Мень начал свой путь в Церкви при Сталине, священником становился во время хрущёвских гонений. Иллюзий по поводу нравов в Патриархии он не питал, но возможности делать что-либо вне её не видел абсолютно, потому что видеть было нечего. Не было такой возможности. Не было в 1950-е годы выбора: быть священником в Московской Патриархии или вне её. Всякая проповедь вне Патриархии была обречена на очень узкий радиус действия. Если бы Меню отказали в рукоположении, он, очевидно, всё равно бы стал проповедником Христа, в России или за её пределами, в духовном сане или нет. Легко представить себе, как он бы повторил путь Михаила Меерсона или Ильи Шмаина, став священником на Западе.
Чтобы представлять оппозицию советскому или крипто-советскому мировоззрению, достаточно неприятия того, что Мень обозначил как наиболее неприемлемое в «обновленчестве»: «одно властолюбие, политиканство, приспособленчество». Сравнивая современных иерархов с лидерами обновленцев он делал пессимистический вывод:
«Я понял его не только как зловещую, но и как трагическую фигуру, которая в другое время принесла бы Церкви много пользы. Что же касается его «приспособленчества», то оно уже не могло удивить после того, на что я насмотрелся в наших собственных патриархийных стенах. Здесь все отрицательное — от Введенского, но ничего положительного, что было ему свойственно» (Цит. по: Масленикова З.А. Жизнь отца Александра Меня. М.: Русслит, 1995. С. 140).
Мень, безусловно, не был анархистом, в частности — уважал «священноначалие». Однако, именно по этой причине он в начале 1960-х годов обратился к еп. Ермогену (Голубеву) с просьбой быть ему неформальным архиереем — в условиях, когда формальный церковный начальник Меня был абсолютно советским начальником. Католические симпатии Меня было симпатиями не к конкретным историческим реалиям католичества, а именно к подлинному церковному иерархизму, а не к большевистской пародии на него.
Мень (пишет Масленикова) по крайней мере трижды всерьёз обдумывал возможность бросить Патриархию, начиная с многомесячных в 1969 году размышлений о возможности эмиграции в Израиль. Он не отвергал в принципе и перехода в греко-католики, спокойно рассматривая вариант отца Марка Смирнова и отвергая греко-католичество (то есть вариант священства без прихода) не потому, что католики неортодоксальны или потому что это предательство, а сугубо из прагматических соображений лично для себя. Подумывал и о переходе в преподаватели Ленинградской духовной академии с оставлением приходского служения. Все эти варианты он отверг не потому, что считал Патриархию достаточно живой. Он говорил о ней как о мёртвой системе, которая с каждым годом все больше погружается в антисемитизм и черносотенство, которая его душит, в которой все его усилия оказываются бесплодны.
Хрущёвские гонения создали атмосферу, в которой рукоположение таких людей как Якунин, Эшлиман, Мень, Дудко стало возможным. С одной стороны, коммунисты ужесточили контроль над составом духовенства, с другой — среди сотни епископов было несколько единиц, пытавшихся что-то противопоставить давлению власти. Власть запрещала рукополагать людей с высшим образованием, понижала уровень духовенства интеллектуальный и личный — епископы, рукополагавшие людей образованных и активных, этому противостояли.
Единожды попав в Патриархию, однако, Мень оказался не только в пространстве, где была возможна определённая активность. Он оказался и в типично советской мышеловке, где каждый шаг требовал компромиссов. Власть брала в заложники родственников, друзей, в случае священника — прихожан. Активность уравновешивалась шантажом.
Мень оказывался в типично советской ситуации жертвы собой ради успеха «безнадёжного дела». В этой лукавой игре с тоталитаризмом выигрыш был почти невероятен. Абсолютное большинство образованных людей в результате сдавались и становились более или менее застенчивыми конформистами. Они делали вид, что по-прежнему идут на жертвы ради какой-то идеи, хотя уже давно ничем не жертвовали, а просто обеспечивали себе максимально удобное в данных условиях существование.
Часто такие люди поддерживали самоуважение агрессией против тех, кто на компромисс не пошёл, выискивая в них гордыню, самолюбие, пассивность, демонизируя и высмеивая их. Эти люди жертвовали собственным идеализмом, и компенсировали свой крах агрессивностью. Этим Мень не грешил абсолютно. Он знал и говорил (но только со «своими»), что сама по себе оппозиционность часто прикрывала личные слабости, что жертва карьерой или творчеством могла прикрывать лень, безответственность, импотенцию. И такие диссиденты соединяли свою вполне настоящую жертву ради идеала с агрессивностью, ничуть не лучшей, нежели агрессивность конформистов. Среди священников тоже были примеры обоих позиций: конформистов, обличавших диссидентов для успокоения своей совести, диссидентов, обличавших конформистов.
*
Изредка, когда на Меня нападали, он подчёркивал, что является священником Московской Патриархии. Иногда — потому что для осатаневшего православного это не слишком-то убедительный аргумент. Иногда Мень сталкивался с возможностью ухода: например, художник, изготовивший в середине 1970-х годов запрестольный витраж с изображением Воскресения, стал священником в «катакомбной» Церкви. Нелегальным священником стал профессор геолог Глеб Каледа. Очевидно, Меня спрашивали, не считает ли он возможным бросить Патриархию, потому что один из мемуаристов (В.Лихачёв) вспоминал, что отец Александр на подобный вопрос ответил:»Бросают лишь труп».
Ничего невероятного в таком ответе на такой вопрос нет. Другое дело, что вопрос носит странный характер. Каков вопрос, таков ответ.. Бросают ведь не только труп. Иногда надо стремиться бросить ближнего — если ближний тебя порабощает, делает тебя зависимым от зла. Вообще зависимость есть разновидность рабства, даже если это зависимость от сына или мужа. Бросать надо жену, к примеру, если она стала наркоманкой.
Бросать жену можно — нельзя разводиться. Разводятся те, кто, уходя из Московской Патриархии из-за того, что она превратилась из Церкви гонимой в Церковь гонящую, и ни в какую иную Церковь не приходят. Просто перестают веровать и молиться. Но если человек ушёл в другую Церковь — он, возможно, должен мучиться (и без мучений такие шаги никто не совершают), но и те, от кого он ушёл, должны мучиться, а не ликующе кричать вслед: «Иуда!»
Бросают не только труп, бросают и вампиров, бросаю насильников, бросают тех, кто одурманен властью, бросают палачей. Конечно, если кто-то имеет в себе силы жить с палачами, не участвуя в их делах — честь и слава такой кротости. Но делать вид, что никакого палачества нет, что есть торжество православия и отдельные маловеры, которые не в силах выдержать блеска истины, — не означает быть похожим на святого священника Александра Меня. Да, Мень шёл на компромиссы. Он даже подписал по требованию КГБ письмо в газету с отречением от друзей-диссидентов. Но он этим мучился, и подпись его была неискренней, и он подписал, чтобы проповедовать Евангелие. А теперь его именем клянутся те, кто подменяет дело проповеди Евангелия бездельными ханжескими речами, кто купается в компромиссах с удовольствием, кто постепенно, почти безо всякого давления извне, отрекается от свободы и от стремящихся к свободе, кто почти искренне убеждает себя и окружающих, что ложь — это правда, а правда — это ложь.
А вообще-то, конечно, о. А. погорячился. Такое красное словцо может быть неплохим ответом искушению, но вообще это слишком резко. Нельзя сводить многообразие жизни к таким крайностям: раз ушёл — значит от трупа. Конечно, обидно, когда уходят от тебя — но в свободной стране всегда больше уходят из общины, чем остаются. Что ж, все считают тебя трупом? Да нет, по разным причинам. Кому-то лучше в другом месте. А превращать верность в идол означает изменять вере. Только себя можно так судить, а другого — никогда. Такой резкий ответ, возможно, был адресован конкретному человеку, чтобы удержать его от ошибочного шага, а не для того, чтобы из него выводить догму «где родился, там и пригодился». Тем более, что Мень-то родился для Христа вне Московской Патриархии, хотя обстоятельство это второстепенное.
