«Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф 6:24).
Почему? Как в пьесе Гольдони 1749 года — потому что каждый господин требует всецелой самоотдачи?
Речь ведь не идёт о служении двум людям. Все люди в одной ячейке, Бог и богатство — отнюдь.
Человек, выбирающий между Богом и богатством (или пытающийся совместить), отнюдь не Буриданов осёл перед двумя одинаковыми охапками сена. Мы, может, и ослы, но Бог не охапка сена — Бог неизмеримо больше, а богатство неизмеримо меньше охапки сена. Не Бог и анти-бог, а Бог и пустота.
Человек-невидимка в романе Уэллса 1897 года, когда он стал невидимкой, полез грабить универмаг: пальто, шарф, тёмные очки, помада, пудра. Чтобы не было видно пустоты, чтобы всюду было нечто внешнее. То же у Чехова «Человек в футляре» 1898 года.
Мы служим пустоте, когда служим алчности — алчности, богатству, господину с диким комплексом неполноценности, с дикой жаждой господствовать, подчинять, контролировать, господину, страдающему от всевозможных тревог и подозрений. Мы служим пустоте, когда считаем себя плодом материального мира. Продуктом среды.
Наше сердце не одинаково относится к двум господам. Оно рвётся к Богу. Это не так уж приятно и хорошо, ведь наше сердце и наше «я» не одно и то же, и наше «я» умеет сопротивляться нашему сердцу.
Мы сопротивляемся порыву к Богу, потому что мы в себе видим Бога. В себе — в другом же мы видим ничтожного, слабого, бессмысленного человека. Но именно другому человеку мы предъявляем счёт, как будто он Господь Бог, а к себе мы снисходительны, словно мы комнатная собачонка. Другого мы спрашиваем: «Почему ты мне не служишь?» Потом «почему ты лжёшь», «почему ты ленив», «почему без шляпы». О себе же мы твёрдо знаем: какой с нас спрос! Меня накормить, напоить, спать уложить. У меня же детские травмы, подростковые травмы, юношеские травмы, зарплата маленькая, пенсия ещё меньше.
Мы правильно видим к себе Бога — ведь «я» и есть не физика, а образ Божий. Только зря мы к себе не предъявляем претензий, какие предъявляем Богу и людям. Не пользуемся Богом в себе. На самом деле, ну какие могут быть к Богу претензии? Соответственно, и к нам. Когда мы всё-таки каемся, это всегда некоторая игра. Бог — и кается. Мы каемся в слабости? Нет, мы каемся в силе и славе, и других мы прощаем — а прощение это тоже покаяние, вид сзади — мы прощаем не потому, что другие слабы, а потому что и другие образ Божий, сила и слава. Прощаем не потому, что не верим в способность этого человека быть иным, а прямо наоборот — знаем, что он иной, с большой буквы Иной. Каемся и прощаем — и этим служим Богу, а когда нос вверх и лицо пеноблоком — служим пустоте.
Отказываясь служить пустоте, отказываясь облачаться в блеск и гламур, мы становимся голыми королями. Так и Иисус на кресте был раздет, голый Царь Небесный. Тут и обнаруживается, кто мы. О нас кричат «а король-то голый» или нашей наготы не замечают, а видят в нас Бога невидимого, Бога неприкрытого, но всё равно Бога, именно что Бога, не нуждающегося в одежде. Одежда защищает — но Богу не нужно защищаться. Одежда выражает, что нельзя выразить иначе — но Бог может выразить Себя помимо одежды, золота, блеска, выразить словом. Вот Его служение нам — и вот наше служение Богу и людям. Господина подчиняющего — отхаркнуть, Господина освобождающего — вдохнуть и дышать Им.
