Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Марион Мелвиль

ИСТОРИЯ ОРДЕНА ТАМПЛИЕРОВ

 

Мельвиль М., История ордена тамплиеров. СПб.: Евразия, 2000. 415 с.

К оглавлению

ГЛАВА IV
Французский устав

Французский перевод устава имеет явную связь с буллой "Omne Datum Optimum". Он не может быть датирован более ранним периодом, так как признает существование братьев-капелланов, буллой установленных. С другой стороны, предположение о дате появления перевода ограничено тем, что в нем не упоминается герб с красным крестом, дарованный рыцарям Евгением III (1145-1153). Это произошло, когда Папа присутствовал на генеральном капитуле в Париже в 1147 г. При последующих изменениях и дополнениях к французскому уставу вопрос о символике обсуждается постоянно, касаясь одежд, плащей и саванов. Кроме того, внимательное исследование сборника булл убеждает в том, что любая привилегия, предоставленная тамплиерам папской буллой, имела непосредственное применение. Когда мы читаем, что "эти статуты могут быть изменены только магистром с согласия его капитула", то это значит, что члены капитула уже имели намерение так поступить. Тамплиеры освобождались Папой от вмешательства какого бы то ни было духовного или светского лица потому, что не хотели выносить изменения на утверждение патриарха Иерусалимского, которому Собор вверил нечто вроде опеки над орденом Храма. Впрочем, эти изменения, введенные во французскую версию, имеют ту же цель, что и булла "Omne Datum" - освободить тамплиеров от всякой власти, кроме власти Папы.

Латинский устав можно пересказать вкратце; французскую же версию должно видеть целиком из-за свежести и наивности еще несовершенного языка, которым она изложена. Исключение составляют несколько изменений, смелых и первостепенных по значению, где версия достаточно точно следует латыни, хотя переводчик время от времени ошибается. Однако статьи следуют без разбора одна за другой, даже не в той последовательности, которая соблюдена латинским уставом.

Французский перевод открывается вдохновенным:

Вы, отказавшиеся от своих собственных желаний, и вы, прочие, служащие Царю Всевышнему с лошадьми и оружием во имя спасения своих душ, учитесь повсюду с чистым рвением слушать заутреню и службу целиком, согласно каноническому порядку и обычаю наставников монашества святого града Иерусалима.

О достопочтенные братья, с вами пребывает Бог уже за одно то, что вы дали обещание навеки пренебречь сим обманчивым миром ради любви к Богу и презрели свои телесные муки. Вкушающие тела Господня, насыщенные и наставленные повелениями Господа Нашего, да не устрашится после Божественной службы ни один из вас битвы, но пусть каждому будет уготован венец <...> [87]

И тотчас следует текст о принятии братьев в Дом ордена Храма:

Ежели какой-нибудь мирской рыцарь или другой человек желает расстаться со скопищем бедствий и уйти от мира, и избрать общинную жизнь, ни в коем случае не соглашайтесь тотчас же принимать его <...> Но прежде пускай будет он допущен в общество братьев, и пускай будет прочитан ему устав, и если магистру и братьям угодно будет его принять, соберите братьев в капитул и пред всеми пусть изъявит он свою чистосердечную волю, и свое желание, и свою просьбу. [88]

Здесь обнаруживается первое различие между латинской и французской версиями, ибо переводчик изымает срок послушничества, вменяемый латинским уставом. В действительности же во всей истории ордена Храма об испытательном сроке больше никогда не вспоминают, разве что для братьев-капелланов, по отношению к которым рыцари всегда проявляли недоверие.

Вторая статья - Отлученные братья - претерпела еще более решительное изменение, так как переводчик заменяет латинскую фразу "ubi autem milites поп excommunicates congregare audierint <...>" [*1] на ее противоположность - "туда, где как стало бы вам известно, собрались отлученные рыцари, мы и приказываем вам отправиться <...>". Конец статьи переведен слово в слово:

<...> и если отыщется кто-нибудь, желающий препоручить себя и присоединиться к ордену рыцарства в заморской стране, [*2] вы должны учитывать не столько мирскую пользу, сколько спасение его души. Мы приказываем вам принимать его при условии, что он приедет к епископу этой провинции и поведает ему свое намерение. И когда епископ его выслушает, и отпустит грехи, пусть он направит его к магистру и братьям ордена Храма, и если жизнь этого человека честна и достойна их, если он покажется добрым магистру и братьям, да будет он принят милосердно; а ежели он в это время умрет, то ввиду тревог и труда, кои ему пришлось претерпеть, пусть будет даровано ему благословение во братстве как одному из бедных рыцарей ордена Храма.

Таким образом, обязанность представиться епископу прежде, чем принести обет в ордене Храма, вменяется теперь только отлученным, для которых у епископа в некотором роде испрашивается прощение. Статья латинского устава "ut fratres Templi cum excommunicatos non participentur" [*3] проявляется теперь как продолжение другой, но изложенной следующими словами: "Никаким иным образом братья ордена Храма не должны общаться с людьми, которых провозгласили отлученными". Оба изменения введены с большой ловкостью, нисколько не расстраивая первоначальный текст. [89]

Здесь обнаруживаются истоки двух сил, просуществовавших так же долго, как и сам орден. Тамплиеры всегда боролись за освобождение от епископской власти. Равным образом, они постарались привлечь в свой орден отлученных от Церкви, готовые, в согласии со своим призванием, покрыть их грехи сиянием белого плаща. Они добились также права хоронить тела проклятых на своих кладбищах: когда граф Эссекса Жоффруа де Мандевиль умер в 1143 г. отлученным, именно английские тамплиеры приняли и предали земле его тело.

Папы поддерживали тамплиеров против епископов, покуда их кощунства не стали чрезмерными. Им никогда не позволялось останавливать свой выбор на отлученных, что в некотором роде означало бы уступить им ключи святого Петра. Уже в 1144 г. булла Целестина II отмечает границу папских уступок: "Те, кто творит милостыню ордену Храма, будут ежегодно получать отпущение седьмой части своих прегрешений; если же им придется умереть без церковных обрядов и если они не будут отлучены, им не может быть отказано в церковном погребении". [90]

Хотя невозможно привести текст французского устава полностью, интересно рассмотреть некоторые из его статей:

О платьях братьев. Повелеваем, чтобы все платья братьев были бы во всякую погоду одного цвета, то есть белого или черного. И всем братьям-рыцарям зимой и летом мы разрешаем по возможности носить белые плащи. И никому другому, кроме вышеназванных рыцарей Христа, носить белый плащ не позволено: пусть те, кто покинул эту мрачную жизнь, примерив белые одежды, считают себя связанными со своим Создателем. Что означает белизна и полное целомудрие? Целомудрие есть уверенность в телесной храбрости и здоровье. [91]

Если в то время, когда была написана французская версия, на плащах уже был красный крест над сердцем, почему о нем не идет здесь речь? "Белое ради невинности и красное для мученичества", - как скажет Жак де Витри.

Но платья эти должны быть без каких-либо излишеств и безо всякой гордыни. И также мы постановляем, чтобы ни один брат не носил ни меха, ни шкуры на своем платье или на любой иной вещи, принадлежащей лично ему, даже на своем одеяле, за исключением шкуры ягненка или овцы. И такого вида мы приказываем придерживаться всем, дабы каждый мог легко одеться и раздеться, обуться и разуться. А смотритель одежд [Drapier] или тот, кто вместо него, обязан усердно заботиться, уповая на вознаграждение от Бога, обо всех вышеупомянутых вещах, чтобы око завистников и недоброжелателей не смогло бы обнаружить в выданных платьях ничего, что способно вызвать порицание: чтобы были они не слишком длинные, не слишком короткие, но по росту тех, кто должен их носить; и раздавать их надо сообразно количеству каждого платья <...> [92]

Среди прочего мы с милосердием постановляем, чтобы ввиду великого зноя и жары, которая стоит в странах Востока от Пасхи до дня Всех Святых, по милости, а вовсе не по праву, каждому брату, желающему ею воспользоваться, было выдано легкое платье из льняного полотна <...> [93]

И смотритель одежд должен заботиться, чтобы братья были разумно причесаны, так, чтобы могли без помехи смотреть вперед и назад; и также мы им строго приказываем носить бороду и усы, дабы никакое порочное излишество не могло быть замечено на их лице. [94]

Как они должны есть. В палатах, а лучше бы сказать, в трапезной, они должны есть все вместе. Но поскольку вы не приучены к знакам, употребляемым другими монахами, вам следует вежливо и потихоньку, со всем смирением, покорностью и почтительностью, справиться о вещах, знание которых могло бы оказаться необходимым вам за столом <...> [95]

Удальрик Клюнийский сообщает нам, какими были знаки, употребляемые монахами его монастыря [96]. Их было приблизительно тридцать, ибо у клюнийского стола не было недостатка в разнообразии. От достаточно простых - сделать двумя и большим пальцем круг, чтобы попросить хлеба, "потому что хлеба обыкновенно круглые"; пососать мизинец, чтобы потребовать молока; облизать палец, чтобы получить меда; для рыбы - имитировать рукой движения плавников в воде; и, наконец, мы подходим к таким усилиям воображения, как: "Чтобы получить блинов (crepes), захватите свои волосы в кулак, как если бы хотели завить (creper) себе вихор". [*4]

Как братья должны передвигаться. Подобающее дело для всех братьев <...> соблюдать сгрогое повиновение своему магистру <...> Ради этого просим рыцарей, которые отказались от своих собственных желаний, и всех прочих, кои служат временно, не позволять себе отправляться ни в город, ни в поселение без разрешения магистра или того, кто несет эту службу, за исключением одной ночи у Гроба и в местах моления/ находящихся в стенах града Иерусалима. И сюда два брата могут пойти вместе и иным образом, иначе, чем они ходят днем или ночью. И когда они станут на привал, пускай ни один брат или оруженосец, или сержант не ходит без разрешения, как сказано выше, в палатку другого брата, воспользовавшись случаем с ним поговорить. Мы приказываем, следуя всеобщему совету, чтобы в Доме сем, устроенном Богом, ни один брат не сражался и не отдыхал по собственной воле, но по приказам магистра, пред которым должны склоняться все <...> [97]

Проступки. Если будь-какой брат, в беседе, в пути или как иначе, допустит небольшую провинность, он сам по собственной воле должен указать о своем проступке магистру и с истинной храбростью получить порицание. И если для него подобные дела не в обычае, пускай он понесет за это легкое наказание; но если проступок слишком серьезный, пусть он покинет общество братьев, не пьет и не ест ни за каким столом с ними, но пребудет совершенно один; и пусть подчинится милосердию и суду магистра и братии, дабы суметь спастись в Судный день. [98]

Об охоте. Мы сообща высказываемся против того, чтобы какой-либо брат охотился на птицу с другой птицей. Монахам подобает не предаваться своим наслаждениям, а внимать охотно приказам Бога и часто пребывать в молитвах <...>, чтобы ни один брат не допускал нарочно езды с птицей. Поскольку приличествует всякому монаху ездить просто и смиренно, не смеясь и не разговаривая много, но разумно и не крича слишком громко, специально приказываем всем братьям, чтобы они не отправлялись в лес ни с луками, ни с арбалетами охотиться на животных, ни с тем, кто это будет делать, - если только не из желания защитить его от неверных язычников. Вы не должны ни скакать за собаками, ни кричать, ни болтать, ни пришпоривать коня в жажде захватить дикое животное. [99]

О священниках и клириках, собирающих милостыню. Все дароприношения и все виды милостынь, каким бы образом ни были они принесены капелланам и клирикам, и прочим, временно собирающим милостыню, приказываем, по единодушию общего совета, передавать в [Дом ордена Храма]. Пускай слуги Церкви, следуя наказу Господа нашего, получают только пищу и платье и не позволяют себе иметь ничего другого, если только магистр по своей доброй воле не даст им оттуда в качестве милостыни. [100]

Итак - третье из главных различий между латинской и французской версиями; ибо французский перевод заменяет слова "капелланы, служащие в ордене", употребленное в общем смысле, на выражение "священники и клирики, временно собирающие милостыню". Это существенное различие указывает, что во время создания французской редакции предписание не должно было больше относиться к капелланам ордена Храма, составлявшим часть ордена.

И это возвращает нас к отправной точке, ибо капелланы были учреждены буллой "Omne Datum Optimum" 29 марта 1139 г., в которой тамплиерам по собственной воле было позволено изменять статуты, "соблюдаемые ими в течение некоторого времени и недавно записанные". Перевод устава был крайне необходим, - многие ли рыцари понимали латынь? Вполне можно предположить, что перевод датируется 1139-1140 гг. или немногим позже.

ГЛАВА V
"Похвала новому рыцарству"

Раз, второй и третий, мой дорогой Гуго, вы просили меня написать наставление для вас и ваших братьев и замахнуться на враждебных тиранов своим стилом, ибо копье запретно мне, — писал Бернар Клервоский Гуго де Пейену. — И вы заверили меня, что я был бы очень вам полезен, если бы оживил своими словами тех, кому я не могу помочь своей военной службой. Некоторое время я медлил с ответом вам — не потому, что не оценил вашей просьбы, но дабы суметь удовлетворить ее, насколько сие в моих силах. По правде, я заставил вас ждать достаточно долго <...> и теперь моим читателям судить меня, хотя и невозможно понравиться всем.

Новое рыцарство возникло на Земле Воплощения. Оно ново, говорю я, и еще не подвергнуто испытанию в мире, где ведет двоякую битву — то против врагов плоти и крови, то против духа зла на небесах. И то, что рыцари сии сопротивляются силою своих тел врагам телесным, я полагаю неудивительным, ибо не считаю это редкостью. Но когда они ведут войну духовными силами против пороков и демонов, я назову сие не только чудесным, но достойным всяческих похвал, расточаемых монахам <...> Рыцарь, который защищает свою душу доспехами веры, подобно тому, как облекает свое тело в кольчугу, и впрямь есть [рыцарь] без страха и упрека. Вдвойне вооруженный, он не боится ни демонов, ни людей. Конечно, тот, кто желает умереть, не боится смерти. И как бы побоялся умереть или жить тот, для кого жизнь есть Христос, а смерть — вознаграждение? Вперед же, рыцари, и разите с неустрашимой душой врагов Христа, с уверенностью, что ничто не может лишить вас милости Божией. [101]

Задача св. Бернара бьша довольно деликатной: каноническое право, как и народное мнение, запрещало монахам проливать кровь и рассматривало акт умерщвления, даже в сражении, как убийство. Но тамплиеры были одновременно рыцарями, призванными к войне, и монахами, подчиненными трем обетам. Бернару, таким образом, пришлось внести различие в их пользу между понятиями войны феодальной и войны святой, homiciddia [человекоубийство (лат.)] и malicidia [убиение зла (лат.)]. [102]

"Насколько же обеспокоены вы, мирские рыцари, трепещущие оттого, что одновременно отнимаете жизнь своего противника и жизнь своей души или губите собственной рукой тело и душу одновременно <...>" в то время, как крестоносец носит праведный меч Бога. Св. Бернар отталкивается от этих соображений, чтобы с пылом и самой едкой иронией бичевать мирское рыцарство:

Вы рядите своих лошадей в шелка и окутываете свои кольчуги каким-то тряпьем. Вы разрисовываете свои копья, щиты и седла, инкрустируете свои удила и стремена золотом, серебром и драгоценными камнями. Вы пышно наряжаетесь для смерти и мчитесь к своей погибели бесстыдно и с дерзкой заносчивостью. Эти лохмотья — доспехи ли это рыцаря или женские наряды? Или вы думаете, что оружие ваших врагов остановится пред златом, пощадит драгоценные камни, не разорвет шелк? К тому же, нам часто доказывали, что в битве необходимы три условия: чтобы рыцарь был проворным в самозащите, быстрым в седле, стремительным в атаке. Но вы, напротив, причесываетесь, как женщины, что мешает видеть; вы опутываете свои ноги длинными и широкими рубахами и прячете свои изящные и нежные руки в просторные и расширяющиеся рукава. И вырядившись таким образом, вы сражаетесь за самые пустые вещи, такие, как безрассудный гнев, жажда славы или вожделение к мирским благам <...>

Но не таковы тамплиеры:

Они выступают и являются по знаку своего командира; они носят одеяние, выдаваемое им, не стремясь ни к другим одеждам, ни к иной пище. Они остерегаются любого излишества в еде или одеждах, желая только необходимого. Они живут все вместе, без женщин и детей. И чтобы всего было достаточно в их ангельском совершенстве, все они живут под одним кровом, не имея ничего, что было бы их собственным, объединенные в почитании Бога своим уставом.

Среди них не найдут ни ленивых, ни праздных; когда они не на службе (что случается лишь изредка) или не заняты вкушением хлеба своего, воздавая благодарение Небесам, они занимаются починкой своих одежд или оружия, разорванных или искромсанных; или же они делают то, что их магистр им прикажет, или то, на что указывают им нужды их Дома. Ни один из них не является нижестоящим; они почитают наилучшего, а не самого знатного; между собой ведут себя учтиво и следуют заповеди Христа, помогая друг другу.

Дерзкие речи, ненужные поступки, неумеренный смех, жалобы и ропот, если они замечены, не остаются безнаказанными. Они ненавидят шахматы и кости; им отвратительна охота; они не находят обычного удовольствия в смешной погоне за птицами. Они избегают мимов, фокусников и жонглеров и питают отвращение к ним, к песням легкомысленным и глупым. Они стригут волосы коротко, зная, что, согласно Апостолу, [*5] мужчине не пристало ухаживать за своими волосами. Их никогда не видят причесанными, редко — умытыми, обычно — с всклокоченной бородой, пропахшими пылью, изможденными тяжестью доспехов и жарой <...> [103]

Этот грубоватый и нечистоплотный воин, противостоящий всем соблазнам Востока, быть может, никогда и не существовал за пределами воображения св. Бернара. Если первые Бедные рыцари и походили на него, то они уже не являлись образцом для Жоффруа Фуше, Осто де Сент-Омера, на равных общавшихся с самой высокой французской или нормандской знатью и вскоре ставших приближенными Людовика VII Французского и Генриха II Английского. Тамплиеры не были аскетами. "Memento Finis", [104] начертанное на форзаце их устава, может истолковываться двояко: "Думай о своем конце", — но также и "Думай о своей цели". Статуты являются трактатом о здравомыслии, ибо все должно делаться разумно (что равноценно — следуя Богу) и на благо Дома, но тем не менее — славно и достойным для ордена Храма образом.

Любопытно констатировать, что аббат Клервоский ничего не говорит о заботе о паломниках — первой заботе Дома, о которой тамплиеры никогда не забывали. "Мы не верим, чтобы верующие не знали, какое утешение и участие несут рыцари Храма беднякам, паломникам, нищим и всем тем, кто бы ни пожелал отправиться ко Гробу Господню <...>", — писал в это же время Эрлеберт Шалонский. [105] "Тамплиеры ухаживали за паломниками, как мать за своими детьми", — скажет два столетия спустя Жак де Моле. Но Бернар имеет в виду только святую войну, "хотя не было бы необходимости убивать язычников, если бы было возможно другим образом помешать им притеснять верующих". [106]

Что произошло с тамплиерами в Святой Земле за пятнадцать лет после Собора в Труа? Мы не знаем об этом почти ничего. Балдуин II устроил их в крыле своего дворца, древней мечети Аль-Аксар, которую христиане называли Дворцом Соломона. Его зять, Фульк Анжуйский, оставил им все здание, когда перенес свое жилище в Башню Давида.

В 1138 г. Робер де Краон и его сподвижники участвовали в битве при Такуа, [107] в которой погиб тамплиер Осто де Фоконбер из рода Сент-Омер. Несколько лет спустя Бернар Клервоский писал королеве Иерусалимской Мелизинде, дочери Балдуина II, которая осуществляла регентство при своем юном сыне Балдуине III:

Я удивлен, что уже давно не получаю от вас писем; но мой дражайший дядя Андре только что сообщил мне благоприятные новости о вас. Вы живете благостно и в мире, управляя своим имуществом и самой собою по совету мудрейших. Вы нежно лелеете братьев ордена Храма и относите их к числу своих друзей. Неизбежные опасности Святой Земли вы встречаете безбоязненно, мудро и предусмотрительно, по совету испытанных людей <...> [108]

Андре был братом Алеты де Монбар, матери Бернара; он стал сенешалем ордена Храма в 1150 г. (может быть, раньше) и магистром — в 1153 г. Андре должен был быть приблизительно того же возраста, что и его племянник, которого он пережил и который поддерживал с ним дружескую переписку.

Когда Бернар писал королеве. Святой Земле угрожали серьезные опасности. После смерти Фулька Анжуйского, мужа Мелизинды, корона досталась двенадцатилетнему мальчику. Регентша-мать Мелизинда, наполовину армянка, была чувственной и легкомысленной; вражда баронов раскалывала королевство. В то же время мусульман неожиданно возглавил грозный Зенги, атабек Мосула, первый из четырех великих вождей ислама, начавших джихад, священную войну до победы над христианами. [109] Франки называли его Кровавым, и прозвище ему соответствовало. Со времени смерти Фулъка в 1142 г. Зенги захватил графство Эдессу, которое не сумел защитить граф Жослен де Куртене. Именно потеря Эдессы вызвала второй крестовый поход.

Св. Бернар воспринял дело Святых мест как свое личное. Как и Петр Пустынник пятьюдесятью годами ранее, он прошел по всей Франции, проповедуя и воспламеняя сердца. На Пасху 1146 г., в Везеле, он "поднял Крест" перед Людовиком VII и Алиенорой Аквитанской, [*6] которые, вместе со всей французской знатью, дали обет отправиться в крестовый поход. Евгений III, своим избранием обязанный Бернару, способствовал ему индульгенциями и отпущением грехов. Когда император Конрад III дал понять, что уклоняется от участия в походе, Бернар отправился в Германию и почти силой вынудил его начать военные приготовления. [110]

На следующий год Евгений III прибыл в Париж. В аббатстве Сен-Дени перед алтарем король принял посох паломника и получил из рук Папы орифламму [111]. На пасхальную октаву [*7] (27 апреля) Евгений присутствовал на генеральном капитуле ордена Храма в их новом доме в Париже, где были король Франции, архиепископ Реймсский и многие другие прелаты. Собралось сто тридцать рыцарей, все облаченные в белые плащи. Магистр во Франции Эврар де Бар напомнил своим лучшим воинам, идущим в горы Киликии на помощь французским рыцарям, об опыте войны в испанской марке. Впечатление, производимое тамплиерами, видимо, было замечательным, ибо оборот "братья ордена Храма <...>, все облаченные в свои белые плащи" — повторяют многие хронисты, даже в официальных документах [112].

На этом капитуле Евгений III даровал тамплиерам право носить на левой стороне плаща, под сердцем, изображение алого креста "с тем, чтобы сей победоносный знак служил им щитом, и дабы никогда не повернули они назад пред каким-нибудь неверным". [113] Крест выкраивался из красной ткани и имел самую простую форму: "принадлежащие к ордену Храма носят его простым, алого цвета". [114]

Удивительное дело — к крестовому походу были готовы вовремя. Но чтобы избежать столкновений между французами и немцами и чтобы легче решить вопросы снабжения провиантом, две армии отбыли поочередно — одна за другой, с Конрадом Ш и его войском во главе. Они пошли старой дорогой крестоносцев, через Венгрию до Босфора, где состоялся традиционный спор с византийским императором. Тем не менее немецкие крестоносцы были уже в Анатолии, когда Людовик VII со своим войском прибыл в сентябре 1147 г. в Константинополь. Мануил Комнин, [*8] имевший виды на франкское княжество Антиохию и опасавшийся слишком могущественного Иерусалимского королевства, удвоил притязания и сам провоцировал нападение на свою столицу, чего, впрочем, опасался. В последовавших переговорах с французской стороны отличился Эврар де Бар.

Рассказ о крестовом походе Людовика VII дошел до нас от его секретаря Одона де Дёй, монаха аббатства Сен-Дени, отославшего свой дорожные записки аббату Сугерию. [115] Поначалу состоявший из предельно кратких записей, его рассказ, начиная с описания переправы через Босфор 26 сентября 1147 г., становится драматически насыщенным.

Он пишет:

Отсюда в Антиохию ведут три дороги различной длины и несхожего характера. Та, что ведет налево, — короче, ежели на ней не встречается препятствий, и чтобы ее пройти, требуется всего три недели. Она проходит через Иконий в двенадцати днях перехода, и пятью днями позднее приводит на землю франков, если не помешают турки. Крепкая и решительная армия могла бы пренебречь их многочисленностью, но более серьезным противником является снег. Дорога, ведущая направо, лучше обеспечена продовольствием и пастбищами, но небольшие бухты побережья делают ее в три раза длиннее, и зимой вместо турок следует опасаться водных потоков или снега. Средний путь удобнее двух других <...>

Немцы, шедшие впереди нас, разделились, и большая часть с императором Конрадом в роковой час двинулась левой дорогой к Иконию. Прочие отправились прибрежной дорогой с его братом [Отгоном Фрейзингенским], и последний был причиной всех наших бед. Нам же досталась средняя дорога, и невзгоды обеих сторон были для нас смягчены.

Когда мы, оставив слева город Никею, оказались близ озера, до нас дошли слухи, принесенные сначала греками, затем несколько рыцарей, посланных императором Конрадом к королю, рассказали нам, какой разгром принудил их укрыться в Никее. Мы были ошеломлены этим <...> [116]

По словам немцев, проводник-грек предал их. "Он сказал им взять, выезжая из Никеи, провизии на десять дней, так как по истечении этого времени они прибудут в Иконий. Когда сии дни и продовольствие истекли, они подумали, что их переход также закончится, но увидели, что заблудились в горах, простирающихся до бесконечности. На следующий, и до третьего дня проводник успокаивал их, увлекая все дальше и дальше в горы", пока на вершинах не появились турки и не начали осыпать их стрелами. Немецкие крестоносцы, изголодавшиеся, измученные неуязвимыми лучниками, плачевно ударились в бегство, оставляя за собой горы трупов. Тридцать тысяч погибли от голода или турецких стрел.

Людовик и Конрад встретились в замке Эссерон, и император настоял, чтобы крестоносцы двинулись по прибрежной дороге, которую он считал более легкой.

Король был привлечен этими речами, более соблазнительными, нежели справедливыми, в результате чего мы потратили три дня, чтобы добраться до Деметриады, коей наши авангарды достигли менее чем за день, следуя по правой дороге <...> Нам повстречался извилистый и очень быстрый поток, который пришлось переходить восемь или девять раз в один и тот же день. Малейший дождь вздул бы его до такой степени, что отрезал бы нам и продвижение вперед, и отступление, вынуждая нас дожидаться смерти, оплакивая на каком-то повороте дороги свои грехи. Потом мы обнаружили маленькие бухты побережья, скалистые горы и потоки в руслах столь глубоких, что их трудно бъшо перейти даже посуху. Если бы тучи или снега напитали их, мы бы не смогли преодолеть их течение ни пешие, ни верхом. Мы прошли через множество разрушенных городов и через другие [города], где греки покинули пояс укреплений, чтобы укрепить гавань стенами и башнями. Наше назойливое постоянное присутствие заставляло их уступать нам продовольствие, кое алчность их оценивала очень дорого <...>

Крестоносцы проследовали мимо Смирны и Пергама, чтобы в начале декабря прибыть в Эфес. Здесь византийский император, не желая полного их уничтожения, предупредил, что турецкие силы преградили дорогу, и предоставил крестоносцам зимние квартиры. Конрад возвратился зимовать в Константинополь с небольшим числом выживших немцев, но Людовик, равным образом презирая и турок, и греков, продолжал свой путь.

Рождество франки провели на равнине Десервион, где впервые встретили врага. Воспользовавшись тем, что французы были заняты разбивкой лагеря накануне Рождества, турки попытались увести их скот; но несколько рыцарей сумели не допустить этого и весело сняли первинки их голов. Затем вмешалась погода.

Как если бы Божественное Провидение пожелало спрятать от нашего взора пасмурное небо, разразившееся дождями, которые заливали равнину, в то время как снег побелил вершины. Четыре дня спустя, когда реки немного спали и успокоившийся ветер разогнал дождь, король отдал приказ покинуть долину Эфезины, опасаясь быть отрезанным потоками, если начнут таять снега или возобновятся дожди.

Погода стояла хорошая, без заморозков и ливней. Победа над турками на берегах Меандра придала уверенности изголодавшейся армии, которая направилась в Лаодикею на поиски продовольствия. На подступах к городу французы встретили Отгона Фрейзингенского с малым числом оставшихся у него людей. Он предупредил их о присутствии турецкой армии, спрятавшейся в горах, которая только что захватила немцев врасплох и окрасила скалы их кровью. Людовик же приказал своему авангарду остановиться перед ближайшим ущельем, так как разумнее было бы пройти через него на следующее утро, располагая для этого целым днем.

Однако Жоффруа де Ранкон — достойный вечной ненависти (rancune) за это — забыл приказы короля, который наблюдал за тылом. Он [Жоффруа] прибыл к подножию горы довольно рано, так как ничто его не задержало в дороге, и начал подъем. К полудню он установил свои палатки на другом склоне. Гора была крутой и каменистой, а подъем — труден для наших, видевших вершины, касающиеся небес, а в глубокой лощине — поток, спускавшийся в преисподнюю. Толпа все прибывала, люди толкались, пока не вскарабкались. Падающие камни завалили дорогу, и наши, отыскивая путь, теснились друг к другу, насколько это было возможно, опасаясь собственного падения или падения другого. В то же время турки и греки, недосягаемые за хребтами для наших стрел, вовсю развлекались этим представлением, дожидаясь вечера. Темнело, а наш обоз скопился в ущелье. Как если бы сих бед было недостаточно, враг выбрал именно этот момент, чтобы напасть. Турки вышли из-за утесов, так как не опасались больше нашего авангарда и не видели еще арьергарда. Они нанесли удар и сбросили вниз наших пехотинцев, падавших и скользивших подобно стаду. Поднявшиеся вопли достигли небес и слуха короля. Тот сделал все, что смог, но небо послало только ночь — тем не менее темнота-то и остановила избиение. Цвет Франции был скошен, не успев принести свои плоды в Дамаске.

Из всего войска только у тамплиеров был опыт войны в горах. Ветераны Пиренеев, они знали, как уберечь лошадей и защитить поклажу. После смертельно тревожной ночи, когда восходящее солнце осветило турок, все еще хозяев вершин, Людовик воззвал к Эврару де Бару, чтобы спасти почти безнадежную ситуацию.

Уже наши лошади страдали от голода, так как прошли много дней без овса и почти без травы; уже не хватало продовольствия людям, которые брели в течение двадцати дней, в то время как жаждущие крови турки окружали нас, подобных жертвенным животным. Магистр ордена Храма сеньор Эврар де Бар, почитаемый за свою веру и ценный пример для войска, и его братья следили за своими собственными лошадьми и поклажей и, насколько могли, храбро защищали поклажу и лошадей других. Король, который любил их и охотно подражал их примеру, пожелал, чтобы все войско держалось их и чтобы наше духовное единство укрепило слабых. Наконец, по общему согласию, решили держаться в этой опасности по-братски, все вместе. Все, богатые и бедные, дали слово, что не сбегут из лагеря и во всем будут повиноваться магистру, которого им пошлют. Потом таковым избрали командира по имени Жильбер и определили ему пятьдесят рыцарей в качестве соратников <...> Все войско слушалось его приказов, и мы радовались, спускаясь в безопасности с гор, избавленные от любого нападения врага <...>

В порту Анталии французские бароны под угрозой бунта настояли, чтобы король оставил дорогу по суше и отплыл в Антиохию. Людовик заставил византийского наместника пообещать, что воины, сержанты, паломники, которых приходилось покинуть, будут проведены под охраной до Сирии. Пустое обещание: как только король уехал, греки предоставили этих несчастных их участи — турецкому рабству для тех, кто отправился к Святой Земле, голодной смерти — остававшимся у городских ворот.

Сам Людовик прибыл в Антиохию только после трех недель бури на море. Он настолько поиздержался, что Эврару де Бару пришлось вновь прийти ему на помощь и отправиться в Акру на поиски средств. [117]

Людовик VII никогда не забывал содействие, оказанное ему орденом Храма на Востоке.

Мы не видим, не можем себе представить, как бы смогли прожить хотя бы миг в этих краях без их [тамплиеров] помощи и их участия, — писал он Сугерию. — Мы никогда не испытывали недостатка в этой помощи, начиная с первого дня нашего прибытия и до сего момента, когда сии письма нас покидают, и они продолжают выказывать себя все более услужливыми. Мы же просим вас удвоить расположение по отношению к ним, чтобы они смогли почувствовать, что мы просили за них. Более того, мы уведомляем вас, что они нам одолжили значительную сумму, в свою очередь получив ее взаймы под собственную их ответственность. Эта сумма должна быть возвращена им из страха, чтобы Дом их не был опозорен или погублен. Мы не должны ни вынудить их нарушить свое слово, ни опозорить всех нас вместе. Умоляем же вас выплатить им без промедления сумму в две тысячи марок серебром. [118]

Крестовый поход, который начался при столь добрых предзнаменованиях, так и не воспрял после разгрома в Малой Азии. И отныне наступает начало конца, сопровождаемое смятением и раздорами. Император Конрад III покинул Византию по морю и первым подошел к Святой Земле. Он собрал совет в Акре, на котором присутствовал, среди прочих баронов Святой Земли, Робер де Краон, магистр ордена Храма. [119] Споры возобновились с прибытием Людовика VII. Вначале надо было определить стратегическую цель: французский король, храбрость и непредвзятость которого нельзя отрицать, хотел идти отбирать Эдессу у турок; молодой король Балдуин III Иерусалимский, более реалистичный, предполагал захватить Аскалон, — угрожающий плацдарм, все еще находившийся в руках египетских сарацин; Раймунд Антиохийский, видевший, возможно, военную ситуацию наиболее ясно, предлагал атаковать Алеппо, где Нуреддин только что наследовал своему отцу Зенги. Но только что высадившаяся на берег королева Франции Алиенора Аквитанская — самая легкомысленная, по словам Гийома Тирского, женщина в мире — оказалась слишком чувствительной к знакам внимания со стороны князя Антиохийского и успешно рассорила мужа и любовника. [120][*9] Так обстояли дела, когда часть сирийских баронов предложила отправиться на приступ Дамаска, и военный совет пришел к согласию относительно этой цели.

Несмотря на потери в дороге, крестоносцы смогли собрать еще довольно значительные силы; бароны Святой Земли, госпитальеры, тамплиеры поставили много воинов, и армия двинулась на Дамаск в июле 1148 г. Сначала французы разбили лагерь западнее города среди фруктовых садов и родниковых вод и начали осаду. Они уже рассчитывали на победу, а горожане считали себя погибшими, когда Людовик и Конрад внезапно изменили дислокацию и возобновили наступление с юго-востока. Говорят, что с этой стороны они надеялись столкнуться с менее основательной обороной. Однако стены осажденного города были крепки, а крестоносцы сменили сады и огороды на бесплодные пески. Осада тянулась, покуда вести о прибытии сарацинских подкреплений не заставили ее снять. [121]

Хронисты много писали о предательстве, видя в этом причину смены направления и провал крестового похода; Раймунд Антиохийский, Балдуин Иерусалимский, госпитальеры и тамплиеры поочередно обвинялись в том, что продались туркам. Награда, говорят, заключалась в трех бочках, полных золотых византийских монет; но когда открыли бочки. Бог превратил золото в медь! При всем том, завоевание Дамаска должно было казаться сирийским франкам менее всего желательным: его эмиры благоволили к христианам, считая их чуть ли не своими союзниками в борьбе против атабека Мосула; если бы город пал, победителям пришлось бы защищаться своими собственными силами от сыновей Кровавого. Мы увидим, что до самого конца Иерусалимского королевства тамплиеры упорно стремились к установлению союза с Дамаском. К тому же Людовик и Конрад пообещали передать город в фьеф новоприбывшему Тьерри Эльзасскому, что довершало отвращение пуленов [poulains], [*10] в то время как Балдуина III интересовал более Египет, где он видел возможность для обширных и легких завоеваний, которые укрепили бы позиции христиан в Палестине.

К несчастью, отступление от Дамаска сокрушило последние силы крестового похода. Конрад отправился в Европу раньше, а Людовик последовал за ним весной 1149 г. Во Францию его сопровождал Эврар де Бар. Он был уже магистром ордена Храма, и, возможно, был избран во время своего отсутствия. [122] 14 мая 1150 г. он собрал в Париже капитул, [123] во время которого пришло письмо от Андре де Монбара, сенешаля, сообщающее о гибели Раймунда Антиохийского на поле битвы и призывающее магистра вновь в Палестину. [124] Но Эврар больше никого не слушал. Охваченный ностальгией по Клерво, он сменил одеяние ордена Храма на цистерпианскую мантию и оказался неколебим в своем новом решении, несмотря на упорство, с которым тамплиеры побуждали его к возвращению. Эврар умер в Сито 25 ноября 1174 г. [125]

Св. Бернар скончался в 1153 г. Бедствия крестового похода, направленного им против язычников, подорвали его престиж и разбили сердце. В последние месяцы жизни он пишет с глубокой печалью своему дяде Андре:

Письма, которые вы мне только что прислали, застали меня лежащим в постели. Я принял их дрожащими руками. Я жадно читал и перечитывал их, но еще более горячо я желал вас видеть. Я нахожу в ваших письмах то же желание, но также и ваши опасения за землю, которую Господь наш почтил своим присутствием и освятил своей кровью. Горе нашим государям! Они ничего не сделали доброго на земле Господа, в своих же, куда они поспешно возвратились, ведут себя с немыслимой злобой <...>

Поднимемся же над солнцем, и пускай наш разговор состоится на небесах. Там, мой Андре, окажутся плоды ваших тяжких трудов и там награда вам <...>

Вы желаете меня видеть, но говорите, что это зависит от меня, ибо пишете, что ждете моего решения. И что же мне вам сказать? Я изнемогаю от желания увидеть вас, но боюсь, что вы не приедете; итак, я повис между да и нет, влекомый то в одну, то в другую сторону, я не знаю, что избрать. Но особенно соглашаясь с тем, что вы мне говорите о великой жалости к Святой Земле, и мне кажется, что ваше отсутствие увеличило бы ее разорение. Таким образом, не смею призывать вас — но как хотелось бы вас увидеть прежде, чем умру! Вы лучше меня рассудите, можете ли уехать, не нанеся вреда этим людям. Быть может, ваше путешествие не было бы бесполезным; и, по милости Божией, нашлись бы рыцари, желающие последовать за вами и послуУ Жить Церкви Божией — ибо вы уважаемы и любимы всеми, — и вы смогли бы сказать, как патриарх Иаков: "Я перешел Иордан с посохом, и вот возвращаюсь с тремя воинствами".

И вот что я вам скажу: если вы едете, то не мешкайте, из опасения не застать меня больше. Ибо я уже собрался и не думаю продержаться долго на этой земле. Доставит ли мне воля Божия ваше сладостное и дорогое присутствие, или же, теряя малопомалу силы, я уйду до того, как увижу вас? [126]

Дяде и племяннику не довелось больше встретиться. С уходом Эврара де Бара военные кампании Балдуина Ш удерживали Андре де Монбара на его посту. Когда Бернар Клервоский 20 августа 1153 г. умер, а очередной магистр ордена Храма пал в бою в Аскалоне, Андре оказался во главе Дома, которому он так долго служил.

ГЛАВА VI
Цитадель

Немного времени спустя после невеселого отбытия французских и немецких крестоносцев некий мэтр Иоанн из Вюрцбурга совершил путешествие за море и оставил нам свою путевую записную книжку. [127] Благодаря рассказам — его и других паломников, бывавших в Иерусалиме — можно представить и картину собственного посещения Соломонова Храма.

Путешественник, сошедший на берег в Яффе, должен был подняться к Иерусалиму, минуя самые бесплодные на свете пейзажи. После Рамлы нужно было перебраться через голую, крутую гору. Далее следовал утомительный дневной переход, к концу которого, после того как путник пересекал последнюю узкую и глубокую ложбину, перед ним вдруг открывался вид на Святой Град. Два огромных купола возвышались над легендарным городом: на западе — купол Templum Domini (Храма Господня), бывшей мечети Омара; на востоке — огромная ротонда церкви Гроба Господня, свод которой раскрывался в небо, чтобы впускать священный огонь Троицы. Близ Голгофы высилась дозорная башня ордена Госпитальеров. Весь горизонт между этими ориентирами был изрезан башенками с колокольнями и террасами; четыре главные башни венчали ворота четырех кварталов Иерусалима.

Святой Град рассекали четыре главные улицы: две из них — улица святого Стефана и улица Сиона — пересекали пояс укреплений с севера на юг, от ворот святого Стефана до ворот Сиона. Две других, пересекающихся с ними, назывались: на западе — улица Давида, а на востоке — улица Храма. Кварталы, расположенные между этими путями, состояли из церквей, монастырей, обителей, окруженных в беспорядке извилистыми и узкими улочками.

Все описания Святой Земли, [128] эти средневековые путеводители, начинаются у врат святого Стефана, в северной части города, ведя читателя, как на экскурсии, осматривать памятники. Мы поднимаемся по улице святого Стефана, проходя мимо паперти церкви Гроба Господня, потом прогуливаемся по защищенной от зноя сводом улице Трав, на которой располагались лавки торговцев фруктами и специями. Путеводитель ведет нас на другую крытую улочку — Суконную, с кипами переливающихся шелков, и, наконец, на улицу Скверных кухонь, где на углях с шипением готовятся экзотические блюда. Мы проходим улицей Храма, ще можно купить пальмовые ветви и ракушки паломников, исполнивших свой обет, и, оставив позади себя торговцев сувенирами, выходим на простор мостовой — часть территории, отданной тамплиерам монахами Храма Господня.

Между стенами Иерусалима и Золотыми вратами находится Храм. Там есть пространство длиной более полета стрелы и шириной в бросок камня, и оттуда подходят к Храму. Эта площадка вымощена, откуда и происходит её название. На выходе из этого портала, слева, и находится Храм Соломона, где пребывали тамплиеры. [129]

От земляной насыпи ступени ведут вверх к Собору в Скале — Храму Господню, где рыцари прогуливались в часы досуга. Храм был городом в городе, крепостью в крепости. Иоанна из Вюрцбурга особенно поразили огромные конюшни, которые он посетил.

Направо от полуденной линии, — пишет он, — находится дворец, который, говорят, был построен для Соломона. [130] В этом дворце, или здании можно видеть конюшню столь удивительной вместимости и столь великую, что в ней может разместиться более двух тысяч лошадей или полторы тысячи верблюдов [131]. У рыцарей ордена Храма много прилегающих к дворцу зданий, широких и просторных, с новой и великолепной церковью, которая не была окончена, когда я ее посещал.

Как и большинство церквей ордена Храма, эта была посвящена Богородице, "ибо Богоматерь была началом нашего ордена, и в Ней и Ее чести пребудет окончание наших жизней и конец нашего ордена, когда Богу угодно будет их прервать". [132]

Церковь называли "Святая Мария Латеранская" [*11] — церковь латинян, — чтобы отличать от Святой Марии Большей и Меньшей и от Святой Марии Магдалины в еврейском квартале.

Трапезная/ которую тамплиеры упорно называли палатами, [133] была просторным залом с изогнутым сводом, поддерживаемым колоннами. Стены увешивались военными трофеями, коими тамплиеры украшали и свои церкви: мечи, шлемы с золотьми и серебряными узорами, разрисованные щиты, золоченые кольчуги, захваченные у врага [134]. Оруженосцы расставляли вдоль стен столы и перед обедом покрывали их скатертями из холста; пришедшие первыми усаживались спиной к стене, прочие — лицом. Особые места были отведены только для магистра и капеллана монастыря. Плиты пола посыпали тростником, как во всех замках, и, несмотря на запрещение тамплиерам охотиться, не было недостатка в собаках, лежащих под столами, которым, как и кошкам, не разрешалось давать остатки еды, предназначенные для бедных. [135]

Согласно Иоанну из Вюрцбурга, "Дом ордена Храма раздает довольно щедрые милостыни приверженцам Христа, но даже не десятую часть того, что дает орден госпитальеров". [136] Однако благотворительность ордена Храма была велика и ее оказывали с благородной учтивостью.

А еще в Доме было отдано распоряжение, чтобы братья, когда их обносят мясом и сыром, отрезали себе кусок таким образом, дабы и им было достаточно и — насколько возможно — кусок оставался красивым и целым <...> И сие было установлено, дабы кусок выглядел поприличнее, чтобы можно было отдать его какому-либо застенчивому бедняку, а бедняку было пристойнее принять его. [137]

Тамплиеров не раз упрекали в гордыне, но забота о чести застенчивого бедняка позволяет многое им простить. И сверх милостыни в виде остатков еды (они были столь обильны, что несъеденного двумя братьями должно было хватить двум нищим) в каждом замке или цитадели ежедневно кормилось четверо бедняков, и пятеро — всюду, где трапезовал магистр. В течение сорока дней, которые следовали после смерти брата, нищими съедалась доля усопшего, а когда Бог призывал магистра, то в течение недели сто бедняков получали обеды и ужины.

Гостей всех рангов были множество. Не только достойным мужам — друзьям Дома, приглашенным откушать с магистром или великими бальи, но и друзьям простых рыцарей, даже братьям-сержантам во время обедов предоставлялось место. Каждого приглашенного усаживали за стол, ему подобающий: рыцаря — среди рыцарей, воина — с сержантами.

Между дворцом и церковью находились спальни братьев-рыцарей — ряды келий, выходящих в коридор. [138] В каждой келье был стул или скамеечка, ларь или сундук, кровать с соломенным тюфяком, подушкой в виде валика, простыней и одеялом — с покрывалом, "если кто-либо пожелает им его дать". [139] Спальни братьев-сержантов были только общими. Все имели доступ в церковь, куда братья спускались каждую ночь петь заутреню. Возле церкви находились также лазарет для больных и покои командоров и великих бальи.

В дальнейшем в подчинение маршалу монастыря был отдан маршальский склад, в котором хранились оружие, доспехи и прочее снаряжение, вместе с большой кузницей, где изготовлялись доспехи, шлемы и кольчуги; кузня для подковки лошадей и склады для упряжи с шорной мастерской. [140] Работали также сукнодельня и швейная, первая — склад тканей, потребляемых орденом: грубая шерстяная материя, парусина и бархат, лощенка и полотно из Реймса; вторая — мастерская, где шили одежду братьям. Одна и вторая управлялись суконщиком монастыря, равно как и сапожная мастерская по изготовлению обуви, поясов и перевязей. [141]

Во владения командора по провианту включались кухни, винный погреб и печи, где целый день у братьев-пекарей были руки в тесте (поэтому им прощали непосещение дневных служб, как и братьям из кузницы). Командор по провианту заведовал также свинарниками, курятниками и огородами, где растились чечевица, бобы, капуста, чеснок и лук. До сих пор существуют вырубленные в скале огромные площадки, отведенные под силосные башни, а также под зерно и фураж. Глубокие цистерны использовали как бассейны или водопойные желоба. Хлевы, овчарни располагались за городом, где паслись и табуны лошадей.

Вся эта кипучая деятельность имела целью содержание монастыря, подвижной военной силы ордена Храма, состоящей приблизительно из трех сотен рыцарей и неопределенного числа сержантов. Рыцари носили гербовую котту [*12] и белую эксклавину [одежда с капюшоном], сержанты одевались в черное; коричневый цвет предназначался для рыцарей-мирян, примыкавших к ордену. Все нашивали на одежду большой красный крест, помещая его на груди и спине. [142]

По правде говоря, вряд ли рыцари ордена Храма презирали своих сержантов. Напротив, в статутах обычно пишется о братьях монастыря, без уточнения, о ком идет речь. Все подчинялись одной и той же дисциплине; одежда, снаряжение, обязанности приблизительно были одинаковы. Братья сержанты-ремесленники, работавшие в кузнице, швейной или сапожной мастерской, были скромнее рангом, так как не проливали кровь за Святую Землю. Но алый крест тоже был на их одежде из грубого сукна, и они давали те же обеты, что и тамплиеры-воины. Оруженосцы, служившие по найму, не являлись частью ордена, как и туркополы, то есть местные наемники, сражавшиеся под командой рыцаря из монастыря, называемого туркополье. [143] Для самого тяжкого труда использовались рабы, сарацинские пленники или обитатели замков, принадлежащих ордену Храма, откуда присылали на работы непокорных братьев, будь то рыцари или сержанты.

Но Иоанн из Вюрцбурга смотрел на все это совсем не благосклонно. Он был немцем (кто станет утверждать, что в XII в. не существовало национального сознания?), и его самолюбие бъшо задето жалкими неуспехами его императора в Палестине.

Сей Дом ордена Храма содержит великое число рыцарей для покровительства Христианской земле; но, как говорят (не знаю, правда это или ложь), их подозревают в предательстве, которое было хорошо доказано их поведением в Дамаске по отношению к королю Конраду. [144]

Несколькими годами ранее цитадель принимала более приветливого путешественника. В ту пору франки и дамасские мусульмане часто создавали союзы против общего врага, атабека Мосула. Султан отправил в Иерусалим "самого обворожительного из послов", [145] Усаму ибн Мункида, который описал свое пребывание там с великим воодушевлением:

Во время моего посещения Иерусалима я вошел в мечеть Аль-Аксар. Рядом находилась маленькая мечеть, которую франки обратили в церковь. Когда я вступил в мечеть Алъ-Аксар, занятую тамплиерами, моими друзьями, они мне предоставили эту маленькую мечеть творить там мои молитвы. Однажды я вошел туда и восславил Аллаха. Я был погружен в свою молитву, когда один из франков набросился на меня, схватил и повернул лицом к Востоку, говоря: "Вот как молятся". К нему кинулась толпа тамплиеров, схватила его самого и выгнала. Я вновь принялся молиться. Вырвавшись из-под их надзора, тот же человек вновь набросился на меня, и обратил мой взор к Востоку, повторяя: "Вот как молятся!" Тамплиеры снова кинулись к нему и вышвырнули его, а потом извинились предо мной и сказали мне: "Это чужеземец, который на днях прибыл из страны франков. Он никогда не видел, чтобы кто-либо молился, не будучи обращен к Востоку". Я ответил: "Я достаточно помолился сегодня". Я вышел, дивясь, как искажено было лицо этого демона и какое впечатление на него произвел вид кого-то, молящегося в сторону Каабы.

Далее Усама рассказывает:

Я увидал одного тамплиера, подошедшего к эмиру Муин-ад-Дину (да будет к нему милостив Аллах!), когда тот находился в Соборе в Скалах. "Ты хочешь, — спросил он его, — увидеть Бога [в тексте — Аллаха] ребенка?" — "Да, конечно", — ответил Муин-ад-Дин. Тамплиер шествовал перед нами до тех пор, пока не показал нам образ Мариам с Мессией (да пребудет спасение с ними!) в ее лоне. "Вот, — сказал тамплиер, — Бог-ребенок". Да вознесется очень высоко Аллах над тем, что говорят неверные. [146]

В 1144 г., после смерти своего покровителя Муин-ад-Дина, Усама покинул Дамаск и явился ко двору каирских халифов Фатимидов, где прожил десять лет. Таким образом, его не было в Сирии во время крестового похода Людовика VII и первых подвигов Балдуина III.

В 1149 г. молодой иерусалимский король и его бароны начали приготовления к наступлению на Аскалон.

Близ Аскалона в десяти милях на юг было старинное местечко, названное Газа. Оно было большим и было разрушено, так что в нем никто не жил: это бъш один из пяти городов филистимлян. Король и бароны полагали, что, если бы они смогли вновь обнести Газу стенами и укрепить, Аскалон оказался бы со всех сторон окружен их крепостями <...>

Однажды они все собрались и приехали на это место, и обнаружили высокие стены, церкви в руинах, разрушенные водоемы, колодец с чудесной живительной водой, по-видимому, это было величайшее творение. Оно раскинулось на довольно высоком холме, но так как кольцо стен было достаточно широким, мудрые мужи ясно поняли, что снова восстановить все эти стены — дело нелегкое. Слишком продолжительные и большие расходы пришлось бы понести, и весьма серьезным делом было бы укрепить хорошо. Поэтому они взяли часть этой земли, заложили там фундаменты и возвели тяжелые и крепкие башни, высокие и толстые стены, отвесные и глубокие рвы; превосходно был построен сей замок, и всё это — по общему совету тамплиеров, ибо тогда в этом ордене доставало братьев, бывших добрыми рыцарями и достойными мужами. И заполучив его, они прекрасно охраняли замок. Много неприятностей доставили они оттуда жителям Аскалона <...> [147]

С 1140 г. тамплиеры являлись сеньорами Сафета в Галилее; возможно, они надеялись стать хозяевами Аскалона, когда этот порт попадет в руки христиан.

В 1153 г. франки начали осаду этого последнего стратегического укрепления египетских сарацин. Через четыре месяца египетский флот прорвал блокаду, доставив гарнизону продовольствие и подкрепления. Павшие духом сирийские бароны были готовы снять осаду, но госпитальеры и тамплиеры держались стойко, и борьба продолжилась. Наконец, 13-го августа осажденные обстреляли их огнем, пытаясь поджечь боевые машины франков, но ветер перебросил пламя на стены. Они горели всю ночь, а на заре часть стены рухнула.

Великий шум произвело сие разрушение, такой, что подскочило все войско, и все бросились к оружию, чтобы войти в город через этот пролом в стене. Но великий магистр ордена Храма, Бернар де Тремеле, со своими тамплиерами намного опередил других и оказался у этого пролома, дабы никто, кроме его братьев, туда не вошел. А поступил он так, чтобы захватить побольше добычи в городе. Ибо обычай сей тогда был распространен в Заморской земле, чтобы придать отваги смелым действиям из-за вожделения: когда крепость бралась силой, каждый вступающий в нее мог получить для себя и своих наследников все, что он захватит у врага. Но в городе Аскалоне было столько ценностей и прочей добычи, что все, кто был снаружи, если бы им удалось, могли бы обогатиться сообразно тому, кем был каждый. Случается много раз, что дела, начатые с дурными намерениями, не приводят к доброму концу, и сие было здесь хорошо доказано. Ибо в город проникло сорок тамплиеров, а прочие обороняли брешь в стене, за ними никто не последовал. Турки, которые поначалу были ошеломлены, увидели, что за теми, кто был внутри, никто не идет. Итак, они воспряли духом и бросились на них со всех сторон. Тамплиеры, которых была лишь горстка, не смогли защититься и, таким образом, были перебиты. Когда турки, которые уже отчаялись, услыхали об этом деле, они осмелели и приободрились из-за этого происшествия; тогда они стали сбегаться все вместе к узкому проходу в стене и защищать вход. Они поспешно подтащили к пролому большие балки и брусья всех пород дерева, которых у них было достаточно; таким образом, вскоре проход в стене был так хорошо заделан, что никто не мог туда войти <...> Потом они схватили тех тамплиеров, которых убили, и повесили их всех на веревках на стенах пред войском. [148]

Атака провалилась, и осада растянулась на многие недели до сдачи города.

Из этого обстоятельного рассказа очевидна непростительная ошибка Бернара де Тремеле, которая, хотя и частично, искупается его смертью в проломе. Однако Жак де Витри приводит много более благоприятную для тамплиеров версию дела, в которой повешенные рыцари предстают мучениками. [149] Именно здесь мы встречаем первое из бесчисленных обвинений, которыми осыпали тамплиеров архиепископ Тирский и его продолжатели. Их претензии весьма обоснованны, но можно было бы много сказать и об их предубеждениях, переходящих в настойчивое желание переложить на Дом упреки в неудаче. Следует посмотреть, как Гийом Тирский излагает другую историю, поистине клевещущую на тамплиеров, и только их друг Усама, сам того не ведая, снимает с них обвинение.

Усама жил в Каире с 1144 по 1154 год. Его пребывание там закончилось кровавой драмой: придворный фаворит Насреддин убил халифа, двух его братьев и великого визиря. Мамлюкская гвардия восстала, и Насреддину пришлось бежать; он покинул страну в окружении эскорта из армянских рабов и отряда в три тысячи всадников, увозя в караване огромные суммы, похищенные из сокровищницы. Усама и его брат, отчасти замешанные в покушении, сопровождали Насреддина в бегстве.

Однако сестра халифа, которая должна была отомстить за троих братьев, послала тамплиерам Газы предупреждение о добыче, переправлявшейся по их территории, и обещала щедрое вознаграждение, если они отдадут ей Насреддина живым или мертвым. Тамплиеры захватили караван в оазисе Анн Мувейлех. Армянский эскорт бежал; Насреддин и брат Усамы были схвачены и препровождены в Газу. Сам Усама ускользнул, пересек франкскую сеньорию за Иорданом и прибыл в Дамаск. Через четыре дня после схватки (Усама тщательно датирует свой рассказ) тамплиеры передали Насредцина посланцам нового египетского визиря, получив 60 000 динаров, убийцу отвезли в Каир, где его, прежде чем предать смерти, в течение многих дней мучили женщины гарема. [150]

Возможно, тамплиеры воспользовались случаем, чтобы установить полезные связи с каирским двором. Усама рассказывает эту историю беззлобно, не внушая мысли о том, что рыцари действовали бесчестно. Но Гийом Тирский, тамплиеров не переносивший, придает событиям совершенно иную окраску.

Насреддин, оказавшись пленником тамплиеров, пробыл в их руках довольно долго, чтобы получить наставление в главных догматах христианской веры, выразить желание обратиться к ней, и чтобы изучить французский язык [за четыре дня!]. Именно тогда тамплиеры, соблазненные предложейием 60 000 динаров, выдали его египетскому двору, который предал его смерти <...> [151]

Критическое отношение к фактам доказывает лживость рассказа, сочиненного, чтобы очернить орден, могущество и богатства которого уже породили немало завистников, рассказа, в который архиепископ Тирский имел заблуждение поверить и воспринять слишком легкомысленно. [152]

Когда Усама прибыл в Дамаск, город только что был взят Нуреддином, сыном Зенги. Он хорошо принял Усаму и подарил ему рыцаря из числа руководителей тамплиеров, прозванного Меченый, за которого франки предлагали выкуп в тысячу динаров. Усама обменял этого тамплиера на своего брата, пленника ордена. [153]

ГЛАВА VII
Дороги Вавилона

Магистерство Андре де Монбара длилось недолго. Он yмep 17 января 1156 г. после тридцати лет служения ордену Храма, где был почитаем и любим. [154] Новому магистру, Бертрану де Бланфору, суждено было стать одним из крупнейших деятелей ордена. Бертран, вероятно, был родом из Тулузы, где за 20 лет до этого семья Бланфор уже жертвовала в пользу ордена Храма. [155]

Возвышение Бертрана де Бланфора началось с темниц Алеппо; прикрывая отступление иерусалимского короля, он со своими восьмьюдесятью восьмью рыцарями стал пленником на Броде св. Иакова 18 июня 1157 г. [156] и сохранил чувство глубокого недоверия к "премногоопасному" Нуреддину, как называет он сына Зенги. Действительно, мятежи и раздоры в Египте внушали опасения, — как бы Нуреддин не объединил весь исламский мир в ходе завоевания Каира, подобно тому, как недавно он завоевал Дамаск.

Король Иерусалимский Балдуин III умер в 1162 г. Ему было только 32 года, и его гибель стала трагедией для Святой Земли. Молодой, красивый, безупречный, он был оплакан даже своими врагами. "Почтим траур христиан, — говорил Нуреддин, — поскольку они потеряли несравненного короля". Наследовавший ему брат Амальрик (Амори) был уже зрелым мужем 28 лет, весьма одаренным, как и все представители Анжуйского Дома, хорошим организатором и ловким дипломатом, но гораздо менее привлекательным, чем Балдуин. Подобно Нуреддину, он обратил свой взор на Египет и жаждал завладеть богатыми городами Дельты.

Первую экспедицию против каирских Фатимидов Амальрик провел в 1163 г. Это был всего лишь набег, но он доказал королю, что Египет станет легкой добычей для завоевателя — будь им он сам или Нуреддин. На следующий год, когда одна из противостоящих сторон в Египте вела переговоры с султаном Дамаска, другая обратилась к иерусалимскому королю. Амальрик выдвинул свои условия: освобождение франкских пленников в Каире и ежегодный налог, поступающий в его казну. И в июле 1164 г. он во главе войска, с братьями обоих орденов [Храма и Госпиталя] отправился во вторую экспедицию к долине Нила, где его уже опередил Ширкуф, один из эмиров Нуреддина.

В письме, адресованном Людовику VII Французскому, Бертран де Бланфор четко описывает военную и политическую ситуацию:

Вы уже должны были услыхать, почему, когда и с какими намерениями начали мы войну в Египте под знаменем Креста и с нашим сеньором королем. Ибо сей преопасный Нуреддин при посредничестве Сиракона [Ширкуфа] захватил Вавилонское королевство [Египет], надеясь многочисленностью своих сил окружить нас по суше и по морю так, чтобы не смогли ускользнуть даже беглецы и трусы. В этом состояла его цель, и с этим намерением послал он Сиракона в Вавилонию — объединиться с бесчисленными вавилонянами, то ли путем завоевания, то ли путем притворного мира. Также надеялся он заключить союз между обоими очень могущественными королевствами, Вавилонией и Дамаском, который бы уничтожил само имя христиан. [157]

Амальрик и франки пересекли Синайскую пустыню и осадили Бильбейс [Пелузий], город в Дельте, где с гарнизоном в тридцать тысяч человек (по словам магистра ордена Храма) и на довольно неустойчивой военной позиции стоял Ширкуф. К несчастью, Нуреддин воспользовался отсутствием короля Иерусалимского и войск обоих духовно-рыцарских орденов, чтобы начать наступление на Сирию. После первой неудачи он взял Харим с крепостью Белинас и осадил Антиохию. Здесь мы передаем перо брату Жоффруа Фуше, командору Иерусалимского королевства, казначею ордена Храма и, в отсутствие магистра, великому командору ордена. [158] Он пишет Людовику VII, своему сеньору и дорогому другу, в довольно развязной манере, несмотря на формулы вежливости, которыми он украшает свою латынь. Брат Жоффруа принадлежал к Дому в течение двадцати лет и знал страны Запада. В 1144 г. мы встречаем его в Палестине, [159] в 1146 г. — в Испании. [160] Вероятно, он сопровождал Людовика VII в 1148 г. по "проклятой дороге" через Малую Азию с отрядами Эврара де Бара. Весной 1164 г. он посетил Францию и Англию, откуда возвратился в Акру, чтобы стать казначеем Дома. [161] Его письмо следует датировать началом августа — серединой сентября: между 11 августа и 17 октября 1164 г. (после потери Харима, но до падения Белинаса).

В июле месяце сего года случилось, что наш король Амальрик с нашим магистром и прочими великими баронами Святой Земли вторглись в пределы Вавилона и осадили в деревне Бербейс Сиракона, коннетабля Нуреддина, который вступил в эту страну, дабы повести отсюда завоевание. В конце этого месяца и в начале следующего наши разбили свои палатки пред городом. Вслед за этим разъяренный, с помутившимся от злобы разумом Нуреддин с помощью писем и гонцов собрал свои силы со всех краев, кои были наслышаны о его имени и трепетали перед ним. Преисполненный своей обычной гордыни и ярости, он осадил замок, который называется Харинк [Харим], между Антиохией и Алеппо. Он так набросился на осажденных с камнеметами и катапультами, что те не смогли больше сопротивляться, особенно потому, что почти полностью были лишены воды и продовольствия.

В течение этого времени князь Боэмунд Антиохийский, граф Триполи и герцог Мармистерны [король Армении] со множеством наших братьев, - присоединившихся к нам, готовились оказать помощь осажденным. Князь собрал такие силы рыцарей, легковооруженных туркополов и сержантов, что никогда в наше время не видывали более прекрасного христианского войска, отправляющегося против неверных. Но случилось, что после первого успеха наши были разбиты превосходящим числом сарацин, которые многих предали смерти и пленили герцога и графа. Затем, проскакав по нашей земле во всех направлениях, они взяли Харим и осадили Антиохию. У нас не было больше отрядов, чтобы оказать им сопротивление, ибо из шестисот рыцарей и двенадцати тысяч пехотинцев ускользнули только некоторые, кто и принес нам вести. Да пробудится ваша совесть, да тронут вас места Искупления нашего, Святая Земля, град Мученичества, изначальная Церковь, и да коснутся вас искренним милосердием. Не раз посылали мы подобные обращения, но сегодня с большей поспешностью и серьезностью, чем когда-либо. На нас Божественной благодатью возложены сии молитвы и мольбы, на вас же — действия и выполнение ваших обещаний.

Почти одновременно брат Жоффруа отправил королю второе письмо, сообщая некоторые дополнительные детали: Гуго Лузиньян находится среди узников в Алеппо; шестьдесят тысяч братьев ордена Храма мертвы, не считая собратьев ордена и туркополов — только семеро спаслись. Защита Антиохии — в руках патриарха Иерусалимского, укрепившего город, но у которого было запасов всего на три месяца. "Он продержится несмотря ни на что, он будет сопротивляться туркам, но он не сможет устоять перед императором Константинополя, который тоже угрожает Антиохии", — писал с ожесточенным отчаяньем старый командор. Письмо заканчивается суровыми отрывистыми фразами:

А нам, столь малочисленным в Иерусалиме, угрожает нашествие и осада. Узрите же нашу нужду: если вы по своему обыкновению укрываетесь или: колеблетесь — позволить ли себя убедить, если вы, не решитесь нам помочь прежде, чем будут истреблены последние остатки христианства, судите, насколько следует опасаться, чтобы не было слишком поздно, когда вы пожелаете прийти на помощь, Пусть все, кто пребывает в Боге и прозывается христианином, возьмут оружие и идут освобождать королевство своих предков и Землю нашего избавления из страха, чтобы сыновья не потеряли постыдно то, что отцы завоевали с честью. [162]

Письма старого тамплиера лучше, чем все хроники, показывают, насколько было непрочным Иерусалимское королевство даже в его лучшие дни. 17 октября Белинас был отдан туркам украдкой, руками предателей, и положение Антиохии стало критическим. Король Амальрик опасался четырех одновременных атак на Антиохию, Триполи, Иерусалим и франкскую армию в Египте, "ибо Нуреддин, при многочисленности своих собак, мог одновременно атаковать всех, если бы захотел". Но осажденный в Бильбейсе Ширкуф, ресурсы которого были на исходе, принял предложение короля об одновременном отступлении из Египта. В донесении французскому королю Бертран де Бланфор немного приукрашивает участие крестоносцев, когда пишет, что "Сиракон был изгнан с этой земли не без великих потерь: каковая земля оставалась беззащитной на три дня и перешла в наши руки без боя".

Амальрик возвратился в Палестину в начале ноября и двинулся на помощь Антиохии. Положение складывалось в пользу франков. Еще раз соперничество, смертельная ненависть исламских князей ослабили их пред горсткой христиан Восточного королевства. Нуреддин оставил осаду Антиохии, и египетский двор высказался за союз с французами.

Амальрик, готовясь защитить фатимидского халифа от нового наступления, развернутого в феврале 1167 г. Нуреддином, отправил в Каир двух послов принять клятву верности от своего союзника. [163] Доверенным лицом король избрал молодого Гуго, графа Цезарейского, и брата Жоффруа Фуше из ордена Храма. Архиепископ Тирский отводит главную роль графу Цезарейскому, бывшему пленником в Каире, где ему излечили рану на ноге; но дипломатический опыт Жоффруа Фуше, его ум, твердость и учтивость, о каковых свидетельствуют его письма, позволяют воздать ему должное в этом довольно деликатном деле. Возможно даже, что халиф потребовал участия одного из тамплиеров в принесении присяги, ибо ценил верность рыцарей Храма, — такое довольно часто случалось между христианами и сарацинами. [164]

Так как дворцы Каира и окружение халифа были мало знакомы иноземцам, архиепископ Тирский разузнал у обоих посланцев подробности их миссии, разворачивавшейся, в духе Тысячи и Одной Ночи, при покровительстве Санар султана, который договаривался о соглашениях.

Турецкие рабы, с оружием наголо, провели их сначала "по аллее, где совершенно ничего не было видно", а затем через три или четыре двери, охраняемые чернокожими. Затем они оказались во дворе, вымощенном мрамором, со стенами, покрытыми золоченой резьбой.

<...> Строения были там столь восхитительны, что не было никого, кто, войдя туда, не оставался бы там охотно <...> В этом дворе находились фонтаны, которые очень мелодично били из золотых и серебряных труб в бассейнах, выложенных мрамором. Здесь было столько птиц разного вида и окраски, со всех концов Востока, что никто не смотрел на них без изумления, говоря себе, что природа поистине создала их ради своей забавы <...>

<...> Здесь турецкие рабы передали посланцев адмиралу хартий [*13] и дворцовым евнухам, которые провели их на другой двор и в другой дворец, столь пышный и восхитительный, что тот, увиденный ими ранее, показался им ничем. Здесь они увидали животных стольких различных видов и так наряженных, что кто бы рассказал об их повадках, показался бы лгуном. Никакая рука художника, сморенного сном после заутрени, не смогла бы начертать столь странных вещей <...>

Наконец посланцы прибыли в большой дворец, где, как в сказке о феях, поистине захватывало дух, так как "богатство и отделка не подлежат исчислению, ибо их было там в избытке". Проходя вдоль строя охраны, они оказались в большом зале, разделенном посередине "занавесом из разноцветного шелка, расшитого золотой нитью. Весь он сверкал рубинами и изумрудами, и всякими другими ценными каменьями". Султан пал ниц трижды сряду, "затем веревками, которые были там очень ловко привязаны, отодвинул в сторону занавес, висевший подобно покрову, так что он весь присобрался на одной из перегородок. Появился халиф, который воссел на весьма драгоценный трон из золота и самоцветов <...>" Это был молодой человек, "у которого начинала пробиваться борода. Очень красивый смуглый юноша, который был крупнее любого человека". Его окружали некоторые из евнухов и приближенных советников.

Султан смиреннейше приблизился и поцеловал ему ногу, потом уселся на землю у его ног. Затем он принялся ему рассказывать, какому великому разрушению будет предан Египет, если он не пошлет туда помощь, ибо Сиракон уже прибыл с великим множеством воинов <...> Посему он заключил соглашения с королем Сирии, который явился им помочь, и был человеком очень верным <...>

Когда халиф услыхал все это, он благородно и с просветленным лицом принял сии соглашения и ответил, что ему угодно, так же, как и королю Амальрику, который является его другом, приказать непременно выплатить обещанное, и сверх того <...>

Но возмущенные евнухи пригрозили все расторгнуть, когда франкские посланцы попросили халифа обещаться, т. е. скрепить уговор, по европейскому обычаю, рукопожатием. "Однако халиф увидел, что дело иначе не устроится". Он протянул свою руку, закрытую куском шелка, но Гуго Цезарейский не принял ее.

Сир, — сказал он, — если вы не захотите снять; покров со своей руки, мы, простые люди <...>, будем сильно подозревать, как бы в этом деле не было какого-нибудь обмана. [Халиф] очень рассердился, но, скрывая гнев, заулыбался, как если бы почел за безумие то, что говорили послы. Тогда он протянул свою целиком обнаженную руку и поклялся, вложив ее в руку Гуго Цезарейского, в соглашении слово в слово, как тот продиктовал. [165]

Третья египетская кампания закрнчилась новым договором между Амальриком и Ширкуфом, отступившим еще раз, а каирский двор уплатил франкам первую часть дани — сто тысяч золотых монет, чтобы заручиться их дружбой и военной помощью. К несчастью, Амальрик не удовольствовался этим успехом. Побуждаемый византийским императором, с которым только что был заключен дружественный договор, он решил изменить вид протектората, осуществляемого им над Египтом; началась подготовка новой экспедиции, на этот раз направленной уже против недавнего союзника.

Но Бертран де Бланфор со своим орденом отказался последовать за королем. Он увидел, что сарацины собираются как один на окраинах своей страны, чтобы захватить, как и в предыдущую кампанию, Белинас, один из наиболее укрепленных городов Королевства. Он знал, что горстка из шестисот рыцарей и двенадцати тысяч пеших сержантов, побежденных Нуреддином в сражении при Хариме, еще не восстановила свои силы. Впрочем, магистр мог только осудить разрыв соглашений с халифом, заключенных командором Иерусалима.

Архиепископ Тирский согласился с тамплиерами, хотя и довольно неохотно. Он возлагает ответственность за экспедицию на магистра ордена иоаннитов Герберта д'Ассайи, "человека великодушного и обильной щедрости, но нетвердого и непоследовательного. Подготавливая кампанию, он обременил свой Дом долгами и под конец должен был сложить с себя свой магистерский сан <...>; говорят, он надеялся заполучить для своего Дома город Бильбейс, когда будет взят и подчинен Египет. Братья ордена Храма, то ли оттого, что предприятие, автором которого он был, казалось им противоречащим чести, то ли потому, что позавидовали магистру соперничающего Дома, отказались помочь и последовать за королем. Им казалось несправедливым вести войну против нашего договора о союзе и нашей клятвы <...> с халифом, который был нашим другом и доверялся нашим обещаниям". [166]

Результаты подтвердили опасения Бертрана. Египтяне, возмущенные неожиданным нападением, призвали Ширкуфа, который пришел как союзник и стал во главе их войска. Амальрик воспротивился возвращению в Палестину без сражения, чем вызвал стратегический крах Латинского королевства, ускоряя "союз двух премогущественных королевств, Вавилона и Дамаска, для уничтожения самого имени христианина". Этого-то союза и опасался магистр ордена Храма.

Ширкуф вошел в Каир завоевателем 8 января 1169 г. Шестью днями ранее, 2 января. Бог призвал Бертрана де Бланфора. [167] Жоффруа Фуше уже покинул Святую Землю, чтобы принять на себя обязанности командора Домов ордена Храма по эту сторону моря, титул, который он будет носить до 1179 года. Он вновь появится в Париже в 1168 г., в Каталонии — в 1169 г., во Фландрии — в 1171 г. Рядом с Папой он принимал участие в работе капитула в Нуайоне с 1171 по 1179 — последний год своей жизни. [168]


    Там же, где, как станет вам известно, собрались рыцари, не пребывающие под отлучением (лат.).

    Буквально этот оборот означает, скорее всего, не конкретный орден Храма (хотя именно таков общий смысл текста), а все палестинское рыцарство, сообщество благородных крестоносцев; "Заморье" определяется здесь с точки зрения европейцев. Возможно, однако, иное прочтение: "присоединиться к рыцарству [палестинскому] из заморской страны", т. е. из Европы.

    Да не имеют дела братья Храма с отлученными (лат.).

    Возможно, следовало пародировать жест драчуна; по крайней мере, в разговорном французском языке "завить себе вихор" (se creper le chignon) употребляется в значении "вцепиться друг другу в волосы".

    Отсылка к поучению апостола Павла, призывавшего соблюдать общественные правила и приличия: "Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это - бесчестье для него <...> А если бы кто захотел спорить, то мы не имели такого обычая [1 Послание к Коринфянам, 11, 14-16].

    Алиенора (Элеонора) (1122-1204) - дочь и наследница герцога Гийома VIII Аквитанского; в 1137-1152 гг. - супруга Людовика VII; затем - супруга и вдова Генриха II Плантагенета, короля Англии, которому, таким образом, достались ее огромные владения на континенте; мать Ричарда I Львиное Сердце и Иоанна Безземельного.

    Следующее воскресенье после Пасхи. Октава здесь - день, следующий через неделю после праздника.

    Император Византии (1143-1180).

    История реальных и мнимых увлечений королевы Алиеноры представляется сегодня далеко не столь ясной.

    От лат. puer (дитя), pullinus (породистый жеребец), старофр; apoulain (апулиец) или даже poulain (поляк). Христиане Сирии, Палестины. Обычно термин применялся к тем потомкам крестоносцев и прочих переселенцев из Европы, которые родились уже в Палестине (объяснение Жака де Витри, возводившего poulain к pullus, жеребенку, или к Апулии в Италии, откуда будто бы часто бывали родом матери пуленов), иногда - к потомству от смешанных браков европейцев и "местных". Порой пуленами называли всех латинян, основательно обосновавшихся в Святой Земле, в отличие от людей приезжих, чей подлинный дом оставался в Европе.

    По аналогии с папской Латеранской резиденцией в Риме.

    Особая одежда, на которой изображался собственный герб рыцаря.

    Высокопоставленный чиновник с секретарскими обязанностями; называя его должность, Гийом смешивает арабские слова "эмир-аль..." с привычной европейской терминологией.

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова