Богочеловеческая комедия
Х век: триумфализм или средневековые самообманы
Русские историки вычленили из жития Александра Невского более ранний текст, составленный, видимо, во время завоевания Руси монголами. Текст воспевает Русь:
«О светло светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами ливишь ты: озерами многими, дивишь ты реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великми, селами дивными, боярами честными, вельможами многими, — всего ты исполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!»
Того же духа, но более красивый текст — гимн Армении, написанный в конце XI века Аристакэсом Ластиверци. Начинается так же с описания природы. Только это не романтический восторг перед «девственной красотой», это очень прагматичный восторг перед источником своего хозяйственного благополучия. Фауна и флора, - всё шло у крестьянина в дело. Озёра и реки восхищают, как нынче восхищают русских нефть и газ.
Армения «некогда была густым и плодоносным садом с прекрасной зеленой листвой, который представлялся прохожим во всей своей красе и благоденствии».
Затем, как и в русском тексте, про бояр и вельмож:
«Ясноликие ишханы восседали на княжеских престолах, а их дружины походили на вешние цветники, они выступали в яркоцветных одеяниях и своими радостными песнями и кликами являли торжественное зрелище. Звуки труб, кимвалов и иных музыкальных инструментов наполняли души слушателей радостью и ликованием».
А вот отличие от русского текста (который, впрочем, мог сохраниться выборочно) — утопическая идиллия, гламурный мультфильм Золотого века Средневековья, средневекового Июля (считая XV век осенью, вслед за Хейзингой):
«Старцы, украшенные благородными сединами, восседали на площадях.
Матери обнимали младенцев, ласкали их с материнской заботой, ради бьющей через край радости забывали печальное время родовых мук и были подобны голубкам, постоянно порхающим вокруг своих новооперившихся птенцов.
Нужно ли говорить о любовном томлении невесты в брачном покое, о неодолимом влечении жениха к брачному ложу?»
Вопрос о курице и яйце Средневековье решает однозначно: сперва был пожилой петух (седовласые старцы). Возрастные страты перечисляются от пожилых к молодым. Гендерные группы перечисляются наподобие гамбургера: мужчина — женщины — мужчина.
Краткое русское «правоверная вера христианская» у Ластиверци раскрыто подробно:
«Но пора возвести рассказ к патриаршему престолу и царскому достоинству. Ибо первый был подобен облаку и, насыщенный дарами святого духа, через посредство благодати, исходящей от вардапетов, кропил животворной росой, а удобренный вертоград церкви плодоносил, и на защитных стенах находились рукоположенные ею стражи».
Описание же царя вызывает в памяти издевательскую сатиру Стругацких на средневековые японские титулования («великий и могучий утес, сверкающий бой, с ногой на небе»):
«А царь по утрам выступал из города и был подобен жениху, покидающему брачное ложе, или утренней звезде Арусеак, которая поднимается над головами земных тварей и притягивает к себе всеобщие взоры. Он сиял великолепными одеяниями, усыпанной жемчугами диадемой и каждого повергал в изумление. А белый конь в золотых украшениях, шествуя впереди, слепил взоры зрителей падающими на него солнечными лучами. Впереди же двигалось огромное скопище войск, подобное набегающим одна на другую волнам. Пустыни изобиловали сонмами иереев, а деревни и агараки в добром соперничестве сооружали обители для монахов».
Особенно мило про крестьян, который в социалистическом соревновании сооружают монастыри. Ластиверцы ведь отлично знал о том, как и в Х, и в XI столетии крестьяне с оружием в руках отбивались от монастырских притязаний на их земли.
Знаменита фраза «Повести временных лет» о том, как русские восторгались красотой богослужения в Софии Константинопольской:
«Не знаем, на небе ли мы были или на земле, нет на земли такого зрелища или красоты такой, и понимаем, что сказать, только знаем, что тут Бог с людьми пребывает, и служба красивее всех, мы же можем забыть красоты той».
Или через сто лет митрополит Киевский Илларион:
"Виждь же и град величеством сияющ,
виждь церкви цветущи,
виждь христианьство растуще,
виждь град, иконами святых освещаемь и блистающеся, и тимианом обухаем, и хвалами божественами и пении святыми оглашаем".
"Тимиан" - это "ладан", так что "бухать", оказывается, родственно "благоухать".
У армянина красивее вышло:
«Они своими стройными зданиями, пышными украшениями, неугасимым огнем лампад и светильников (их живой свет разливается в воздухе и дрожит, словно морские волны, когда те в спокойное время колеблет и сталкивает легкий ветерок) являли небесное зрелище. Сладкий дымок ладана, зажженного щедрыми дароносцами, был подобен цвету вишневых деревьев, которые растут на вершинах гор и вбирают солнечные лучи. И какой язык в состоянии поведать об обитателях монастырей, о сладости песнопений и беспрерывных псалмопениях, о чтении божественных книг, о господних праздниках и почитании мучеников, о воле единомышленников и их устремлениях к божественному и прочее!»
Теперь о «прочем».
Вторая часть (порядок условен) средневековой психологии — военные победы над окружающими. Собственно, в приведённой выше цитате «белый конь» - это боевой конь, это как макет атомной ракеты на русском военном параде в наши дни. «Огромное скопище войск, подобное набегающим одна на другую волнам», всё-таки набегает не на себя, а на других. Враги «с мышиным смирением уползли в стенные дыры». Аристакэс описывает, как благодаря поддержке Византии царь Ашот «стал могущественнее всех своих предшестенников» и заключает: «До этого места мы повествуем о приятном».
В «Слове о погибели Русской земли» этому соответствует:
«Все покорено было богом крестияньскому языку».
«Всё» - от венгров на Западе до мордвы на Востоке.
«А литва из болота на свет не выползала. А немцы радовались, что они далеко за синим морем».
И даже сам византийский император «опас имея», посылал «дары», чтобы русский великий князь «Цесарягорода не взял».
В середине XI века митр. Иларион говорил то же о русских Х столетия:
«Мужеством же и храборостию прославились в странах многих, и победами и силою поминаются ныне и славятся. Не в худой и неведомой земле владычествовали, но в Русской, известной и знаменитой во всех четырёх странах света».
Кстати, в Армении о русских слышали, Ластиверцы нас упоминает как «врангов» - «варягов». Ещё бы не слышать... Когда армянин объяснил, почему в 1021 году византийская армия учинила в Армении особые зверства, он явно намекнул на русскую часть ромейского войска:
«А грудные младенцы! Одних, вырвав из материнских объятий, избивают о камни, других поддевают пиками, и кровь младенцев смешивается с материнским молоком. Тех же бросили на обочине дороги и топчут конскими копытами. … Не знаю я, где причина постигшего их. Было ли то предостережением свыше, или явилось результатом крайнего богохульства жителей этого края, или произошло оно из-за жестокости западного войска, набранного из диких племен...»
Об этой части русской доблести сегодняшние патриоты предпочитают умалчивать. Они предпочитают спорить о том, кем были по крови «русы». Вот в XI веке не сильно стеснялись. Не враги, а почитатели наградили византийского басилевса Василия — ровесника и шурина князя Владимира, в честь этого басилевса взявшего в крещении имя «Василий» - именем «Болгаробойца». По его приказу после победы 29 июля 1014 года в сражении у горы Беласица было ослеплено 14 тысяч пленных болгар. Ослепляли, скорее всего, и русские воины, состоявшие на службе басилевса. На каждую сотню слепых оставили одного кривого.
Кстати, в этой битве сошлись православные болгары с православными греками. Правда, армяне считали (и считают) православными не их, а себя.
Здесь начинается, собственно, третий элемент средневековой психологии. «Хорошо, когда я завоёвываю, плохо, когда меня завоёвывают». Гимн Армении и гимн Руси служили только предисловием к рассказу о разорении стран разными нехорошими соседями. Вот Василий Болгаробойца, семь лет спустя после расправы с Болгарией, расправляется с Арменией:
«Грозно приказав не щадить ни старца, ни юноши, ни младенца, ни совершеннолетнего, ни мужчину, ни женщину. … Вообрази же свершённое в этот час — благородные волосы старцев увлажняются потоками крови, юноши перебиты мечами, бесконечно число ослеплённых».
Христианство здесь ночевало как идея «Божьего батога» (так в Повести временных лет в рассказе о разорении Руси половцами в 1093 году). К сожалению, в переводе исчезает острота подлинника, построенного на крайностях: «вселенная предана», с одной стороны, а с другой — нас «пятками пихают» («пятами пхаеми», в переводе - «пинают ногами). Не было слёз о своих грехах — теперь улицы полны теми, кто оплакивает убитых. Примечательно, что в подлиннике «умиление» употреблено там, где следовало бы употребить «плач».
Идея Божьего батога утешает. Точнее, проповеднику кажется, что она может утешить. Отчётов о том, что она кого-то действительно утешила, не встречалось. Тем не менее, даже проповедник не способен понять, что воинские подвиги соотечественников-единоверцев для кого-то — жуткое нашествие бесчеловечных скотов.
Три идеи — три самообмана.
Твой красивый и добрый мир — самообман. Нет никакого неба на земле. Ты построил очень скверный мир, стоящий на рабстве и лжи.
Нет никаких героев, защищающих твой мир и распространяющих твои идеалы до концов вселенной. Есть глубоко больные люди, убийцы и садисты, несущие страдания и разрушение.
Нет никакого Божьего батога, помогающего тебе преодолеть отдельные недостатки в функционировании твоего идеального мира. Есть точно такие же люди, как и ты, с точно такими же безумными самообманами, точно такие тяжело больные убийцы и садисты.
Это, между прочим, очень хорошая новость. Это истина, принятие которой может нас вознести над болотом дешёвых самообманов.
Пушкин ведь не вполне всерьёз писал... Кстати, я вот лично был убеждён, что Пушкин писал: «Тьмы низких истин нам дороже // Нас возвышающий обман». А он, интеллигентный человек, написал, оказывается: «Тьмы низких истин мне дороже...» Вот и вся разница между святостью и свинством. «Мне дороже» - покаяние, «нам дороже» - цинизм и, кстати, ложь.
Важнее всего, что Пушкин назвал обман обманом. И поставил эпиграфом к этому стихотворению о Наполеоне евангельское (точнее, анти-евангельское, понтовое): «Что есть истина». С двойным дном стихотвореньице — вроде бы возносит Наполеона, но куда? Герой, видите ли, «с Альпов взирает // На дно Италии святой». Ну да, «на ель ворона взгромоздясь»... Лягушка на бегемоте... Святое на дне, истины — низкие... Понтий Пилат с Альпов взирает на подсудимого Христа...
Шутил поэт — об истине он и не думал ничего говорить, о самообмане же сказал всё, обманув обманывающих и обманывающихся.
