Музей как центр и граница образовательного пространства
Оп.: Философия образования. Сборник материалов конференции. Серия “Symposium”, выпуск 23. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С.
[211]
Историю европейского образования (в широком смысле слова — как передачу от поколения к поколению накопленного опыта) можно рассматривать как историю развития Музея.
Возникает вопрос: насколько человек в этом смысле пластичен, то есть насколько он вообще поддается образованию? Есть ли граница в придании человеку образа и что за ней?
В антропологическом смысле Музей как транслятор социальной памяти, связанной с культом предков, возник вместе с человеком. Заполненные петроглифами и ритуальными предметами первобытные пещеры-храмы — являются созданным человеком специфическим культурным пространством, которое концентрирует,
[212]
репрезентирует наличный родовой опыт и «несет ответственность» за его передачу другим поколениям во всей его полноте: через чувства, эмоции и переживания, то есть опыт практический, экзистенциальный и сакральный.
Рассматривая отличие сакрального пространства от мирского, О.Ф. Больнов отмечает некоторые его особенности: сакральное пространство обладает центром и системой координат, связанной с человеческим телом, с его вертикальным положением (прямохождением); в целом переживаемое пространство не является ценностно-нейтральным. Оно, требуя одних действий и запрещая другие, представляло собой сдерживающее поле человеческих жизнеотношений [1].
Ценность мифа постоянно подтверждалась ритуальными действиями. Наиболее известной является символика обряда инициации — проникновение в мир мертвых через узкий и опасный путь в грот или пещеру, ассоциируемую с входом в чрево Матери Земли, в материнское лоно вообще как первичное природное пространство.
Что же является духовным источником — arhe — древнего Протомузея? Во-первых, он являлся границей между миром живых и умерших. Это — дверь, через которую можно было войти в загробный мир. Во-вторых, магические церемонии, там проводимые, являлись кульминационными моментами, которые олицетворяли необходимость норм и правил и тем самым стабилизировали то, что полагается полезным и необходимым для сохранения целостной жизнедеятельности рода и общины. Стало быть, это дисциплинарное пространство, стоящее над человеком, заданное ему извне.
В символическом измерении мифа Музей — безусловный центр мира, коридор, через который осуществляется передача жизненно важного родового опыта.
Перенос акцента с архаического культа предков на античный культ героя осложнило процесс передачи опыта.
Основоположник первой философской школы в Греции, Пифагор учил двумя способами: символическим и дискурсивным, уподобляя одни наслаждения песням Сирен, другие — гармонии Муз. Музей становится домом всех Муз, дочерей богини памяти Мнемозины, обладающих всеведением. Поэтому музей и Музы означают не только искусство, но и образование, ученость, просвещенность. Они — поэтический образ социального единения через знание своих истоков, творческая активность, совершенствование
[213]
человека через максимальное приближение к идеалу — образу Героя, то есть соответственное образование. Не случайно воспитание и образование в Греции долго обозначалось как доблесть, слава (arete греч.) и только с VI века до Р.Х. получило название paideia.
Первоначально Муз было только три: Муза памяти — (Mneme — память), Муза обучения (Melete — забота, обучение, завет) и Муза песни, сказания — (Aoide — песнь, сказание) [2]
Профессия певца должна была сохранить воспоминания о «делах людей и богов» в памяти последующего мира (Nachwelt). Гомер — любитель «говорящих» имен — через имя эпического певца Демодокса указывает, что как раз благодаря публичности его профессии как вестника славы, певец имеет твердое место в человеческом обществе. Платон говорит о великой воспитательной роли эпической поэзии, выросшей из мифа, как вестнице великих дел предшествующего мира (Vorwelt). Сообществообразующую функцию поэта Платон видит не в сознательном умысле повлиять на слушателей, а в живом удерживании славы в пении [3]. Вернер Йегер отмечает, что «софисты сделали из эпоса энциклопедию всех искусств и наук» [4].
В период эллинизма paideia (греч.) переводится как humanitas (лат) (Варрон, Цицерон), что очень значимо для понимания Музея как образовательного пространства нового гуманистического типа, связанного с традиционным понятием «общей культуры».
Можно определить основные черты эллинистической гуманитарной культуры, которые привели к рождению Музея в его современном представлении:
органическое единство художественного и интеллектуального начала, Музы и Истины;
логосоцентрический характер культуры, логос как единство слова, закона и мысли, дискурсивное дисциплинарное пространство;
универсальность гуманистической культуры, всякая специализация рассматривалась как выход за пределы человеческого;
обращенность к взрослым людям, не к ребенку [5];
опора на авторитет, на традицию, которая передавалась ученикам без обсуждения;
энциклопедичность, общая культура, желание удержать бытие в его присутствии во всем многообразии.
[214]
Раскрывая смысл и назначение Музея, Н.Ф. Федоров пишет: «Народы в несчастии обращаются к прошедшему и там ищут утешения. Музеи служат выражением такого чувства» [6] Не случайно Музей стал первым опекаемым государством научным центром в Александрии, ведь сама Александрия основана именно в то время, когда для Греции и для всего Востока наступила пора истории; потому Александрия и есть по преимуществу Музей (памятник Греции и Востока) [7].
А.-И. Марру называет Александрийский Музей учреждением с замечательной эффективностью. Задуманный не на пустом месте, он явился воплощением в крупном государственном масштабе философского сообщества, созданного первыми пифагорейцами и успешно подхваченного Академией, Ликеем и Садом Эпикура. Само название Mouseion встречается уже в школах Платона и Аристотеля, представлявших себя хороводом Муз. Сначала музей был только научно-исследовательским центром, став в императорскую эпоху заведением для высшего образования, Александрия становится университетским центром [8].
Появление Музея в современном смысле слова предполагает наличие музейного объекта и публики и относится к периоду нового гуманизма, к XVIII веку, называемому классическим. Музей сразу становится театром политического действа. С одной стороны, это век просвещения, с другой, как отмечает М. Фуко, именно в это время возникает множество дисциплинарных заведений: «Распространение дисциплины произошло на протяжении классического века» [9]. Причем, если сначала дисциплины должны были нейтрализовать опасности, с ХVIII века они «все больше служат техниками изготовления полезных индивидов» Отсюда, во-первых, «постепенная утрата ими родства с религиозными правилами и запретами» и, во-вторых, «их укоренение в самых важных, центральных и продуктивных секторах общества», в том числе, в передаче знаний [10].
Все становится поднадзорным: и тела, и души.
Открытие публичных музеев сопровождалось появлением дидактических указаний по подготовке к посещению музея. В одном из первых таких пособий, относящихся к 1707 году, читаем: «Кто хочет осмотреть кунсткамеру, поступит правильно, если сначала получит информацию у знающих людей о вещах, находящихся в ней, посетит ученых людей города, узнает у них, какие произведения прежде всего следует осмотреть… Самим ничего нельзя трогать.
[215]
Можно только смотреть на вещи и следить за тем, куда показывает объясняющий, а на другие вещи стараться не смотреть» [11] Далее приводится перечень добродетелей, обязательных для присматривающего персонала.
Примечательно, что с самого начала работы публичного музея посетитель становится поднадзорным лицом: между ним и музейными предметами всегда стоит символическая фигура наблюдателя. Магрет Визе, участница дискуссии «Музей в диалоге», признается, что ей неизвестно какое-либо исследование, посвященное этому «специальному персоналу» и его влиянию на посетителя. «Можно подумать, — предполагает она, — что таким способом достигается сдерживающий сакральный характер поведения посетителя и требование к нему — вести себя тихо и осторожно [12].
Можно ли найти такое измерение музейного образовательного пространства, которое поможет преодолеть это противоречие: образовательность — дисциплинарность? Таким измерением может стать собственная экзистенция человека, где Музей не претендует на то чтобы стать центром жизни и сознания человека (как это было в пространстве мифа и дискурсивном классическом пространстве). Он лишь граница между миром внешним и предельным ядром человеческого Я, которое не поддается образованию классическим способом (через разум), находится по другую сторону дискурсивного опыта. В экзистенц-антропологии речь идет о таких характеристиках человеческого существования как «встреча», «пробуждение», «доверие», «праздник», «событие» [13]. Они, не претендуя на замену существующих измерений, которыми являются миф (символическое сакральное пространство) и логос, расширят коммуникативные возможности человека с миром и с собой.
Библиографические источники
[1] Bollnow J.F. Mensch und Raum.Stuttgart 1963. S. 18
[2] Древнегреческо-русский словарь. В 2 т. Т. 2. М., 1958. С. 1111.
[3] Платон. Федр, 245а.
[4] Jaeger W. Paideia. Berlin, Weimar 1934. S. 64.
[5] Марру А.-И. История воспитания в античности (Греция). М., 1998. С. 306.
[6] Федоров Н.Ф. Музей, его смысл и назначение // Федоров Н.Ф. Соч.: В 4 т. Т.2. М., 1995. С. 387.
[7] Федоров Н.Ф. Вопрос о братстве или родстве… // Федоров Н.Ф. Соч.: В 4 т. Т.1. М., 1995. С. 213
[8] Марру А.-И. Указ. соч. С. 266, 268.
[9] Фуко М. Надзирать и наказывать. М., 1999. С. 307.
[10] Там же. С. 308-309
[11] Die geoeffnete Raritaeten und Naturalien-Kammer. Hamburg 1723.
[12] Museum im Dialog. Marburg 1999. S. 91.
[13] Bollnow O.F. Existenzphilosophie und Paedagogik. Stuttgart 1962.
Музей в контексте геронтософии
Философия старости: геронтософия. Сборник материалов конференции. Серия “Symposium”, выпуск 24. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С.43-45
[43]
Возникновение музея как человеческого феномена коренится в преодолении природного порядка существования, основанного на разделении и последовательности, то есть на вытеснении старшего поколения младшим.
Являясь природно-родовым существом, человек живет в двух временных пластах: он, двухвекторное существо, устремленное в будущее (растет, взрослеет, стареет) и обращенное в прошлое (к своему истоку, мудрости начала, носителем которой являются умершие предки, оставшиеся в памяти, и старики — хранители живой традиции).
Первобытный Протомузей — заполненные рисунками и культовыми предметами храмы-пещеры — уже не природное, а ритуально — символическое человеческое пространство, сконструированное по определенному принципу: периодическое повторение того, что было, создает уверенность в том, что есть нечто абсолютное. И хотя это «нечто» «священно», то есть имеет сверхчеловеческую природу, тем не менее оно становится доступным в ритуальных действиях, которыми руководили реальные персоны — почтенные старцы. Поскольку весь ритуал переживался и воспринимался как истинная, подлинная, объективно заданная реальность, все, что относилось к ней, приобретало магический смысл, становясь частью всего человеческого существа.
Для нас важно понять диахроническую доминанту первобытного Протомузея, где каждый участник ритуала ощущал себя частицей рода, то есть всего ряда умерших и живых предков, переживая традицию не как нечто прошедшее и во времени отдаленное, а как постоянно текущее настоящее, в котором авторитет старших не мог не быть абсолютной ценностью, задающей масштаб всей жизни рода и находящей постоянное подтверждение в мифе.
У истоков греческой культуры мы встречаемся с вполне определенным типом воспитания, при котором благородный юноша получал его, следуя советам и примеру старшего наставника. Так, старец Феникс воспитывал Ахилла, и благодарный ученик называл его «мой милый отец» [1].
Вся древнегреческая культура, — начиная с архаического совета знати, людей пожилых (gerousia) и в силу этого почтенных, и до музея Аполлония Тианского (I в по р.Х.), — является апологией старости. Потому, наверное, и стал Гомер учителем не только Греции, а всего человечества; потому и возник Музей как храм Муз — дочерей богини памяти Мнемозины.
Основой античной пайдейи, воплотившейся в образе Музея, является культ героя, эталоном жизни которого были мифы. В речах эпических героев миф служит как задающая масштаб инстанция, к которой аппелирует говорящий. По другому нельзя представить связь поэзии и мифа, которая стала у греков установленным законом [2].
Называя миф «психологической манифестацией», отражающей «суть души», К.-Г. Юнг считает архетип «мудрого старца» наиболее устойчивым и распространенным. Он отмечает,
[44]
что при исследовании мифа в последнюю очередь обратили внимание на душу человека, ограничиваясь рассмотрением солярных, лунарных и других представлений, которые — «лишь аллегории или символы выражения для внутренней и неосознанной драмы души». Просто не знали, что «душа содержит все те картины, из которых возникли мифы и что наше бессознательное есть действующий и страдающий субъект» [3].
Согласно учению Юнга, архетипы возникают на базе высоких ступеней тайных учений и являются, как правило, свидетельством пренебрежительного отношения к оценивающему и рассудочному влиянию сознательной обработки. Он настойчиво повторяет, что они — «непосредственная данность души», так как обозначают только те душевные содержания, которые не подвергались еще рефлексии. «Старый мудрец» возникает в снах как маг, врач, священник, учитель, профессор, дедушка или какая-нибудь персона, обладающая авторитетом. Архетип старца в «образе человека, гнома, животного появляется в ситуациях, когда необходимы понимание, хороший совет, решение, план, но собственными средствами это недостижимо» [4].
Высокие ступени тайных учений появились, когда авторитет старших не мог еще быть предметом дискурса, он глубоко символичен, сакрален, поэтому образ мудрого старца воплощает потребность удержать прошлое в его целокупном бытии, культивируя тем самым идею «музейности».
Когда угроза сокрушения традиционных авторитетов Древней Греции осознается как безусловно реальная, на сцену выходят пифагорейцы. В рамках религиозного союза, прообраза первой философской школы, создается множество текстов, которые приписываются мудрецам седой древности — Орфею, Мусею, Лину, и тем самым традиция не только сохраняется, но и укрепляется. Мудрость основателя учения признавалась богооткровенной, и его ученики ощущали себя причастными к ней, изложенной в поэтической форме, смиренно истолковывая ее через «научные» тексты, написанные прозой. Таким образом, пифагорейцы не противопоставляли науку традиции, а объясняли и истолковывали ее Это значит, что произошло, как отмечает Ю.А. Шичалин, «объединение традиционных авторитетных текстов и рационального объяснения мира», при этом тексты приписывались божественным мужам, жившим еще до Гомера, и потому претендующих на авторитетность [5].
Жизнь Пифагора была для греческого образованного общества жизнью первого и, соответственно, образцового философа, а для общества необразованного — земным воплощением бога. Реконструкцию «пифагорейской жизни» мы находим у Аполлония Тианского, представителя неопифагореизма, защищающего языческую традицию и основавшего в I веке по Р.Х. школу, названную им Музеем.
Эпохи культурных кризисов ознаменованы общей тенденцией к консерватизму, одним из проявлений которого является образ идеального мудреца — божественного и богоравного. Таким и был Аполлоний Тианский, которого сравнивали с самим дельфийским Аполлоном. Во время пятилетнего молчания многое запечатлелось в его памяти, а памятью своей, как отмечает его биограф Флавий Филострат, он даже в столетнем возрасте превосходил самого Симонида — основателя искусства памяти — мнемотехники, часто повторяя хвалебную песнь Мнемозине, где повторялось, что все стирается временем, но само время пребывает благодаря памяти нестареющим и неуничтожимым [6]. Контрольно — регулирующая деятельность Аполлония уникальна, она затрагивает все уровни и виды социальной регламентации и осуществляется во всеимперском масштабе [7].
Уже в период античности процесс рационализации и секуляризации традиции начинается в городах, получивших письменные законы, что давало право каждому отстаивать свои интересы в суде [8]. Родственные отношения вытесняются юридическими, что является признаком цивилизации и прогресса.
Рассматривая смысл и назначение музея в истории культуры, Н.Ф. Федоров отмечает,
[45]
что душой города является «прогресс, общество, держащееся карою наказания», не признающее «ни старости, ни смерти, старающееся лишь скрыть их. Самое последнее место занимают в нем музеи как культ предков» [9].
Прогресс, который «состоит в превозношении младшего поколения (сынов) над старшим (отцов)» является, по мысли философа, падением общества, так как «превозношение не есть возвышение» [10].
В статье «Музей, его смысл и назначение» читаем: «Гробовая тишина, безмолвие кладбища есть общий признак нынешнего музея, делающий из него глубокую противоположность шумному промышленно-торговому городу, среди которого он обычно находится» [11]. Если говорить о понятиях классического экзистенциализма, музей — это фрагмент подлинного бытия в неподлинном пространстве города как открытого, обыденного пространства (антимузея) [12]. Музей — это нарушение обыденного течения жизни, место, где человек обретает свое подлинное бытие и раскрывается в своей подлинной сущности. К музею имеет отношение не столько экспозиция, сколько наша внутренняя потребность восстанавливать и трансформировать связь со стареющим, проходящем, но непреходящим. Поколения не вытесняют, а восполняют друг друга и эту функцию в культуре выполняет Музей.
Примечания
[1] Марру А.-И. История воспитания в античности (Греция). — М., 1998. — С.26
[2] Jaeger W. Paideia. Berlin, Weimar 1934. — S.71.
[3] Jung C.-G. Bewusstes und Unbewusstes. Beitraege zur Psychologie. Hamburg 1957. S. 15.
[4] Там же, с. 102.
[5] Шичалин Ю.А. История античного платонизма в институциональных аспектах. — М., 2000. — С.119
[6] Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского. М.,1985. — С.12.
[7] Рабинович Е.Г. «Жизнь Аполлония Тианского» Флавия Филострата. Приложение // Филострат Ф. Жизнь Аполлония Тианского М., 1985.
[8] Шичалин Ю.А. Указ. соч., с. 115.
[9] Федоров Н.Ф. Выставка 1899 года… // Федоров Н.Ф. Соч.: В 4 т. — Т.1. — М., 1995. — С. 449.
[10] Федоров Н.Ф. Вопрос о братстве или родстве…Там же, с.67.
[11] Федоров Н.Ф. Музей, его смысл и назначение // Федоров Н.Ф. — Соч.: В 4 т. Т.П. — М., 1995. — С. 394.
[12] Музей — антимузей. Дискуссия. — СПб., 1995. — С. 13.
Идея музея в генезисе культурного пространства
Оп. в кн.: Формирование дисциплинарного пространства культурологии. Материалы научно-методической конференции. 16 января 2001 года, Санкт-Петербург. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество. Серия “Symposium”. Выпуск 11. СПб. 2001. С.72-74
[72]
Возникновение и развитие культуры невозможно представить без трансляции человеческого опыта от поколения к поколению во всей его полноте, что изначально обусловлено онтологической потребностью в сохранении единства человеческого рода как основного условия его выживания.
Что структурирует и одухотворяет культурное пространство на самом раннем этапе его становления? Какова внутренняя логика его развития? Речь пойдёт о предпосылках — архе — музея как организующего центра становящегося культурного пространства. При этом, под «архе» понимается не временной смысл, а некоторый «онтологический принцип», «первопричина».
Первоначальным центром общения являлся очаг, который способствовал развитию семейного образа жизни, появлению чувства дома, внесшего радикальные изменения в социальную жизнь первых людей. Дом обеспечивал снижение смертности. Но основное значение дома в том, что он обеспечивал возможность культурного развития. В спасительном кругу света костра впервые на Земле крепло ощущение общности, товарищества. Очаг воспитывал самосознание и доверие. Там человек учился тому, что непосредственно для выживания не требовалось: он овладевал понятиями, творил язык, улучшал свои орудия труда. Здесь же происходила передача жизненно важного опыта. В своей книге «Человек и пространство» Отто Больнов отмечает: «Чтобы существовать в мире и выполнять свою задачу, человек нуждается в пространстве защищённости, в которое он может возвратиться… после борьбы с внешним миром….Очень важно, что самовосстановление имеет совершенно определённые пространственные предпосылки». (Bollnow O.F. Mensch und Raum. Stuttgart. 1963. S. 136).
Дом был тем местом, где воскрешались события дневной охоты, разрабатывался план следующей, что требовало обращения к прошлому опыту и умения заглянуть в будущее. Эмоциональная память о прошедшей охоте не угасала, напротив, появлялось желание возродить животное в своём сознании — ту опору, вокруг которой удерживался опыт облавной охоты, шёл процесс накопления необходимых первобытному человеку существенных знаний. Охота как своего рода школа воспитания не завершалась с гибелью зверя, а получала своё полное развитие в идеальном плане в результате интеллектуальной деятельности в виде памятных знаков. Сохранение отдельных фрагментов туши означало, что значение эмоциональной памяти постепенно возрастало (Селиванов В.В. Социальная природа художественного мышления. Л. 1982. С. 55).
Наиболее известным примером являются «медвежьи пещеры», одна из которых была обнаружена на высоте 2400 м в Швейцарских Альпах. В ней
[73]
находился каменный сундук, под крышкой которого лежали многочисленные черепа, развёрнутые лицевой стороной ко входу в пещеру. Глубже было обнаружено ещё больше черепов в том же положении. Пещерный медведь, достигавший двух с половиной метров в длину, коварный и опасный, выступал объектом ритуала. Пещера была превращена древним человеком в сакральный центр, где предметы изъяты из естественной среды и создают своё специфическое пространство, по-новому структурированное, наделённое особой силой. Мирча Элиаде отмечает, что дорога, ведущая в центр, всегда трудна. Она «по сути своей является переходом от мирского к сакральному, от иллюзорности к реальности и вечности, от смерти к жизни». (Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Спб. 1998. С. 32-33). Обретение центра, продолжает он далее, приравнивается к посвящению, инициации: существование, ещё вчера мирское и иллюзорное, сменилось новым существованием — реальным и длительным.
Первичное переживание состоит в опыте, что внутри большого безграничного пространства образовывается особая сфера, святое пространство, которое отличается действенной силой. Это уже не просто часть пространства. Оно имеет свою собственную самостоятельную ценность, оно оказывается обособленным от всей протяжённости мира. Это — Место, находясь в котором человек узнаёт его силу, хочет уменьшить её или увеличить. Это Место является символом Мира в целом, репрезентирует его ценности, ценности культуры, так как оно создано человеком. (Bollnow O.F. Mensch und Raum. S. 142). Человек же вообще — пространственное существо — образующее пространство и одновременно вокруг себя напрягающее пространство.
Центр — это место встречи прошлого, настоящего и будущего. Индивид интегрирован в общине не как автономный член, а как частица органического целого, немыслимая отдельно от него. Эта включённость является синхронической: судьба человека неотделима от судьбы его сородичей, товарищей по возрастной группе, в которой он воспитывался, и диахронической: он чувствует себя частицей многих поколений предков, начиная с родителей и кончая тотемным родоначальником племени. Появившаяся социальная память основана на сакрализации образа предка — «общего начала», той силы, которая охраняет единство рода на протяжении жизни многих поколений. Обряд инициации — умирание и воскрешение в качестве полноценного члена общины — слияние с этим охраняющим началом воспринималось как таинство, попытка преодолеть смерть.
Зачем и почему именно в пещерах, да ещё в самых потаённых и опасных местах их, в кромешной тьме, в промозглом холоде, в пронизывающей до костей сырости люди древнекаменного века рисовали? Англичанин Лэнг в 1903 году обратил внимание на стремление древних людей запрятать свои художественные творения в самые отдалённые и тёмные части пещер. Он увидел в этом желание создать вокруг них атмосферу тайны, естественную
[74]
для магических действий. Они делались не для публики, а для того, чтобы их могли видеть только посвящённые и посвящаемые.
В 1864 году в гроте Масса в Арьеже (Франция) Феликс Гарригу открыл объекты художественного творчества. Местные жители, начиная с XVII века ходили в пещеру, которую они называли «музеем». Здесь, в более чем 800 метрах от входа, после длительного подъёма по галерее Гарригу увидел многочисленные рисунки, изображающие бизонов, лошадей, горных козлов и оленя. Часть животных была поражена чёрными или красными стрелами с наконечниками и оперением. Эта ротонда позже была названа археологами «Чёрным салоном».
Для понимания назначения пещерных росписей важно было не только то, что они намеренно выполнялись в наиболее удалённых и труднодоступных местах, но и их размещение в самих пещерах: обычно их стремились укрыть от чужого глаза. А.П. Окладников отмечает, что условия, в которых находилась пещерная живопись, способствовали её сохранению. Как в лучших музеях нашего времени, в знаменитых пещерных «санктуариях» Европы, таких как Альтамира, Нио, Ляско или Капова пещера, в течение круглого года десятки и тысячи лет существует одинаковая степень влажности (97-98%), одна и та же постоянная температура (7-8 °С с максимальным сезонным колебанием до 2 °С). Однако жить в них было нельзя. Следы присутствия человека, которые можно видеть в глубине пещер, почти всегда связаны с его художественной деятельностью. Это были в полном смысле слова «святилища», места магических обрядов, связанных с охотой и жизнью первобытных общин, с её тайнами и надеждами. (Окладников А.П. Утро искусства. Л., 1967. С. 72).
В изобразительном искусстве первобытности заключается социальная потребность — передавать родовой опыт с помощью мысли, выделяя наиболее ценное — магия охоты, магия плодородия. Главное, его эмоциональное воздействие направлено на усиление согласия, единства рода и общины как синхронического, так и диахронического.
В коллективах охотников существовала особая группа людей, которые хранили и оберегали особо сокровенное. Речь шла не только о передаче «чисто художественного наследия», а о сохранности наиболее существенного — идей и понятий, которые скрывались за образами первобытного искусства, в первую очередь магического ритуала.
Потребность и целостность человеческого рода необходимо было осознать и передать другим поколениям. Эту задачу — отбора, хранения и передачи наиболее значимых ценностей культуры выполняет первобытный храм — музей, который, являясь своеобразным центром и медиумом человеческой жизни, специфическим образом структурирует культурное пространство на этой ранней ступени его развития.
