– Господин Лапид, – обратился ко мне молодой ультраортодокс, – почему вы меня ненавидите?
– Я не ненавижу тебя, – ответил я, – я не испытываю ненависти ни к одному еврею в мире.
Он замолчал и смотрел на меня. Я молчал и смотрел на него. Телекамеры продолжали снимать. Краем глаза я видел, как Моти Киршенбаум, который был со мной на протяжении всей предвыборной кампании, насторожился в ожидании назревающего конфликта и дал знак оператору приблизиться. Но мы не оправдали их ожиданий. Религиозный юноша понимающе кивнул мне, я кивнул в ответ, и на этом все закончилось, так и не начавшись.
Я не испытываю ненависти к ультраортодоксам – они евреи, а у всех евреев одна общая судьба. Во мне нет ненависти даже к тому ортодоксу, который, встретив меня в больнице после моей первой онкологической операции, когда я с трудом передвигался, волоча за собой капельницу, сказал своей жене громко и отчетливо, чтобы я расслышал каждое слово: «Ты видишь этого человека? Это еврейский Гитлер». В молодости я бы, наверное, хорошенько врезал ему, но в тот момент мне было жаль его, потому что он живет во мраке злобы и страха. Я более свободный человек в своей смерти, чем он при жизни.
Да, я не человек, который подставляет другую щеку. Но руководила мной в моей широко освещаемой в прессе многолетней борьбе с харедим вовсе не ненависть. У меня с ними социальный, культурный и интеллектуальный конфликт, чернилопролитная политическая война. Я вижу, что каждый раз, когда кто-то начинает спорить с ними, они тут же начинают поносить его, обвиняя в антисемитизме. Я понимаю, что во многом их влияние обусловлено тем, что мы, светские евреи, позволяем им определять, кто еврей, а кто нееврей. Но это же чушь: я нисколько не меньше еврей, чем любой раввин в Иерусалиме, чьи дети не могут показать Китай на карте мира или включить компьютер, не служат в армии, угнетают своих жен и отказываются работать, живя вместо этого на те налоги, которые плачу я.
«Вот видите, он сумел держать себя в руках только пару минут, а теперь снова источает ненависть», – скажут мои недоброжелатели. Они не понимают, что в основе демократического общества лежат не только права, но и обязанности. У меня нет никаких проблем с ультраортодоксальным евреем, который отслужил в армии, утром встает и отправляется на работу, а затем всю ночь изучает Тору, если таково его желание. Этот человек – мой брат, я люблю его больше любого нееврея во всем мире. Он был со мной в гетто, он был со мной на переполненном суденышке, доставившем меня в Израиль, он сидел рядом со мной на камне у разрушенной синагоги на острове Родос и оплакивал гибель пятисот евреев, выведенных из нее нацистами и потопленных вместе с итальянским судном.
То, что человек носит на голове штраймл и отращивает бороду, не освобождает его от обязанностей, лежащих на всех гражданах страны. Я возражаю не против ультраортодоксальности, а против того, что харедим превратили ее в справку об освобождении от огромной массы каждодневных дел и забот, бремя которых несут все остальные члены общества. Я не раз говорил, что у меня есть сын-ультраортодокс. Я никогда не видел его, но оплачиваю все расходы на него с момента его рождения. Его биологический отец освобожден от этой обязанности – потому, что ему захотелось заниматься только изучением Торы. Я этого не понимаю и не принимаю. Быть родителем – это прежде всего ответственность. Если произвел детей на свет, то обязан заботиться о них. Я готов обеспечивать этого своего ребенка, которого никогда не видел, но только если он будет следовать трем правилам, обязательным и для других моих детей: служить в армии, работать и платить налоги, не бросать камни в наших полицейских и солдат.
Ультраортодоксы усугубляли ситуацию еще и тем, что пытались – и часто успешно – проводить законы, принуждающие остальных к их образу жизни. Я не претендую на то, чтобы указывать людям, что они должны есть, когда работать и когда отдыхать, как одеваться и когда ездить на своей машине. Но и сам не желаю, чтобы кто-то учил меня, как я должен жить.
– Что вы от нас хотите? – вращали в ответ глазами религиозные политики. – Эти законы были приняты демократическим путем.
На это я обычно отвечал:
– Вы согласитесь с демократически принятым законом, который запретит вам носить кипу или обяжет есть свинину?
Конечно нет. Харедим готовы играть в демократию лишь когда удается использовать ее в своих интересах. Как только ситуация меняется, демократия перестает их интересовать.