Отец Александр Мень жил не в условиях абсолютной свободы. Совершенно ясно, откровенно и недвусмысленно он высказывался лишь по самым существенным вопросам. Никакое давление извне не заставило бы его сказать, что Бога нет. Но вот на вопрос, стоит ли православному ходить в католический храм и там причащаться, он часто давал противоположные ответы. Меньше всего это зависело от позиции официального руководства Московской Патриархии, хотя о. Александр на эту позицию часто ссылался.
В конце 1960-х Синод принял решение о том, что православный священник может в крайнем случае причастить католика. Потом это решение было отменено. Многие (и о. Александр) объясняли это решение, когда оно действовало, как разрешение и православному причащатья у католического священника. Это было натянутое объяснение. Впрочем, сам факт, что вопрос о причащении может быть предметом таких решений – то разрешили, то запретили – показывает, что это вопрос не из самых принципиальных. А если это не принципиальный вопрос, то к чему «идти на принцип»?
Одного человека, которого о. Александр прямо послал к католикам, сказав, что там этому человеку будет лучше по его психологическому складу. Иногда он одобрял, если человек ходил и в католическую церковь, и в православную. Иногда, возможно, он этого не одобрял или даже запрещал. Бытует рассказ о том, как он не советовал причащаться у католиков, объясняя это тем, что, прежде чем мириться с «дальними», нужно быть в мире с «ближними», то есть, с православными единоверцами. Возможно, некоторые из подобных рассказов недостоверны. Иногда они противоречат друг другу. Это ещё раз показывает, что о. Александр Мень не считал проблему личного выбора между православием и католичеством принципиальной.
Другое дело — не личный, а теоретический анализ православия и католичества. К сожалению, многим людям трудно развести теорию и практику. Они считают своим долгом незамедлительно реализовывать на практике то, что кажется им верным в теории. Отцу Александру Меню такое поведение было чуждо. Это не означает его равнодушия к истине как теории. Это означает боязнь идеологизации истины, боязнь фанатизма, сознание того, что теория всегда суше как практической жизни, так и божественной Истины.
Мень на первое место ставил не теорию, не догматы как словесные формулы, а творческое, живое в христианстве. Так в современном мире звучат слова о том, что вера без дел мертва. Применительно к единству Церкви это означает, что вредно, когда человек подменяет христианство изоляционизмом, сосредоточивается на борьбе за точность слов, за верность теории, а практически уже давно далек от Духа Божия, погружен в ненависть или в холодное, бессердечное теоретизирование.
Точно так же вредно, когда человек подменяет жизнь во Христе попечениями об организационном единстве, личную молитву – сочинением докладов; участие в богослужении – поездками по конференциям, экуменическим встречам; дела милосердия – разговорами об обновлении и открытости Церкви. Именно поэтому вопрос о единстве Церкви – второстепенный. Первостепенно же следование Христу, а не обсуждение того, каким должно быть это следование. Речь идет не об отказе от интеллектуальной жизни, от конференций и пр., а о чувстве пропорциональности главного и вторичного, практики и теории, сущности и периферии, личного и бездушного.
Именно в таком чувстве пропорции — православность отношения о. Александра Меня к проблеме единства Католической Церкви и православных. Что характерно — точно такое чувство пропорции характерно и для лучших (увы, не многих) представителей католичества.
* * *
Потребность в гармонии общего и частного основывалась у Меня не на равнодушии к общему, к теории, а именно на чёткой догматической позиции. Он безусловно считал Католическую Церковь не просто одной из христианских конфессий, не ставил её на одну доску с протестантскими течениями или со старообрядчеством.
В этом смысле ошибался сотрудник фонда Меня А.Кремлев, утверждая: «Отец Александр с большим уважением относился к католической церкви (равно, как и ко множеству протестантских), но говорил, что проблема единения церквей не решается на пути личной унии» (Приходская газета храма свв. Космы и Дамиана в Шубино. — №21. — 2000 г. — С. 8).
Сказать, что о. Александр относился к Католической Церкви «с уважением», означает сказать и слишком мало, и слишком много. А Кремлев к тому же бранит неких «многих», которые подчеркивают, что Мень любил «всех и вся, и католиков в особенности» (там же, с 7). Никто, однако, ничего подобного не утверждал. Тут сам фельетонный тон разговора показывает неуверенность автора в своей позиции.
Мень относился к Риму как к Церкви с большой буквы. Не как к «одной из» христианских групп наравне с протестантскими, а как к Церкви, где более, чем в современной православной реальности, сохранена именно церковность, заложенная Христом.
Отец Александр считал иерархию, видимую организацию Церкви, централизованную организацию, явлением важным и принципиальным. Он очень переживал всю жизнь, что со своим епископом у него не было христианских отношений. В епархиальное управление его вызывали обычно, чтобы потребовать объяснений в ответ на анонимный донос, или даже для встреч с чекистами. Он искал епископа, который мог бы им руководить, но встречал только равнодушие.
Многие православные священники сегодня этому бы только радовались, они и стараются держаться от своего епископа подальше. Такой анархизм (на церковном жаргоне используют термин «акефал», т.е. «без головы», «без начальства») о. Александру не подходил. В начале 1960-х он специально нашел еп. Гермогена Голубева, просил его «быть епископом» для него, хотя географически и канонически это было совершенно абсурдно. Кроме того, о. Александр часто подчеркивал неприятие национального изоляционизма в Церкви – это ведь тот же анархизм, только уже не на уровне одного священника, а на уровне одного народа. Ясно, что этот принцип логически ведет к принятию принципа первенства Папы.
Те «последователи Меня», которые это замалчивают, поступают и вопреки божественной истине, и вопреки простой человеческой правде. В рамках Московской Патриархии эти «последователи» могут существовать, пользоваться церковными помещениями и репутацией членов «нормальной» Церкви только благодаря католикам. Если бы не было авторитета западных христиан, руководство Патриархии давно бы ликвидировало «либералов», которых держат как Сталин держал Эренбурга — для предъявления Европе.
Книги Меня издавали изначально даже не латинские католики, которые предпочитали и предпочитают финансировать казенных патриархийных «богословов». Его издавали «униаты», греко-католики, и чёрная неблагодарность об этом забывать. А протестанты даже словарь Меня по библиологии отказались издавать — слишком либерально для них.
Мень видел, как менялось католичество. Он познакомился с ним еще в 1950-е годы, ему не очень понравилось тогдашнее католичество, очень реакционное, фундаменталистское, замкнутое. Второй Ватиканский собор оказался проявлением внутренней силы католичества, христианства в католичестве, верности Христу. А вот внутренняя жизнь православных Церквей при жизни о. Александра менялась только в худшую сторону, хотя самого печального он не увидел.
Отец Александр был в намного лучших, дружественных и теплых отношениях с католиками, чем с православными. Не со всеми, конечно, католиками – он, естественно, поддерживал контакты с теми из них, кто был близок ему по взглядам. Но среди православного духовенства таких людей оказывалось очень мало, и количество их лишь убывало и продолжает убывать.
С другой стороны, Мень трезво видел, что в Католической Церкви преобладает количественно в наши дни то же, что и в русском православии — дух замкнутости и самопревозношения. Он любил не идею католичества, а Католическую Церковь и отдельных католиков. Католическая же масса — те католики, которые в Церкви именно потому, что им хочется жить в соответствии с какой-то идеей или культурной традицией — была для него так же далека, как и та масса, которая превращала православие в основе своей «русскости».
* * *
Личную унию о. Александр не отвергал никоим образом, хотя характерно, что его «последователи» понимают это именно так. Другое дело, что личный путь человека — одно, а единство Церкви — другое, и о. Александр был против лукавства. Оно именно в том, что человек оправдывает свой поступок глобальными соображениями, делает публичную демонстрацию там, где оправдано только личное. Соединяться с католиками возможно, но не нужно делать это ради единства Церкви, прогресса, спасения человечества. Это стоит делать лишь постольку, поскольку это твой личный путь. И не переставать при этом быть православным.
Между тем, именно «наследники» Меня повторяют именно ошибку тех, кто ставит идеологию, манипуляцию выше истины и спасения — они калечат свою жизнь, скрывают свои убеждения, чтобы продвинуть некое «общее дело», «изнутри преобразить» Православие. Но в результате только сами «преображаются» в то, что угодно начальству.
Личный переход — не решает сверхличных проблем. То же может быть сказано о каждом человеческом деле: мой завтрак не накормит голодных африканцев, мое преподавание не поможет безграмотным тибетцам, моя молитва не заменит молитвы человечества. Ну и что же, перестать жить? Прямо наоборот: мыслить глобально, жить локально.
Психология российского человека, воспитанного в империи сперва православной, потом марксистской, прямо противоположна. Он живёт глобально, каждый свой шаг рассматривая как часть спасения вселенной под руководством царя, секретаря или патриарха. А в личной жизни при этом, разумеется, то же, что на фронте в русском окопе.
Личное покаяние тоже не решает проблемы обращения всех людей, но эта логика должна отрицать саму жизнь. Жизнь одного человека не может решить ничего. Если делать то, что может послужить человечеству в целом, то надо умирать — во-первых, потому что никто не смеет решать, что нужно всем, во-вторых, даже если сверхъестественным образом человек узнает, что нужно всем, он узнает одновременно, что достижение этого — свыше его частных сил.
Владимир Соловьев был за единство Церкви, но против личных переходов. Он мыслил в категориях больших: «империя», «Россия», «Запад», «Восток», для него единство Церкви должно было осуществляться одновременно с объединением светских государств, и объединение должно происходить сверху. Но при этом сам Владимир Соловьев все-таки не стал ждать осуществления своих предложений сильными мира сего, а соединился с Католической Церковью, не отрекаясь при этом от православия.
Если и когда единство православных с католиками было возможно осуществить без потерь личных и церковных, Мень был за такое единство. В конце 1960-х годов он познакомился с одним литовским католическим священником, к которому позднее благословлял ездить многих своих прихожан — в том числе, чтобы те у этого священника исповедовались и причащались. При этом оба не побуждали никого «переходить в католичество».
Когда в конце 1970-х годов нескольким прихожанам Меня предложили стать подпольными греко-католическими священниками, Мень не обсуждал вопрос в принципе. Он рассматривал вопрос тактически, а не стратегически: такие подпольные общины привлекли бы особое внимание власти, подверглись бы давлению, которое их руководители выдержать не смогли бы. Эта оценка оправдалась: один из прихожан, ставший таким священником, был сломан допросами на Лубянке.
Самым важным является не формальное единство, а углубленная жизнь во Христе, которая всегда возможна в рамках только одной какой-то традиции (для меня это русская православная традиция). Если нет этой укорененности в конкретной традиции, то демонстрация единства или враждебности становятся фикцией. А если жизнь во Христе совершается, то даже и замкнутый, ожесточенный в своем изоляционизме человек становится близок.
*
И вот в очередной раз очередной «либеральный православный» заявляет мне, что о. Александр Мень «не одобрил бы» ухода из Чистого переулка. Меня позиция Меня не заботит, а вот противники возвращаются к ней вновь и вновь. Они мыслят штампами, авторитетами, цитатами — по-парткомовски. Не какой-то бывший секретарь обкома, не какой-то ничтожный поручик Киже, а вот эти «образованные люди» успешно вернули страну в советское прошлое. Оно для них — нормативно, оно для них привычно и удобно. Им было очень нехорошо в пару лет относительной свободы. Они не понимали, что делать, как говорить, как ходить. Они и сформировали заново — воскресили, можно сказать — советскую ситуацию. В ней погано, в ней льётся кровь — впрочем, не их — зато всё ясно: да, рабство, да, компромисс с рабством, зато можно не работать — или работать «по-советски», зато можно не тратить силы на диалог, на поиск нового, можно свести творчество к верчению на манер дервишей вокруг пастернака-мандельштама-аверинцева-меня.
Такой компромисс требует очень большой политизированности — ведь нужно убедить себя, что правление Путина более подобно правлению Брежнева, чем правлению Сталина. Настоящий Мень, не сводимый к ныне изготовленной кукле — образцово послушному и лояльному аполитичному батюшке — для таких людей как шило в з..е, потому что он формировался в катакомбной Церкви, в жесткой, не случайной оппозиции парткомовскому православию, и он остался открытым, крупным, духовным оппозиционером, в отличие от них, лоялистов с кукишем в кармане.
Может быть, со времён Меня что-то изменилось, а может, нет. Это нужно обсудить. Но парткомовщина и заключается в нежелании что-то обсуждать. Дано указание — и точка. Прокурарекали: «Мень бы не одобрил» — и слушать возражений не будут. Эти «либеральные православные» — люди с двумя языками (один напоказ, другой для курилки) и без единого уха.