БОГОЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
XV ВЕК: ПРОСТРАНСТВО ЯЗЫКА
Человек сперва начинает двигаться и ходить, потом - разговаривать. Поэтому ограничения в движении важнее ограничений в языке. Можно молча сидеть рядом с любимым человеком, но нельзя стать любимым человеком по переписке, сколь угодно обильной. Поэтому не в первую очередь встаёт перед человеком свобода языка. Писать на родном языке, читать Священное Писание на родном языке, - стало предметом борьбы после борьбы за пространство. Между тем, тут не аналогия даже, а тождество. Неслучайно защитники сакрального жаргона, будь то латынь или церковнославянский, именовали его "высоким стилем". Пусть на этом языке невозможно общаться с женой или соседоми - зато с небесами только так и можно.
"Высокий" язык есть прежде всего язык искусственный, язык, определяемый властью. Человек склонен маскировать желание молиться на родном языке призывом к "понятности". Это аргумент, весомый в рационалистическом обществе, каковым стала Европы с XVII в. Однако, истинная причина - свобода, а не понятность. "Свой" язык - то есть, язык, который не определяется никакой властью.
Аналогичным образом, в живописи защита иконописи апеллирует к тому, что символическое, в отличие от реалистического, показывает "суть". И это мистификация, потому что встаёт вопрос, кто определяет соответствие знака - обозначаемому, кто силен и властен решать, какой цвет одежды - голубой или серый - соответствует "сути".
Лозунг "знание есть власть" ("сила") противостоит тавтологическому "власть есть власть". "Сила есть власть". Те, кто претендуют предъявлять абсолютное, безусловное, опираются вовсе не на абсолют, а на то, что в высшей степени условлено, договорено. Если это латынь или церковнославянский, - это языки, в которые властным распоряжением вносятся новые термины. Если это обычный разговорный язык - в него властью, могущей наказывать или прощать, в любой момент вносятся поправки, согласно которым "сущность" или "воиспостазирование" получают новое значение, а те, кто с этим не согласен, подлежат физическом уничтожению и (или) вечным мукам. Ещё на Флорентийском соборе всерьёз обсуждалось, можно ли что-то прибавлять к Символу веры или следует всерьёз принимать стандартную формулировку древности - тогда каждый раз, изменяя Символ, добавляли, что это в последний раз. В древности не спорили, а меняли, придавая словесной формуле не больше значения, чем ритуальному жесту. В Новое же время и от архаической властной естественности в обращении с ритуалом ушли, и к естественности личной многие не пришли.
