Сережа Ковалев, друг с 1970 года четырех поколений нашей семьи: моих родителей, моей бабушки Руфь Григорьевны Боннэр, моего мужа и мой - и наших детей...
Неотступно в мыслях все то, что с ним связано: его приход к нам накануне ареста, стояние АД и Ремки у суда в Вильнюсе во время Нобелевской церемонии, мои письма 1976-77 годов, так никогда и не дошедшие ему в лагерь (КГБ, эй, куда вы их дели, сволочи, в какой папке его досье они рассыпаются в прах?)
И бесконечно многое другое, которого уже не перечислишь...
Буду потихонечку делиться здесь. А пока что вот Сережин текст, посвященный моей маме; здесь многое можно понять о нем самом.
Татьяна Янкевлеввич, 2021 год
Сегодня мне предоставлена великая честь представить вам лауреата премии имени Ханны Арендт - моего давнего друга, давнего единомышленника в принципиальных, мировоззренческих, убеждениях и столь же давнего оппонента в иных деталях Елену Боннэр.
Премия, которая сегодня вручается, носит имя выдающейся мыслительницы XX века. Но Ханна Арендт - не просто философ и социолог. И не просто антифашист. Ханна Арендт - это героиня, сумевшая назвать по имени зло, неведомое доселе, зло, внезапно выползшее из глубин человеческой истории — или из глубин человеческой психики? - и едва не погубившее род людской. А историки культуры хорошо знают, что химеры, порождаемые коллективным бессознательным, черпают свою силу в ложных самоназваниях, и что окликнуть по имени злого демона значит наполовину победить его.
Елена Боннэр - не философ и не социолог. Это просто женщина, всю жизнь пристально и без страха смотревшая в глаза злу, которое даже нельзя назвать нечеловеческим, - оно много хуже. Обольщаются те художники, поэты и мыслители, которых завораживает ледяной блеск тоталитарных эстетик, которые начинают, - кто с ужасом, а кто и с восхищением, - видеть в них инфернальное начало. Зло тоталитаризма - это зло человеческое, слишком человеческое. И кто, как не лауреат премии Ханны Арендт, способен это подтвердить!
Елене Боннэр было всего четырнадцать лет, когда монстр тоталитаризма убил ее горячо любимого отца и на многие годы лишил ее матери. Это стало ее первой схваткой, первым неравным боем. Злом оказалось почти все, что окружало подростка, все то, что она с колыбели привыкла считать родным, естественным, надежным, своим. Через это потрясение, через внезапное выворачивание наизнанку привычной реальности, через гримасу необъяснимой и бессмысленной жестокости, искажающей лицо окружающего мира, через крушение пусть иллюзорного, но привычного благополучия пришлось пройти сотням тысяч людей ее поколения и ее судьбы. Не все выдержали это испытание, многие сломались, дали себя запугать раз и навсегда, кое-кто спасался ценой предательства своих близких. Люся Боннэр не сломалась, она сумела сохранить себя и отстроить заново свою судьбу, утвердить в своей душе иные, лучшие ценности, составленные не из громких фраз, а из простых человеческих чувств — любви, верности близким, ощущения права и правды искусства. Монстр мог поломать ей жизнь, но не сумел искалечить ее душу. Как все это происходило, можно прочесть в автобиографической книге Боннэр «Дочки-матери», на мой взгляд, лучшей из всех замечательных книг, которые она написала.
Восемнадцатилетней девушкой ей довелось сражаться с другой ипостасью дракона - германским нацизмом. Она стала солдатом, сражалась, дважды была ранена, — и победила. Но эта победа, которой Елена Боннэр отдала лучшие годы молодости и изрядный кусок здоровья, победа, плодами которой по сей день наслаждается Европа, была украдена Сталиным у народов России, Советского Союза и советского блока.
Елена Боннэр, как и я, помнит жестокую стужу позднего сталинизма, когда дряхлеющий диктатор полумира придумывал все новые и все более унизительные способы заставить своих подданных принести ему клятву верности «на крови». Чтобы спастись и выжить, надо было постоянно свидетельствовать свою лояльность, клеймя других, тех, кто был назначен на роль очередной жертвы. И едва ли не больше жизней было сломано духовно, в кампаниях всенародного осуждения музыки Шостаковича, прозы Зощенко, поэзии Ахматовой, современной генетики и так далее, чем в прямом физическом насилии эпохи большого террора. Впрочем, и прямое насилие в послевоенном СССР тоже никуда не исчезло: оно применялось для укрощения строптивых.
Для студентки медицинского института Елены Боннэр момент выбора настал в 1953 году, когда от нее и ее сокурсников потребовали, чтобы они «потребовали» смертной казни для еврейских врачей, обвиненных в сионистском заговоре. Елена - одна на всем курсе - отказалась это сделать. В сущности, ее судьба должна была решиться этим отказом: дочери врагов народа, открыто выступающей против смертной казни врагам народа, не место не только в институте, но и вообще на свободе. Приказ об отчислении был уже написан, а вслед за отчислением должен был последовать и арест. Боннэр спасло тогда только то, что буквально через дни умер Сталин и «дело врачей» было прекращено.
Давайте вдумаемся в смысл поступка Елены Георгиевны не с точки зрения его героичности, а в плане нашей темы: «человек и тоталитаризм». Тоталитаризм, в общем, не требует от человека прямого участия в преступлениях. Он вовсе не заставляет каждого обязательно становиться палачом или доносчиком. Тоталитарная власть, вероятно, подсознательно понимает, что в обществе всегда найдется достаточное количество добровольных палачей и добровольных доносчиков. И что эти добровольцы будут делать свое дело с энтузиазмом и удовольствием. А вот в символическом приобщении к казням как можно большего количества людей, в идеале — всего народа, тоталитарная власть крайне нуждается. Во-первых, она полагает, что даже символическое соучастие в репрессиях повязывает людей кровью и, стало быть, делает их более лояльными. И, во-вторых, такое приобщение больших масс сограждан к убийству дает диктаторским режимам и их террористической практике некое подобие легитимации. Они получают возможность ссылаться на «волю народа».
Отказ Елены Георгиевны от того, что Генрих Бёлль назвал «причастием буйвола», — это, с точки зрения тоталитарной власти, не просто частное дело ее совести, а нарушение целостности общества, посягательство на основы существования режима. И со своей точки зрения власть права. Если всякий будет решать для себя сам, одобрять действия правительства или нет, то от тотальности системы очень быстро ничего не останется. Общество, в котором правительство действует не оглядываясь на мнение народа, но и люди, независимо от правительства, думают и говорят, что хотят, уже нельзя назвать тоталитарным. Такое общественное устройство, — к слову сказать, именно так или пока еще обстоят дела в сегодняшней России, — скорее всего, заслуживает название авторитарного. Ничего хорошего, конечно, но все же не тоталитаризм.
Так что, возвращаясь к эпизоду 1953 года, власть имела все основания полагать, что Боннэр действительно посягнула на основы советского общественного строя. И будь наша власть последовательнее, этот поступок не прошел бы ей даром и после пересмотра «дела врачей».
Следующий этап самоосвобождения личности в тоталитарном обществе - это осознание того, что само по себе неучастие в преступлениях еще не освобождает человека от того, что Карл Ясперс назвал «политической виной», а мы сегодня предпочитаем называть гражданской ответственностью. В позднетоталитарных обществах именно это осознание приводит к появлению диссидентов. Впрочем, здесь сразу необходимо сделать несколько оговорок.
Во-первых, принятие на себя гражданской ответственности не может быть чисто символическим. На мой взгляд, гражданская ответственность требует прежде всего гражданских поступков, т.е., общественно значимых действий. В одних случаях и ситуациях гражданским поступком может быть открытый протест, в других - некая позитивная работа, например, помощь политическим заключенным или распространение правдивой информации. Именно этим и занимались советские диссиденты: протестовали против произвола и политических репрессий, распространяли правдивую информацию (которую правительство немедленно объявило «клеветнической»), помогали политическим заключенным. Елена Георгиевна делала и то, и другое, и третье.
Вторая оговорка состоит в том, что принятие на себя гражданской ответственности — дело сугубо индивидуальное. Главная ошибка Ясперса заключалась, по-моему, в том, что он полагал возможным возложить на кого-то «политическую вину», то есть гражданскую ответственность за преступления режима. Но ведь даже в демократических обществах, где гражданственность допускается и поощряется, никого не заставляют быть гражданином! Принудительная гражданственность, на мой взгляд, противоречит самой главной идее демократии — идее открытого общества, идее свободы выбора. Некрасовское «...гражданином быть обязан» для меня неприемлемо. Во всяком случае, диссиденты не требовали от других сделать диссидентский выбор и даже не уговаривали никого последовать их примеру.
Наконец, третья оговорка. Ханна Арендт, исходя из своего человеческого и исторического опыта, создала теорию зрелого тоталитаризма, тоталитаризма на вершине своего могущества, общества если не абсолютно тоталитарного (такого просто не бывает, как не бывает в природе абсолютного температурного нуля), то приближающегося к оруэлловскому идеалу. Такими тоталитарными странами были сталинский Советский Союз, гитлеровская Германия, вероятно - маоистский Китай и хомейнистский Иран. Главным признаком такого зрелого тоталитаризма является массовый и беспощадный террор, в условиях которого никакой общественно значимой гражданской активности (кроме, разве что, подпольно-террористической), никакого диссидентства нет и быть не может. Говоря о советских диссидентах, мы должны помнить, что это явление возникло во времена относительно травоядные, когда дракон то ли чересчур объелся человечины, то ли просто одряхлел и ослаб. Этот дряхлеющий и слабеющий тоталитаризм, деградирующий тоталитаризм - необходимое условие для возникновения диссидентов как социально значимого явления. Так что диссидентская деятельность Елены Георгиевны Боннэр, как и весь советский диссент в целом, в каком-то отношении служит опровержением универсальности теорий Ханны Арендт и ее последователей (например, Алена Безансона). На мой взгляд, это дополнительное соображение за то, что премия присуждена правильно, ибо я не сомневаюсь, что сама Ханна Арендт бурно приветствовала бы такое опровержение.
Надо сказать, что судьба Елены Георгиевны Боннэр — не самая лучшая иллюстрация к последнему замечанию. В конце своей диссидентской биографии она столкнулась с таким беспрецедентным напором лжи, клеветы и травли, с каким никому из нас даже отдаленно не пришлось сталкиваться. Это, конечно, связано с тем, что судьба свела ее с Сахаровым, которого чекисты воспринимали как «вождя диссидентского движения». Конечно, это все полная чушь: вождей у нас никаких, сдава Богу, не было, хотя человек, определивший общественную жизнь не одного столетия, был, несомненно, самой значительной фигурой в диссидентском сообществе. Но в чекистское сознание этот факт не умещался: они все искали «вождей», «идеологов», «связных» и т.п. Назначив Сахарова врагом № 1, они, естественно, стали искать способ его сломать. А как лучше всего ломать человека? Конечно, через его близких. Вот и стало где-то в начале восьмидесятых основной стратегической задачей огромного аппарата госбезопасности развертывание гнусной клеветнической кампании против немолодой женщины, ветерана и инвалида Отечественной войны, а также, — особенно подлый прием, — против ее детей. То, что Елена Георгиевна выдержала и не сдалась, когда на нее ополчилась самая мощная в мире карательная машина, — удивительный факт, свидетельствующий о стойкости человеческого духа, и сам по себе заслуживающий любых премий.
И все же эта история — свидетельство еще и того, что к началу восьмидесятых тоталитарное государство уже было не всесильным. Елену Боннэр, объявленную сионистским эмиссаром при Сахарове, не расстреляли без суда в лубянском подвале и не переехали машиной в темном переулке. Хотя на пике антисахаровской кампании желания сделать это у гебистов было не занимать: они ведь и сами себя накручивали, а стойкость в сопротивлении ничего, кроме злобы, у этих шакалов вызвать не могла.
Ну, а до этой последней кампании, до горьковской ссылки, диссидентская биография Елены Георгиевны была довольно обычной для людей ее поколения и ее судьбы. Началось все, если я не ошибаюсь, с помощи политическим заключенным, с самиздата, с включенности в общее московское брожение второй половины 1960х. А кончилось демонстративным выходом из партии в 1972 году, пресс-конференциями, поездками на суды над диссидентами, членством в Московской Хельсинкской группе и так далее. Это был протест? Да, это был протест, в том числе, полагаю, и против собственной искалеченной юности, против убийства отца, против переломанной жизни матери, против того, что победа в войне, в которой она участвовала, не принесла свободу ее собственной стране, против гонений на мысль, на слово, на искусство. Но это был не просто протест, это была работа, работа трудоемкая и творческая по затратам души. Многие ли, например, знают, что Елена Георгиевна Боннэр способствовала передаче на Запад и публикации там не только лагерных записок своего давнего друга Эдуарда Кузнецова, но и одного из самых замечательных произведений русской литературы XX века — романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»?
Мне кажется, что было бы неуместным и нечестным по отношению к Елене Георгиевне оставить за пределами этой речи наши с ней разногласия. Я считаю за честь для себя отстаивать свою точку зрения в спорах с людьми, которых люблю и уважаю. И я понимаю, что, независимо от жанра выступления, для Елены Боннэр было бы унизительно, если бы я решил лицемерно замазывать наши расхождения. Я, Боже упаси, не собираюсь здесь и сейчас вступать в дискуссию, аргументировать свою точку зрения и спорить с позицией лауреата; но обозначить наши основные расхождения считаю своим долгом уважения по отношению к ней.
Это, прежде всего, сугубо теоретический вопрос, вокруг которого в современном мире льется больше всего крови: вопрос о праве народов на самоопределение. Я убежденный противник включения этого положения в общую концепцию прав человека, хотя и согласен, что в иных конкретных случаях, возможно, что и в случае Чечни, самоопределение могло бы быть наименьшим злом и выходом из тупика; Елена Боннэр - столь же убежденный сторонник, считающий это «право» едва ли не основным. Она часто ссылается при этом на мнение Андрея Дмитриевича Сахарова; я позволю себе воспользоваться случаем и сказать тебе, Люся, что если бы Андрей появился здесь и сейчас и начал бы отстаивать этот тезис, я спорил бы с ним так же горячо, как спорю с тобой.
Как вы понимаете, на самом деле для России, как и для всего мира, это вопрос вовсе не теоретический. Есть и другие вопросы, по которым мы с Еленой Георгиевной резко расходимся. Есть и разногласия, которые покойный писатель-диссидент Андрей Синявский определил бы как «чисто стилистические» — и, стало быть, весьма существенные.
Но мы, надеюсь, еще успеем подискутировать вволю. А пока что я поздравляю город Бремен, фонд Генриха Бёлля и ассоциацию имени Ханны Арендт с удачным, по сути, единственным, выбором лауреата премии Ханны Арендт, столь адекватным самому смыслу этой премии, а Елену Георгиевну — с присуждением ей премии, смысл которой столь адекватен ее характеру и ее судьбе.
