Конечно, нет. Нимало.
Во-первых, потому что он писал, что между «есть Бог» и «нет Бога» лежит громадное поле. Это слегка припудренный атеизм, потому что тут вера сводится к «есть Бог». А вера есть «верую, что Бог мой спаситель». Вера не обсуждает, есть Бог или нет, как астрономия не обсуждает, есть звёзды или нет.
Так что «поле» Чехова — это всего лишь размытый спектр застенчивого атеизма, очень характерный для ранней стадии секуляризации культуры.
Во-вторых, Чехов писал, комментируя начало «религиозно-философский собраний»(Мережковский, Розанов) в Петербурге:
««Религиозное движение, о котором вы пишете, само по себе, а вся современная культура сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура — это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает».
Александр Чудаков подробно анализировал этот текст и заявил, что Чехов тут осуждает догматизм. Это неверно. Чехов именно в этом тексте классический позитивист. Он говорит о том, что «истину настоящего Бога» надо познать как дважды два четыре. Научно.
Чудаков считает, что Чехов «человек поля», что он «высоко ставил науку», но не был «фанатиком рационализма», что он был иррационалист и сторонник синтеза науки и веры. В доказательство Чудаков приводил следующие слова: «Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче, — стало быть, мы имеем дело только с плюсами…» (А. С. Суворину, 15 мая 1889 года).
Но в словах Чехова нет ни малейшего иррационализма, нет ни намёка на синтез науки и религии. Речь идёт о простой образованности, только не однобокой, а том, что специалист подобен флюсу и с этим надо бороться. Чехов — атеист и позитивист, даже не агностик. Чудаков же проецирует на Чехова свои личные убеждения, тоже не столько агностические, сколько стилизованные под агностицизм, попытку выглядеть парящим «над схваткой», «эта позиция находится, быть может, вообще в другой плоскости или в другом измерении». Он о себе, а не о Чехове пишет: «Позиция человека поля — не только неприсоединения, но принципиального несближения с полюсами (это касается и более частных философем и идеологем типа радикализм — консерватизм, идеализм — материализм), — позиция пребывания в нефиксированной и идеологически резко не обозначенной точке поля оказала существенное влияние на структуру художественного мира Чехова на всех его уровнях». При этом представления Чудакова о религии крайне поверхностные. Например, он пишет:
"Для Чехова невозможна бескомпромиссная христианская позиция, приведшая Достоевского к образу Зосимы. По Чехову, нет целиком хороших людей».
Но с чего Чудаков решил, что христианство говорит о святых как о «целиком хороших людях»? Характеризовать образ Зосимы как результат «бескомпромиссной христианской позиции» Достоевского означает не понимать ни христианства, ни Достоевского.
Позиция Чудакова — позиция Шестова, которого он в финале и цитирует: «Человек» может построить башню — но до Бога он не доберется. Добраться может только <…> тот единичный, случайный, незаметный, но живой человек, которого до сих пор философия так старательно и методически выталкивала заодно со всем «эмпирическим» миром за пределы сознания» вообще».
Правда, и Шестова Чудаков цитирует не вполне к месту, потому что у Шестова речь идёт о философской антропологии, но — да, Шестов был агностик, агностиком был и Чудаков. Чехов же агностиком и экзистенциалистом не был, как не был и верующим, а был застенчивым позитивистом-атеистом. Застенчивостью он оборонялся от вульгарной базаровщины и вульгарной, натужной, вымученной религиозности Розанова.