Зверский график подачи электричества в начале 90-х имел крупный плюс — в святые моменты электрификации все относительно живое население Тифлиса с ликованием врубало все электроприборы, находящиеся в зоне доступа, и бдительно следило за их работой, наслаждаясь быстротечным счастьем.
Стиралки, рефлекторы, радио, видео и , конечно, телевизоры на разные голоса утешали одичавших у костров горожан и внушали чувство собственной полноценности. Знай наших! Пусть руки по локоть в иранской копоти, пусть главным и единственным запахом зимы для всех сословий стал «Керосин Диор», но и мы вкушаем плоды цивилизации, и мы приобщаемся и соответствуем.
Только этим гордым чувством и можно объяснить внимание, с которым бессмертный шедевр Дзефирелли был обсосан до дыр, проглочен и переварен бандой осатаневших от отсутствия еды, тепла и внимания тринадцатилетних троглодитов — моим первым в жизни классом.
«Ромео и Джульетта». То, что фильм прошел на следующий день после моего педагогического дебюта, было неслыханной удачей. Не воспользоваться этим было нельзя. «Поставим?»- спросила я самым будничным тоном, который смогла изобразить. Ответом был восторженный рев. Первая репетиция произвела неизгладимое впечатление как на меня, так и на потенциальных веронцев. Оглядев класс, я спросила:
Ну, кто первым пробуется на роль Ромео?
Народ безмолвствовал. Взгляды застенчиво скользили по стенам, неизменно останавливаясь на задней парте, где степенно восседал Котик Магикян- признанный глава клана.
Внезапно затянувшуюся паузу прервал грохот отодвигаемого стула — вождь созрел.
«Ромео, о зачем же ты Ромео», — вздохнула я, глядя на кругленькое брюшко и пухлые щечки.
— Выбери Джульетту и признайся ей в любви, — потребовала я голосом Галины Волчек.
Котик посмотрел на меня с тихим упреком- суровое армянское воспитание боролось в нем с внезапно вспыхнувшей любовью к искусству.Впрочем, бой был недолгим.
— Джюлет, камфет хочишь?- поинтересовался он у Ниночки Циклаури с тщательно продуманным безразличием.
Ура! Труден только первый шаг, и толпы тбилисских Ромео начали атаку объектов. Процесс пошел.
Репетиции шедевра велись с потрясающим рвением. Лишь однажды я робко попыталась отменить работу — у меня был день рождения. Но на стихийно организованном митинге предлог был признан надуманным, и вся банда заявилась ко мне домой, произведя фурор среди гостей и родственников. Они скромно отмели приглашение к столу, с недоумением выслушали дикий ржач близких мне людей- он вспыхивал после каждого их «Еленрафаэлна»- и увели обиженную меня репетировать любимую сцену.
Тот, кто полагает, что мы увлеклись романтикой балконного свидания, недооценивает наши суровые нравы. Память о репетиции, проведенной в день совершеннолетия, я унесу с собой в могилу.
Уже на дальних подступах к классу вопли Гагика Хачикяна, ответственного за подготовку сегодняшнего действа, были замечательно слышны: «Цховребашвили, они уже здес! Елена идет, а постель еще не готови стоит!»
Швейцар и военрук, мирно беседующие в вестибюле, ошарашенно замолкли и проводили нашу группку странными взглядами.
Кормилица Наночка Нанукашвили, уже облаченная в синий капот, загоняла зрителей за красную линию, одна из Джульетт — Мара Режанова — выбирала из толпы дублера.
Мероприятие было не из легких, ибо желающих полежать на смертном ложе и поорошаться слезами безутешных мамок-нянек была масса.
— Сегодня Джульеттой будет Гагик, — безапелляционно заявила я. — Кто не работает, тот не умирает!
Счастливый Гагик натянул поверх дубленки веселенькую ночнушку, сменил ушанку на розовый чепец (школу уже перестали отапливать) и улегся на две соединенные парты, призванные изобразить ложе юной синьорины.
Процесс пошел. Работа спорилась. Кормилица трудолюбиво побуживала своего «ягненочка», хитрая армянская морда которого под розовым чепчиком светилась предвкушением. Настал давно желанный миг: вот уже синьора Капулетти зашлась в крике, не желая смириться со смертью дочери, как вдруг волосатая лапа Джульетты, поднявшись над смертным ложем, оттолкнула склонившуюся над ней мать. Вслед за лапой восстал и остальной организм, судя по фырканью, пылающий негодованием.
— Я этот испорчени вешч болше слишать не хочу!- заявил Гагик изумленным подельникам, гордо покидая класс.
— Э, Джульетта, ночнушку сними! — заорал бдительный Котька и кинулся вослед.
Вернулся он минут через пятнадцать .
Гагик правду сказал, — заявил он мне печально. — Сапсем испорчени пиэса.
Открыв томик Щепкиной-Куперник , он нашел нужное место, предупредив шепотом: «Вслух низя — девочки».
Я посмотрела на проштрафившуюся строфу:
Синьора Капулетти:
Дай поглядеть! Увы! Похолодела!
Застыла кровь, и члены онемели!
Опустим занавес над этой печальной сценой …
А дальше было вот что.
После восьми месяцев почти ежедневных репетиций мои орлы окончательно сроднились с великим бардом. Дабы подчеркнуть нерушимость уз, связавших Верону и Тифлис, бессмертному творению дали новое имя. Отныне оно звалось «Ромик и Джуля». Высшим шиком было признано умение «говорить Шекспиром».
Новоиспеченные интеллектуалы внезапно обнаружили, что этот приемчик замечательно выбивает почву из-под ног любого взрослого, и пользовались им напропалую. Учительская бурлила:
Представляете, у меня на глазах Магикян отодрал кусок страницы и зажевал для плевалки. Я сделала замечание, а он: «В моем уныньи книга — та же пища»!
А Цховребашвили зевал весь урок. Я ему:«Не можешь проснуться хотя бы на полчаса?» А он: «В часы отчаянья сойдет за вечность час„…
В общем, все было готово — и спектакль, и учителя. Оставалось только согласовать дату нашего дебюта. После генеральной репетиции, когда оперативно воскресшие веронцы грянули канкан у гробницы Капулетти, я выдернула директора труппы Магикяна из общего ликования, и мы отправились к директору школы.
Широко распахнув дверь кабинета, мы с Котькой оторопело остановились.
За директорским столом восседал лейтенант Нозадзе из детской комнаты милиции. Наш Альфред Моисеевич, уютно расположившись в кресле, слабо похрюкивал, вытирая набегавшую слезу.
Вдруг легкое дуновение ветерка овеяло мою левую щеку. На месте диртруппы слабо колыхалась занавеска.
—Телепортация, — объяснил мне опытный Альфред. — Бывает.
Лейтенант Нозадзе осведомился, не со мной ли эта сволочь повышает свой культурный уровень.
— С ней, с ней, — радостно наябедничал директор.
Я подняла бровь; Поинтересоваться, ‹по какому праву представитель официальной власти позволяет себе так отзываться о полноценной личности› мне дали не до конца.
—Ленина верни, — задушевно попросил Нозадзе.
—На кладбище? — глупо спросила я, мгновенно теряя нить беседы.
Легкое похрюкивание директора превратилось в откровенное ржание.
—Что здесь происходит! — гневно возопил лейтенант. — Шамашедчи дом!
Вид визжащего Гугуша, как любовно именовали его потенциальные подследственные, привел Альфреда в чувство.
Выяснилось, что позавчера эту сво… господина Магикяна вызвали в качестве свидетеля по делу о пропаже холодильника с соседского балкона. На вопрос лейтенанта о местопребывании холодильника полноценная личность ответствовала, что ‹искать того напрасно, кто не желает, чтоб его нашли›.
Нервный Нозадзе, посвятив свидетеля в свою версию происхождения рода Магикянов, велел Котьке подождать в коридоре учреждения. А надо сказать, что мои орлы, проанализировав таинственное слово ‹реквизит›, пришли к логичному выводу — реквизит он потому, что реквизируется из разных подходящих мест. Трудно описать, сколько барахла эти перфекционисты натаскали в наши запасники, и каких усилий мне стоило убедить народ, например, в том, что Джульетта не имела обыкновения строчить в своей спальне на швейной машинке ‹Зингер› (бабушка Меркуцио долго благодарила меня за этот самоотверженный поступок).
Так вот, привычно обследуя подвернувшуюся местность, Котька обнаружил под сейфом вождя победившего пролетариата, припрятанного запасливыми милиционерами на разные непредвиденные случаи. Логично рассудив, что ‹такая скотинка нужна самому›, полноценная личность радостно покинула помещение.
Все время, потраченное на выуживание преступника из недр школы, я искала ответ на вопрос: ‹Зачем нужен Ленин на улицах Вероны?›- и не находила его.
Через полчаса злоумышленник был доставлен в кабинет вместе с портретом. Нозадзе схватил его, трепеща. В принципе, потрепетать было от чего — побывав в лапах Магикяна, Ильич обзавелся роскошным седым париком и сменил сиротский пиджачок на солидный черный камзол с чисто конкретной золотой цепью. Теперь он смотрелся не в пример презентабельнее.
—Зачем? — спросила я у погрустневшего Котика.
Сами говорили, что в зале у Капулетти стены совсем голые, фреска нет. Я подумал — будет Джульетин дедо. Суприз хотел…
Лейтенант Нозадзе, плюнув, вышел из кабинета.
Забирай своего жреца, блин, искусства и чтоб я вас больше не видел!- обессиленно замахал на меня ладошками многострадальный Альфред.
—А когда премьера будет? — поинтересовалась я.
—Тринадцатого!!! Только тринадцатого, жалко, что не в пятницу!!! — взревел Макагон.
Мы удалились.
Выйдя из дома тринадцатого мая, я обнаружила всю свою труппу, сиротливо подпирающую соседнее здание, — очевидно, предусмотрительный Магикян решил ликвидировать малейшую возможность побега худрука.
Махнув рукой на обучающий процесс, мы двинули в соседнюю кафешку. В воздухе отчетливо пахло надвигающейся грозой. Все были немногословны.
Явившись в школу к четвертому уроку, мы безропотно выслушали громы и молнии двух прогуленных педагогов и удалились в свой загончик.
Я плохо помню последние полчаса перед началом — зрительный зал был набит до отказа, и было отчаянно страшно раздвинуть импровизированный занавес.
Наконец у Ромео лопнуло терпение. Димка Таретин, сообщив мне, что рожден для сцены, отправился на оную зачитывать реплику впавшего в ступор хора. Это был героический поступок, вдохновивший всю Верону.
Я стояла за занавесом, ожидая момента, когда понадобится броситься на выручку. Но всё шло на удивленье гладко. Народ в зале безмолвствовал.
После первого акта ко мне подошел директор.
—Если так дальше пойдет, дверь класса поменяю, — торжественно пообещал он.
Мизераблики затрепетали. Успех был на подходе.
И вот она, последняя сцена. Дима был великолепен.
—Сюда, мой горький спутник, проводник, Зловещий мой, отчаянный мой кормчий! — взывал он, и зал слушал его, затаив дыхание.
В первый раз за весь спектакль я разжала вспотевшие кулаки. Ну что тут уже можно испортить? В те годы я была неисправимым оптимистом, и потому не сразу поняла, почему зал грохнул хохотом на трагической строке:
—Разбей о камни мой усталый челн!
Димочка, решив, подобно мне, что дело сделано, расслабился. И перепутал в последнем слове вторую и третью буквы.
Устоять на ногах не было никакой возможности.
Брат Лоренцо безуспешно пытался навести порядок в зрительских рядах, орудуя одновременно фонарем, ломом и заступом.
Взбешенная кормилица на пару с Меркуцио вела прицельный огонь из обливалок, весьма кстати забытых второклашками в наших гримуборных, какие-то веронские папы и мамы безуспешно пытались остановить проливной хохот.
Порядок водворил Альфред Моисеевич. Пробравшись вперед, он распростер длань над пурпурным Ромео и возопил:
—Умри!
Думаю, что никто и никогда не выполнял подобный приказ с большим удовольствием.
—И так будет с каждым, кто не успокоится! — прорычал спаситель, закрепляя успех.
Мы доиграли при полной тишине и благоговейном внимании зала. Правда, кличка ‹Усталый› намертво прилепилась к герою, но кого это волновало после воплей, цветов и аплодисментов?