Своей раскрылась в Иисусе.

Величайший акт, величайшее «Откровение Божественной Любви» есть Голгофская жертва. Но та же любовь открывается и во всем отношении Бога к миру.

Мир ничтожен и мал; он в видении представляется Юлиании крохотным шариком, величиной с орешек. Он не может удовлетворить жажды нашей души: «Все, что ниже Бога, нам не хватает». Чтобы найти истинный покой и мир и утоление «жажды» — именно в Боге, мы должны освободить, очистить душу от всего тварного: no soul is rested, till it be noughted of all that is made. И вместе с тем Бог любит этот ничтожный и безмерно малый по сравнению с Его величием тварный мир: «Он существует и будет существовать, ибо Бог любит Его». Таодш образом, все имеет свое бытие чрез любовь Божию.

«В этой малой вещи», т. е. вселенной — так продолжает Юлиания, «я видела три стороны: во–первых, что Бог сотворил ее; во–вторых, что Он ее любит; в–третьих, что Он хранит ее» [272]. Ив этом свете любви и действия Божия весь мир преображается для мистика, приобретает новое и великое значение и достоинство.

«Я видела… все, что Он сотворил. Оно велико и прекрасно и обширно и исполнено добра. Но причина, почему оно казалось столь малым моему взору, была та, что я его видела в присутствии Его Творца. Ибо душе, созерцающей Творца всяческих, все сотворенное представилось весьма малым». В том — великое достоинство и высочайшая ценность мира, что он есть плод Божественной любви и целью своею измеет — любовь. Бог «создал все сотворенное ради любви, и чрез любовь оно сохраняется, и пребудет всегда — в бесконечные веки, как сказано выше». Ибо «Бог есть всецелая Полнота Блага, и все благо, какое только имеется в вещах, это — Он» (God is all–thing that is good, and the goodness that all–thing has is He) [273] Посему, «Бог находится во всякой вещи» (Не is in all–thing), Он «все делает, даже самое малое (God doth all–thing, be it never so little). И поэтому, ничего не совершается случайно или наобум, но лишь по безграничному предведению мудрости Божией» [274]. Но это не есть пантеизм: основа всего существующего и в первую очередь нашей сущности есть Бог, истинное, исконное, самобытное существование принадлежит только Богу, и тем не менее наша тварная сущность, как таковая, не есть Бог, хотя и пребывает в Боге [275].

Бог все творит — кроме зла и греха [276]. Но грех и зло лишены подлинного существования; с точки зрения исконной, истинной, метафизической действительности — Божественной жизни, их нет. Поэтому, Юлиания во время озарений своих не увидела греха: «ибо я думаю», говорит она: «что он не Имеет никакого рода существования и не причастен бытию (it has no manner of substance, nor part of being), и не может быть познан как только по страданию, которое он причиняет» [277]. И в заключение своих откровений, уверившись непреложно во всепревозмогающей, победной, неиссякаемой, беспредельной силе Любви Божией, она с торжеством восклицает, обращаясь ко греху: «О, презренный грех! что ты такое? Ты — ничто! Ибо я видела, что Господь — все. Тебя же я не видела. И когда я видела, что Господь сотворил вое, я тебя не видала. И когда мне было открыто, что Господь совершает все, что совершается, малое и великое, я тебя не видала. И когда я узрела Господа нашего Иисуса, как Он восседает в нашей душе с великою славою, и как Он любит, управляет и охраняет все, что сотворено Им, я не видала тебя» [278]. И вместе с тем в нашем условном, эмпирическом мире и зло и страдание и грех бесспорно даны и не только ощущаются весьма реально, но и являются факторами огромной, бесконечной важности для нашей духовной жизни. Юлиания не только их не игнорирует, но усиленно подчеркивает их безмерно–огромное значение: страдание очищает, воспитывает душу, с грехом же нужно, с Божьей помощью, всеми силами неутомимо бороться, предпочитая е|му всяческое другое страдание и на земле и за гробом [279]. Проблему зла и греха, видимое противоречие, имеющееся здесь между истинной сущностью вещей и временно, эмпирически данным состоянием, которое вызвано грехопадением, проблему, над метафизическим разрешением которой так трудились, напр., Григорий Нисский, Августин и Скот Эриугена, Юлиания констатирует [280], но не старается метафизически объяснять и решать: ее интересует только, что нам непосредственно нужно для нашего спасения, что непосредственно его касается, и что практически определяет наш духовный строй — наше отношение к Богу, людям и миру. «Все же остальное, что не относится к нашему спасению (all that is beside our salvation), сокрыто от нас» [281].

Практические же выводы из этого учения о Божественной Любви как мировой стихии, из этого признания Бога за сущность, глубочайшую основу и цель мировой жизни, весьма велики, и Юлиания их делает. Она не может проклинать мира и видеть в нем царство диавола, как многие представители господствующего — почти дуалистического церковного миросозерцания Средних Веков [282]. Мир для нее — мы видели — есть творение любви Божией, в его основе лежит избыточествующая Божественная жизнь; все, что есть доброго в твари, это — отблеск Бога в творении; все в мире, кроме греха, совершается силою Божией, совершается Богом; мир «прекрасен и полон добра»; в творении, во всех вещах проявилась та же безмерная Любовь, высшим проявлением которой явилась Жертва Искупления. И охваченная этими волнами Любви, разлитыми в мире повсюду, и Юлиания любит весь мир и благословляет мир, ибо чувствует в нем присутствие Бога. «Тот, кто любит своих братьев во Христе», говорит она, «он любит и все, что существует (he loves all that is)… И тот, кто так любит, спасется. И я так буду любит, и я так люблю» [283] …

Это просветление мира, это озарение его лучами любви вытекало из самых основ ликующего, победного благовестил первого христианства. Вечная Жизнь вошла в мир и воплотилась и победила смерть. В воскресении Иисуса во плоти уже дана в потенции окончательная победа жизни над царством бывания и тления, уже начался постепенный процесс преображения мира, возвращение его к Богу, восстановление всей Природы. «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» восклицает Павел (1 Кор. 15. 55) и учит о грядущем прославлении, реабилитации всей твари (Рим. 8. 19–22), когда «Бог будет все и во всем» (1 Кор. 15. 28). Но уже и теперь, при свете безмерной любви Божией, открывшейся в Сыне, в муках, смерти и воскресении Сына, все миросозерцание озаряется радостью: пусть мир еще «во зле лежит» (1 Ин. 5. 19), но «всегда радуйтесь! непрестанно молитесь, за все благодарите», возвещает Павел [284]. Эта радость заливает душу первых носителей «благой вести», она отмечается ими, как отличительная черта этой проповеди о победе Вечной Жизни; «чадами радости» (????? ?????????) называют себя первые христиане [285], они радуются мукам и гонениям, они с радостью живут и с радостью умирают. И снова и снова, когда в последующих веках с особым подъемом пробуждается мистическая жизнь в христианстве, и Бог с новой силой раскрывается жадно ищущим душам в центральном образе Иисуса Христа–Богочеловека как безмерная и бесконечная Любовь, все миросозерцание озаряется для них лучами любви и радости [286].

Для Франциска Ассизского все твари, вся Природа — братья и сестры, одна большая семья, охваченная объятиями Божественной любви, и он поет радостный гимн брату–солнцу. «Лествицей Божественной любви» — «Scala divini Amoris» — является вся Природа для другого средневекового мистика: так, во всех стихиях, и во всех тварях — говорит он — звучит мелодия Божественной песни (melodia de cant), и «одно из величайших чудес в нынешнем веке, это — что моя душа не умирает и не выходит из себя, когда слышит, как небеса и земля оглашаются этими звуками» … Бог и мир охвачены как бы одной чередущейся песнью: «Итак, Бог начинает Свою balada и говорит: к Любовь»! (Amors!), и все твари отвечают: «Ты сотворил нас!» И про эту doussa ballada («сладостную балладу») говорит mosenher san Iohan Evangelista, что он слышал, как ее пели все твари на земле и на небе, и в воде: «Любовь, Ты создала нас, чтобы любить!» Это — четвертая ступень для человека, чтобы взойти в чертог любви: именно, когда душа от великой сладости тех звуков, что производят все твари, восхваляя Господа…, приходит в такое восхищение, что не видит, не слышит и не чувствует, ибо забывает себя самое и помнит лишь Господа» [287]. Так и Якопоне да Тоди восклицает: «О amor, divino amore — perche m/hai assediato? — О, Любовь, Божественная Любовь, почему Ты со всех сторон осадила меня?» Некуда бежать, некуда скрыться от нее; отовсюду, изо всех тварей, через все телесные чувства, через все восприятия и ощущения, поражают его стрелы Божественной Любви [288]. И в глазах Данте тварный мир, земная красота просветляются: в них просвечивает первоисточник — вечный Свет (l'eterna luce), творческая изначальная Любовь (l'eterno Amore) [289]. Сиянием этой любви мир озаряется, напр., и для Мейстера Экхарта и для Анджелы из Фолиньо [290]. Так и в глазах великого испанского мистика Juan'a de la Cruz все творения полны отблесков красоты Возлюбленного [291].

В ощущении присутствия Божия в мире, более того — в созерцании всего мироздания покоющимся в лоне Любви Божией, Юлиания из Норича сходится с величайшими мистиками Средних Веков [292]. Но она не останавливается на этом, она идет еще дальше.

Мы видели, что из христианского благовестия о воплощении, явлении миру Вечной Жизни в лице Иисуса, об Его крестном подвиге и Его воскресении во плоти, вытекала торжествующая уверенность в окончательной победе Жизни, в сокрушении царства тления, в принципиально состоявшейся уже отмене бездушного, неизменного натуралистического status'a quo мира (которого не смог преодолеть и платоновский идеализм) [293]. Ибо начаток новой жизни уже дан — в факте воскресения, а всецело раскроется она в грядущем царстве славы, в искуплении, прославлении всей твари. И Павел — мы видели — учит, что «тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих: ибо тварь покорилась тщете не добровольно, но … в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тления в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8.19–21). Нет пределов, нет препоны величию и силе и благости Божией [294].

Так верит и Юлиания. Наряду с ничтожеством, метафизической ложностью и несущественностью зла и греха, ей открылось его грядущее полное упразднение и уничтожение, открылась великая тайна изначальной, всепревозмогающей Любви: конечное восстановление и возвращение к Богу всего существующего, всех тварей, созданных Любовью, имеющих в ней и свою исходную точку и свою конечную цель. В ответ на ее сомнения и тревожные вопросы Господь открывает ей Свою волю относительно будущих судеб мира: Он хочет и Он может привести все вещи ко благу, и Он сделает сие. «И ты сама увидишь, что все вещи будут приведены ко благу» «and thou shalt see thyself that all things shall be well»). «И таким образом найдет удовлетворение духовная жажда Христа. Ибо сия духовная жажда Его есть жажда любви» — нашей любви к Нему (For this is the ghostly thirst the love — longing). «Ибо мы будем тогда спасены, и будем тогда радостью Христа и восполнением Его блаженства… В том то и состоит эта жажда — неполнота Его блаженства, что Он еще не имеет нас в Себе так же всецело, как будет иметь нас тогда» [295]. И страдание и даже грех теряют свой ужас: в грехах мы покаемся, и они будут протцены, и все сие послужит лишь средством к достижению желанной цели. Ибо великая любовь Божия загладит, исцелит наши грехи; но следы их останутся видимы в очах Божиих, и не предметом позора они уже будут, а причиной смирения и радования для нас и еще большего благодарственного прославления великой восстановляющей Любви [296]. Господь «утешает нас», пишет Юлиания в другом месте, «охотно и сладостно словами Своими и говорит: «Все будет хорошо, и все вещи какие только есть, будут приведены ко благу» (But all shall be well, and all manner of things shall be well»). Слова сии были показаны с великой любовью, безо всякого упрека ко мне или к кому–либо, кто будет спасен. Поэтому, великой неблагодарностью было бы от меня роптать на Господа или дивиться тому, что Он попустил мне грешить, раз Он Сам не упрекает меня за мои грехи» [297]. Ибо нет гнева и ярости в Боге, гнев есть только в человеке, и Бог прощает нам его; невозможно сказать, что Бог гневается, — это было бы в противоречии с любовью и миром; в Боге же — высокая, дивная благостность и любовь [298]. «Благодать Его обращает наше тяжкое прегрешение в преизбыточествующую, бесконечную усладу, и наше позорное падение — в славное восстановление; и нашу скорбную кончину — в святую и блаженную жизнь» [299]. И еще: «Сначала, когда я видела, что Бог совершает все, что совершается, я не видала греха; и я видела, что все — хорошо. Но, когда Господь потом показал мне грех, Он сказал мне: «Все будет хорошо» [300]. Юлиания могла бы поэтому воскликнуть вместе с Апостолом Павлом: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? Жало же смерти — грех… Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!» (1 Кор. 15. 55–57). Но каким образом и как скоро произойдет это «восстановление всяческих», это «дело, которое благословенная Троица совершит в последний день?» — Об этом не дано знать твари. Одно только еще говорит Юлиания: тварь тогда прозрит и изумится, и смиренно склонится перед совершенным откровением любви Божией. «Тогда никто из нас не почувствует желания сказать: «Господи, вот если бы было это так, то это было бы вполне хорошо»; но мы все скажем в один голос: «Господи, да будешь Ты благословен: ибо так, как оно есть сейчас, оно хорошо. И теперь мы поистине видим, что все содеяно так, как оно было предназначено прежде основания мира» [301].

В «Откровениях» Юлиании из Норича мы имеем яркое выражение веры в конечную полноту победы Божественной Любви над грехом и злом, веру в ее всепревозмагающую, не знающую преград и препон, всеобъемлющую, все–восстановляющую силу. Учение о «восстановлении всего» ???????????? ??? ??????— и мира и человека, не было официально признанным учением Церкви; мало того — взгляды Оригена на этот предмет подверглись осуждению на поместном соборе. Однако, в основе своей это учение, данное уже в некоторых выражениях посланий Павла, часто воспринималось и воспринимается как органический и необходимый вывод из благовестил об откровении Вечной Жизни и о Любви Божией. Неученая и смиренная Юлиания стоит здесь в идейном преемстве с рядом великих учителей Восточной и Западной Церкви: Оригеном, Григорием Нисским, Максимом Исповедником, Иоанном Скотом Эриугеной [302].

Но уяснилось это ей не из богословских изучений и изысканий и не из знакомства с творениями какого–либо из сих великих учителей, которых она, по всем вероятиям, и не могла знать, а из внутреннего мистического восприятия Бога, как Любви. Любовь эта открылась ей в безмерном страдании Богочеловека, в личности Христа, который пострадал из любви, чтобы спасти человека. Неужели же эта жертва хотя бы отчасти останется бесплодной? Из той же любви Бог и сотворил мир, и хранит и блюдет его, и все вернет очищенным и возрожденным и проникутым той же единой любовью, в Свое лоно. «Откровение Любви» — вот, поистине, подлинный смысл всего мистического опыта, всех видений и откровений Юлиании. И она это вполне уразумела к концу тех 15–20 лет, что она усиленно обдумывала значение всего показанного ей Господом (прежде еще чем она записала свои откровения). «И пятнадцать лет спустя, или более, я получила ответ во внутреннем уме своем, и он гласил так: «Желала ли бы ты знать, что щмел в виду, что разумел Господь твой в сем откровении? Знай же сие твердо: Он разумел любовь. Кто показал тебе сие? — Тот, кто — сама Любовь. Что показал Он тебе? — Любовь. Ради чего Он сие Сказал тебе? — Ради любви [303]. Итак, держись сего, и ты все больше будешь познавать, и все больше проникать в сие. И никогда ничего другого ты не увидишь здесь, во веки». Таким образом я познала, что Господь наш раяумел любовь, смысл откровения Его — любовь: «Thus was I learned that Love was our Lord's meaning».

Перейдем к личности Юлиании. Биографических данных нам известно крайне мало [304]. Она была затворницей в келье, что была пристроена к стене древней, еще норманнской, церкви Св. Юлиании близ Норича (в Норфольке). Церковь существует и поныне; от кельи, в которой с конца 14–го по первую половину 16–го века сменилось несколько поколений затворниц, остались лишь следы фундамента [305]. В этой келье и имела Юлиания свои «откровения» в 1373 году, тридцати лет от роду, когда ее постигла весьма тяжелая болезнь. Лишь лет через 20 — приблизительно в 1393 г. — записала она по памяти свои мистические озарения, углубленные и отчасти восполненные долгими размышлениями в течение последующих 20 лет, и дальнейшим мистическим опытом (не принимавшим уже, однако, столь яркого, столь потрясающего душу выражения, как 20 лет перед тем). Этим и объясняется, должно быть, существование двух редакций ее книжки —одной, более пространной (приблизительно на 1/4 текста), воспринявшей значительную часть и этих позднейших размышлений, — и другой, более краткой, стремящейся ограничиться первоначальными озарениями. В общих им обеим частях (составляющих приблизительно 3/4 пространной версии) оба текста весьма близки друг другу. Мы знаем далее, что Юлиания прожила еще долго: более краткая рукопись в заметке от переписчика говорит, что Юлиания в 1442 году была еще жива; ей было бы 99 лет (если только не следует вместе с издателем краткого текста Dundas Harford'oм читать MCCCCXIII — 1413 г. — вместо MCCCCXLII — 1442; в 1413 году Юлиании было 70 лет). Обозначение Юлиании как Lady Julian указывает на ее, повидимому, благородное происхождение. Что касается ее образования, то она сама называет себя «простым существом, не обученным книжности». Но Inge справедливо замечает, что, если это и верно по отношению ко времени ее откровений, то 20 лет спустя, когда она их записывала, она, судя по некоторым более отвлеченным выражениям, повидимому, приобрела уже некоторое знакомство с богословским языком и богословской мыслью своей эпохи [306].

На личности Юлианин не буду останавливаться: она так ярко выступает из всей книжки ее «Откровений». Отмечу лишь глубокое смирение и трезвенность духа: она не стремится иметь никаких особых откровений от Господа, а лишь живее восчувствовать крестные муки [307]; когда она видит свежую кровь, капающую из под тернового венца на распятии, она дивится, что Бог так снисходит к такому грешному, как она, созданию [308]. И все последующие откровения Божественной Любви лишь увеличивают ее глубокое сознание своего ничтожества и недостаинства. Не по ее заслугам открылось ей это. «Ибо поистине это было показано мне не потому, чтобы Бог любил меня больше, чем малейшую из душ, что пребывает в благодати. И я уверена, что весьма много таких, что никогда не имели никакого откровения или видения, а получили лишь общее для всех научение Святой Церкви, и которые между тем любят Бога более, нежели я» [309].

Следует отметить и мужественно–сознательную, активную нравственную тенденцию, проникающую всю духовную жизнь Юлиании. Она не страшится подвига и страдания: мало того — она жаждет всеми силами пострадать вместе со Иисусом, и молит Бога, как о величайшей милости, об участии в Его муках. Она уверена, что грех будет в конец исцелен, уничтожен, что он в конечном результате является лишь поводом для еще большего проявления, для еще большего торжества и восвеличения безмерной, всепревозмогающей Любви. И однако, она ненавидит грех, как удаляющий душу от Бога, она предпочитала бы греху все самые тяжкие страдания на земле и за гробом [310].

И вместе с тем — мы видели — ее душу заливают волны любви к распятому ее Спасителю и Богу, а чрез Него и ко всем «братьям во Христе» — ко всем людям и ко всему миру [311]. Поистине, «Откровения Божественной Любви» были показаны любящей и жаждущей этой Любви душе. «Я — то, что ты любишь; Я — то, чему ты служишь; Я — то, по чему ты томишься; Я — то, чего ты жаждешь», — так «многократно говорит» ей «Господь наш Иисус» [312]. И она видит Его Царем своей души, восседающим в душе ее на престоле [313].

Из этой любви вытекает та «совершенная радость», о которой Иисус говорил еще Своим ученикам в прощальной беседе перед муками: «Сие сказал я вам, да радость Моя в вас пребудет, и радость ваша будет совершенная» [314]. «Господь желает», пишет Юлиания, «чтобы мы с готовностью внимали Его сладостному учению, более радуясь Его всеобъемлющей любви (His whole love), чем печалясь о наших прегрешениях. Ибо из всего того, что мы можем сделать, сие есть величайшее прославление Его (most worship to Him), чтобы мы, ради Его любви, жили с радостью и веселием среди наших испытаний» [315].

«Внутренняя песнь» души

Мистики часто говорят о «молчании души». То, что ощущается, что переживается в минуту просветления и подъема, неизъяснимо, оно превосходит самую силу восприятия, оно не передаваемо ни в образах, ни в словах, ни в мыслях. «О, как бедно мое слово и как слабо оно сравнительно с образом, который в моей душе! и как самый этот образ, в сравнении с тем, что я видел, таков, что недостаточно назвать его ничтожным»! — так восклицает, напр., Данте, вспоминая то Неизъяснимое, что он созерцал и пережил [316].

Ибо То безмерно, несравнимо, и душе, прикоснувшейся к сему, погрузившейся в эту безмерность, остается только в смятении и трепете изумляться вместе с Екатериной Генуэзской: «О, дивная вещь, о которой не поведаешь ни словами, ни знаками, ни образами, ни вздохами, ни криками, ни каким либо иным путам! Поэтому, скажу лишь, что мне представляется, будто я заключена в темнице и осаждена со всех сторон, и не могу вымолвить даже ни малейшей частички! О, бедный язык, что не находишь слов; о, бедный разум, ты побежден; о, воля, как ты успокоилась, уж ничего другого ты не хочешь, избо ты погружена в полноту удовлетворения; о, память, переполненная, без занятий и без внимания! Все чувства совершенно уже потеряли свою обычную деятельность, и остаются заключенными и подавленными (affocati) в этом пламени божественной любви, с таким преизбытком и внутренней радостью, что кажется, что они уже сделались блаженными и уже достигли желанной цели!» … [317]

Пред лицом этой Невыразимости замирают все человеческие чувства и мысли, смолкает всякое слово. Душа погружается в радостное безмолвие, в напряженное молчаливое созерцание, в сосредоточенное ощущение своего единства, своего объединения с Тем, Преизбыточествующим, Исконным и Конечным. Об этом энаег уже Плотин: не следует душе суетиться и хлопотать, но «пребывать в спокойствии» (????? ????iv), покуда не воссияет тот внутренний Свет [318]. О том, что она пережила, она говорит лишь позднее, и «говорит молча» (??????? ?????, ??? ??????? ?? ?????) [319]. И древний христианский мистик Диадох, Епископ Фотики (5–го в.), пишет: «Где избыток, там не следует говорить. Тогда душа, опьяненная божественною любовию, стремится в молчании наслаждаться славою Господа» [320]. О молчании души, «об умной» безмолвной молитве много учили древние отцы и подвижники, безмолвники Востока, особенно же так называемые исихасты. «О, бесмолвие и молчание!» — восторженно восклицает одна из таких подвижниц, Блажен. Феодора [321]. Индусский мистик и поэт 15–16 в. Кабир так говорит о высшей цели устремления души: «Познавая Сие, невежда становится мудрым, а мудрец становится молчаливым и безмолвным» … [322]. У Таулера читаем о внутреннем духовном рождении Слова в душе человека: «Посему, ты должен молчать, — тогда Слово сможет в тебе говорить и быть в тебе услышанным; но поистине, ежели ты хочешь говорить, то Он должен молчать. Нельзя лучше служить Слову, как молчанием и вниманием Ему» … [323]. И еще: душа должна «соделать в себе место отдохновения и тишины, и замкнуться в себе, и спрятаться, и сокрыться в духе от всякой чувственности… и соделать в себе молчание и внутренний покой. Если Бог должен говорить, то ты должен молчать; если Бог должен взойти внутрь, то все вещи должны выйти» [324]. «Среди ночи, когда молчали все вещи, в глубокой тишине было сказано мне сокровенное слово», говорит и Мейстер Экхарт. «Оно пришло, крадучись, как вор» … Оно рождается «в самой основе» души, где — «глубокое молчание, ибо туда не проникает ни одна тварь или образ, ни одно действие или познание не достигает там души… Только здесь, в глубоком молчании — покой и обитель для сего рождения, для того, чтобы Бог Отец изрек здесь свое Слово [325]. «Здесь умолкают чувства и все силы, и они бывают насыщены и успокоены», восклицает Рэйсбрук: «Ибо родник божественной благости и изобилия все затопил» … [326]. Раймунд Люллий повествует о долгом томлении Друга, т. е. человеческой души, по Возлюбленном, о долгих и мучительных путях искания; наконец, встретились они друг с другом — Любящий и Возлюбленный… и Любящий в присутствии Возлюбленного своего лишился речи — «et Amicus in conspectu Amati passus est loquelae defectum» [327]. Так для французской созерцательницы 17–го века M–me Chantal молитва есть «безмолвное дыхание любви в непосредственном присутствии Бога», и этот образ в бесчисленных повторениях встречаем все снова и снова в квиэтистической мистике 16–го и 17–го в. в. [328]. Для M–me Guyon душа, напояемая благодатью, подобна грудному младенцу, что безмолвно припал к груди матери [329].

«О, молчаливая любовь, которая не хочет говорить, чтобы не быть узнанной!» (О amore muto — che non voi parlare — che non sie conosciuto), — поет в конце 13–го века Якопоне да Тоди [330]. Вместе «не хочет говорить» можно было бы сказать: «не может говорить», ибо душа совершенно подавлена, затоплена величием, избытком того, что ей открылось. «Он сделал немым меня, который был перед тем говорливым, — в столь великую бездну погрузилось мое сердце, что я не нахожу себе слушателя, с которым я мог бы о том говорить!» [331].

Неудивительно: ибо человек чувствует себя как бы уничтоженным (Гиотоё annichilato) [332], он «погрузился в безмерную бездну» — во всепревосходящую бездну Божества, и само Божество ощущается как великое Молчание [333], безбрежный покой, в котором успокоилось мятущееся сердце. «Душе кажется, пишет Екатерина Генуэзская, «что она погружена в море глубочайшего мира («essere sommersa in un mare di altissima расе»), из которого она уже не выходит, что бы с ней ни случилось в этой жизни» [334]. «Блаженна душа, которой удалось чрез мятущийся океан», — так слышится голос Божий Екатерине Сиенской, — «достичь Меня, Тихого, Безбурного моря» («trapassare dal Mare tempestoso a Me, Mare pacifico»), и наполнить в нем сосуд своего сердца» [335]. Mare di altissima расе, Mare pacifico! «Это есть то темное Молчание, в котором все любящие потерялись» [336].

Но для христианских мистиков это не есть мертвенный покой на лоне холодного безразличия, и эта Реальность не есть беострастно молчаливая абстракция, Сверхбытие неоплатонической системы или великое безразличное и безличное Все индусских Упанишад. Она ощущается как Жизнь, как избыток Жизни, как безмерная Любовь, будящая и нашу любовь и устремление. Великий Покой есть вместе с тем и великая Жизнь. И в связи с этим —несмотря на то, что самый акт мистического прикосновения происходит в глубоком «безмолвии», и несмотря на бессилие слов и понятий, даже потом, позднее передать хоть часть того, что пережито душою, — по той странной антиномии, которая управляет жизнью духа, любовь, охватившая душу, становится иногда столь безмерной, столь преизбыточествующей, что душа уже не может оставаться только пассивной, только воспринимающей, не может оставаться «безмолвной». Она чувствует себя охваченной, приподнятой этим подъемом, затопленной набегающими волнами Жизни, и она не может не отвечать им, и начинает внутренно петь и ликовать; впрочем, вернее поет не она, а поет в ней та же любовь, всецело захватившая ее, поют в ней эти волны вечной Жизни, Жизни любви, которые залили ее до основания. Так рисуют нам мистики это состояние. Это то, что они называют «внутренней песней души», без слов, без образов, без звуков, «la musica callada» — безмолвная музыка, по выражению Juan'a de la Cruz [337], прибой внутренних волн [338], песнь Бога в душе [339], согласно Мехтильде Магдебургской. «Песней я называю», говорит Rich. Rolle, английский мистик 14 в., «когда избыточествующей душой воспринимается пламенеющая сладость вечной любви, и мысль претворяется в песню, и весь ум изменен в сладчайшие звуки» [340]. Rolle так описывает некоторые высшие переживания душ, истинно любящих Иисуса: «Они внутренно пламенеют, и все внутренние части их духа ликуют в радостном блистании, залитые светом. И они чувствуют себя охваченными радостью торжествующей любви, чувствуют, как сердце их растопляется в песенном веселии… Но благодать эта не всегда и не всем дается, а лишь наиболее святым из святых душ, в которых сияет совершенство любви и зарождаются, вдохновленные Христом, песни любви и восторга; таким образом, словно превращенные в свирель или флейту, на которых играет любовь, эти души радостно и неизъяснимо прекрасно звучат пред лицом Бога … [341]. «Сердце и сила желания», так пишет Рэйсбрук, «возносятся к свету», который Бог открывает душе, «и во встрече с ним радость и услада такова, что сердце не может их вынести, но разрешается в криках счастья, и это называется ликовать или ликованием, и это — радость, которую нельзя объяснить словами. И невозможно удержаться, если захочешь, с сердцем вознесенным и широко открытым пойти навстречу этому свету; необходимо, чтобы голос сопутствовал, пока продолжается это движение и свет» [342]. «О, оставьте меня сидеть в одиночестве — безмолвной для мира и для себя самой, чтобы я могла выучиться этой песне Любви!» восклицает Гертруда Мур (английская созерцательница 17–го века) [343]. И индусский мистик Кабир знает об этой внутренней музыке: «Внутри этого земного сосуда звучит музыка Вечного, и расцветает весна» … [344] «Никто не умеет мне сказать про ту птичку, что поет внутри меня… Она сидит под сенью любви, она пребывает в Недосягаемом, Бесконечном и Вечном, и никто не знает, когда она приходит и когда уходит» [345].

Иногда это «внутреннее пение» до известной степени объективируется, принимает более ощутительное выражение. Иногда мистикам кажется, что внутри их звучит некая определенная песня, определенная мелодия, необычайной сладости и силы. Так, сестре Heilwig средневекового немецкого монастыря Kirchberg (около Sulz в Южной Германии) «Бог даровал благодать, что она часто слышала, как из ее сердца звучала сладчайшая песня, какую только когда–либо слыхали, и иногда эта песня звучала так громко, что она была в большом беспокойстве, как бы не услыхали это те, что были вокруг нее» [346]. Ричард Ролль так рассказывает о своем переходе от первого состояния «горящей любви» (burning love) ко второму состоянию — «песенной любви» (songful love): «к ночи, перед ужином, когда я пел мои псалмы, мне почудился вокруг меня звук как бы от читающих или поющих. И далее в то время, как я со всей силою своего устремления молился к небу, внезапно — каким образом я не знаю — ощутил я в себе звук песни… Поистине, моя мысль постепенно претворялась в радость песни…» [347]. Но эта духовная, внутренняя мелодия — sweet ghostly song — мало имеет общего с внешней, земной музыкой. Она непередаваема другим [348].

Это переживание души — ощущение внутренней мелодии, которое описывает английский мистик, особенную роль играло в духовной жизни великого германского мистика и поэта (также 14 века) Heinrich'a Seuse. В своей автобиографии он очень много говорит об этом внутреннем пении. «Однажды рано утроим сидел он (Seuse рассказывает про себя в третьем лице) в тишине и покое, тут услыхал он, как что–то внутри его звучало столь сердечно–сладостно, что все сердце его всколыхнулось (do hort er neiswaz in siner innewendekeit als herzklich erklingen, daz alles sin herz bewegt war), и этот голос пел с прозрачным и сладостным звучанием, в то время, как всходила утренняя звезда, и пел он следующие слова: «Stella Maria maris hodie processit ad or turn — Звезда моря Мария грядет сегодня к восходу» [349]. Это пение звучало в нем с такой сверхъестественной сладостью, что все чувства его вышли из себя и вместе с ним радостно пели…

Иногда — у Seuse это особенно часто — эта внутренняя мелодия души объективируется еще больше, так сказать выносится, проицируется во вне — в ощущении ангельской, небесной музыки. Так в другой раз, — рассказывает про себя Seuse, — «в ночь на чистый понедельник принялся он за свое молитвословие в ожидании, пока ночной сторож не протрубит приближение рассвета. И подумал он про себя: «посиди немного прежде, чем встретишь светлую утреннюю звезду». И как только чувства его пришли немного в успокоение, — вдруг небесные юноши запели громким голосом этот чудный антифон: «Светися, светися, Иерусалиме!» и это так безмерно сладостно звучало в его душе. Едва они пропели немного, как душа до такой степени переполнилась небесных звуков, что больное тело его не смогло выдержать, и глаза его открылись, и сердце его излилось от избытка чувства и полились горячие слезы» [350]. И еще: «В ночь Св. Ангелов было ему, словно он слышит ангельское пение и сладостные небесные звуки. От этого стало ему так хорошо, что он забыл о своем страдании. И один из них сказал к нему: «смотри, с такой же радостью, с какой ты слышишь от нас песню вечности, с такой же радостью и мы слышим от тебя песнь о Вечной Премудрости» … Ив другой раз Ангелы посещают его и поют ему небесные песни и увлекают с собой в небесный хоровод, и сладостное имя Иисуса, которое звучит в их песне, исцеляет все его муки [351].

Эта небесная песнь, «неснь Ангелов», вообще весьма часто встречается в мистических переживаниях средневековой Германии, — так обширный материал дают нам записи, рисующие внутреннюю жизнь некоторых южно–германских женских монастырей в 14–м и 15–м в. в.: монастырей Kirchberg, Toss, Engeltal, Unterlinden [352]. Интересно напр., как сестра Adelheid von Hiltegarthaysen, будучи восхищена в видении, слышала «музыку неба», небесной сферы — das firmamenten Klanck. «Она была приведена к месту вращения неба, и оттуда исходил такой сладостный звон и звучанье, что это превосходило все чувства» … [353].

И внутренняя мелодия, охватившая душу Франциска Ассизского, нашла свой отзвук в подобных же рассказах легенды — рассказах о небесной музыке. Так, однажды во время своего предсмертного уединения на Альвернской горе, Франциск, мучаясь и скорбя по поводу судьбы своего ордена, долго не мог уснуть. Наконец, он забылся сном и увидел Ангела, стоящего у ложа его со смычком и скрипкой. «Я покажу тебе», говорит ему Ангел, «немного той музыки, которую мы играем там наверху — в небесном царстве, пред престолом Божиим». И с этими словами он только раз провел смычком по струнам: и тут Франциска охватила такая безмерная радость, душа его исполнилась сладости столь дивной, что поистине ему казалось, что у него нет больше тела, и что он не знает никаких страданий. «.И если бы только один еще раз коснулся до струн смычком, — рассказывал Франциск своим братьям на следующее утро, — то, конечно, моя душа отделилась бы от тела в избытке блаженства!» Так рассказывают нам «Цветочки» [354]. Другой рассказ сохранен нам у древнего биографа Франциска Фомы из Челано. Во время своего пребывания в Виэти для лечения глаз — также незадолго уже до смерти — Франциску весьма хотелось послушать игры на лютне во славу Господню; он попросил одного брата, игравшего прежде в миру, раздобыть где–нибудь на время лютню и игрой на ней «доставить некоторое облегчение брату телу, жестоко страдающему». Но пришлось Франциску от этого желания отказаться, ибо брат смущался играть, боясь ввести в соблазн окружающих. «На следующую ночь, когда святой бодрствовал и размышлял о Боге, он вдруг услышал звуки лютни удивительной красоты и сладчайшей гармонии. Никого не было видно, но звуки то приближались, то удалялись. Святой отец, устремив душу к Богу, испытывал такую усладу от прелести песни, что ему казалось, что он уносится в иной мир». То была игра Ангелов [355].

Сходные переживания этой «небесной» — внутренней музыки приписывает легенда, напр., и двум великим ученикам Франциска. Про Бернарда de Quintavalle рассказывается: однажды он в течение восьми дней не ощущал божественных утешений и, исполненный глубокой скорби, он в горячей молитве взывал к Господу. «И вот, внезапно явилась ему в воздухе некая рука, держащая скрипку, которая, один раз проведя смычком по направлению к земле, исполнила его чрез свою музыку таким утешением духовным, что, если бы она в другой раз провела смычком — но по направлению к небу, он — так был уверен — испустил бы дух» [356]. В житии брата Иоанна из Альверны имеем сходный рассказ [357].

Далее, сродственные отголоски мистических переживаний имеем, повидимому, в замечательном произведении, вышедшем из той же францисканской среды, — в провансальском трактате XIV века «Scala divini amoris»: здесь читаем про мелодию божественной песни — melodia de cant, которую душа, восходящая горе — к «Чертогу любви», слышит во всех стихиях и во всех тварях. И «одно из величайших чудес в нынешнем веке — в том, что моя душа не умирает и не выходит из себя, когда слышит, как небеса и земля оглашаются песнью и теми звуками, что крылья Ангелов производят в раю». Бог и мир как бы охвачены одной чередующейся песнью: «Итак, Бог начинает Свою balada и говорит: «Amors!» (Любовь). «И все твари отвечают: «Ты сотворил нас». И про эту doussa balada говорит mosenher San Johan Evangelista, что он слышал, как ее пели все твари на земле, и на небе, и на воде: «Любовь, ты создала нас, чтобы любить!» [358].

И великий индусский мистик Кабир ощутил эту таинственную музыку Универса, «самозвучащую музыку» (Unstruck Music) Вечности [359], — «аккорды любви», «арфу радости» [360], заполняющую весь мир, звучащую во всем мире.

В неясных и робких намеках, сквозь призму легендарных рассказов, встало перед нами мистическое пение души, без слов и без звуков, полное неуловимого ритма и торжествующей гармонии! Оно доступно лишь избранным, оно непереводимо, хотя бы лишь отчасти соответствующим образом, на земные слова и звуки. Об этом говорил, как мы видим, Rich. Rolle. Мехтильда Магдебургская пишет в своих «Откровениях»: «Таковы слова из песни любви, но сладостное звучание сердца нельзя было передать, — ибо никакая земная рука написать его не может» (Das sind die Worte des Sanges der Minnestimme; aber der susse Herzensklang musste wegbleiben, denn den vermag keine irdische Hand zu schreiben [361].

И вместе с тем: иногда так силен этот внутренний прибой, эти волны радости и подъема наростают иногда так мощно, что прорываются и наружу, требуют себе и внешнего проявления — во вздохах, слезах и песнопения, прерывистых и бессвязных восклицаниях, которые впрочем, являются лишь обрывками, лишь неадекватными, часто случайными, бесконечно бедными и незначащими выражениями той ликующей, непреодолимой песни, что внутри охватила душу.

«Tanto repletus est gaudio», — пишет про Франциска Ассизского древний его биограф, — «quod non se capiens pro laetitia etiam nolens ad aures hominum aliquid eructabat», («Он был исполнен такого ликованья, что, не в сосостоянии сдержать себя от радости, он иногда даже против воли давал ей прорываться до слуха людей») [362].

После разрыва с прошлым и безостаточного, безраздельного отдания себя на служение Богу он уже не в силах сдерживать волны охватившей его радости. «Начал он по площадям и улицам города славить Господа, как бы опьяненный духом» [363]. Даже в лесу воспевает он, по–французски громким голосом хвалы Господу» [364]. «Praeco sum magni Regis!» — «Я — глашатай великого Царя», — так объявляет он во всеуслышанье [365]. «Иногда, — рассказывает его биограф Фома из Челано, — когда сладостные звуки рождались в его пламенной душе, он начинал петь по–галльски: чутким ухом прислушивался он к нежной музыке в душе своей, пока она не выливалась в славословие. Своими глазами мы видели, как он подымал с земли кусок дерева и, держа его в левой руке, на подобие скрипки, правой рукой водил тоненькой палочкой точно смычком и, делая соответствующие движения, пел по–галльски о Боге. Это веселие заканчивалось часто слезами, и ликование переходило в оплакивание страстей Христовых» [366]. Фома рассказывает также о том, как молился Франциск. Когда его на людях внезапно посещала молитвенная благодать, то он старался плащем или хотя бы рукой прикрыться от глаз окружающих. Но в одиночестве, в лесу, он уже не стеснял, не сдерживал проявлений своего молитвенного порыва: «рощи оглашал он вздохами, землю орошал слезами… Часто словами, вслух, беседовал он с Господом своим, — отвечая Ему, как Судье, умоляя Его как Отца, разговаривая с Ним как с Другом, услаждаясь как с Возлюбленным… Но часто и с недвижными устами беседовал внутренно» … Мы имеем одно такое излияние, такое проявление, закрепление во вне молитвенного порыва Франциска, начертанное собственными его руками в минуту после его величайшего мистического переживания — видения распятого Христа на Альвернской горе: это — кусочек пергамента с хвалебным гимном, или вернее — отрывочными возгласами ликования, даннный им тогда же (1224 г.) брату Леону, так называемая Cartula fratris Leonis. Вот, эти возгласы Франциска, обращенные им к Богу из глубины потрясенной души, ряд безыскусственных, не связанных между собой предложений, излияния благодарности, умиления, восторга: «Ты — Снятый Господь, Бог единый, творящий чудеса. Ты —сильный. Ты — великий. Ты — высочайший. Ты — Владыка всемогущий, Ты Отче Святый, Владыка неба и земли… Ты — благо, всяческое благо, высшее благо, Господи Боже, живый и истинный. Ты — любовь. Ты — мудрость. Ты — смирение. Ты — терпение. Ты — безопасность. Ты — покой. Ты — радость и ликование… Ты — всяческое богатство в изобилии» [367].

Об этом непреодолимом внутреннем импульсе, заставляющем душу изливать во вне то, что звучит внутри нее, то, что она пережила и ощутила, мистики говорят нередко [368]. «Мое сердце ранено, душа моя возгорелась и жаждет говорить с Тобою, о, Боже мой», вырывается у Симеона Нового Богослова. Пораженный избытком благодати, он хотел молчать, но не может: благодать заставляет его говорить вопреки его воле [369]. Немецкая средневековая мистика знает особое состояние души, которое она называет «Genade jubilus» — «благодать ликования», и которое так определяется в кирхбергской монастырской хронике: «что такое «genad jubilus», это заметьте себе. Это есть благодать, которая безмерна и так велика, что никто не в состоянии о ней умолчать и вместе с тем не в состоянии полностью ее высказать, по ее преизбыточной сладости, затопляющей сердце, душу, чувства и самые жилы человека, и потому никого нет столь сдержанного, чтобы он мог сдержаться при этой благодати. Совершенная любовь сияет в этой благодати божественным светом, это и есть ликование» [370]. С этим сходно то, что Рейсбрук говорит про «духовное опьянение»: «Духовное опьянение возникает, когда человек ощущает более радости и услады, чем его сердце может пожелать или вместить. Это опьянение вызывает в человеке различные странные состояния. Многие поют и хвалят Бога от избытка радости, другие проливают слезы от сладости сердечной. Другой восклицает громким голосом и описывает тот избыток, который он внутренно ощущает. А иной должен молчать» [371]. Так про флорентийскую святую 16–го века Maria Maddalena deTazzi рассказывается: «Чтобы излить этот пыл, одержать который в себе она была уже не в силах, она принуждена была усиленно двигаться, и при том дивным образом… Не будучи в состоянии вынести столь великий пожар любви, она говорила: «О, Господи мой, не надо больше любви (non piu amore, non piu amore). Слишком велика, о, Иисусе мой, та любовь, которую Ты питаешь к твари, — слишком велика она не для Твоего величия, а для твари, столь презренной, и низменной». И, сознавая себя недостойной этой любви, она прибавляла: «Почему Ты даруешь мне столь великую любовь, — мне, которая столь недостойна и презренна?» — В другие разы она говорила: «О, Боже любви, о, Боже любви, о, Боже, что любишь Свое творение чистой любовью!» и другие подобные этим, пламенные речи» [372].

А с другой стороны как тихо, как безмятежно и умиренно изливается эта внутренняя песнь у Екатерины Генуэзской! Она говорит про высочайшее состояние души — «чувство столь полного мира и покоя, что душе кажется, что и сердце и телесное ее существо, и что все внутри и во вне погружено в океан совершеннейшего мира, откуда она никогда не выйдет, что бы с ней ни случилось в жизни… И она ничего другого ощущать не может, кроме сладчайшего мира… И тогда весь день она от радости твердит, слагая их на свой лад, песенки, подобные следующей:

Vuoi tu che te mostr'io
Presto che cosa e Dio?
Pace non trova chi da lui si partio

(«Хочешь ли ты, чтобы я тебе показала, что такое Бог? — Мира не находит тот, кто от него отдалился») [373].

И Раймунд Люллий знает, что внутренняя песнь стремится вылиться наружу: любовь заставляет петь: «Влюбленный, услышав пение птицы, спросил ее: скажи мне, птичка, отчего ты поешь? отдалась ли ты под покров моего Возлюбленного, чтобы он защитил тебя от любовного оскудения и преумножил в тебе любовь?» — так пишет он в своем «Диалоге между Влюбленным и Возлюбленным». «Отвечала птица: Кто побуждает меня петь, как не Владыка Любви, Который за позор для себя считает любви оскудение?» [374]. Недаром, поэтому, и сам Влюбленный, побуждаемый тем же Владыкою Любви — Dominus Amoris, — не может молчать: и он должен петь или, вернее восклицать или шептать прерывистым голосом от избытка охватывающего чувства. «Проходил Влюбленный по некоему городу и пел о Возлюбленном своем, как будто объятый безумием» … [375]. — «Влюбленный пел: о, какое великое страдание — любить! О, какое великое блаженство любить моего Возлюбленного, который любит любителей Своих бесконечной любовью; и вечной, и совершенной всяким совершенством!» [376].

«О, восторг, ликование сердца, что побуждает петь про любовь!» восклицает Якопоне да Тоди.

«Когда восторг разгорается: он понуждает человека петь, и язык бормочет, и не знает, что говорит: не может он скрыть то, что внутри: так велика эта сладость…

Кто этого не испытал, считает тебя обезумевшим, видя отличие твое от других, как человека, лишившегося силы: сердце, раненное внутри, не ощущается снаружи» [377]. И еще:

«Я не в силах послушаться — замолчать любовь: любовь хочу я провозглашать, покуда не испущу дыханье…

Восклицает язык и сердце: Любовь! Любовь! Любовь!

Кто молчит о твоей сладости, у того сердце не выдержит — разорвется в [378].

Так провозглашает последователь Франциска, мистик и поэт Якопоне да Тоди, — что любовь молчать не может.

Из этих криков восторга, избытка, изумления, из этих слез любви, из этого прерывистого, робкого шопота потрясенной души зарождается иногда, как слабый отзвук, песня, потрясающая и наши души — мистическая лирика. Таковы песни Якопоне, гимны «божественной любви» Симеона Нового Богослова, излияния Кабира и Маникки Вашагар [379], гимн Seuse Кресту и его песенные обращения к Вечной Премудрости, горящие диалоги с Богом Мехтильды Магдебургской, торжествующий гимн Франциска о «брате солнце» и о всей природе, которая возбуждает его к прославлению Бога, и этот возглас из глубоко потрясенной души Терезы:

«О, Красота, которая превосходишь всякую иную красоту! Ты поражаешь без раны и без боли. Ты устраняешь всякую тварную любовь» [380].

В этой внутренней мелодии души («lа musica callada») зародилась и полная подъема песня Juan'a de la Cruz: «О, ночь, что вела меня! о, ночь, что сладостнее рассвета: о, ночь, что объединила возлюбленного с возлюбленной — с возлюбленной, превращенной в возлюбленного своего!» [381].

«Вся душа моя, все силы мои отданы на служение Ему. Я уже больше не стерегу стада, и нет у меня другого занятия, ибо вся работа моя только — в любви» [382].

Впрочем, на этих вершинах песня должна опять замереть, это — область неизреченного — alFalta fantasia qui manco possa, говоря словами Данте; душа смолкает благоговейно, и в ней царит безраздельно, в безмолвном величии, единая, невыразимая, бесконечная и всепокоряющая Любовь [383].

Мистическая поэзия

Во все времена человек искал и ищет Реальность: то, что подлинно есть. Это искание, это томление очень остро ощущается и в наше время, хотя, может быть, не всегда оно осознано. С большой силой переживается в наши дни — и это теперь, пожалуй, более распространено, чем прежде — ужас перед ничтожеством, перед беспрестанной, безвозвратной утратой всего, что мы имеем. И мы становимся поэтому иногда чутки к голосам, говорящим о Другом — о Несказанном, о том, что пребывает «Говорящим и Несказанным» — какой парадокс! В этой парадоксальности — великая сила притяжения мистических писаний; в этом как раз — огромная захватывающая сила и мистических творений, главным образом мистической поэзии Иоанна Святого Креста (Juan de la Cruz), монаха–кармелита, мистика и поэта 16-го века (1542–1591), одного из величайших поэтов и мистиков Испании. Можно даже, не колеблясь, сказать, что это один из величайших мистических писателей и поэтов всех времен.

Сначала впечатление как будто странное. Эстетически эти стихи захватывают вас; более того — они захватывают вас и религиозно, глубоко религиозно. В них чувствуется музыка томления:

La musica callada Безмолвная музыка,

La soledad sonora Полное звуков уединение,

La cena que recrea у enamora! Трапеза, которая обновляет и исполняет любви!

(Cantico espiritual).

Музыка — вернее драма томления и искания и все превозмогающая радость прикосновения к тому, что единственно верно и подлинно и преизбыточествует, и исполнено истинной красоты и может поэтому удовлетворить тоску души: к Божественному.

Образы «Песни Песней», но с еще более подчеркнутой струей тоски и томления, которая не только пронизывает всю драму искания Возлюбленного, но и все картины природы, дышущие какой–то потусторонней, мистической устремленностью.

Какой–то иной мир, более богатый и цветущий, чем знакомый нам, более полновесный, и полнозвучный, и вместе с тем, более загадочный, встает перед нами, исполненный неясных шептаний и зовов и напоминаний о преизбыточествующей Божественной Полноте.

Y todos cuantos, vagan, И все, кто только встречаются мне

De ti me van mil gracias refiriendo Говорят мне о бесчисленных потоках

Y todos mas me llagan, Твоей благодати

Y dejame muriendo И все они только еще больше меня

ранят,

Un no se que que quedan balbucendo. И то, что они неясно лепечут, заставляет

меня умирать от томления.

Все, что есть в мире прекрасного, захватывающего, умиляющего и умиряющего душу, есть отображение Возлюбленного, есть напоминание о Нем:

«Мой Возлюбленный, это — горы», читаем дальше в том же «Cantico espiritual».

«Уединенные, поросшие лесами долины,
Таинственные, странные острова,
Звучание рек,
И шопот охваченных любовью ветерков.
Это — тихая ночь
Перед самым восходом зари,
Безмолвная музыка,
Звучное уединение,
Трапеза, что обновляет и исполняет любовью».

Так обращается Возлюбленный ко всей твари:

A las aves ligeras, Обращаюсь к вам, легкокрылые

Leones, ciervos, gamos saltadores, птицы,

Montes, valles, riberas, Львы, олени, скачущие серны,

Aguas, aires, ardores Горы, долины и реки,

Y miedos de las noches veladores. Воды, ветры и порывы зноя,

Рог las amenas liras Заклинаю вас сладостным звуком

Y canto de sirenas os conjuro, лир

Que cesen vuestras iras. И пением сирен —

Y no toqueis al muro, Да утихнет вся ваша ярость,

Porque la esposa duerma mas seguro. He прикасайтесь к стене, Чтобы сон Супруги не был нарушен !

Супруга обращается к своему Возлюбленному с такими словами: «Давай услаждаться, о Возлюбленный, и пойдем созерцать Твою красоту — туда к горе и к холму, где вытекает чистый источник, уйдем поглубже в чащу леса…» Это — образ Невыразимого, встречи души с ее Царем и Владыкой.

И далее :

El aspirar del aire, Трепет ветерка,

El canto de la dulce filomena, Пение сладостного соловья,

El soto у su donaire Роща и ее очарование,

En la noche serena В ясную ночь суть пламя,

Son llama que consume у noda репа. Которое сжигает и не причиняет боли.

Но все это, так сказать, вырвано из своего контекста. Дело не в красотах природы, не в красоте вообще, а в том Последнем, Основном и Величайшем, что превосходит всякую красоту, ибо Оно само есть источник всякой красоты и всякой жизни.

Я повторяю : трепет Невыразимого пробегает через мистическую поэзию Juan de la Cruz. В этом ее – смысл и ее религиозное оправдание; она как бы уязвляет душу, дает почувствовать — хотя бы смутно, хотя бы издали — то, что невыразимо словами.

Для Juan de la Cruz характерен образ «темной ночи души » (la noche oscura del alma) : должны замолкнуть все чувства, все страсти, все стремления к душевным и даже духовным услаждениям — душа должна предстать как бы обнажен ной от всего тарного, в темноте и смирении пред лицом Божим.

En una noche oscura В темную ночь

Con ansia de amores inflamada Пылая жаром любви

— Oh dichosa ventura ! — — О счастье, о удача ! —

Sali sin ser notada, Я вышла из дому, незамеченной,

Estando уа mi casa sosegada. Когда мой дом был объят уже покоем.

(В темноте, но уверенно,
По потайной лестнице, переодетой — О счастье, о удача ! —
В темноте и тайно (я вышла),
Когда мой дом объят был уже покоем).

Ночь души! Душа чувствует себя такой малой, такой ничтожной, такой ничего не стоющей, лишенной всего, даже своего вьющего достояния — ощущения божественной близости. Она оставлена, или мнит себя оставленной; отмирают в ней ее эгоистическая самоустремленность, все ее своекорыстие, даже своекорыстные устремления к духовным радостям. Она иссохла как земля безводная, и смиряется в молчании и темноте неведения, под высокую руку Того, кто ее смиряет, она ждет и терпит, и смиряется и уповает. Это все, что ей остается: уповать в смирении неведения и оставленности. В своем комментарии к стихам своим о Темной Ночи так пишет Juan de la Cruz: «В этих двух первых строфах изображается плод двоякого очищения духовного: чувственного и духовного состава человека…»

«В первой строфе душа повествует о том способе и том пути какими она, поскольку это касается ее привязанностей, вышла из себя и из всех вещей, умирая для них и для себя самой, через истинное самоумерщвление, чтобы начать жить жизнь любви, сладостную и утешительную, в Боге. И говорит душа, что это выхождение ее из себя и из всех вещей было Темная Ночь, которая обозначает здесь очистительное созерцание, производящее в душе… отрицание себя самой и всех вещей» [384].

Здесь прекращается всякая эстетика, всякая радостная игра образов. «Первое из этих очищений или Первая Ночь является горькой и страшной для наших чувств… Но Вторая Ночь без всякого сравнения ее превосходит: ибо она ужасающа и устрашающа для самого духа нашего» [385]. Здесь испытывается верность человека, здесь выковывается его преданность воле Божией, здесь воспитывается и подготовляется он к более совершенной и чистой любви. Ибо душа, чувствующая и мнящая себя оставленной, на самом деле не оставлена: Он ведет ее в темноте, среди ночи.

«Эта Темная Ночь есть воздействие Бога на душу, очищающее ее от ее неведения и от ее обычных недостатков, природных и духовных. Созерцатели называют это состояние тайноподаваемым (вливаемым в душу) созерцанием (contemplacion infusa) или мистическим богословием, в котором Бог тайно научает душу и ведет ее к совершенству любви (без того, чтобы она сама здесь что–либо делала или даже понимала, как действует в ней это «тайно вливаемое созерцание») [386].

В тишине и смирении и чрез «темноту» этой очистительной Ночи зовет Бог к Себе, более того, ведет к Себе послушную и покорную, предавшуюся Ему душу. Ведет к единению с Собой в любви.

Объединение души с Возлюбленным, перерождение души, ее переход от старого к новому, ее новая жизнь, ее прикосновение к Божественной Жизни — об этом, еще в большей степени, чем обо всем предыдущем, можно говорить только намеками, только образами. Значительность образов у Juan de la Cruz: в их насыщенности; вернее, за ними ощущаются явления высшего, просветленного, божественного мира. Эти образы «просвечивают», они светятся. О несказанном говорить нельзя. Лирически–музыкальный образ поэта–мистика есть та «musica callada» — «безмолвная музыка», которая говорит, не говоря, только указуя. «Ибо кто может описать то, что Он дает уразуметь душам, охваченным любовью, в которых Он обитает? И кто сможет выразить словами то, что Он дает им почувствовать? И то, наконец, что Он побуждает их возжелать?» [387].

Но вот несколько образов этого единения души с Богом — взятых из двух самых знаменитых лирических поэм Juan'a:

En la noche dichosa В эту счастливую ночь,

En secreto que nadie me veia, Втайне, так что никто меня

Ni уо miraba cosa не видел

Sin otra luz у guia И я не видела ничего,

Sino la que en el corazon ardia. Без всякого путеводного светоча

Кроме того, что горел в моем сердце,

Так это в поэме «Noche Oscura». И в поэме «Cantico Espiritual», мы имеем сходные образы:

En la interior bodega Во внутренней горнице моего Возлюбленного

Я испила от Его вина, и когда я выходила оттуда,

То на всем пространстве этого луга,

De mi amado bebi, у cuando salia Я уже ничего не знала,

Por toda aquesta vega, И я потеряла стадо, которое я стерегла раньше …

Ya casa no sabia Моя душа посвятила себя,

Y el ganado perdi que antes seguia. Равно как и все мое достояние, на служение Ему.

Mi alma se ha empleado Я уже больше не стерегу стада,

И нет уже у меня других занятий,

Так как вся деятельность моя теперь —

только любовь !

Y todo mi caudal en su servicio, Поэтому, если на лугу деревенском

С сегодняшнего дня меня никто не увидит

больше и не найдет,

Скажите, что я затерялась,

Ya no guardo ganado, Что, исполненная любви, я потеряла себя

Ni ya tengo otro oficio, И была обретена !

Que ya solo en amar es mi ejercicio. Утрата себя и обретение Бога,

… dizeis que me he perdido; как Владыки и Господа, или вернее,

Que andando enamorada, обретение души Им и посвящение всей жизни

Me hize perdidiza, у fui ganada! Ему — новая жизнь.

Язык лирических поэм Juan de la Cruz полон выразительной краткости и силы.

«Взгляни на подруг той, что увлекаема к далеким, незнаемым, таинственным островам».

Или вот — душа стремится «к прикосновению Искры, к благоуханному Вину — излияниям божественного бальзам».

… al toque de centella,
al adobado vine,
emisiones de balsamo divino.

Или душа томится и жаждет увидеть очи Возлюбленного:

Oh cristalina fuente, О кристальный источник,

Si е esos tus semblan tes plateados О если бы в твоем серебряном

Formases de repente зеркале

Los ojos deseados Ты мог отобразить внезапно

Que tengo en las eutranas dibujados! Желанные очи,

Что начертаны в глубине сердца

Все это красиво, все это чарует, все это захватывает красотою, уносит в глуби томления. Но больше: все это — слабые, смутно ощущаемые намеки смутно ощущаемые, ибо «мудрость мистическая не требует ясного, теоретического познания себя, чтобы любовью охватить душу» [388], намеки на то, что важнее всего.

И в этом — оправдание этой мистической поэзии. Некоторые (или даже, может быть, большинство) из ее читателей будут увлечены поэтической красотой образов и напряженновдохновенного языка. Но, может быть, через эти образы или даже несмотря на эти образы, их неожиданно коснется «жало» или «острие» любви божественной, или, что то же, томления по ней:

Per que, pues has llagado Aquesto corazon, no le sanaste ? Почему, раз Ты уже ранил любовью это сердце, Ты не излечил его? спрашивает душа.

Мистическая поэзия, мистические писания, говорящие о том, что гораздо выше нашего уровня (но и всякого уровня!), говорят однако о том, чем мы, даже в нынешнем нашем состоянии, в глубинах наших питаемся и живем. Мы живем томлением. Мистические свидетельства избранных и святых душ разжигают в нас — хотя бы на миг, хотя бы чрез призму образов или красоту трепетного, дрожащего слова — это томление по Единственному Источнику Жизни.

Мистика Juan'a de la Cruz христоцентрична. Это пробегает красной нитью через всю его жизнь, через все его мистические писания. Христос — источник его жизни, его вдохновения, единый предмет его устремления, его горящей любви, его безмерного жертвенного отдания себя в послушании, смирении и трепете. Он — Владыка его души, его мысли, его воли, всей его духовной жизни. «Живу уже не я, но живет во мне Христос» — эти слова апостола Павла предносятся, как высший идеал, как высшая норма и Juan'y de la Cruz. Это, конечно, — основной закон, основная норма всей христианской мистики вообще.

Вся Полнота Божественная раскрыта и раскрывается во Христе. «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и притом распятого». «Я все почел за сор, чтобы приобрести

Христа». И у Juan'a de la Cruz отказ от всего ради Христа, и потом, как непосредственно вытекающее отсюда следствие — преображение во Христе всего мира и всей ткани жизненной. И это не только субъективное переживание праведников и мистиков: через подлинное пришествие Христа во плоти потоки благодати действительно вошли в мир, хотя бы в скрытом пока виде:

Mil gracias derramando Изливая потоки благодати,

Pasе par estos sotos con presure, Он поспешно прошел по этим рощам

Y yendo los mirando, И, когда, проходя, Он взглянул на них,

Con sola su figura То через одно отображение лица Своего

Vestidos los dejo de su hermosura. Он оставил их облеченными Своей красотой.

Согласно комментарию Juan'a к этой строфе своей поэмы в словах «Paso con presure» — «Поспешно прошел» — и следующих за ними, указывается и на творение мира Богом и на воплощение Сына Божия. «Одним только отблеском лица Своего Сына Он оставил их облеченными Своей красотой… это произошло, когда Сын Божий сделался человеком, возведя через то человека, а в нем и всю тварь к красоте Божественной».

Если основное содержание мистического опыта Juan'a de la Cruz — устремленость ко Христу и укорененность во Христе и отказ от всего, от всех благ мира и от всех услаждений душевных и даже духовных ради единого Христа и смиренной и трепетной близости к Нему, то одной из форм выражения этой мистики являются образы красоты природной, ощущения «шагов Возлюбленного» в творении. Все отвергается душой, все обесценивается ею, что не есть Он, а потом в Нем и через Него мир опять восстанавливается в своей ценности, или вернее, во Христе раскрывается начало преображения мира.

Паскаль

Говоря о Паскале, ищешь слов. Может быть, больше всего к нему подходит выражение: окрыленная мужественность — и стиля, и личности. Окрыленность и легкость и изумительная точность и меткость мысли и выражения, и вместе с тем — глубина и мужественность, не боящаяся ни горечи, ни Правды, ни борьбы за Правду. Изящество, я почти сказал бы «элегантность», стиля и мысли, и — глубина и захваченность. Нет, не «элегантность» (слово слишком неподходящее), а прежде всего — простота и естественность, но такая простота, строгая, изящная, иногда полная блеска и иронии и, прежде всего, захваченная созерцанием Истины, что она становится красотой и носительницей огромного, страстного напряжения и благородства духовного. Ибо самое важное для Паскаля не стиль, не блеск и утонченность мысли, а то, на что она устремлена, что захватило его: Правда, искание Правды, но не только искомая Правда, но и обретенная Правда, или, вернее, та Правда, которая сама обрела и захватила его своей превозмогающей реальностью.

Нельзя не отметить благородную страстность в облике Паскаля. Страстность в смысле страстного устремления к Правде и служения ей. Он методичен, тщательно добросовестен, последователен и упорен в своих исканиях Правды и, вместе с тем, внутренне нетерпелив к препонам, отделяющим от неё, особенно к препонам лживых иллюзий и злой воли и сознательной нечестности и неправды. Здесь же — корень его морального пафоса, его морального негодования против сознательно подменивающих и искажающих Правду. Это то, что Albert Beguin разумеет, должно быть, когда он говорит об «impatience de Pascal». («нетерпеливость Паскаля»).

Моральная страстность — и строгая дисциплина и честность ума. В этом есть большая духовная красота, которая привлекает к Паскалю. Привлекают его сила и его благородство, и та простота и отточенность (математическая отточенность!), и вескость, с которой это выражается. При этом не боится он того, что звучит необычно, что ошарашивает нас (опять–таки и не ищет специально этого), но что вместе с тем, острием своим поражает нашу душу. «Je n'approuve que ceux qui cherchent en gemissant» — «я только тех одобряю, которые ищут со стенаниями».

«La vraie eloquence se moque de Г eloquence, la vraie morale se moque de la morale» [389]…

К нему самому можно отнести его же слова: «Когда мы видим естественный стиль, то чувствуем себя пораженными и обрадованными, ибо мы думаем найти автора, а нашли человека» — «Quand on voit le style naturel, on est tout etonne et ravi, car on s'attendait de voir un auteur, et on trouve un homme». Паскаль прежде всего человек, а поэтому и большой автор. В нем это сливается в одно. Более того, он в обоих этих аспектах нам особенно близок, ибо он говорит о том, что касается человека вообще, более того — о самом важном, что касается всякого человека, о самых основах бытия каждого человека, поэтому и наших. Но он говорит это только потому, что сам был этим захвачен всецело, всем существом своим, сохраняя при этом ясность и силу своего ума. Поэтому его мысли особенно ценны, они становятся живым свидетельством огромной силы.

Захваченность и изумительная острота мышления дают сочетание редкое в истории человечества и, вместе с тем, огромной притягательной силы и вескости.

Философ Emile Boutroux начинает свою книгу о Паскале этой выпиской из «Мыслей» Паскаля: «Если это рассуждение вам не нравится, то знайте, что написал его человек, который перед тем и после этого стал на колени перед Существом Бесконечным, которому он в смирении предает все существо свое (pour prier cet Etre infini… auquel il soumet tout le sien»).

Думаю, что обойти этот момент значит игнорировать самое центральное и питающее в жизни и мысли Паскаля. Он захвачен, он покорен, его жизнь есть служение —служение не идее, даже самой прекрасной идее, а Реальности — тому, что открылось ему, как конечная и решающая Реальность. Поэтому он и не боится проникать светочем своей мысли в устрашающие бездны бытия и уничтожения, в глубины беспредельно разлагающейся и бесследно уходящей ткани жизни. Нерушимое и Постоянно–Пребывающее есть; в его свете получает смысл и Бесконечно–Уходящее. А Паскаль, всё же, как–то любил эту живую ткань нашей уходящей жизни и был связан с нею. Она есть поле для действия, для борьбы за Правду, за непреходящую Правду, она есть место, где Правда должна быть провозглашена. Слова молитвы «Да святится имя Твое!» выражают то, что являлось вдохновляющим импульсом для Паскаля в его жизни и деятельности после его «обращения».

Это «обращение», если можно так назвать этот решительный кризис, решительный перелом в его жизни, произошло более 300 лет тому назад — 23 ноября 1654 года. Паскаль не пережил теоретического обращения: он принимал теоретически все то же самое и до этого кризиса, но разница была в решающей убедительности. И вместе с тем, это было решительной и радикальной переменой жизни, не столько внешних ее форм, сколько ее основного направления, ее основого смысла и вдохновения. Паскаль и умственно, и душевно очень блестяще одаренный человек; он — утонченный представитель высшего культурного «слоя», блестящий и остроумный «causeur» (собеседник), и — как ни странно — это сочеталось в нем с данными и темпераментом большого и страстно отдающегося делу исследования ученого, способного открывать новые горизонты в науке и, вместе с тем, вдумчиво и осторожно наблюдающего и взвешивающего факты. При этом, как мы уже видели, острота математического и логического мышления, горячность и глубина эмоций и благородная нетерпеливость духа; динамизм, напряженное горение духа и отточенная простота, благородство и естественность выражения его мысли; неподражаемое изящество, непринужденность и сила его стиля. «Le style, c'est Thomme» (в стиле сказывается человек), сказал Бюффон, и в действительности свойства стиля Паскаля соответствуют таковым же свойствам его души. И всё это получило свою закваску, достигло высшего своего развития, высшего своего напряжения именно после «обращения» Паскаля. Все эти естественные задатки в душе сохранились, но как–то расцвели, вспыхнули ярким светом, достигли своего апогея именно в этот период после его обращения, получив при этом новую окраску, новую духовную тональность. Его «обращение» было даже с точки зрения чисто человеческой началом высшего расцвета его таланта и его личности.

Его обращение было сведением всех его душевных качеств и даров к одному направляющему их центру и сообщением его личности нового творческого импульса, решающего для всей его жизни.

Это случилось ночью с 23–го на 24–ое ноября 1654 года. В записи Паскаля, найденной после его смерти зашитой между материей и подкладкой его камзола, указан с возможно большей точностью час: «от приблизительно десяти с половиной часов вечера до приблизительно половины первого ночи». И затем следует большими буквами, как заголовок, посреди строки слово:

Что это такое? Душа потрясена до основания, рука пишущего еще дрожит от волнения. Что–то озарило, обожгло его сиянием, превозмогло, покорило, потрясло его душу. Не «что–то», а единая, основная, исконная, превозмогающая, единая истинная Реальность, То, что есть, что подлинно есть, Тот, Кто есть: победная, покоряющая Действительность Божия. Он прорвался сквозь слепоту его духовного зрения, Он сжег в Своем огне мусор его, Паскаля, самоустремления и его грехов.

«Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, не философов и мудрецов».

Бог, который есть Огонь Поедающий, и вместе с тем Моральная Личность, безусловно святая, снисходящая и милующая, — Бог отцов и пророков.

Чего нельзя было доказать — Недоказуемый явил Себя Сам, покорил, захватил душу:

«Certitude, Certitude, Certitude, Sentiment, Joie, Paix» (Уверенность, Уверенность, Уверенность, Ощущение (Его), Радость, Мир); «Dieu de Jesus–Christ» (Бог Иисуса Христа).

Не только всепокоряющая Сила и Величие, и Огонь могущества и святости, но бесконечно снисходящая любовь. Поэтому душа захвачена всепревосходящей радостью, заполнена миром. Она захвачена, она уже не своя, она хочет отдать себя — в ответ на бесконечно сниходящую и захватывающую Любовь. Поэтому через две строки читаем в этом «документе», написанном дрожащей рукой еще во время этого решающего, неописуемого переживания: «Oubli du monde et de tout, hormis Dieu» (Забвение мира и всего, кроме Бога).

Это звучит с тех пор решающим тоном, решающим мотивом во всей жизни Паскаля.

Началась новая жизнь, новое просветленное сознание. Новые силы, новые, неизведанные ощущения ворвались в душу.

«Отче праведный, мир Тебя не познал, а я познал Тебя» («Рёге juste, le monde ne Т'а pas connu, mais je T'ai connu») — так врываются в его память слова из Евангелия от Иоанна.

«Joie, Joie, Joie, pleurs de joie» (Радость, Радость, Радость, Слезы радости).

И опять взгляд на себя и на свое прошлое: «Je m'en suis separe» (Я разлучился от Него). «Dereliquerunt Me fontem aquae vivae» («Они оставили Меня, Источник воды живой» — это из пророка Иеремии). «Mon Dieu, me quitteriezvous?» (Боже мой, неужели Ты оставишь меня?)

«Que je n'en sois pas separe eternellement!»

(Да не буду отлучен я от Него во веки!).

Затем на бумажке маленький перерыв. И потом он как бы подводит итог тому, что он пережил. Опять цитата из «первосвященнической молитвы» Евангелия от Иоанна:

«Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, Единого Истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа».

И два раза пишет Паскаль это бесконечно святое и дорогое для него имя:

«Jesus–Christ — Иисус Христое»,
«Jesus–Christ — Иисус Христое»,

«Je m'en suis separe. Je Tai fui, renonce, crucifie. Que je n'en sois jamais separe!»

(«Я отошел от Него. Я от Него бежал, я от Него отрекся, я Его распинал. Да не буду я отлучен от Него во веки!»)

Это становится основным тоном жизни Паскаля. Этот христоцентрализм, сосредоточие всех сил душевных и умственных на служение Тому, Кто открылся этой душе, как Полнота Воплощенной Истины, требует забвения себя, отхода от себя. Поэтому последними словами этой записи (Memorial de Pascal) являются:

«Renonciation totale et douce» ( «Отказ от себя — полный и умиренный»).

Два раза в «мемориале» говорится, что общение с Богом обретается и сохраняется только «путями, указанными в Евангелии».

Путь Евангелия, осуществление его в жизни, вот теперь — путь Паскаля!

В результате этого внутреннего переворота мы видим необычайное «динамизирование», необычайный расцвет всей личности Паскаля и усиление вместе с тем и ее творческого проявления вовне, ее «активизацию» вовне. В его деятельности, как художника слова и как мыслителя, это отмечено двумя фазами — написанием «Провинциальных писем» («Les Provinciates») и набросками его «Мыслей» («Pensees»). «Провинциальные письма» — произведение полемическое и, вместе с те|м, один из величайших шедевров французской литературы (более того, один из великих шедевров литературы мировой). Поражает нас блестящее остроумие, тонкий комизм ситуации и диалога в первых десяти письмах и волна негодования и праведного гнева, прорывающаяся вдруг в конце десятого письма, подымающаяся все выше и выше в последующих письмах и достигающая наибольшего подъема в знаменитых четырнадцатом, пятнадцатом и шестнадцатом письмах. Это — один из величайших прорывов морального негодования, запечатленных в мировой литературе. Вспоминается 23–ья глава Евангелия от Матфея и пылающие речи пророков Исаии (напр., хотя бы первая глава его книги), Иеремии, Амоса и др. И чувствуется духовная красота и сила духовная, данная в этом негодовании, в этом восстании одного человека в защиту попираемой Правды против могущественных противников, которые, несмотря на полицейский аппарат, находящийся в их распоряжении, напрасно стараются заглушить его голос. Они не знают, кто он; они думают, что это — целая группа писателей, но кто же они? Автор (или авторы, как они предполагают) слишком отточено элегантен и остроумен для тяжеловесных янсенистских схоластиков–богословов, он не машет схоластической дубиной, а поражает в сердце врага порхающей рапирой искрящегося и тончайшего остроумия. Но удары метки, против них трудно защититься, ибо противник — гений и, вместе с тем, он защищает Правду, исполнен пафоса служения Правде. Для Паскаля это — самое важное, в служении поруганной Правде для него вся суть, весь смысл, а мы, вместе с тем, радуемся блеску его гениальной полемики, этим сценам тонкого комизма, этим прорывам огненного его красноречия.

Глубочайший смысл этой борьбы далеко вырастает за пределы конкретных исторических ее причин, культурно–исторической тогдашней обстановки. Паскаль боролся с бывшим тогда чрезвычайно могущественным орденом иезуитов. Орден иезуитов, возбуждавший различные пререкания в течение своей истории, несомненно нередко проявлял и теперь проявляет в ряде своих членов большую духовную высоту и силу религиозного и нравственного подвига. Он дал ряд замечательных в течение 16–го и 17–го веков миссионеров в Индии, Японии, Китае, из которых многие запечатлели свой апостольский подвиг своей кровью. В середине 18–го века иезуиты устроили замечательное государство для индейцев в центральной части Южной Америки, где индейцы под их заботливым руководством были защищены от насилия со стороны белых. Это был замечательный опыт в большом масштабе осуществления государства справедливости. И в наши дни иезуиты недаром завоевали себе уважение среди широких кругов католического мира и за пределами его своей высокой культурой, своей широтой духовной, своим уважением к личности ближнего. Но в 17–ом веке орден стоял на трагическом перепутьи. Считая, как правильно подметил это Паскаль, что возможно большее расширение их влияния является великим благом для Церкви, они стремились занять командные высоты в тогдашних католических государствах — проникнуть в высшие слои общества, быть духовниками королей и правителей, и высшей аристократии, элегантных светских кавалеров и светских дам, а также и представителей денежных кругов, крупных коммерсантов и предпринимателей, членов магистратуры, представителей духовенства, особенно высшего, но и более скромных кругов. Всех надо было привлечь к себе, всем угодить. Для этого надо было снизить моральные требования, «сделать благочестие легким» — «rendre la devotion facile». Но это не было только разумнопедагогическим смягчением суровых, может быть, правил церковной дисциплины, а размягчением самого стержня нравственного закона. Все почти становилось извинительным, полуоправдывалось, покрывалось слишком гибкой, слишком широкой, слишком приноравливающейся к греховным навыкам людей казуистической моралью. Казуистическая мораль, несомненно, проповедовала и высокие примеры морального подвига, но вместе с тем во многих случаях разрешала грешить, стараясь внешней отпиской, внешним поклоном в сторону заповеди Божией, упразднить эту заповедь. — Это была моральная капитуляция служителей Бога перед Маммоной, и притом не в личной их жизни, а в их общественном пастырском служении. Одним из главных средств на этом пути было учение об «opinions probables» — «правдоподобных (вероятных) мнениях» в области морального богословия. Это не было специально учением иезуитского ордена, это было взглядом, распространенным среди тогдашних казуистов, из которых многие были иезуитами. Согласно ему каждый богослов–казуист с некоторым именем и авторитетом мог выставить в каком–нибудь спорном моральном казусе такое правдоподобное мнение. Мнение это могло быть искусственно, идти против обычных моральных предписаний, в разрез с духом Евангелия, быть порождением смехотворного крючкотворства, быть «менее правдоподобным (вероятным)» («moins probables») и «менее надежным» («moins sures») других моральных суждений, высказанных по этому же вопросу другими богословами–моралистами и казуистами: это не играло роли. Можно было выбрать себе за руководство это более рискованное мнение, которое шло более навстречу греховным и себялюбивым, часто нечистым и глубоко безнравственным побуждениям человека, если даже собственный наш духовник не разделял этой рискованной точки зрения. Раз мнение было «probable» (а для этого было достаточно, как мы уже видели, мнение одного «серьезного» моралиста), то духовник обязан был, «под угрозой смертного греха («sous peine de peche mortel»), отпустить грех своего духовного сына, ссылающегося в свое оправдание на печатное мнение одного из многочисленных казуистов–пробабилистов. «Une opinion est appelee probable lorsqu'elle est fondee sur des raisons de quelque consideration. D'ou il arrive qu'un seul docteur fort grave peut rendre son opinion probable». — «Мнение называется вероятным, когда оно обосновано серьёзными доводами. Отсюда следует, что даже один солидный учёный богослов может сделать своё мнение вероятным».

А если бы большинство было другого мнения? — «Вы ничего не понимаете, сказал мой казуист, прерывая меня. — Они, разумеется, часто совсем разного мнения. Но это совсем не мешает делу: «Каждый делает своё мнение вероятным и безопасным» («Vous ne Tentendez pas, dit le Pere en m'interrompant; aussi sontils fort souvent de differents avis; mais cela n'y fait rien. Chacun rend le sien probable et sur».).

И в ответ на это Паскаль не может сдержаться, чтобы не воскликнуть: «В самом деле, отче честный, Ваше учение чрезвычайно удобно! Как, быть в состоянии говорить «да» и «нет» по собственному выбору? Нельзя достаточно оценить такое преимущество. Я хорошо вижу теперь, к чему служат противоположные мнения, которые ваши моралисты имеют по каждому вопросу. Ибо одно всегда вам полезно, а другое никогда вам не вредит». («Tout de bon, mon Pere, votre doctrine est bien commode. Quoi! avoir a repondre «oui» et «non» a son choix? On ne peut assez priser un tel avantage. Et je vois maintenant, a quoi vous servent les opinions contraires que vos docteurs ont sur chaque matiere. Car Tune vous sert toujours, et Tautre ne vous nuit jamais. Si vous ne trouvez votre compte d'un cote, vous vous jetez de Г autre, et toujours en surete»).

При этом можно выбирать то мнение, которое более соответствует мирским интересам клиента. — А как же быть, если моральные мнения новых казуистов окажутся не в соответствии с моральным учением отцов Церкви? — Отцы устарели, они были хороши для своего времени, они важны для людей, занимающихся вопросами догматического богословия, но «мы, которые управляем совестью людей, мы их мало читаем» и руководимся новейшими казуистами. Вот пример: казуист Диана пишет: «Владеющие церковными бенефициями обязаны ли вернуть Церкви свои доходы, которыми они недостойно пользуются? Древние отцы говорят, что да, но новые моралисты говорят, что нет. Будем же придерживаться этого мнения, которое избавляет нас от необходимости возмещения» («Ne quittons done pas cette opinion que decharge de l'obligation de restituer». — «Вот чудные слова, воскликнул я, и весьма утешительные для многих людей!» («Voila de belles paroles, lui disje, et pleines de consolations pour bien du monde») [390].

Другой метод облегчения совести, очищение ее от греха без того, чтобы было необходимо отказываться от совершения греховного поступка, способ сохранить поступок или греховную привычку, но с тем, чтобы они больше не вменялись в грех, не были больше греховными, это — метод «направления намерения» ((diriger Tintention). Можно совершать безнравственный поступок, сохраняя себя чистым: нужно только свое намерение устремить на то, что в этом поступке само по себе не греховно. Может ли сын желать скорейшей смерти отца? — Да, если только его желание устремлено не на самую смерть отца как таковую, а на связанное с нею наследство. — Могут ли слуги исполнять разные преступные и морально грязные поручения, данные им их господами, не впадая в грех? — Да, если их намерение устремлено не на самое поручение, а только на плату, связанную с его выполнением.

Можно ли драться на дуэли (это особенно важный вопрос!), которая ведь строжайше осуждена и церковными, и гражданскими законами? Ибо из–за сущих пустяков, мнимого оскорбления светской чести, люди высших классов убивали друг друга в огромном количестве. Это было вроде поветрия во многих странах, при многих дворах Европы. Это было и против Слова Божия, и против Церковных постановлений, и против интересов государства, и гражданская власть с этим усиленно боролась. А не вызвать на дуэль или не принять вызова на дуэль роняет честь, вредит положению в свете, есть поэтому вещь совершенно невозможная, и никакой духовник не сможет этого требовать. Нужно разобрать, расчленить, и тогда не получается греха. «В самом деле, есть ли грех в том, чтобы отправиться в поле, там гулять взад и вперед, в ожидании прихода другого человека, и, наконец, защищаться, если на вас нападут? И стало быть, поступающий так нисколько не грешит, ибо это не значит, что он принял дуэль, раз его намерение было направлено на другие обстоятельства». «Так учит наш великий Hurtade de Mendeza», говорит казуист — собеседник Паскаля, и это место из его книги приводит и казуист Диана (р. 5, tr. III, г. 99).

— Но ведь это не значит разрешать дуэль, а напротив, бояться произнести слово дуэль! — Вы правы. Но есть более определенные места у казуистов, указывающие, что раз можно с оружием в руках защищать на войне свою жизнь, а также защищать против грабителя свою собственность, то тем более можно защищать свою честь, т. к. честь дороже и жизни, и жизни, и имущества. Можно это найти у о. Layman'a, у Hurtade, у Sanchez'a и др. Но нужно, чтобы намерение участника дуэли было направлено не на смерть врата, а на защиту своей чести и своего имущества. Sanchez говорит об этом (Theologia Moralis 1. 2. с. 39 п. 7) следующими словами: «Очень благоразумно говорить, что человек сражается на дуэли, чтобы спасти свою жизнь, свою честь или свое имущество (в значительном количестве), когда известно, что хотят несправедливо их отнять у него судебными процессами и разными крючкотворствами и что нет другого средства, чтобы их сохранить».

Мало того — некоторые казуисты признают, что можно, не погрешая против совести, убить и судью и неправедных свидетелей, если они угрожают нашему доброму имени. Так говорит, напр., казуист Эммануэл Са. (Et il confirme encore au meme lieu qu'on peut tuer et temoins et juges). Но, конечно, при этом нужно «направлять намерение». Более того, «я имею право, согласно самым новым авторам, убить человека, желающего испортить мою репутацию, в случае даже, что преступление, которое он разглашает, действительно было совершено, если только оно не было пока еще известно… Можно спокойно убивать человека, который только собирается нанести нам афронт — ударом палки или пощечиной» …

О, mon Рёге, — lui disje, — voila tout ce qu'on peut souhaiter pour mettre Thonneur a couvert, mais la vie est bien exposee, si pour de simples medisances et des gestes desobligeants on peut tuer le monde en conscience. (О, отче мой, воскликнул я, вот все, чего только можно пожелать, чтобы защитить честь, но жизнь зато очень уж стала небезопасной, если можно с спокойной совестью убивать за простое злословие или за грубый жест). «Вы правы, отвечает казуист, поэтому мы советуем на практике не пользоваться этим разрешением». Оказывается, однако, что этот совет не пользоваться этим разрешением, внушен этим богословам–моралистам не уважением их к Слову Божию и к Заповеди Божией, а соображением чисто внешнего характера: как бы не повредило государству, если бы стали слишком много и часто убивать, и кроме того можно подвергнуться наказанию по суду за такие убийства, ибо судьи не считаются с этими разрешениями казуистов. И так далее, и так далее.

Заповедь Божия и даже правда человеческая размягчены, отменены безудержным разливом казуистики. Все почти можно, все почти разрешено — нужно лишь соблюдать осторожность в процедуре — благодаря изворотливости в самых принципах и софистическим ухищрениям, прикрывающим самые тяжкие грехи. Всем нужно угодить — даже ворам и мошенникам. Можно, напр., в случае банкротства скрыть, не впадая в грех, часть своего состояния от обманутых кредиторов — столько, чтобы можно было безбедно и прилично жить. Нет препон, нет твердых граней, стержень нравственной жизни размягчен. Это не «Я стал всем для всех» ап. Павла, это — капитуляция тех, кто должны бы быть представителями Правды Божией перед неправдой мира! Как объяснить, что многочисленные духовные лица, большинство которых было безупречно в личной жизни, потеряло понимание Евангелия, не только Евангелия, но самых основ нравственного закона? Только извращением основной точки зрения: стремление к внешнему торжеству застилало глаза на опасность нравственного падения. Совершался страшный процесс нравственной подмены Законов Правды Божией, не взирающей на лица, угодничеством перед людьми, лицеприятием, особенно по отношению к сильным мира сего.

Человека «впихнуть в Царство Божие», помимо его усилий, помимо почти что его воли — вот к чему стремятся методы «de la devotion facile» (легкого благочестия). Говорить калсдое утро и каждый вечер Божией Матери: «Bonjour, Marie» и «Bonsoir, Marie», достаточно для спасения: Божия Матерь спасет, lе Рёге Barry «ручается за нее» («je vous en reponds et me rends pleige pour la bonne Mere» — стр. 465 книги о. Барри). Если и такие легчайшие формы внешнего почитания обременительны (все–таки нужно некоторое усилие, чтобы не забывать их исполнять), то достаточно положить себе в карман четки или иконку Божией Матери или обвить маленькими четками руку наподобие браслета. «Et puis dites que je ne fournis pas des devotions faciles pour acquerir les bonnes graces de Marie», как говорит о. Барри на стр. 166. [391] — Вот, отче, действительно величайшее облегчение. Итак это все, что можно было сделать, и я думаю, что этого достаточно… (Voila, топ Рёге, lui disje, Textreme facilite. Aussi, ditil, c'est tout ce qu'on a pu faire, et je crois que cela suffit…) «Больше, конечно, уже нельзя было сделать. Но я думаю, что этого будет достаточно, т. к. нужно быть уже большим негодяем, чтобы не пожелать, хотя бы один раз во всю жизнь найти минутку надеть четки на руку или положить их себе в карман и тем самым обеспечить свое вечное спасение с такой несомненностью, что те, кто испытали этот способ, никогда не были обмануты в своих ожиданиях, какую бы они ни вели жизнь, хотя, конечно, мы советуем не покидать пути добродетели».

С одной стороны софистическими ухищрениями уничтожается нравственная ответственность за ряд сознательных нарушений, во имя своих житейских интересов, основных заповедей Евангелия. Давать милостыню из своего излишка, говорится в Слове Божием. Но что есть излишек? Расходы, нужные для поддержания моего престижа в свете — столько–то слуг, карет — являются ли они ненужными, от которых следует отказаться или которые можно бы сократить? А если это может повредить моему положению в свете? Если так подойти к вопросу, то излишка у самых богатых, даже у королей, не окажется, ибо самая большая роскошь полезна с точки зрения положения в свете. Стало быть, заповедь о милости может быть легко обойдена. Заповедь о воздержании? — Можно есть сколько хочешь, и пить сколько хочешь — до пресыщения «Estil permis de boire et manger a son soul sans necessite et pour la seule volupte? — Oui certainement selon notre Pere Sanchez, pourvu que cela ne nuise pas a la sante, parce qu'il est permis a Tappetit naturel de jouir des actions qui lui sont propres». [392] Грех разрешается, оправдывается, если софистически «направить намерения» на какое–нибудь само по себе невинное и безразличное обстоятельство. Значит, конструируется искусственная, мнимая правота при моральном оправдании или, по крайней мере, извинении обмана, похищения чужого добра, невоздержания, лжи, даже убийства. Бог и Закон Правды получает поучительный жест, поклон, благочестивую формулу, князь мира сего получает остальное — самую суть поступка. Это делается под соусом «направления намерения».

С другой стороны истинная внутренняя жизнь, постоянная внутренняя направленность на Бога признается излишней. Любовь к Богу нужна ли? и «как часто»? Одни говорят, достаточно любить Бога по большим праздникам, другие — раз в год, третьи — раз в жизни, перед смертью.

Паскаль здесь не выдерживает уже позиции своего внимательно–наивного выслушивания и выспрашивания, соединенного с тончайшим юмором, здесь в конце Х–ой «Provinciale» его негодование прорывается. Как, вы отменили Заповедь Божию ради предания человеческого! Самый центр, самый стержень всей духовной жизни, без которого все остальное, все подвиги, все добродетели — ничто, любовь к Богу вы признали ненужной. Горе вам, вожди слепые! Куда вы ведете доверяющий вам народ, куда вы ведете Церковь Божию? — Так можно вкратце суммировать смысл этой негодующей заключительной речи (ибо ею заканчивается разговор Паскаля с казуистом; остальные 8 провинцальных писем придерживаются уже другого плана).

… On attaque la piete dans le coeur, on en ote Tame qui donne la vie; on dit que Г amour de Dieu n'est pas necessaire au salut… Voila le mystere d'iniquite accompli [393].

— Завершена тайна беззакония! А в 14–ом письме читаем по поводу того, что можно, согласно некоторым казуистам, убивать свидетелей, свидетельство которых могло бы опорочить собрание духовных лиц: «Ou en sommesnous, mes Peres? Sont–ce des religieux et des pretres qui parlent de cette sorte? Sont–ce des chretiens? Sont–ce des Turcs? Sont–ce des hommes, sont–ce des demons?» — «Где мы, о мои отцы? Говорят ли это духовные лица? священники? вообще, христиане ли это говорят? или, вернее, демоны?»

С волнением читаешь эти Письма. Это — борьба оружием правды и негодование против сильной партии, в распоряжении которой были огромные рессурсы и поддержка власть имущих. Цитаты точные (много поколений после Паскаля их проверяло). Они не искажены нигде, нигде их смысл не изменен, не подменен; кое–где есть сокращения и конденсация. Конечно, эта тенденция — снижение нравственного требования — не характеризует деятельности всех членов тогдашнего иезуитского ордена, среди которых было много и праведных и святых, но она характеризует путь, по которому он шел в середине 17–го века в лице ряда своих представителей (впрочем, не все казуисты, цитированные Паскалем, были как указано иезуитами, но они задавали тон) — для приобретения и умножения своего влияния. Для этого нужно было пойти навстречу греху — не обличая грозно и прощая затем, требуя прежде всего искреннего покаяния и с любовью принимая кающихся, а снижая нравственный диапазон, применяясь к настроенности себялюбивых и сластолюбивых светских людей, не желающих ни каяться, ни изменять своей жизни со всеми ее греховными привычками и светским предубеждением. Капитуляция проповедников Слова Божия перед Маммоной.

Впечатление от «Провинцальных писем» было потрясающее. Через два года после их выхода в свет парижские кюре осудили практику казуистов, а через 20 лет — в 1679 году — многие из доктрин казуистов были осуждены Папским Престолом.

«Провинциальные письма» были жесточайшим ударом по авторитету и репутации иезуитского ордена, но это было не только актом защиты правды и нравственного закона, но и величайшей услугой, оказанной всему христианскому миру и Католической Церкви, более того, самому иезуитскому ордену. Тяжелое нравственное потрясение, уменьшение его престижа (а в 18–ом веке и ряд гонений, которым он подвергся в большинстве стран Европы) помогли иезуитскому ордену преодолеть опасный соблазн, увлекавший его по пути слишком большого приспособления и обмирщения, и очиститься духовно. Теперь он часто являет примеры чистого и мламенного служения Правды Божией, Высокой праведности христианской и истинного христианского подвига и служение любви.

Для нас же, через 300 лет после этих событий, «Провинциальные письма» не только памятник тонкого остроумия и изумительного, то исполненного юмора и диалектической игры, то бурного, дышащего пафосом красноречия, но и памятник борьбы за правду. Один или почти один (только группа друзей стояла за него), без могущественных союзников, без достаточных материальных средств, он начал борьбу и победил: во имя нравственного закона.

Но Паскаль нам еще гораздо ближе в своих «Мыслях». Здесь он нам особенно близок. Это — плод всей его краткой 39–летней жизни, и здесь печать его гения сияет особенно ярко. Это — не писательство, это — свидетельство, это — почти что крик, это — внимательное и полное добросовестности (и ужаса) рассмотрение и изучение того, что для нас всего важнее. Это тонкий и беспощадный анализ самой ткани жизни, ткани человеческого бытия.

Человек затерян. Он — маленькая точка среди моря охватывающей его бесконечности, среди двух окружающих его бесконечностей — бесконечности вверх и бесконечности вниз. «Tout се monde visible n'est qu'un trait imperceptible dans l'ample sein de la nature. Nulle idee n'en approche. Nous avons beau enfler nos conceptions au dela des espaces imaginables, nous n'enfantons que des atomes, au prix de la realite des choses. C'est une sphere infinie dont le centre est partout, la circonference nulle part … Que l'homme … se regarde comme egare dans ce canton detourne de la nature; et que, de ce petit cachot ou il se trouve loge, j'entends l'univers, il apprenne a estimer la terre, les royaumes, les villes et soimeme a son juste prix. Qu'estce qu'un homme dans Finfini? [394]

А если взглянуть по линии «нисходящей», раскрываются в бесконечно малом новые бесконечные миры — «une infinite d'univers, dont chacun a son firmament, ses planetes, sa terre» «бесконечность вселенных, каждая из которых имеет свой небосвод, свои планеты, свою землю» — а в каждой точечке, в каждом «клеще» (ciron) этой новой «земли» раскрываются опять бесконечные пространства и мироздания, и солнечные системы, и планеты, земля, а на ней опять «клещи» и так далее без конца. Мысль человека теряется, путается между двумя этими безднами, «entre ces deux abimes de Tinfini et du neant, il tremblera dans la vue de ces merveilles» (между этими двумя безднами, бесконечности и небытия, он будет потрясен при виде этих чудес).

Но что более страшно, еще более остро и болезненно касается нас, это всеобщее ускользание. Все проходит, несется в каком–то потоке и мы вместе с ним. Самая ткань жизни составлена из преходящести. Даже мысли свои мы «теряем», они ускользают от нас иногда прежде, чем мы смогли сформулировать их. Но это даже поучительно, поучительнее, чем сама «утерянная» мною мысль: ибо это напоминает мне о моей слабости и моем ничтожестве. — «En ecrivant та pensee, elle m'echappe quelquefois; mais cela me fait souvenir de та faiblesse, que j'oublie a toute heure; ce qui m'instruit autant que та pensee oubliee, car je ne tends qu'a connaitre mon neant». [395]

— «Ибо я стремлюсь только познать свое ничтожество».

Но это совершается не в холодно–равнодушном исследовании. Тона трагизма, боли прорываются в ткань мысли и освещают более ярким светом пропасть. Мы бежим беспечно к пропасти, держа перед собой заслонку, чтобы не видеть пропасти. («Nous courons sans souci dans le precipice, apres que nous avons mis quelque chose devant nous pour nous empecher de le voir». Тем не менее последний акт — кровавый, как бы ни была прекрасна вся комедия. Бросают немного земли на голову и — конец… («Le dernier acte est sanglant, quelque belle que soit la comedie en tout le reste: on jette enfin de la terre sur la tete, et en voila pour jamais»).

Но уже независимо от конца, ужасно само умирание при жизни, в самой жизни, в самом процессе жизни. Терять, терять; ускользает все, постепенно и безвозвратно. «C'est une chose horrible de sentir s'ecouler tout ce qu'on possede». — «Ужасно чувствовать, как утекает все, чем мы владеем». Или другой образ: под нами все колеблется, все неустойчиво, все зыбко. Мы хотим на этом основании построить башню, подымающуюся до небес, но земля разверзается под нами до основания. Или мы плывем по необъятному морю, гонимые ветром, и негде нам пристать, хотели бы остановиться и — не можем! «Nous voguons sur un milieu vaste, toujours incertains et flottants, pousses d'un bout vers l'autre. Quelque terme ou nous pensions nous attacher et nous affermir, il branle et nous quitte; et si nous le suivons, il echappe a nos prises, nous glisse et fuit d'une fuite eternelle. Rien ne s'arrete pour nous … Nous brulons de desir de trouver une assiette ferme, et une derniere base constante pour у edifier une tour qui s'eleve a Tinfini; mais tout notre fondement craque, et la terre s'ouvre jusqu'aux abimes». [396]

— «Все наше основание колеблется, и земля раскрывается до бездны».

Человечество несчастно и жалко, особенно еще и потому, что оно старается закрыть глаза на истинный смысл своего положения. Свое жалкое существование оно прикрывает и скрывает от собственных глаз пышными одеждами условностей. Сила прикрывается правом; но само это право есть только узаконенная сила. «Ne pouvant faire qu'il soit force d'obeir a la justice, on a fait qu'il soit juste d'obeir a la force; ne pouvant fortifier la justice, on a justifie la force, afin que la justice et la force fussent ensemble, et que la paix fut, qui est le souverain bien» [397]. Само право это подчинено условностям. «Я могу вас убить, потому что вы живете на той стороне реки; если бы вы жили на этой стороне, то это было убийство, преступление, а так это — подвиг!» Только силе принадлежит власть. Поэтому–то облекаются судьи в пышные одежды во время судотворения, чтобы своему бессилию придать видимость мощи, чтобы импонировать воображению. Это, конечно, заострено до парадокса, но влиянию воображения в государственных делах Паскаль посвящает ряд остроумных замечаний. Пышность королевского двора есть также драпировка силы (и вместе с тем и общечеловеческой бренности) под видимостью, действующей на воображение. Но право и правда, может быть, принадлежат большинству количественному? «Pourquoi suiton la pluralite? estce a cause qu'ils ont plus de raison? non, mais plus de force». — «Почему следуют большинству? потому ли, что оно более право? нет, потому что у него больше силы».

Но Паскаль больше останавливается на самой основной, внутреннейшей ткани нашей жизни. К ткани человеческой жизни принадлежит стремление рассеяться, развлечься, отвлечься — le divertissement. Только благодаря тому, что мы развлекаемся, можем мы забыть об основном несчастии и абсолютной текучести нашего положения. Это дает нам силу жить. Без развлечения мы были бы совершенно несчастны, а развлечение ослепляет нас, не дает нам возможности подумать о нашем несчастьи. Без развлечения начинается тоска, не скука только, а именно тоска, так можно толковать Паекалевский термин «ennui». Самая структура, самая ткань жизни обесценена. Присматриваясь к ней поближе, мы несчастны. Развлечение спасает нас от этой вторгающейся тоски, от этого подымающегося из глубины жизни сознания пустоты жизни. «Rien n'est si insupportable a l'homme que d'etre dans un plein repos, sans passions, sans affaires, sans divertissement, sans application. II sent alors son neant, son abandon, son insuffisance, sa dependance, son impuissance, son vide. Incontinent il sortira du fond de son ame Г ennui, la noirceur, la tristesse, le chagrin, le depit, le desespoir» [398].

Преимущество королей в том, что при них всегда люди, которые их постоянно развлекают. «Le roi est environne de gens qui ne pensent qu'a divertir le roi, et a empecher de penser a lui. Car il est malheureux, tout roi qu'il est, s'il у pense» [399]. —

Каким бы королем он ни был, он несчастен, когда прекращается развлечение, ибо остается наедине с собой. Основная причина этого, как мы видим, есть «естественное несчастие нашего состояния, слабого, смертного и столь жалкого, что ничто не может нас утешить, когда мы начинаем об этом вплотную думать» — «le malheur naturel de notre condition faible et mortelle, et si miserable, que rien ne peut nous consoler, lorsque nous у pensons de pres».

Но в этом именно знании о своем несчастии — если не спасение наше, то во всяком случае черта нашего основного человеческого достоинства. Знать о своем страдании, знать о своей смерти. Мир материальный, убивающий его, не знает ничего. В этом — превосходство человека, этого «мыслящего тростника» над всем миром, его «большее благородство».

Знаментитое место, цитируемое, как и многие другие, во всех хрестоматиях. Но оно так прекрасно по сдержанной силе своего выражения, что выписываю его: «L'homme n'est qu'un roseau, le plus faible de la nature; mais c'est un roseau pensant. II ne faut pas que l'univers entier s'arme pour Pecraser: une vrapeur, une goutte d'eau, suffit pour le tuer. Mais, quand l'univers Tecraserait, Thomme serait encore plus noble que ce qui le tue, parce qu'il sait qu'il meurt, et Tavantage que l'univers a sur lui; Tunivers n'en sait rien» [400].

«Все достоинство человека заключается в его мысли. Но что же такое эта мысль? Как она глупа (qu'elle est sotte)!»

В этом осознании своего основоположного несчастия человеком есть его благородство, в этом осознании им страшной, тягостной пустоты («le vide du cceur, le gouffre infini» — опустошённость сердца, бездна бесконечная), более того — в самой этой пустоте, в самом этом несчастии (ибо камень не несчастен). Повидимому, человек по природе своей нуждается в чем–то, чего у него нет, без чего он не может жить. «Toutes ces miseresla memes prouvent sa grandeur. Ce sont miseres de grand seigneur, miseres d'un roi depossede») [401].

Тут — поворотный пункт. Человек должен осознать свое несчастье, свое ничтожество, свою пустоту и искать выхода, искать удовлетворение своему томлению, своей жажды. «Faim de la justice: beatitude huitieme (?)» — «Алкание Правды. Восьмая (?) Заповедь блаженства». «Поэтому я равно порицаю тех, кто только восхваляют человека, и тех, кто только порицают его, как и тех, что стараются его развлечь. Я могу одобрить только тех, кто ищет стеная — «Je ne puis approuver que ceux qui cherchent en gemissant».

«Искать со стенаниями» — вот к чему мы призваны. Паскаль верит, что «пустота сердца, бесконечная бездна может быть заполнена только предметом бесконечным и непреходящим, т. е. только Богом». Но как прийти к этому, знанию, к этой уверенности, как убедиться в этом? Можно ли это доказать?

Паскаль приводит в различных фрагментах своих «Мыслей» (которые являлись набросками целой апологетической системы) ряд таких доказательств. Но он сам чувствует их недостаточность: это — доказательства для тех, кто уже верует. Путем аргументации можно maximum дойти лишь до точки зрения его знаменитого «пари»: два решения — за существование Бога и против. Допустим, что Бог есть, тогда ценность этой истины настолько бесконечна, что она бесконечно перевешивает все соображения противоположной стороны. Поэтому нужно решиться и выбрать веру в Бога. Ибо если я в этом ошибусь, то моя потеря мало что значит: все равно, мир и жизнь не представляют ценности. А если Бог есть и я с этим не считался, то моя потеря бесконечна. Это — очень серьезное и полное внутреннего напряжения рассуждение, но оно ничего не доказывает, кроме того, как трудно даже Паскалю, как невозможно доказать Бога.

Но если Паскаль исходит из анализа ткани существования человеческого, из анализа наших психологических данных, то ответ получается иным путем — тем путем, которым он сам пережил его: путем прорыва, прорыва не снизу, а сверху, путем активности Бога, который сам обращается к сердцу, сам говорит ему, сам открывается ему. «C'est le cceur qui sent Dieu, et non la raison. Voila ce que c'est la foi: Dieu sensible au coeur, non a la raison» [402].

Бог Сам говорит сердцу. Но вместе с тем это не только открывающийся, но и «сокрытый Бог», «un Dieu cache». Сокрытый и близкий и открывающийся сердцу. Скрывающий Свое величие в Своем добровольном смирении и открывающийся смиряющемуся сердцу. Le Dieu de Jesus–Christ — «Бог Иисуса Христа». «Иисус Христос. Иисус Христос». «Да знают Тебя единого истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа» («мемориал» Паскаля). Вера Паскаля и весь его религиозный опыт ярко и решительно и основоположно Христоцентричны. Но взор его устремлен прежде всего на страдание Христа. «И me semble que Jesus–Christ ne laisse toucher que ses plaies apres sa resurrection … II ne faut nous unir qu'a ses souffranees» («Мне кажется, что Иисус Христос дает прикоснуться после Своего воскресения только к Своим язвам… Мы должны объединяться только с Его страданиями»). В этом выход из нашего «несчастного состояния» — «notre miserе»: «страдание Христово и наше участие в нем. Христос есть ответ на нашу «ситуацию» в мире, на основоположный закон, на самое существо нашего нынешнего положения, нашего нынешнего существования. Можно несомненно знать Бога, не зная своего несчастного положения, и можно знать свое несчастное положение без Бога, но нельзя знать Иисуса Христа, не зная одновременно и Бога и свое несчастие» («On peut done bien connaitre Dieu sans sa misere, et sa misere sans Dieu; mais on ne peut connaitre Jesus–Christ sans connaitre tout ensemble et Dieu et sa misere»). В Иисусе Христе — ответ, единственный ответ, согласно Паскалю. Без Него — отчаяние и горе, misere. В Нем и через Него страдание и горе становятся частью познания Бога, путем к Богу, более — участием в Его жизни. Ибо Бог христианский есть «Бог уничиженный и даже до смерти крестной» — «un Dieu humilie, et jusqu'a la mort de la croix». И «никакая другая религия не проповедовала ненависть к самому себе. Никакая другая религия не может поэтому нравиться тем, кто ненавидят себя и кто ищут Существо действительно достойное любви. И эти люди, даже если они раньше никогда не слыхали о религии уничиженного Бога, услыхав о ней, тотчас бы к ней обратились» («Nulle autre religion n'a propose de se hair. Nulle autre religion ne peut done plaire a ceux qui se haissent, et qui cherchent un etre veritablement aimable. Et ceux la, s'ils n'avaient jamais oul parler la la religion d'un Dieu humilie, l'embrasseriaent incontinent»). Ибо в этом — спасение: возлюбить Бога и возненавидеть себя («II faut n'aimer que Dieu et ne hair que soi … La vraie et unique vertu est done de ce hair, et de chercher un etre veritablement aimable, pour Taimer»). Ведь это отдание себя произошло на кресте, поэтому крест есть для нас и путь и спасение, но более того: он есть присутствие среди нас Страдающего Бога. И Паскаль созерцает это Страдание (в своей «Mystere de Jesus») — Гефсиманскую ночь и Крест: «Jesus … souffre cette peine et cet abandon dans Thorreur de la nuit. Je crois que Jesus ne s'est jamais plaint que cette seule fois; mais alors il se plaint comme s'il n'eut plus pu contenir sa douleur excessive: «Mon ame est triste jusqu'a la mort… «Jesus sera en agonie jusqu'a la fin du monde: il ne faut pas dormir pendant ce tempsla… Jesus etant dans Tagonie et dans les plus grandes peines, prions plus longtemps» [403].

Но Он же утешает со Креста: не мы Его можем найти, Он первый взыскал нас.

«Утешься, ты Меня не искал бы, если бы ты не нашел Меня.

Я думал о тебе в Моем борении, Я пролил за тебя по каплям кровь Мою.

Это более Меня искушать, чем самого себя испытывать — думать, сделаешь ли ты такую–то и такую–то вещь, не предстоящую тебе теперь. Я свершу её в тебе, если будет нужно…

Господь мой, я всё отдаю Тебе. — Ты не искал бы Меня, если бы ты Мною уже не обладал. Итак, не беспокойся». («Consoletoi, tu ne me chercherais pas, si tu ne m'avais trouve». «Je pensais a toi dans mon agonie, j'ai verse telles gouttes de sang pour toi».

— Seigneur, je vous donne tout.

«Tu ne me chercherais pas, si tu ne me possedais. Ne t'inquiёte pas»).

В отдании себя, не Богу вообще, а снисходящему в любви и самоуничижении Богу — ответ: ибо этим Он заполнил пропасть нашей «misere», нашей нищеты, нашего ничтожества и нашего страдания.

Нет другого выхода, другого решения, как Любовь Божия, заполняющая пропасть. Этим устанавливается новая иерархия ценностей:

«Бесконечное расстояние, отделяющее тела, от области умственной, символизирует вместе с тем еще бесконечно более бесконечное расстояние между деятельностью умов и Высшей Любовью, ибо оно сверхъестественно …

Все тела, небесные пространства, звезды, земля и все её царства не стоят малейшего из умов. Ибо он знает всё это и себя, а тела — ничего.

Все тела, взятые вместе, и все умы, взятые вместе, и всё, что они произвели, не стоят малейшего движения Любви. Последняя принадлежит порядку бесконечно более возвышенному.

Из всех тел, взятых вместе, нельзя выдавить малейшей мысли: это невозможно и принадлежит к другому порядку.

Из всех тел и всех умов нельзя извлечь малейшего движения истинной Любви: это невозможно, и другого порядка — сверхъественного». (Не привожу здесь изумительного французского оригинала, ибо это — одно из самых знаменитых мест во французской литературе).

Началась новая жизнь, состоящая в отказе от самоустремления. Один центр жизни заменился другим. Я, как центр моей жизни, заменился Богом. И среди преходящести, болезней, слабости и постепенного умирания, которое есть наша жизнь, началась Жизнь в Боге, вдохновляющая на подвиг, дающая и радость подвига и радость творчества. Смысл и закваска мировой жизни — в подвиге любви бесконечно отдающего Себя в любви Бога, даже до смерти. Смысл нашей жизни — последовать в этом Богу, отринув мелкое себялюбие, служение своему «я» («le moi est haissable»: «я» — ненавистно).

Крест приковывает внимание Паскаля. В Кресте Христовом открылся для Достоевского ответ на вопрос о смысле страдания, о том, можем ли мы (вопрос Ивана Карамазова) «принять мир», сотворенный Богом и ведомый Богом куда–то через страдание и окружающее нас зло. Если Бог — соучастник с нами в нашем страдании, наш брат, товарищ по страданию, тогда страдание освящается Его присутствием; не объясняется, но преображается.

Современная искательница Бога, замечательная по силе своего духа и по своему горению духовному Simone Weil (t 1942) в факте распятия и оставленности Сына Божия увидела величайшее из величайших явлений Бога: в бездне нашего отчаяния Он с нами. Дальше идти нельзя. Самая глубочайшая бездна оставленности; и там, разделяя с нами эту оставленность — Сам Бог. От высоты и величия Бога до бездны отчаяния нашего и страдания нашего расстояние заполнено, пропасть заполнена Крестом Христовым, добровольным самоуничижением — ради нас — Бога. Итак, закон мира есть не закон ужаса, а закон любви, побеждающей ужас.

К этому пришел Паскаль, нашел здесь и опору, и вдохновение, из которых расцвел его огромный талант, и более того — нашел: «уверенность, радость, мир» (Certitude, Certitude … Joie, Paix), опору в жизни и опору в смерти, заполнение и жизни, и смерти открывшимся Преизбытком Жизни.

Иван Васильевич Киреевский и его учение о познании истины

В 1956 г. году исполнилось сто пятьдесят лет со дня рождения Ивана Васильевича Киреевского (род. 1806 г.) и столетие со дня его кончины (11 июня 1856 года).

Этот скромный человек, высоко ценимый своими друзьями, (а друзьями его были А. С. Хомяков, поэт Веневитинов, кн. В. Ф. Одоевский, А. И. Кошелев, историк Погодин, поэт Баратынский, Аксаковы, В. А. Жуковский, его дядя, и наконец Пушкин), но мало при жизни известный широкой публике, является одним из вершинных пунктов русского духовного развития, русского культурного творчества 19–го века. Человек большой культуры, изучивший еще в юные годы в родной семье шесть языков, знаток литератур французской, немецкой, английской и даже отчасти испанской, любитель классической древности, Киреевский вместе с тем исполнен страстного интереса к вопросам философского миросозерцания и обладает острым философским умом. В 1830 году 24–х летний Киреевский отправляется в западную Европу — главным образом в Германию и слушает в Берлине Гегеля, а также знаменитого географа Риттера и богослова Шлейермахера, а в Мюнхене он посещает философские лекции Шеллинга и знакомится с ним лично. Он с восторгом напитывается западной наукой и немецкой идеалистической философией. Но вместе с тем назревает в нем внутренний протест против западной отвлеченности мысли, ее схематичности и отдаленности от жизни, против западного крайнего субъективизма и в делах веры. Знаменитый протестанский богослов Шлейермахер представляется ему искренним и благородным человеком и мыслителем, но не имеющим мужества веры, почтенной и живописной развалиной 18–го века, поросшей плющем. Киреевский жаждет целостного знания, он хочет, чтобы Истина захватила всего человека, а не только его разум. Истина может быть нами усвоена не чистым теоретическим путем, а врастанием в нее всею нашею жизнью. Киреевский есть прямой предшественник «христианских экзистенциалистов» нашего времени (Gabriel Marcel). Он сродни по мысли Паскалю, он непосредственно повлиял на миросозерцание своего друга А. С. Хомякова (а через него и на Достоевского). Чрезвычайно интересно и значительно в Киреевском то, что в нем мы видим яркое проявление творческого синтеза между философской мыслью европейского Запада и духовным опытом Православного Востока, при чем этот духовный опыт учителей Православного Востока — Исаака Сирина, Макария Египетского, Аввы Дорофея и др. является для миросозерцания Киреевского решающим. Но к этим отцам и наставникам духовной жизни Православного Востока Иван Киреевский перешел через русское старчество — через духовное руководство старца Филарета Новоспасского монастыря в Москве, а потом — знаменитого оптинского старца Макария. Уже к 1839 году миросозерцание Ивана Киреевского, повидимому, сложилось (как мы видим это из известного письма его к Хомякову). Но лишь в 50–х годах, незадолго до его смерти, изложил он свое миросозерцание в двух очерках напечатанных в «Русской Беседе», которые, повидимому, являлись отрывками или набросками более обширного труда. Центральный вопрос для философской мысли Киреевского это — пути познания Истины и характер этого познания: как познаем мы основную исконную божественную Истину, которой и из которой живет всё?

Мы познаем то, что мы живем. Истинное познание есть, как мы видели, врастание в Истину всем существом нашим, всею жизнью нашею.

Философия Киреевского, т. е. главное содержание и основной нерв ее — его учение о характере познания Истины, вытекает из аскетического и мистического опыта Церкви. Ему как бы постоянно предносятся эти слова Ап. Павла: «Мы же с открытым лицом… взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ, от славы в славу, как от Господня Духа» (2 Кор. 3.18). При познании Истины мы сами изменяемся. Если мы не изменяемся, не преображаемся, не растем духовно, то мы не можем познать Истину, ибо абсолютная Истина, т. е. Истина Божественная, та, которой одной только принадлежит имя Истины, требует всего человека, отдания себе всего человека, он должен врастать в нее — всеми силами существа своего — и изменяться. Это есть творческий акт: Истина, через наше познавание ее, творит в нас и из нас нового человека. Особенно красноречиво и проникновенно высказал это Киреевский в отрывках и набросках к задуманному им жизненному труду своему, а также и в своем знаменитом философском очерке: «О необходимости и возможности новых начал для философии», который является как бы первой частью этого большого будущего труда и был напечатан еще при жизни Киреевского (за несколько месяцев до его смерти). Эти отрывки являются как бы русской параллелью к гениальным «Pensees» Паскаля: та же роковая внешняя причина их недоконченности (смерть еще во цвете лет: Киреевскому только что исполнилось 50 лет, он был в самом расцвете своей духовной и умственной силы). И та же большая сила и напряженность. По глубине и силе трудно вообще сравнивать какие–либо произведения философской мысли с «Мыслями» Паскаля, но многие места из Отрывков Киреевского могут выдержать эти сравнения.

Следующим образом рисует он, например в одном из Отрывков живое общение души с Истиной: «Живые Истины не те, которые составляют мертвый капитал в уме человека, которые лежат на поверхности его ума и могут приобретаться внешним учением, но те, которые зажигают душу, которые могут гореть и погаснуть, которые дают жизнь жизни [404], которые сохраняются в тайне сердечной и, по природе своей, не могут быть явными и общими для всех; ибо, выражаясь в словах, остаются незамеченными, выражаясь в делах, остаются непонятными для тех, кто не испытал их непосредственного прикосновения. По этой же причине особенно драгоценны для каждого Христианина писания Св. Отцов. Они говорят о стране, в которой были (Полное Собрание Сочинений, изд. 1,11 г. Отрывки I, 278). Подниматься нам самим в беспрерывном борении с напряжением на все высший уровень — на уровень Истины, жизнью своею стоять пред лицом Истины, — вот, предпосылка религиозного, т. е. истинно–целостного, познания. Начала и путь этого познания Киреевский находит преподанными в наставлениях и опыте великих мистиков и учителей духовной жизни Православной Церкви.

«В том то и заключается главное отличие православного мышления», пишет Киреевский в своем очерке «О новых началах философии», что оно ищет не отдельные понятия устроить сообразно требованиям веры, но самый разум поднять выше своего обыкновенного уровня, — стремится самый источник разумения, самый способ мышления возвысить до сочувственного согласия с верой» (I, 249) … «Каждый православный сознает в глубине души, что истина Божественная не обнимается соображениями обыкновенного разума и требует высшего, духовного зрения, которое приобретается не наружною ученостью, но внутреннею цельностью бытия. Потому, истинного Богомыслия ищет он там, где думает встретить вместе и чистую цельную жизнь, которая ручается ему за цельность разума, а не там, где возвышается одна школьная образованность». Ибо для подлинно верующего «нет мышления, оторванного от памяти о внутренней цельности ума, о том средоточии самосознания, где настоящее место для высшей истины, и где не один отвлеченный разум, но вся совокупность умственных и душевных сил кладут одну общую печать достоверности на мысль, предстоящую разуму» (I, 251, 252).

Великого германского философа Шеллинга, мысль которого Киреевский весьма ценил (и лекции которого он слушал в бытность свою в Мюнхене), он упрекает в том, что «Шеллинг не обратил внимания на тот особенный образ внутренней деятельности разума, который составляет необходимую принадлежность верующего мышления, ибо образ разумной деятельности меняется, смотря по той ступени, на которую разум восходит» (I, 263). «Ибо просвещение духовное» — в противоположность к «просвещению логическому, или чувственно–опытному, или вообще основанному на развитии распавшихся сил разума» — есть знание живое: оно приобретается по мере внутреннего стремления к нравственной высоте и цельности и исчезает с этим стремлением, оставляя в уме одну наружность своей формы. Его можно погасить в себе, если не поддерживать постоянно того огня, которым оно загорелось» (Отрывки I, 266).

Ибо это познание динамическое, т. е. только постоянным подвигом, постоянным борением жива духовная жизнь и неразрывное с нею познание Истины. Здесь — существенная (и для учителей Киреевского, и для него самого) роль Креста Господня и нашего участия в Нем.

Только как живая, борющаяся, напрягающаяся, растущая, преображающаяся и освящаемая личность, конкретная и живущая подлинною и целостной жизнью, можем мы прикасаться к Абсолютной Истине, ибо она есть конкретная и живая Реальная Личность Бога. Эту конкретную живую реальность Киреевский обозначает словом «существенное».

«Для одного отвлеченного мышления существенное вообще недоступно. Только существенность может прикасаться существенному»….

«Сознание об отношении живой Божественной личности к личности человеческой служит основанием для веры». Эта встреча Бога с человеком требует целого человека, всю целостность человека.

«Потому, главный характер верующего мышления заключается в стремлении собрать все отдельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство, и совесть, и прекрасное, и истинное, и удивительное, и желанное, и справедливое, и милосердное, и весь объем ума сливается в одно живое единство, и таким образом восстанавливается существенная личность человека в ее первозданной неделимости» (I, 274–275).

Это — новая жизнь, жизнь веры, не отвлеченный логический процесс, состояние не только пассивного — теоретического или эмоциального характера, а твореское, преображающее событие, существенного значения, изменяющее все существо человека. «Вера — не доверенность к чужому уверению, но действительное событие внутренней жизни, чрез которое человек входит в существенное общение с Божественными вещами (с внешним миром, с небом, с Божеством») (I, 279).

В познании истины дана динамика духовного роста.

В изображении этого пути и этого роста Киреевский, под одеждою философского изложения, — сознательный и верный ученик мистики Православного Востока. Его учителя — Исаак Сирин (он в первую очередь) [405], Макарий Египетский, авва Дорофей, Иоанн Лествичник, Варсануфий и Иоанн и другие наставники внутренней жизни, и в том числе Оптинские старцы — преясде всего живая личность великого старца Макария. Под их влиянием оплодотворилась — прикосновением к Реальности и реальному опыту духовному — его богатая, мощная, ищущая жизненных источников мысль. Стремление к жизненному познанию, к полноте и подлинности духовного опыта — в противовес отвлеченности западного философского познавательного пути — вот, повторяю, одна из основных тем или вернее основная тема философских исканий Киреевского. Страстное искание живого общения с Истиной. И он нашел его на путях, о которых Ап. Павел — этот великий учитель путей христианского познания — говорит: «Тогда я познаю, подобно тому, как я познан». Т. е. в познании Бога два действующие лица: человек и Бог, но Бог более активен. — Он меня уже познал. А когда я — силою Духа Божия — познаю Его, то Он тем самым изменяет и преображает меня в подобие Себя — «в тот же образ, от славы в славу» (2 Кор. 3. 18).

Сокровища аскетическо–мистического опыта Православной Церкви, которые являются лишь раскрытием того, что намечено Ап. Павлом (особенно в 1 и 2 Послании к Коринфянам и в Послании к Ефесянам), вошли чрез посредство Ивана Киреевского и в русскую религиозную мысль. В этом его огромная заслуга: он испил от этого источника и дал пить другим, указал путь другим. Как он сам сказал в одном из своих Отрывков: «Слово должно быть не ящик, в который заключается мысль, но проводник, который передает его другим; не подвал, куда складываются сокровища ума и знания, но дверь, через которую они выносятся. И странный закон этих сокровищ: чем более из них выносится наружу, тем более их остается в хранилище. Дающая рука не оскудеет» (1, 273).

Глубокое впечатление, которое эта его посредническая роль произвела на современников, видна, например, из известного стихотворения, обращенного к Киреевскому Хомяковым:

Ты сказал нам: «За волною
Ваших мысленных морей
Есть земля: над той землею
Блещет дивной красотою
Новой мысли Эмпирей».
Распусти–ж свой парус белый —
Лебединое крыло —
И стремися в те пределы,
Где тебе, наш спутник смелый,
Солнце новое взошло.
И с богатством многоценным
Возвратившись снова к нам,
Дай покой душам смятенным,
Крепость волям утомленным,
Пищу алчущим сердцам. (1848).

Как известно, Киреевский не только вдохновлялся аскетически–мистической литературой Православной Церкви, но и издавал также в течение многих лет вместе с Оптинскими старцами (старцем Макарием и его сотрудниками) эти творения отцов–подвижников, — учителей духовной жизни. Так были изданы в Москве под непосредственным наблюдением и в значительной степени на средства супругов Киреевских следующие святоотеческие писания: «Лествица» Иоанна Лествичника в 1851 г., хрестоматия «Восторгнутые Класы в пищу души» (составленная Паисием Величковским из отцов–аскетов и мистиков) в 1849 г., творения Варсануфия Великого и Иоанна в 1852 г., Максима Исповедника в 1853 г., Исаака Сирина в 1854 г., аввы Дорофея в 1856 г. и т. д. [406])

Хотелось бы здесь привести несколько изречений из Исаака Сирина, столь любимого Киреевским. Дух этих изречений всецело совпадает с основным направлением его религиозной философии.

«Весьма различно слово опыта от слово красноречия. Ибо и без опыта умеет мудрость (человеческая) украшать свои слова и говорить истину, совершенно не зная ее, и толковать о совершенстве, хотя сам человек не изведал дел его. Но слово, истекающее из деятельности, есть сокровище, на которое можно уповать. А мудрость, не оправданная деятельностью, есть залог стыда: подобно художнику, который живописует воду на стенах и не может той водой утолить жажду свою, или человеку, которому грезятся дивные сны. Кто же на основании опыта говорить о добродетели, тот передает сие слушающему его, подобно тому, кто дает из денег, добытых трудом своим. Как из сокровищницы души своей, сеет он учение в уши слушающих его» … [407]

«Такова воля Духа; в ком обитает Он, — не приучает тех к лености. Напротив того, Дух побуждает их не покоя искать, но предаваться паче деланию и наибольшим скорбям. Искушениями Дух укрепляет их, и делает, что приближаются они к мудрости. Такова воля Духа, чтобы возлюбленные Его пребывали в трудах».

«Если душа не вкусит с ведением страданий Христовых, то не будет иметь общения со Христом».

«В сластолюбивом теле не обитает ведение Божие; и кто любит свое тело, тот не получит Божией благодати»… «Сердце раздраженное не вмещает в себе тайн Божиих; а кроткий и смиренномудрый есть источник тайн нового века».

«Если будешь чист, то внутри тебя небо, и в себе самом узришь Ангелов и свет их, а с ними и в них и Владыку Ангелов».

«Если душа просияла памятованием о Боге и неусыпным бдением день и ночь, то Господь устрояет к ограждению ее облако, осеняющее ее днем и светом огненным озаряющее ночь; во мраке ее просияет свет».

«… Ибо, когда сила Духа снизойдет в действующую в человеке душевную силу, тогда вместо закона написанного укореняются в сердце его заповеди Духа, и тогда втайне учится у Духа, и не имеет нужды в пособии вещества чувственного. Ибо, пока сердце учится от вещества, за учением следует забвение, а когда учение преподается Духом, тогда памятование сохраняется неповрежденным» [408].

Эта новая благодатная жизнь — подвига, познания и служения — совершается не в отчужденности, не в отдельности, а на лоне Церкви, на фоне Церкви, в общении с полнотой Церкви.

«Духовное общение каждого христианина с полнотою всей Церкви», читаем в одном из отрывков. «Как бы ни мало было развито это сознание, но он знает, что во внутреннем устройстве души своей он действует не один, и не для одного себя; что он делает общее дело всей Церкви, всего рода человеческого, для которого совершилось искупление, и которого он только некоторая часть. Только вместе со всею Церковью и в живом общении с нею может он спастись» (1, 277).

На могильном памятнике И. В. Киреевского начертаны были (вероятно, согласно его собственному выбору) следующие слова: «Премудрость возлюбих и поисках от юности моея … Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст, приидохко Господу» (Из кн. Премудрости Соломона, гл. 8, ст. 2 и 22).