Яков Кротов

АКТЕРСТВО

Актёрство - порок, сопровождающий прогрессизм. Не всякий идеализм обречён на А., но идеализм, считающий допустимым насилие - над собой или окружающими - да. Но вера в прогресс и есть идеализм, совокупившийся с насильственностью.

Актерство и артистизм, - эти слова-двойники напоминают о раздвоенности всякой человеческой способности, более того - о раздвоенности всякого человеческого существа. Добрый мистер Джекил артистичен, как и всякий джентльмен, его жестокая ночная ипостась не столько злодействует, сколько актерствует. Актерство столь же ненавистно, сколько восхитителен артистизм. Более того: ненависть к актерству сильнее любви к артистизму, и люди предпочитают изгнать вообще всякую театральность, считать все, связанное с театром, плохим, вести себя разболтанно, намеренно неуклюже, антиартистично - и соглашаться на чужое хамство. Лучше хамство, чем притворство, лучше пусть откровенно плюют в морду, чем изящно пронзают шпагой.

Разумеется, не притворство главное в актерстве. Актерствующий человек обычно достаточно искренен, искренен и артистичный. Сама суть театральности не в притворстве (так простительно думать лишь детям, но именно дети так не думают), а в раздвоенности. Но раздвоенность лишь тогда притворство, когда отрицает себя, пытается казаться цельностью. Театральность, однако, именно настойчиво подчеркивает раздвоенность. Театр начинается даже не с вешалки, а с афиши, на которой уже раздвоенность обозначена: роль такого исполняет такой-то. Не Онегина вы увидите на сцене, а Собинова в роли Онегина. Человек актерствующий вовсе не притворяется кем-то, он неприятен именно потому, что сигнализирует нам своим актерством - и мы этот сигнал понимаем прекрасно - что он вовсе не такой, каким показывает себя в жестах, в речах, что он лишь играет роль, шаржирует самого себя или кого-то еще. Поэтому же приятен и артистичный человек: кто артистично режет хлеб не притворяется хлеборезкой, он играет хлеборезку; артистично идущий не притворяется пешеходом, наоборот - играет идеального пешехода, но так, чтобы ясно было, что идти для него - именно игра, а не сущность.

Кое-что в различии актерства и артистизма проясняют деньги. Притворство корыстное - и, в частности, притворство за которое платят деньги - кажется особенно противным. Точнее, кажется противным платить деньги за то, что должно быть безвозмездным. Артистизм возможен всюду, но не сцене. Бывают актеры актерствующие - плохие. Но и о хорошем актере не скажут, что он артистичен: ведь он получает за артистичность деньги.

Где говорят о сущности вещей и о деньгах - там и религия недалеко. Актерство противно всюду, но особенно - в церкви. Многие люди не идут в церковь из лучших побуждений: во-первых, потому что в церкви берут деньги за то, что следует делать бесплатно, во-вторых, потому что в церкви актерствуют. Те, кто ходят в церковь, делают это не потому, что они идиоты, не замечающие того, что священники говорят одно, а делают другое, да еще берут за это деньги. Большинство верующих, задумывавшихся над проблемой театральности в церкви, признают наличие театральности. Внешнее сходство велико, а уж внутреннее и подавно. Паникадило похоже на люстру, а становящийся на колени человек сердцем обычно столь же далек от смирения как актер в шекспировской пьесе - от шекспировских времен.

Признав факт театральности в церкви, некоторые верующие начинают осуждать театр как чистое актерство. Они защищают церковь, отрицая театр, защищают ее как воплощенную артистичность, отрицая театр как поганое актерство. Церковь - оригинал, театр - кощунственная пародия, и актеров в церковной ограде хоронить нельзя. Таковых ревнителей благочестия, к счастью, меньшинство, но они, к несчастью, громче всех и самоувереннее всех говорят от имени церкви (так гомосексуалисты самоувереннее нормальных людей рассуждают о смысле брака). Этим людям помогают древние церковные каноны, резко осуждают театр, запрещающие священнослужителям (а следовательно, и всем христианам) даже посещать театр, не то что играть на сцене.

Церковные каноны имеют в виду, разумеется, театр своего времени. Тот театр был в лучшем случае - богослужением, в худшем - порнухой, либо проповедовал - и, разумеется, проповедовал дохристианские истины, либо развращал. Современный театр к тому отношения не имеет: он вырос из средневековых представлений-мистерий и продолжает оставаться храмом (бывает и публичным домом, но это уж во все времена неизбежно). Разумеется, современный театр вышел из Церкви и ушел довольно далеко - в гуманизм, часто в гуманизм нехристианский. Но антихристианским, языческим этот театр бывает крайне редко (хотя бывает, что греха таить). Это усложняет жизнь актерам, зрителям, священникам: одно название носят три разных явления. Но, в конце концов, слово "муж" тоже обозначает по крайней мере десяток разных явлений, и ничего, используется без особых затруднений.

Театры и церкви помогают понять, что не деньги (точнее, бескорыстие) и не искренность - главные признаки добра и истины, и уж подавно не составляют они ее сути. В нашем мире, в мире падшем, искренним бывает зло. В раю зло быть искренним не может, потому что там оно просто не может быть. А у нас - пожалуйста. Большинство революционеров, к примеру, были очень искренними людьми, и когда многие из них после победы Октября стал актерствовать, то это противоречило самой сути их революционных убеждений и идеалов. Были они и бескорыстными - во всяком случае, поэтому им пришлось учиться называть корысть "нормальными условиями работы". Умеют прикидываться бескорыстными и священники, и агностики, и даже диалектические материалисты. Более того, все они умеют и искренне быть бескорыстными, хотя сатана подзуживает не верить в это.

Проблема не в искренности и бескорыстности, которые суть только методы, приемы, "как" - а в том, "что" возвещается и является. Театральность возвещает миру самую печальную весть о нем: что мир лежит во зле, что мир сам раздвоен, расколот, что в нем свет светит во тьме, что не может быть рая на земле, что человек не может быть совершенным, вездесущим и всеведущим здесь, что здесь невозможно преобразиться, невозможно любить другого как Бог тебя любит, можно лишь притвориться, сыграть другого. Но театральность возвещает миру и весть радостную, почему театральность изначально была связана с религией (когда-то театр и храм были просто тождественны), да и в христианской церкви присутствует театральность, а в театре и сегодня присутствует нечто храмовое. Эта радостная весть заключается в том, что, хотя мы не можем преобразиться в то, что о нас задумал Бог, но мы можем понять эту невозможность, смиренно принять ее и, не притворяясь совершенными по природе, делать кое-что совершенно: изображать собаку или Гамлета, стрелять из пистолета, проповедовать Евангелие или мыть машину.

Различие между актерством и артистизмом, следовательно, не в степени совершенства, не в отношении к деньгам, даже не в искренности. Артистичность делается актерством, когда к нему примешивается гордыня. Невозможно актерствовать в одиночку (а вот быть актером без зрителей, артистично петь без слушателей - очень даже возможно). Гордыня не знает пределов - поэтому и в церкви можно встретить актерство; стоит проповеднику подумать, что он произнес совершенную проповедь, потому что ее произнес он - и из артистичного человека он становится актерствующим. Мы раздвоены и тогда, когда живем под властью сатаны - ибо мы лучше чертей, его единственных "естественных" подданных. Но мы раздвоены и тогда, когда сочетаемся со Христом, "облекаемся" в Него - раздвоены так же, как раздвоен актер, играющий Цезаря, облекшийся в его доспехи. "Благодать Его во мне не была тщетна, но я более всех их потрудился", - если бы апостол Павел, сказал только это, он был бы актерствующим пошляком, каким много, но он артистично добавил: "не я, впрочем, а благодать Божия, которая со мною" (1 Кор 15.10). Артистичный человек смиренно ждет Страшного суда, после которого актерствующие пойдут в геенну огненную, а актерствующие перестанут быть раздвоенными и станут такими, что и вообразить невозможно. И, если мы поймем это, мы не осудим театра за театральность, и с благодарностью примем театральность даже в храме - как возможность быть совершенными, не будучи гордыми.

*

Религиозная реакция не любит театра - во всяком случае, "европейского". Самое большее, на что реакционер может согласиться, это какое-нибудь пещное или свещное действо, или назидательная драма, которую можно только читать, если бессонница. Реакция бросает театральному искусству упрёк в неискренности и утере актёром "я". Это ничего не говорит о театре, а вот о реакции говорит многое. От своего архиерея, да и просто от единоверца реакционер не требует искренности, требует лишь точного исполнения обрядов. Он считает аккуратность и стабильность - искренностью, а если священник вдруг искренне закричит посреди службы, как кричали, наверное, апостолы во время Пятидестяницы (а с чего решили, что они пьяны?), - выйдет скандал. Реакционер всегда неискренен сам, он по определению - идеолог, подчиняющий мир взгляду, а не взгляд - миру. Для него искренность и верность - не гармония с тем, что есть, а гармония с тем, что должно быть. Театр кажется реакционеру конкурентом. Бедненький! Театр как раз ни на что не претендует, в отличие от пышных зрелищ, которые так любят люди тяжёлого, властного духа.

ЛИЦЕДЕЙСТВО ПРОТИВ ЛИЦЕМЕРИЯ

Ивану Охлобыстину в 2010 г. запретили совмещать работу в кино и в Церкви. Редкий случай, когда решение одобрили люди самых разных политических взглядов, христиане и черносотенные, и либеральные.  Решение патриарха кладёт конец ситуации соблазнительной, двусмысленной, скандалиозной. Исполняется канон, запрещающий христианину быть «лицедеем». Ура?

Может, теперь начнут соблюдать и прочие каноны? Это будет кошмар. Начать с канона, запрещающего лечиться у врача-иудея. В любой швейцарской или, тем паче, израильской клинике, мягко говоря, не поймут.

Желание жить в правовом пространстве – очень хорошее желание, редко встречающееся в России. Однако, немного странно начинать строить правовое пространство с соблюдения византийского законодательства полуторатысячелетней давности. Причём, строить избирательно – несомненно, что на этом всё и закончится. Ни Охлобыстин, ни Патриарх и не подумают требовать от правителей страны соблюдения российской конституции – оне не диссиденты же, не правозащитники какие гнусные.

Казус Охлобыстина ставит и более важные вопросы, чем жизнь отдельно взятой средненаселённой страны. Что такое человек, искренность, святость? Если лицедейство – грех, то почему мирянам этот грех дозволяется? Почему он дозволялся священнику в течение десяти лет? Почему патриарх не требует закрывать театры на Великий пост – между прочим, полтора века назад театры на Великий пост именно закрывались.

Ответ довольно прост. Древний канон вообще ничего не говорит о театре в современном значении. Он запрещает «лицедейство» как участие в постановках на темы языческих мифов. Участие в таких же точно постановках на темы Евангелия считалось делом абсолютно законным и добродетельным, почему все Средние века в храмах – включая Успенский собор – ставились разнообразные спектакли с довольно изощрённым подчас реквизитом.

Актёрская работа есть такая же работа как все прочие. В худшую сторону отличается, скорее, работа священника. Быть языческим жрецом – это да, работа. А вот быть священнослужителем Господа Иисуса Христа – не работа, а благодать. Всю работу по принесению жертв и спасению выполняет Христос, священник – как подпасок при пастухе. То, что полтора тысячелетия – все Средние века и до наших дней – христианское духовенство занимало место жречества и вело себя как жречество – это детская болезнь Церкви, а не идеал.

Актёр лицедействует, чтобы победить лицемерие. В театральном «лицедействе» больше правды Божией, чем в большинство книг о Боге и Церкви.

Вот актриса Екатерина Васильева стала церковной старостой. Её духовник – священник Владимир Волгин, лютый ненавистник своего учителя о.Александра Меня, духовник чуть ли не госпожи президентши. В приходе Волгина подвизался и Охлобыстин. Стала Васильева произносить речи против актёрства как богопротивного занятия. Что ж, была хорошая актриса – стала плохая христианка. Можно заменить слово «плохая» на «молодая». Однако, этой молодости в обед двадцать лет, пора бы перестать быть неофиткой. Только вот стаж сам по себе ничего не означает. Если годы проходят в самоутверждении, то агрессивная христианская юность переходит в агрессивный христианский инфантилизм пополам с патернализмом.

Сила лицедейства в том, что оно надевает маску сознательно, играет в ограниченном пространстве спектакля и в ограниченном времени фильма, предупреждает о том, что играет, не просит у зрителя ничего, кроме платы за труд.

Если, конечно, это не лицедейство советского и пост-советского типа, как у того же Охлобыстина. Такое лицедейство – скверное, мало кому интересное, талант здесь губит себя. Соответственно, фильмы и спектакли финансируются за счёт налогоплательщиков. Слава актёра, как и его богатство, определяется, увы, не прокатными сборами, а умением выбить финансирование у казны. У Охлобыстина ещё и эпатажем в стиле Жириновского-Лимонова. Такой эпатаж привлекает соответствующих же журналистов – бездарных, а потому умеющих писать лишь о скандалах, а не о жизни.  Эти журналисты сегодня благодаря многолетней кремлёвской селекции составляют «наполнитель» большинства СМИ.

Талантливый (допустим; презумпция талантливости) актёр был священником – прекрасно! Священник – это не освобождённый партработник, не психотерапевт, не политрук. Если есть возможность ему совмещать священство с чтением лекций, журналистикой, актёрством, риэлтерством – отлично! Пусть на него равняются, пусть задумываются, почему человек так выкладывается, откуда берёт силы, почему не подличает. Космонавт, мореплаватель и т.п. – будьте любезны. Политик – тоже хорошо.

Где написано, что апостол Пётр перестал ловить рыбу, занявшись ловлей людей? Почему апостол Павел гордился тем, что сам зарабатывает себе на жизнь? И почему, кстати, всевозможные современники Павла, жившие на содержании своих общин, забыты, а Павла – помнят? Случайность? Ну-ну…

Вот сейчас в европарламент финны выбрали православного священника – молодцы. Правда, финские же архиереи тут же разозлились и запретили священнику священнослужение, но это всё пережитки средневековья в сознании. Ещё пара веков, даже, может, пара поколений, и все эти представления о мире как жёстко структурированной иерархии с непроницаемыми перегородками между кастами, сословиями и т.п., окончательно исчезнут или сохранятся в каких-то маргинальных движениях.

Что Охлобыстин больше не священник – неизвестно, беда или нет, потому что неизвестно, какой он был священник. Одной бедой профессионального духовенства, впрочем, Охлобыстин не страдает – не лицемер. Он свою искренность перегнал в скандалы, но всё же это искренность, почему Охлобыстин ближе не к Жириновскому, а к Лимонову.

А вот что действительно противоречит Евангелию, Церкви, да и просто человеческой природе – так это лицемерие. Не актёрское лицедейство, а лицедейство безграничное, профессиональное. Какую военную тайну тщательно скрывал Мальчиш-Кибальчиш? Да ту, что начальство в России – светское и церковное – лживо и лицемерно до кончиков ногтей. Вот король Лир до этих самых кончиков – король, а они – наоборот, они – шуты. Шуты хищные, заместившие короля, принцев, придворных и правящих с самым серьёзным видом, но – лжецы. Как говорил один евангельский персонаж – «работать не умею, просить стыжусь». Вот такие и правят – конечно, не все, среди лжецов и лицемеров жесточайшая конкуренция, потому что властолюбивых много, а властных постов мало.

Почему не надо читать советских – а теперь пост-советских – газет? Потому что православный иерарх может призывать к примирению с католиками, может призывать к войне с католиками, но в обоих случаях он будет лицемерить. Наплевать ему на католиков. Есть искренние либералы и искренние консерваторы среди православного духовенства, но искренние – не поднимутся выше настоятеля. Во власть берут лицемеров, которые умеют не снимать маски никогда, даже во сне. Лицемерно соблюдают каноны, лицемерно нарушают. Лицемерно хвалят, лицемерно ругают. Вот где антихристово царство начинается, а вовсе не там, где землетрясение и голод. Нынче антихрист себе и своим обеспечивает и сытость, и такие амортизаторы, что никакое Гаити не страшно.

Не надо бояться священника в театре, надо бояться театра в священнике. Оно и к любому человеку относится. Кроме, пожалуй, актёров – у них профессиональный иммунитет к актёрству; воздушный шар невозможно использовать в качестве биллиардного. Так уж устроен человек, что часто для того, чтобы не быть лицемером, он должен идти в актёры, чтобы не молиться напоказ – должен молиться  молиться перед теми, кто его знает, как облупленного, чтобы не вводить в заблуждение других – выйти из самого себя и направиться к Богу.

*

Бояться, что в театре учат лицемерию, вообще странно, но вдвойне странно, когда живёшь в России - стране, где лицемерию учат в колыбели, в яслях, в детском саду, в школе, после этого особо выдающихся учеников принимают в Высшую школу КГБ, менее выдающихся в другие заведения.

Актёр - эталон искренности там, где более всего ценят людей, способных одновременно бить подследственного по почкам и с тонкой улыбкой приветливо говорить: "Мы же очень ценим Ваше творчество, Осип Эмильевич, и хотим Вам помочь". (При этом Европа стоит рядом и искренне говорит: "Мы верим в добрые намерения этого следователя!").  

Впрочем, и в любой стране мира бояться, что театр - это лицемерие, а актёр - обманщик, всё равно, что бояться, что все шахматисты - сторонники самодержавия, раз у них "смысл игры" в том, чтобы защитить короля, и все - жокеи, раз то и дело ходят конём. Именно шахматисты не бывают монархистами, потому что думают на несколько ходов дальше, чем большинство людей. Именно актёры не бывают лицемерами, потому что знают, что лицемерие лишь тень искусства и предпочитают свет рампы, а не тень власти.