Александр Мень был обаятельным и свободным человеком и священником в России, старательно истреблявшей ради общего социалистического блага и доброту, и свободу, и религиозное, да и человеческое как принцип. Он был нормальный человек в ненормальной стране — точь-в-точь Алиса в Стране чудес.
В этой стране все было, как и в других странах, только все было странно искажено азартом власти: и верующие, и неверующие, и правители, и подданные. Мень продвигался по этой стране, строя рациональные планы, оставаясь настоящим среди искусственных чувств и идей. Совсем как Алиса.
Алиса в конце концов проснулась. Карточный домик Страны чудес рассыпался. Об Александре Мене можно сказать, что он заснул вечным сном, а карточный домик Страны советских чудес устоял, хотя колода и стала потоньше.
Мень о людях, которые гибли в столь же холопских странах и в столь же гнусных обстоятельствах, говорил, что они не заснули, а проснулись — проснулись к вечной жизни.
Вечная жизнь, загробная судьба человека находится за пределами истории. Иное дело — судьба имени, репутации человека. Имя Александра Меня ведет зримую жизнь, которая может описана по текстам, измерена и взвешена. Эта посмертная земная жизнь более подчиняется законам логики, чем прижизненная, она проще, и уже этим так же отличается от жизни живой как шахматная партия от коктейля из кроликов, королей и котов.
Смысл шахматной игры Зазеркалья прост: на ограниченном пространстве человеческой памяти имя Меня проходит из пешек (а при жизни он был известен мало, хотя в число «фигур» успел попасть) в королевы. Это лишь отблеск Меня, да и этот отблеск движется не сам, его ведут другие.
Мень такой человек, что и посмертные его приключения — приключения не тени, а отблеска. Конечно, они далеко не такие комические, как приключения в Стране чудес, зато и не такие трагические. Пускай шахматы — одна из самых мудрых игр, но все-таки это всего лишь игра, тут нет места ни гусеницам с травкой, ни отчаянным чаепитиям, ни улыбкам без котов. Зато из этой игры с именем становится ясно многое, что не знал о своей настоящей жизни сам Александр Мень, а самая интересная история — та, которое рассказывает о герое неизвестное для него самого.
Герой не слышит? Слышит, будем надеяться, но краем уха. Сосредоточен герой на другом. На Другом.
Итальянец-еврей Артур Леви, вспоминая о нацистском концлагере, нашёл слова и для описания святого, напоминающего о Боге Отце (а мне еще напомнил о. Александра Меня, и сочетанием доброты с силой, и хитроумностью одиссеевой без порухи чести):
«Альберто вошел в лагерь с высоко поднятой головой и до сих пор невредим и несломлен. Он раньше всех понял, что в лагере — как на войне: он не пытался искать защитников, не терял времени на бесполезные жалобы и сочувствие к другим, а с первого же дня вступил в бой. Обладая умом и чутьем, он иногда рассчитывает свои действия, иногда нет, но все равно попадает в точку. ... Борясь за выживание, он ухитряется оставаться со всеми в дружеских отношениях, знает, кого следует подкупить, кого разжалобить, от кого держаться подальше, кому продемонстрировать силу. Но при этом (за что я и сегодня вспоминаю его с любовью, как очень близкого и дорогого мне человека) он не испортился. Альберто был и остается для меня примером редкого сочетания силы и доброты; против таких людей оружие зла бессильно» (Человек ли это? М., 2001. С. 68-69).
Последнюю фразу нужно, конечно, понимать в высшем смысле, увы. Убить и такого зэка — дело простое, и убивали. И Христа распяли. Но вот это сочетание доброты и силы (добавим: при высшем бессилии, в контексте бессилия) есть именно то, что должно составлять суть отцовства, что так редко встречается в любую эпоху, но что наследниками советской революции выкорчевывается особенно тщательно.
Главное, что так привлекает в облике отца Александра Меня, и чего так недостает многим его друзьям и врагам – это веселое смирение. Может, надо еще добавить нежелание врать в угоду сильным (вранье в угоду слабым тоже грех, но скорее комический).
Самое неприятное, что комариным звоном звучит при воспевании отца Александра Меня — «как-же-он-так-все-успевал!»
Классическое проявление совковости и вытеснения. Мол, мы бедные, ничего не можем, разве что чудом и по благодати — вот как Мень. Он-де перед престолом стоял, вот и успевал. Он как схимник под лаврами жил, а мы под фролами, вот ничего и не успеваем.
Отец Александр Мень делал примерно в четыре раза больше обычных советских интеллектуалов, включая собственных прихожан, и примерно в два раза меньше среднего европейского интеллектуала. Если, конечно, западный интеллектуал на своём месте — увы, в гуманитарной сфере это довольно редко, много реже, чем у «естественников».
На его стороне был свободный график. Конечно, много времени съедали требы, это проклятие казенного священника, зато не было поглощающих время конференций, заседаний, а применительно к России — еще и крайне утомительных обрядов, связанных с демонстрацией лояльности.
На его стороне были многочисленные помощники в России и за рубежом. Однако, взятые все вместе, они давали примерно в два раза меньше, чем современному российскому интеллектуалу даёт компьютер с интернетом.
Да, он жил далеко от московской суеты. Но, во-первых, он всю жизнь был приживалом в семье жены, и это не самый сладкий модус жизни, во-вторых, были энтузиасты, которые и туда приезжали. Кто по заданию Конторы, кто по велению сердца, кто и по тому, и по другому. Да и двое детей, из-за которых он любил изречение «сапожник без сапог». Он же не только отец Александр Мень, он — отец Того Самого Министра Путина, Который Отвечает За Квартиры. Это вам не отец Георгий Эдельштейн, у которого сын всего лишь израильский министр.
В общем, мог бы он сделать раза в два больше даже в тех условиях, если бы не мешали. Но главное — каждый в России сегодня может сделать столько же, и ещё полстолько, и четверть столько. Именно об этом было три четверти проповедей отца Александра: «Восстани, спящий, возьми парашу твою и иди!»
Ну, одна четверть была о Другом... Но кто не услышит про парашу, как услышит про Машиаха?
И ещё одно важное об отце Александре. Надо понимать, что уже и в 60-е, и позднее он и его круг были ничтожным меньшинством в православной среде. Сейчас — ещё ничтожнее (не могу считать меневцами тех, кто щеголяет этим именем). То есть, черносотенно-националистическая среда, причем не черноземная, а вполне себе интеллектуальная, уже была и в те годы. Конечно, масштабы были другие, но — была. И приходы Николы в Кузнецах или Ильи Обыденного, прямые предшественники нынешнего ватного православия, уже тогда много превосходили численностью приход о.Александра.
Наталья Трауберг в 2000 году сказала в интервью:
«Ощущение такое, что Льюис в Новой Деревне «не сработал». Видимо, это связано с тем, что состояние душ в семидесятых годах не совпадало с его нравственной направленностью. Начиналось время повального темного одиночества. Укреплялся явственный тяжкий эгоизм. А сильнее проповедника против эгоцентризма, чем Льюис, не придумаешь. И многие его просто не восприняли. О. Александру было очень тяжело с теми, кто выше всего ставил свое «я», кто пытался прежде всего утвердить себя. После восемьдесят восьмого года я от него слышала: «Хватит, я уже психотерапевтом побывал». Потому что действительно немало прихожан бывали у него как у психотерапевта — он их поддерживал, ласкал, но не требовал, чтобы они «отверглись себя».
Я теперь не очень хорошо отношусь к Льюису. Если автор, как выяснилось, не имеет внутреннего иммунитета к гламуру, то этот автор опасен. Вот о.А.Меня гламурное православие не сумело интегрировать. Слишком диссидент. Приход, написавший на своём сайте, что он продолжает дело Меня, правда, не диссидентствует — как приход, как целое, — но всё же в гламур его не принимают. Гламурное православие и Честертона не интегрировало. Он слишком умный, слишком корпоративист-социалист, то есть, ещё и слишком честный. А Льюиса — вполне.
Самоотвержение — отнюдь не главное в Евангелии. Собственно, в Евангелии нет самоотвержения. Есть следование за Христом, которое является самоотвержением. Однако, это не означает, что всякое самоотвержение есть следование за Христом. Можно самоотверженно следовать за деньгами, самоотверженно идти за пивом, самоотверженно ухаживать за детьми. Хуже того: можно самоотверженно следовать за Христом, оставаясь нытиком или, напротив, гордецом, будучи хамом или льстецом.
Отец Александр Мень не только жил в Зазеркалье, где ненормальное признано нормой. Его собственная жизнь развивалась ненормально, словно зеркально: от счастья к печали, от мудрости к разочарованию, от лёгкости к напряжённости. Внешние угрозы до такого не доводят. Трауберг заметила разочарование: многолетняя помощь утешителя не просто оказывалась результативна. Она была результативна, ещё как! Человек из озлобленного невротика превращался в нормального, уравновешенного субъекта. Часто этот субъект оказывался хищником, эгоистом.
Мень формулировал в 1960-е г. свою задачу как создание «слоя», в котором бы разворачивалась церковная жизнь. В последние годы он уже мог видеть «слой» и ужаснуться тому, как совместимы вера, дружба, творчество с бездушием, подловатостью, эгоизмом, ужаснуться всему тому, что расцвело в 2000-е годы в «православизме», когда сформировался уже довольно толстый слой «церковных людей», для которых Церковь всего лишь точка опоры. Он оказался даже хуже коммунистического «слоя», потому что среди коммунистов много было откровенных циников и карьеристов, а тут даже циники и карьеристы лгут самим себе.
Это никоим образом не означает, что психотерапия, «ношение бремён друг друга», утешение, помощь — ненужны. Ведь очень многие люди, которым о. Александр Мень помогал, стали вполне нормальными людьми, не «здоровыми эгоистами». Мень, в конце концов, был призван давать людям не столько Христа, Который приходит и к добрым, и к злым, и к больным, и к здоровым, сколько самого себя, то оригинальное, что в нём было. А это оригинальное точнее всего описывается вовсе не в церковных терминах, а в секулярных — это была «европейскость» в лучшем смысле слова. Не европейскость как лоск, как стиль, который может без труда освоить и подлец. Это была та самая европейскость, которая подлинно фундамент европейской цивилизации — европейскость как гуманизм, как совершеннолетие личности, как диалогичность.
