Омар Хайям и лоза виноградная
Так называемая новая нравственность не без ярости вцепилась в проблему
пьянства.
Энтузиасты не знают покоя — от тех, кто выдворяет людей из ресторана
в 12.30, до пылкой дамы, которая крушит топором американские бары;
но все они почти всегда признают, что пить можно в одном-единственном
случае: для подкрепления, как пьют лекарство.
С этим я не соглашусь ни за что на свете. Пить безнравственно и
опасно только в том случае, если выпивка для вас — лекарство. И
вот почему. Если вы пьете для удовольствия, вы гонитесь за чем-то
редким — ведь пока вы в здравом уме, вы не ждете, что каждый час
принесет вам удовольствие. Если же вы пьете для здоровья — вы стремитесь
к вещи естественной; к тому, что вам положено; к тому, без чего
вы действительно не можете обойтись.
Тот, кто познал искушение экстаза, еще может устоять; но вряд ли
устоит тот, кто познал искушение нормальности. Представьте себе,
что вы даете человеку волшебное снадобье и говорите ему: "Прими,
и ты перепрыгнешь памятник!" Без сомнения, он примет и перепрыгнет,
но вряд ли он начнет прыгать день и ночь на потеху согражданам.
А вот если вы дадите снадобье слепому и скажете: "Прими, и
ты увидишь", искушение окажется много, много сильнее.
Как сможет он удержаться, заслышав цокот копыт или пенье птиц на
рассвете? Не так уж трудно отказаться от развлечения; почти невозможно
отказаться от непременного условия нормальной жизни. Всякий врач
знает, как опасно давать больным алкоголь, даже для подкрепления
сил. Я совсем не хочу сказать, что, по моему мнению, нельзя дать
больному для бодрости глоток вина. Но мне кажется, что гораздо естественней
и несравненно полезней давать его здоровым просто так.
Здравая точка зрения на выпивку покажется парадоксом, как и многие
здравые мнения. Пейте от радости, но никогда не пейте с горя. Никогда
не пейте, если вам без этого плохо, — иначе вы уподобитесь серолицему
подонку. Пейте, когда вам и без того хорошо, и вы уподобитесь веселым
крестьянам Италии. Не пейте потому, что вам надо напиться, — это
разумное пьянство, оно ведет к смерти и аду. Пейте потому, что вам
не нужно, — это пьянство неразумное и древнее здоровье мира.
Несколько десятилетий лежит на английской словесности славная тень
восточного поэта. Перевод Фитцджеральда вобрал в себя, сконцентрировал
весь темный, пассивный гедонизм нашей эпохи. О литературных достоинствах
этой книги говорить не стоит — мало на свете стихов, в которых с
такой силой соединились бы веселая колкость эпиграммы со смутной
печалью песни.
Но о ее философском, этическом и религиозном влиянии, которое не
меньше ее литературных достоинств, я бы хотел договорить, и, признаюсь,
отнюдь не в мирных тонах.
Многое можно сказать против духа "Рубайят" и волшебной
ее власти. Но главное зло в том, что, к собственному, тем более
— к нашему несчастью, эта великая книга нанесла сокрушительный удар
общительности и радости. Кто-то сказал про Хайяма: "Печальный
и счастливый старый перс". Печальным он был, счастливым —
не был ни в каком смысле слова. Он враждебен радости больше, чем
пуритане.
Мудрый и прекрасный перс лежит под розовым кустом со свитком стихов
и чашей вина. Трудно поверить, что, глядя на него, кто-нибудь вспомнит
темноватую комнату, где врач отмеряет бренди безнадежному больному.
Еще труднее поверить, что это зрелище наведет на мысль об испитом
подонке, хлещущем джин в кабаке. Тем не менее эти трое связаны воедино
невеселыми узами.
Плохо не то, что Хайям воспевает вино, — плохо то, что он воспевает
наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него
опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически,
то есть не весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не
поэтичней банковской сделки и ничуть не приятнее слабительного.
Насколько выше — по чувству, не по стилю — старая застольная песня:
-
- По кругу пустим чашу мы,
- Пусть льется сидр рекою.
Ее пели счастливые люди, славя поистине хорошие вещи — душевную
беседу и братство, и короткий досуг бедняков. Конечно, почти все
высоконравственные нападки на Хайяма наивны и неверны, как всегда.
Один ученый, к примеру, был так глуп, что обвинил его в атеизме
и материализме. И то, и другое почти немыслимо для восточного человека
— на Востоке слишком хорошо разбираются в метафизике.
На самом же деле христианин, читающий Хайяма, скажет, что он отводит
не мало, а слишком много места Богу. Омар Хайям исповедует тот страшный
теизм, чьи адепты не могут представить ничего, кроме Бога, и не
знают ни человеческой личности, ни человеческой воли.
-
- Не спрашивают мяч согласия с броском.
- По полю носится, гонимый Игроком.
- Лишь Тот, Кто некогда тебя сюда забросил, —
- Тому все ведомо, Тот знает обо всем.
- (перевод И. Роднянской)
Христианский мыслитель — Августин или Данте — не согласится с этими
строками, потому что они отрицают свободную волю, честь и достоинство
души. Высочайшая мысль христианства не приемлет такого скепсиса
не потому, что он подрывает веру в Бога, а потому, что он подрывает
веру в человека.
"Рубайят" воспевает громче всех безрадостную погоню
за наслаждением; но она не одна. Самые блестящие люди нашей эпохи
зовут нас к тому же самому сознательному культу редких наслаждений.
Уолтер Патер говорит, что все мы — приговоренные к смерти и нам
остается наслаждаться прелестью минуты ради самой минуты.
Тому же учила нас убедительная и безотрадная философия Уайльда.
Девиз этой веры — carpe diem (лови день. — лат.); но исповедуют
ее не счастливые, а очень несчастные люди. Великая радость не срывает
походя розовые бутоны — взгляд ее прикован к вечной розе, которую
видел Данте.
Истинная радость исполнена духа бессмертия. Все великие комические
книги — "Тристрам" и "Пиквик", например,
— просторны и неподвластны гибели; читая их, мы чувствуем, что герои
— бессмертны, а повествованию нет конца.
Конечно, острая радость нередко бывает короткой; но это не значит,
что мы мыслим ее как короткую, преходящую и наслаждаемся ею "ради
данной минуты". Тот, кто это сделает, попытается осмыслить
радость и ее разрушит. Радость — таинство, как вера, ее нельзя осмыслять.
Представим себе, что человек испытывает истинную радость. Я говорю
не об эстете, взирающем на ценную эмаль, я имею в виду яростную,
почти мучительную радость — миг восторга в первой любви или миг
победы в бою.
Влюбленный радуется в эту минуту отнюдь не "ради минуты".
Он радуется ради возлюбленной или на худой конец ради самого себя.
Воин радуется не ради минуты, а ради знамени. Он может сражаться
за глупое, ненужное дело, влюбленный может разлюбить через пять
дней. Но в эту минуту знамя для воина — вечно, любовь для влюбленного
— бессмертна.
Такие мгновения пронизаны вечностью; они дают радость именно потому,
что не кажутся преходящими. Взгляните на них с точки зрения Патера
— и они тут же станут холодными, как сам Патер и его стиль. Человек
не может любить смертное, хотя бы на недолгий срок.
Чтобы понять ошибку Патера, вспомним его знаменитую фразу. Он хочет,
чтоб мы горели пламенем, твердым, как рубин. Но в том-то и дело,
что пламя не может быть твердым, его нельзя ни гранить, ни оправлять.
Так и чувства человеческие нетверды и не похожи на камни; они опасны,
как пламя, опасно трогать их и даже изучать. Чтобы наши страсти
стали твердыми, как драгоценные камни, они должны стать холодными,
как эти камни, — другого пути нет.
И самый сильный из всех ударов по простым человеческим радостям,
самый смертельный — клич эстетов carpe diem. Для всех без исключения
удовольствий и радостей нужен совсем другой дух — дух робости, привкус
неуверенной надежды, ребяческого страха. Страсть невозможна, если
нет чистоты и простоты; я говорю и о дурных страстях. Даже порок
требует невинности.
Не будем говорить о том, как повлиял Хайям (или Фитцджеральд) на
дела другого мира. Сейчас нам важно, что этому миру он принес немалый
вред. Пуритане, как я уже сказал, много веселей его. Новые аскеты,
сторонники Торо и Толстого, куда жизнерадостнее — ведь как ни труден
отказ от вина и роскоши, им остаются все простые радости, а главное
— они не теряют способности радоваться.
Торо может радоваться закату и без чашки кофе. Толстого не радует
брак — но он достаточно здоров духовно, чтобы радоваться чернозему.
Отказавшись от самых примитивных удобств, можно наслаждаться природой.
Куст хорош и для трезвого. Но ни природа, ни вино — ничто на свете
не обрадует вас, если вы неправильно понимаете радость; а с Хайямом
(или Фитцджеральдом) случилось именно это.
Он не видит, что радость невозможна для того, кто не верит в вечную
радость, заложенную в природе вещей. Нас не обрадует и падекатр,
если мы не верим, что звезды пляшут нам в такт. Никто не может быть
истинно весел, кроме серьезных людей. В конце концов человек может
радоваться только сути вещей. Он может радоваться только вере.
Некогда люди верили, что звезды танцуют под их свирель, и плясали
так, как никто не плясал с той поры. Мудрец "Рубайят"
связан с этой древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством.
Духа вакханалии в нем не больше, чем духа святости. Дионис и его
последователи знали радость бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис
сделал вино не лекарством, а таинством. Иисус Христос тоже сделал
вино таинством.
Для Хайяма вино — лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна;
он пьет с горя. "Пей, — говорит он, — ибо ты не знаешь, откуда
ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и когда пойдешь.
Пей, ибо звезды жестоки и мир крутится впустую, как волчок. Пей,
ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково
гадко и одинаково бессмысленно". Так говорит он, протягивая
чашу.
Но на высоком алтаре стоит Другой, тоже с чашей в руке. "Пей,
— говорит Он, — ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем любви
и гнева Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем.
Пей, Я знаю, куда и когда ты пойдешь. Пей это вино — кровь Мою Нового
Завета, за вас изливаемую".
Примечания:
- Данный текст воспроизведен по изданию:
Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе
/ Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора,
2000.
- В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 309-314.
|
