Евгения Герцык

Герцык Е.К. - переход в православие в апреле 1911 г.

Ей письма Бердяевой, 1920-е.

Cестра Аделаида за Дм. Евг. Жуковским (1866-1943), сын Даниил Дм., р. 1909, расстрелян 1936. Брат Дм. Жуковского Александр, владелец имения в Невельском у., в Конашово Витебской губ. Жена Александра Валерия Дм. Жуковская, ур. Богданович, 1860-1938, певица.

В родстве с Ив. Ильиным через мачеху, семья Вокачей.

Сестры Герцык. Письма. М.: Дом музей Марины Цветаевой, СПб.: Инапресс, 2002. Сост. и комм. Т.Н.Жуковской.

Номер страницы перед текстом на ней.

К Николаю Александровичу БЕРДЯЕВУ

№ 1

28 октября 1922, Судак.

Сегодня месяц, как мы расстались1 и в такие разные концы и разные жизни поехали. Я так не утолена общением с тобой, с духом твоим в это свидание, что тем мучительней эта новая разлука, и при этом я обречена на долгое, долгое незнание жизни вашей, внешних ее условий, работы твоей... Ревниво хочу, чтобы скорее имел возможность приступить к писанию большой книги, потому что там, в глубине духа, нет этих пространственных и всяких иных преград, и там — и без писем, и без разговоров — совершается общение близких. Но я знаю, что этого еще долго не будет и что сейчас, помимо всех текущих дел, вероятно, всего ярче встала перед тобой проблема общения с людьми нового духа в Германии, возможности взаимного понимания и нужности друг для друга...

Точно за какие-то грехи мои опять наросла передо мной непреодолимая глыба расстояния! Но зато всякая доходящая весть принимается как чудо, как, вероятно, принимались в первохристианские времена «Послания», доходившие до верных через языческие моря. Как-то близко стало апостольское время.

За эти месяцы в Москве во мне очень возросло чувство конца, близости перехода, перелома огромной важности и в связи с этим единственной нужности для

654 Сестры Герцык. Письма

души Христа, уже некогда замедляться на религиозных мыслях, настроениях — есть время только для последней любви. И в какой-то точке ближе мне люди простой веры, чем теософы с их утонченностями, но без этого чувства реальности Христа.

Мы с тобой так мало — может быть, раз или два только — говорили о «последних вещах», но все, что ты говорил о себе, я почувствовала очень близким, потому что тот факт «духовной жизни», о которой будет твое «богословие», я чувствую более живым, неделимым, более простым и сложным вместе с тем, чем те религиозные филосистемы, в которых раньше ты выражал свое credo. Поэтому я так жду и приветствую эту книгу. Очень хочется мне знать, как осуществятся литературные планы твои. А каков тот, уже возникший философский журнал?2

<...> Постараюсь здесь осуществить ту зимнюю жизнь, о которой ты, помнишь, помечтал, — сейчас в начале ноября еще так солнечно и тепло и золотисто вокруг. Но такая пустыня, такое одиночество!

И виноградные пустыни, Дома и люди — все гроба.

Это Блок написал о Равенне, но это как будто бы совсем о нас. Тяжко это полное одиночество. Только своя семья, по которой исходишь в тревоге, когда вдали от нее, но которая ничего не дает духу, когда вблизи. Впрочем, верно, духу именно и нужна эта непрестанная забота о ком-то.

Благодарю тебя, мой дорогой, за все. С любовью. Твоя Евгения.

№ 2

<1923>

Мой друг дорогой, мне большой радостью было твое письмо. Я так хотела последнее время общения с тобой. Последние месяцы были для меня внутренне очень важны. Во мне с потрясающей силой усилилось видение Христа <...>. гибели культур, которая происходит на наших глазах. Это значит, что возрослс чувствование сущности, эссенции мира как бытия гибнущего и спасаемого. :•. души, как гибнущей и спасаемой. Потому что гибнуть и быть воскрешаемой — это и есть душа. В нас же гибель, и в нас же Воскреситель. В этот момент mbe.'j: не только на всех путях нисходящих, но и в каждом дерзании ввысь. Так Петг с дерзновением к Христу не пошел по водам и стал тонуть. Не новая тайна все же христианство, а та же извечная, которая переживается каждой душой. z церкви, вдруг повернувшись какой-то гранью, бросила мне в душу ослепляьг-щий ее луч.

То, что сейчас переживается нами как конец христианской культуры, действительно и есть конец культуры христианской, потемнение Лика Его: с точки

Письма Евгении Герцык 655

зрения будущих отдаленных людей, вся двухтысячелетняя история наша будет еще идиллическим, первохристианским периодом — временем, «покуда Жених был с нами». И мучительно трудно отрываться от этого времени и узнавать его в новом. В первый миг кажется, что в том, что наступает, — в господстве техники, в торжестве материи над идеей — нет больше места Христу. А между тем именно здесь явственно тем раньше обличается христианская природа мира как мира катастрофы и разрушения, и гибели, потому что ведь все силы, действующие и в природе, как ее познает современная наука, и в технике, суть силы разрушающие (электричество, радий, взрыв и так далее), не созидающие. Потому для души будущего неизбежней, и внутренней, и интимней будет Воскреситель, Спаситель, хотя бы и забылась его евангельская история. Таинство же евхаристии в соединении с таинством покаяния есть именно образ последнего дня мира — души, опаляемой и одновременно спасаемой Любовью, — и потому, как бы ни изменялись формы, суть его сохранится.

Знаешь, меня не печалит то, что творится в нашей церкви, а, напротив, будит надежды: и не только потому, что гонение закалит, но потому, что через разрыхленные, взбаламученные покровы церковности скорее прорастет семя нового...

Недавно, читая все положения живой церкви, я с волнением за некоторыми слышала твой дух (о творчестве в христианстве), в других узнавала голос Розанова, потому что ведь они определенно рождены под влиянием петербургских религиозно-философских собраний — Господи, какие странные духовные пути России!

Как мне радостно, что ты пишешь об интересе и внимании к твоим мыслям в среде немцев и даже американцев. Верю, что русская религиозная мысль будет больше влиять на Запад. Прочла я с увлечением первый том Шпенглера, но за внешним его богатством у его мысли нет никакого внутреннего развития. Он весь — из Гете и в Гете кончается. И протестантская обедненность духа у него. Но частности поразительно интересны. Зимою мечтаю поехать в Москву и там прочесть второй том. Может быть, туда дойдут и те из твоих книг, которые будут напечатаны? И «София»?1 Твое письмо дало мне такую живую картину духовной жизни Берлина, но хочется знать еще и еще — больше всего о твоих собственных работах и мыслях, и о некоторых русских — что Белый?2 Из своего летнего отдыха напиши мне хоть кратко, друг мой! Я оторвалась от своей домашней жизни и странничала: с котомкой за плечами прошла пешком совсем одна верст сто. Такая свобода и полное отсутствие страха. Особенно хорошо в весеннем лесу. Побывала два дня в горном и лесном монастыре3, напоминающем итальянские, францисканские. Там теперь пробужденная жизнь, готовность «пострадать», все глубокие старики.

Когда я поднялась в церковь прямо из <леса>, первое, что я увидела, — необычный в русской церкви образ «Спасение на водах» — Христа и Петра. Это было как ответ на те мысли, о которых я писала тебе и с которыми я одиноко странничала.

656 Сестры Герцык. Письма

Живем мы благополучно, хоть и бедно. Пойми, друг мой, чтоб переезжать с такой больной — нужно иметь неограниченные миллиарды.

Недавно приехала Ася Жуковская на лето.

Меня потрясает количество вмещаемой тобою работы, производительность твоя4. И так близок весь дух твоего письма, твоих слов о России.

С любовью твоя навсегда. Евгения.

№ 3

27 августа 1924, Судак.

Друг дорогой и все вы, друзья далекие, меня огорчает и томит молчание ваше несказанно. Взволновалась, узнав случайно, что вы переехали, и все новое вокруг вас. Я знаю, что ты писал мне, но до сих пор не получила: из Москвы мне сообщили про письмо и книги, которые сохранны, но все еще не могут быть доставлены из Б<ерлина>, — так что ждать, ждать, терпеть надо<...>.

Дорогой, благодарю тебя от глубины души за книги — ведь это часть тебя и, когда они дойдут до меня, будет точно новая встреча.

В Москву я не попала все по тем же причинам: болезни и деньги <...>.

Сюда письма доходят хорошо и безопасно даже самого значительного содержания, поэтому я убедительно прошу хотя бы открытками сообщать мне о вашей жизни. Дорогие мои, это вам не трудно будет, а для меня это очень, очень важно в моей, по правде, трудной жизни. И напишите мне все внешнее — :как и чем зарабатываете? Как здоровье? Каков Париж? Как встретился с С<ергеем> Н<иколаевичем> и другими? А какая судьба Академии в Берлине?1 Что переводится из твоих книг? Недавно в Коктебеле узнала от москвичей, что Валентин Алекс<андрович>2 в Екатеринбурге, и рукопись его, может быть, погибла. Такая боль от многого. Видела там Бориса Николаевича, ревниво опекаемого антропософками3. У нас сейчас Адя с детьми, ее приезд огром->но облегчил мне жизнь. Хотя их положение сейчас, как вы знаете от Шестова, страшно трудное: он <Д. Е. Жуковский>, по-видимому, останется без работы<...>. Сейчас все у меня сравнительно здоровы, и сама я очень физически окрепла после зимы. Никогда не переносила так хорошо солнце и море: сердце, видно, закалилось от трудной жизни! В России много живой силы — живешь не в умирающей стране, и нужно как-то приобщиться к ней поверх разночувствий. Но как, как вступить в контакт, не поступясь ничем, во что веришь? Меня пленил образ Махатмы Ганди, индусского революционера, — читал ли ты о нем у Ромена Роллана4, о его любовном и активном «непротивлении врагам» ?

Невыразимо сложный запутанный узел — жизнь сейчас, и часто врагам приходится говорить «да», а друзьям «нет». Правда? Как ты воспринял теперь старый и милый Париж?

Письма Евгении Герцык 657

<...> Кончаю и жду, жду всем своим нетерпением хоть слова, да сейчас. Обнимаю нежно Лилю5 — и укоризненно. Нежно вспоминаю Женю и Ирину Васильевну6.

<...> Недавно умерла Поликсена Соловьева, очень мучилась страданиями в печени, но была очень просветленной, когда я виделась с нею перед ожидавшей операцией. Наши приветы Можайским7... Что они?

№ 4

18 декабря <1924>, Судак.

Глубокую радость доставило мне твое письмо, дорогой, не только потому, что оно от тебя, а еще потому, что я почувствовала такую себе близость в каждом твоем, как будто вместе с тобой пережила и передумала твои мысли. Как раз в этом, в осмысливании переживаемого, так ощущаю я свою одинокость и разномыслие почти со всеми, кого встречаю. Между тем рисуемые тобой черты будущего все смутно угадывались рке мною. Но, знаешь, очень многие, которые сознательно будут протестовать против твоих идей и цепляться за старое, бессознательно уже растят в себе как бы новые органы для той новой жизни, которая наступает. И у нас «по сю сторону» их должно быть больше, чем на Западе. Как ни глухо и одиноко мы живем, все же и здесь можно наблюсти в людях проблески нового. И, знаешь ли, я больше всего мучаюсь тем, что моя привычка мечтать о главном, мое скучание от элементарности первых движений в людях замыкает меня в какой-то холодной отьединенности. Когда в церкви произносятся слова: «Проповедуйте Евангелие», — я всегда слушаю их с чувством вины — эту заповедь нарушаю я постоянно. И тем больше тоскую по «братству». Но братство тогда осуществляется, когда внутри, наедине с собою, его осуществляешь, — не с избранными, а со всеми. Мне бы хорошо слышать от тебя когда-нибудь о братстве св. Софии1, насколько об этом скажешь в письме. С мыслью твоей о роли духовных союзов в будущем я очень согласна. Символом такого собратства •— нищего и творческого — представляется мне Китеж -— именно так, как это удивительное сказание воплотилось в опере Римского-Корсакова. Он, конечно, сам не до конца понимал, что творил, когда написал эту свою мистерию, настолько более высокую, чем вагаеров-ский католический Грааль2.

Мне особенно больно, что я так абсолютно разлучена с тобою именно тогда, когда ты пишешь самую важную и глубинную свою книгу и, значит, сам постоянно сходишь в глубь себя. Когда-нибудь напиши мне хоть названия написанных глав, чтобы я могла над ними grubeln*. Летом я была настроена творчески и замыслила кое-что написать, но трудные наши зимние условия от всего меня оторвали. Трудно мне даже будет привести в порядок и переписать По. Все же примусь за это и через Москву попытаюсь переслать тебе. Я мало надеюсь, что «Обелиск»3 согласится напечатать, но все же хочу попытаться.

658 Сестры Герцык. Письма

<...> На днях Гершензон писал Аде, что там трудно, — он сам абсолютно не находит работы и существует только на жалованье, крайнее безденежье у Белого и других. Во всяком случае, благодарю тебя очень за хлопоты. О жизни нашей эмпирической пишу Лиле. Все по-старому трудно и у нас, и у Ади в Симферополе. Недавно мы с ней получили хорошее письмо от Сергея Николаевича. Когда он будет у вас, передай ему мой нежный привет <.„>.

Раздумывать (нем.).

№ 5

6 апреля <1925>, Судак.

Друг мой дорогой! Чуть не месяц назад получила твое письмо, но все откладывала ответ из-за разных домашних решений и перерешений. Прежде всего меня глубоко тронуло твое участие и твой гнев на мою судьбу. Отвечать на это и оправдывать ее, мою судьбу, слишком длинно в письме. Но я уверена, что ты поймешь мое неодолимое отвращение к той какой-нибудь службе, хотя бы и близ литературы, которую мне неизбежно пришлось бы тянуть в Москве, имея всего какой-нибудь месяц свободы, притом не освещая этого общением с самыми близкими, которые все равно далеко. Это о себе лично. Но, конечно, я не могу и оставить тех, кто сейчас так явно поручен мне<...>. При этом во мне так возросла любовь к природе, жажда странничества, что запереться в городе меня нугает. Я уже на этих днях, придумав себе хозяйственные дела, совершила хождение за 25 верст через весенний, еще безлиственный лес, но уже полный душистых фиалок. Никогда не думается так хорошо, как когда идешь так, непременно .далеко и с котомкой за спиной. Если б мне еще встретиться с тобой и совершить вместе такое хождение. Правда, оно противоречит спешности, американизму и «эльвизму» нынешней жизни! Знаешь, во мне в нашей глуши и несмотря на эту глушь так явственно живет то же чувство «заката» нашей культуры, как будто бы ничто не отделяло меня от Европы. Например, во всей западной послевоенной беллетристике, которая доходит до меня, есть такие черты, по которым безошибочно видишь невозвратимость и быта, и самой психологии. Все глубины психологии сделались чем-то безвозвратно «вчерашним» — у художественного слова теперь в распоряжении только шарж или мистика. Ах как хотела бы я твою статью «Новое средневековье»1 и как думаю на эту тему. Ведь мы все призваны не только пассивно отразить этот конец или печаловаться о нем, но и совершить волевой акт «исхода» и, заключив что-то единое живое отчей культуры в скинию, унести ее... Может быть, потому так особенно сладостно теперь именно пешком странствовать через горы, что это вернейший символ судьбы и миссии нашей. Но, конечно, только символ, потому что, и не уходя никуда, в многолюднейшем центре ты совершаешь этот «исход». Но все же в этот час какого-то перелома

Письма Евгении Герцык 659

истории так важно заново побывать близко к природе. Я вспоминала тебя и зеленые холмики Барвихи, видя эти дни целые выводки только что родившихся очаровательных козлят... Не смейся над такими скачками мысли!

Возвращаюсь к твоим словам о себе и своей религиозной жизни. Мне глубоко понятна та двойственность, о которой ты говоришь. Но сама я соприкасаюсь сейчас с духовной жизнью исключительно с той внутренней безобразной ее стороны, которая в полосе жизни церкви. Сама не знаю почему, я холодна к церкви, отчего самой мне порой пустынно и тоскливо. Такое у меня чувство, что самое нужное и динамическое в Христе выскальзывает из символики церковной, не отражается в ней. Нехорошо с таким чувством проводить пост. Через три недели Пасха — 27 апреля н<о-вого> стиля. На третий день Пасхи я еду в Москву — все для этого устроено, и сестра обещала мне приехать заменить меня <...>.

№ 6

25 мая < 1925>, Москва.

Дорогой друг, почти два месяца я здесь и непрерывно мыслями с Вами, потому что все напоминает Вас и все этим дорого. На лркайке около Вашего дома1 вчера во время грозы огромное дерево свалилось и лежит вершиной на крыше церкви. Помнишь все эти места? Не писала все это время, потому что слова трудны, во-первых, а потом на меня одно за другим падают разные заботы и неотложные дела.

Мне жаль, что не пришлось видеть никого, кто бы остался близок твоему духу или, по крайней мере, мыслям. В любящих тебя недостатка нет: лечу зубы — и говорим о тебе и через тебя загораемся нежностью друг к другу. А вчера тоже радостная встреча с Евгенией Алекс<еевной>. Она читала мне свои записи материалов об умершем отце на Маросейке2 (готовит книгу) —• полно истинного духа Зосимы. А еще другое и всего глубже меня пронзившее — это разоблаченный лик Владимирской иконы3. Под девятью записями раскрыли первый истинный (кажется, считается X или XI век) лик ее. Без всякого сомнения, это выше всего в религиозном искусстве, это рке не мастерство, а Тайна сама. И не случайно так долго скрытая, она раскрылась теперь, чтобы помочь, наставить, чтобы в духе раскрылось многое в этот поворотный час земли. Я прочла «Новое средневековье» и, конечно, в самом внутреннем согласна. Эта книга, между прочим, была последней, которую читал Михаил Осипович за день до смерти и с горячим одобрением, по-старому — с восторгом. И они оба находили в этом что-то новое и неожиданное для тебя. Как, значит, плохо понимали тебя в последнее время! Дал мне ее бывший сослркивец Евгении Юдифовны.

<...> Впрочем, все мое это пребывание в Москве больше проходит в свете настоящих скорбей, чем умственной causerie*<...>.

Беседа (франц.).

660 Сестры Герг^ык. Письма

№ 7

18 августа 1925, <Судак>.

Мой любимый друг, как никогда, в ответ на твое письмо загорелось во мне желание свидания. Такие горькие ноты мне послышались в твоих словах, что особенно близким ты мне стал. В письмах не скажешь. Хотелось бы походить с тобою по дюнам, где ты, верно, будешь в виду океана. И все-таки через письмо много можно услышать. Мне хочется сказать тебе, как я живу вот уж скоро два месяца (думаю, что ты получил мое письмо заказное об Аде через Шестова?).

С днями не слабеет сила переживания ее смерти — напротив. Все больше постигаю, что смерть любившего и любимого означает обновление для оставшихся, рождение заново со всей мукой и вдохновленностью рождения. Умирают не для себя одного, но и для близких. Но если не сумеешь принять этого дара, не сумеешь через ушедшего родиться заново — тогда, как будто вторично и безнадежно погребаешь его. Ведь смерть — то единственное, что совершенно приобщает Христову единству, совершенно устраняет разделенность. Я говорю, конечно, не в идеалистическом смысле, не о своем чувстве умершего, а об реальном соединении. Может быть, я должна была бы умереть, чтоб исцелить тебя от твоего недуга — восприятия всего чуждым, разъединенным в мире, который в самом сердце своем евхаристичен, это не поверхностный недуг, а самый коренной, неприступимый, закрывающий пути. Но я хочу, чтобы ты меня верно понял: когда я говорю о соединении, я думаю не о том ощущении незримого присутствия Ади, которое тоже бывает, а о другом, более таинственном, глубинном: о собственном рождении от смерти. Так я переживаю на глубине и не знаю, насколько и когда это просочится в дела и дни.

А на периферии у меня часто чувство, что Адина смерть — это мое сумасшествие <...>.

Друг мой, ты заговорил со мной о моем приезде к вам. У меня самой очень горячо вспыхнула эта мечта. Но это будет — если будет — не скоро, через годы, так как сначала нужно преодолеть много житейских трудностей. Сейчас все усложнилось у нас, как никогда. Но буду поддерживаться этой мыслью. Пока хотелось бы знать — словом, намеком, — о чем задуманная книга. Будешь ли сейчас печатать оконченную? Ведь она такая коренная, о центральном1.

Вот о чем хотела спросить тебя: мы хотели бы издать стихи Ади, но так как очень трудно и долго собрать прежние (у нас пропали, надо искать у разных знакомых), то может быть только ряд стихов с восемнадцатого года, даюших очень единую картину внутреннего пути среди этих лет. Посоветуй. Или, если возможно, сам напиши кому-нибудь. Стихотворений всего около шестидесяти. Пересылать не придется, так как; все есть у Веры Степановны, я только сообщу порядок и так далее. Я бы очень хотела хоть несколько слов получить от тебя еще отсюда, с моря, хотя бы до переговоров о стихах2 <...>.

Письма Евгении Герцык 661

№ 8

19 марта 1926, <Судак>.

Дорогой друг! Этот год — или последние полгода — легли между нами камнем молчания. Повторяю то, что говорила много раз, — что не верю этому молчанию, то есть тому, что оно до глубины, и внутренне преодолеваю его. Когда живешь внутренней жизнью, нельзя не чувствовать себя совсем реально в единстве с теми, кто в том же. Но была у меня долгая полоса — целые месяцы осенние, когда я переживала полное умирание внутреннее, и тогда тяжко тосковала об отсутствии общения. Писала вам еще раньше, к морю, но от вас обоих после того ничего не получала. Может быть, мое пропало? Может быть, ваше? Все равно. Но пишу тебе таге, как будто заново после долгого перерыва. И почему как-то трудно о самом заветном... Внешне о тебе кое-что знаю. Или внешнее о твоем умственном и творческом окружении. Вера Степановна присылает мне выдержки из некоторых статей из «Путей»1, что меня очень интересует. И еще — в последнее время у меня впервые после многих лет в руках новые французские книги и журналы — и мне кажется, что ловлю в них что-то и от твоей жизни. Читаю, как в «Interview» Maritain2 с опасением говорит о нашествии всего восточного и русского, грозящего их совсем desoccidentaliser* («cet effarant Pascal de Chestov») — знаю, что этот же Maritain издает тебя — вероятно, потому, что у тебя одного среди всех русских он чувствует творчески-волевой дух! Но как бы то ни было, во всем и лучшем французском чувствуется мне желание во что бы то ни было спасти именно западное и латинское, и потому закрытость и германизму, и востоку, и многому... Верно ли мое впечатление? Я вот сейчас медленно и внимательно читаю Федорова и думаю, каким бы варварством прозвучало им и это! А я очень чувствую в нем вдохновителя новой жизни. Только не нужно его укорачивать и материализовывать. Ты читаешь курс истории русской мысли? Там будет и о нем? Я вот что хотела бы слышать от тебя — тебе теперь ведь не только по книгам, а лично знакомы многие из религиозных писателей европейских, — хотела бы слышать, где, в ком ты больше всего слышишь творчество новой жизни? Не только писательскую новизну, а новизну жизни? Прошу очень, напиши мне еще о Keiserling'e3, свое мнение о нем. Значителен он, его школа? Знаешь ты его лично?

Вижу, что ты улыбаешься моей неисправимой умственной жадности — такой как будто ни к чему в моей жизни, отдаленной, уединенной. Но, знаешь, чем выше нагромоздились преграды, тем сильней чувствуешь, как сейчас во всем мире все сходится к одному и все сообщается друг с другом.

Вот мысль о тебе, переведенном на другие языки, читаемом чужими, волнует меня глубоко. Итак, друг дорогой, жду от тебя письма. Видишь, о тебе самом не задаю вопросов, но очень хочу все знать, что сможешь сказать. И, конечно, более всего — в чем самая внутренняя твоя работа? Много ли продвинулась книга о проблематике ?

662 Сестры Герцык. Письма

О жизни своей внешней не пишу, потому что она пока без перемен и более или менее благополучна. О внутреннем когда-нибудь в другой раз. Кончаю свою работу об Эдгаре По и перешлю — ты тогда посмотришь, можно ли что-нибудь с ней сделать. Шлю привет и помню и люблю неизменно. Евгения.

Разъевропеизировать (франц.).

№ 9

23 мая 1927, <Судак>.

Мой милый, милый и, может быть, самый близкий друг! Я не писала тебе годы, но благодаря друзьям — Вере Степановне и Диме — не чувствую себя отчужденной от вашей жизни и иногда так реально переношусь в вашу С1атаг'скую обстановку, что будто слышу голоса и слушаю разговоры. Особенно последнее время много думаю о тебе. Знаю, что и ты знаешь обо мне внешнее. Поэтому, не останавливаясь на нем, хочу сразу заговорить с тобой о вопросе, неотступно стоящем передо мною. Думаю, что и в твоей внутренней, не всегда высказываемой вслух, жизни ему есть место: в известном духовном возрасте нельзя не подойти к нему вплотную. Возьму за исходную точку твою прошлогоднюю статью о спасении и творчестве1, которую мне тогда же почти целиком переслала Вера Степановна и которую я читала тем, с кем общаюсь здесь на эти темы: все считают ее очень важной и центральной. В том виде, как она у меня есть, она как бы не договаривает твою мысль до конца. Но не в этом дело — я уверена, что буду тебе верна, если скажу, что творчество не только «помогает, а не мешает спасению», как у тебя сказано, но что оно и есть дело спасения всего мира и что иначе, помимо творчества, спасение, обожание и воскресение достигнуто быть «не может. То есть на тобою же поставленный вопрос: может ли человек спасаться и в то же время творить, может ли творить и в то же время спасаться, я знаю, что внутри себя ты отвечаешь со всею страстностью: человек только и может спасаться, спасая (других людей, природу и общество), то есть творя. Пусть ты не договариваешь, но ведь это убеждение par excellence' — твое. Такой твой критик, как Гуревич2, статью которого я только что прочла, называет эту точку зрения «одно-планным, безгранично суженным взглядом на мир», пугается «творчества, опекаемого религией», и чурается «религиозной культуры», которую ты якобы призываешь. В своей книжности он хоть и говорит новыми словами, но словами отвлеченными, не налитыми реальным содержанием. Ему «узко», он не чует, что твои речи угрожают большим, чем «религиозная культура», что твое творчество метит в пределе на сотворение мира заново или на осуществление его, покуда еше полусуществующего. Гуревичевское утверждение, которое он считает очень радикальным, что «можно искать путей к Богу не только через религию, но и непосредственно через мир и так далее», уже целиком включено в твоей «идее», и именно

Письма Евгении Герцык 663

в силу ее однопланности: там, где одно, единое задание, там все пути годны, там их безмерное разнообразие... И уж не в «религиозной культуре» дело, как и вообще не в «культуре», и далеко не всегда благочестивое и опекаемое творчество лучше другого служит творческой задаче человека... Я думаю, что я всего этого могла бы не говорить, — слишком я уверена, что в этом мы думаем, чувствуем, верим согласно. Мне только хочется прибавить тебе, чтобы ты верно понял меня, что жизнь в этих мыслях не отводит меня от церкви и что <ничто> не чуждо мне так, как протестантизм. (Повторяю за Федоровым, что «обряд может быть заменен только делом» — вернее, незримо переходит одно в другое.)

И вот, друг дорогой, если это так, если все, что я сейчас высказала как бы от твоего имени, и вправду твое, то я хочу знать вытекающее отсюда твое жизнечув-ствие. Я знаю, как в тебе сильна мистическая нота, которая со стороны некоторых навлекла на тебя укор в исключительном «имманентизме», та, которая заставляет тебя выше всего ставить внутреннюю духовную жизнь, в которой уже все есть, все суще, все вечно и воскрешено. И, вероятно, твоя самая пламенная учительская деятельность направлена сейчас на то, чтобы раскрывать в душах эту вечную, свободную, божественную жизнь...

Но мой вопрос к тебе относится к другой стороне нашей духовной жизни — к конкретной задаче человека (раз мы все можем — мы все должны), которая неизбежно развернута во времени. Здесь можно предвидеть грядущие формы жизни и направлять на них волю свою и других. Сюда относится твое «Средневековье» и, вероятно, еще многое, что ты высказываешь. Но об этом в письме не спрашиваю. Но есть еще другая сторона у того же вопроса: перед каждым из нас встает вопрос, как пойдет дальше жизнь мира и потом — как пойдет жизнь моей души и как связать одну с другой? Раз задача мира переживается мною как моя личная, моя творческая задача, внутри меня осуществляющаяся, то смерть, конечно, не оторвет меня от нее. Смерть не выведет меня из времени во вневременное, потому что вневременное — и здесь, и там, и время — и здесь, и там. И творческая волна, которая раз подхватила меня, конечно, уж не оборвется со смертью. Как же мыслить, как хотеть мне мое дальнейшее существование? Ты скажешь — учение церкви. Я хочу не другого, чем учит церковь, но хочу так же творчески и потрясающе наново пережить и эту сторону христианской жизни, как переживаем мы другие ее стороны — «за свой страх». А теперь ведь как? В известные дни молятся об усопших, служат молебны таким-то святым — а жизнь наша духовная идет своим путем. Я знаю, что делаются попытки тесно связать одно с другим — например, у восточных католиков, но и это только — археология и церковная культурность. Я же хочу и жду, чтобы из смерти хлынула волна жизни. Говорю это не из парадокса. Верь мне, друг, что, не раздвинув далее в посмертное судьбу человека, нельзя разбудить в нем сокровенного нерва жизни. Без этого все усилия твои вызвать творческую активность душ будут бесплодны. Ведь слова Христа «Ныне же будешь со Мною в раю» всколыхнули мир —• на тысячеле-

664 Сестры Герцык. Письма

тая хватило их движущей силы. До тех пор, пока мы не будем знать, провидеть нашу личную (и близких наших) судьбу и связь ее с будущей жизнью мира, до тех пор никаким философским пламенем не спаять расколовшееся «спасение» и «творчество», а, что еще хуже, и то, и другое будет вялым, ущербным... Вот на этот жгучий для меня вопрос хочу я знать твои мысли. Мы никогда вплотную не говорили об этом, а что ты узнал за эти важные годы разлуки — я совсем не знаю. Не могу тебе сказать, как мне важны и существенны твои самые краткие слова об этом, только умоляю тебя, ответь мне хоть отрывочно, недодуманно, только не знаю, захочешь ли ты понять, в чем для меня острота этой проблемы. Мне потому сейчас так и дорог Федоров, что у него в этой точке — «жарко», «горит», ошибки же его и искажения — это ошибка перспективы. Принимаю целиком его задачу, но только то, что для него сейчас «ныне же» («Ныне же будешь со Мною в раю!»), растягивается для меня в века и века. И эта бесконечность впереди не пугает и не гнетет, потому что это — единый порыв активности, единое дело, которое и стало-то временем, растянулось им только потому, что я, человек, взял его на себя. И вся эта бесконечность — внутри меня и внутри моего «ныне».

Вспомнила я сейчас, что у нашего Баадера, которым мы с тобой когда-то занимались, было учение о трех временах, и одно из них — ниже времени. Должно быть, это об этом и было — то есть, если откажешься от «общего дела», от участия в Христовой жертве и творчестве, не растянешься во времени, тогда тоже выйдешь из времени, но это будет не победой над ними, а «подвременьем», по Баадеру. Так ведь? Видишь ли, я не совсем единомышленница федоровцев (да и знаю я очень немногих и не с каждым из них созвучна, согласна только краешком существа своего), но правда, что в общем с ними вольнее дышится и все вопросы затрагиваются более по существу, чем с людьми других толков. Потом ценю их корневую русскость, их отношение к православию. Образ же самого старика Федорова вызывает во мне какое-то национальное волнение!

Мне трудно остановиться, друг дорогой, так бы говорила и говорила с тобою. Но письмо и без того слишком длинно. Но ты ответишь мне, правда? Обнимаю с большой нежностью всех твоих.

Вчера получила от имени Льва Исааковича деньги. Знаю, что все вы участвовали в посылке их, и благодарю горячо всех. Смогу их употребить на одно важное и радостное мне дело.

Мысль и память о тебе — для меня неизменно радость и стимул к внутреннему творчеству. Ничто из того, что дано тобою, не забыто, не потеряно. Твоя с любовью. Евгения.

По преимуществу, предпочтительно (франц.).

Письма Евгении Герцык 665

К Лидии Юдифовне БЕРДЯЕВОЙ

28 окт<ября 1923, Судак>.

Лидия, друг дорогой мой! Сейчас получила открытку твою, написанную в день Рождества, и так читаю-перечитываю ее, чтобы больше узнать, но, увы, так мало в ней слов! Я даже не знаю, живете ли Вы все у той злой хозяйки, — в большом св<оем> письме ты писала, что переедете. То письмо1, дорогая, я получила вместе с двумя другими, когда шла, влекомая Вероникой, на холмы наши пустынные, где толпа девочек вела хоровод и пела какие-то старинные песни про «царевну»: солнце огромное, вечернее висело над лазоревым морем, и этот хоровод — что-то было в этом эллинское, точно языческая весна земли была передо мною. А в письмах, которые я читала, во всех чувствовался христианский конец земли, и так радостно навстречу ему устремилась душа, не отвергая языческого начала своего, но как бы в исходный свой час вспоминая его как дальний сон. Это чувство крепко держится во мне. В новогоднюю ночь, открыв Евангелие, я прочла слова ап<осто-ла> Петра о том, что первый мир был создан водою и водою погиб, наш же уготовлен огню и кончится огнем, — в этих словах тоже говорится о двух природах мира. Для меня всегда большое значение имеют слова евангельские, прочитанные в эту ночь: в эти страшные годы я вычитывала и предсказания и повеления себе. Так теперь и буду жить этот год и работать под знаком этих слов. Впервые в этом году, вслушиваясь в рождественскую службу, я услышала в ней мотив скорби, который я не подозревала раньше в этом, считающемся радостным и светлым празднике, — скорби вочеловечивания Христа, — отсюда и печальный, минорный характер некоторых напевов Рождества. Мне кажется, что меня сейчас приближает к католичеству обострение во мне этого чувства конца, кот<орое> само как-то ближе приближает к сердцу печаль земной жизни Христа. В православии я больше чувствую его в вечности, в славе. Ах, родная, как тяжело быть лишенной возможности говорить, встречаться с близкими — и при этом письма, кот<орые> идут долго, без конца, да и доходят ли? Я писала тебе раз и вложила письмо к Вере2 с просьбой переслать его, — ты не упоминаешь, получила ли его, но из открытки Веры кажется мне, что да. Правда, как удивителен переворот религ<иозный>, совершившийся в Ваде3, и его напряженная жизнь во Христе. Только мне так чркд и незнаком дух американского методизма, кот<орым> он заражен. Из писем из вашей общины4 ты, верно, знаешь, что Валерия в Москве, в лечебнице, что глаз ее почти безнадежен, но что духом она светла. Сейчас получила письмо от одной знакомой, бывшей только что у нее, поразившейся ее ясностью, радостностью; ей Валерия сказала, что «католич<ество> так удивительно близко и скоро подводит к Богу, так повелительно влечет к нему, что она не допустит другой формы», и эта знакомая протестантка упорная заволновалась и засомневалась в своей правоте. Ты чувствуешь, Лидия, какое великое дело сделал тут Бог через тебя, — подумай, что она слепая и что было бы в душе ее без этого света!5

666 > Сестры Герцык. Письма

Пиши мне, пиши конкретней о своей жизни как внутренней, так и внешней: кого из мистиков читает, над чем работает6, возможно ли хоть в будущем осуществление мечты нашей о мистическом издательстве. Вообще скажи о литературной и умственной жизни русских в Берл<ине> — хочется еще знать о Рел<иги-озно>-фил<ософской> акад<емии>7 — как приветствую, как горжусь ею! У Франка8 в Симф<ерополе> есть газетные отзывы о ней, и Адя писала мне о них.

Просим опустить это письмо в ящик. Люба нежно благодарит за привет и говорит, что легко написала бы, если бы не рука. Целую. По газетам, редко попадающим в руки, стараюсь понять, что происходит в Германии. Напиши, что можешь. Меня беспокоит Адя: живет страшно трудно и болеет.

К Марии Борисовне ГЕРШЕНЗОН

№ 1

30 августа 1925, <Судак>.

Только сейчас берусь за письмо к Вам, дорогая Мария Борисовна, хотя в эти два месяца обращалась к Вам постоянно, зная, как Вам близко то, что я переживаю, как не чуждо прозвучало бы Вам каждое мое слово. И внутри, втайне присоединяла Вас к тем — не знаю, назвать ли их молитвами?1 — к тем мигам озаренным, когда смерть и смертная разлука преодолевались. Ах, дорогая, Вы знаете уже теперь, Вы острой мукой выстрадали то, что смертью близкого рождается к новой жизни, что надо, надо родиться заново, иначе нельзя перенести, а главное — иначе, если не родишься от его Духа, от Духа умершего, то как бы хоронишь его вторично и безутешнее.

Нркно принять смерть не с покорностью только, а как дар тот, что любимый и любивший не для себя одного умирает, а и для близких, потому что только так может послать ему Утешителя. Но нужно же открыться этому Утешителю. Вот. когда я Вас видела в Москве, Вы переживали и муку, и редкие миги вдохновленности этого нового рождения — Вы сами это говорили, что в Вас теперь он, ушедший друг. живет и строит Ваши новые верования, поскольку старое все распалось. И счастливы и Вы, и я, что такие от нас ушли, что они сами нас торопят, окрыляют, несут.

Подолгу страдать от утраты жизненного, невозвратимого лица Ади я не могу, не смею, потому что она сама так звала, призывала смерть (это Вы увидите и из последних стихов ее, которые посылаю Вам), что теперь я только изумляюсь. как мы все (и она тоже) не понимали смысла этих ее призывов и, обманываясь ее жизненностью, ее негаснущим интересом ко всему в жизни, не чувствовали, как близок ее уход. Но всего больше меня мучат, меня жалят воспоминания ос этих десяти днях, когда я застала ее как бы выздоравливающей в Судаке, и не понимала, что внутренне она уже ушла... Она была такая же, как всегда, ласковая, говорливая, но какой-то глубиной духа мы не встретились — она сознани-

К Николаю Александровичу Бердяеву

Дружба Е. К. Герцык с Н. А. Бердяевым началась в 1909 году, в момент тяжелой личных переживаний, связанных с ее отношенем к Вяч. Иванову, и во многом помогла ей преодолеть эту драму. Подводя итог своей жизни в 1930-е годы Е. К. Герцык писала о Бердяеве: «И все же — из всех, кого я имела и кого потеряла, — его я потеряла больше всех. Ни он, ни я не уступим ничего» (Герцык Е. «Воспоминания», с. 168).

Письма хранятся в РО РГАЛИ, ф. 1496, оп. 1, ед. хр. 422. Печатаются с сокращениями.

№ 1

Отправлено в Берлин.

1. ...мы расстались... — Е. К. была в Москве в августе 1922 года, когда группа высланных ученых и литераторов, среди которых оказалась и семья Бердяева, выезжала в Петроград для отправки за границу на пароходе.

2. ...философский журнал... — возможно, журнал «София». См. комм, к следующему письму.

№2

Отправлено в Берлин.

1. ...«София»... — религиозно-философский журнал «София» был основан в 1923 году в Берлине тремя высланными философами: Бердяевым (главный редактор), Карсавиным и Франком; вышел только первый номер.

2. ...что Белый?.. — Андрей Белый, выехав из России в октябре 1921 года, прожил в Берлине и его окрестностях (с недолгими поездками к М. Горькому, Р. Штейнеру) до октября 1923 года.

3. ...лесном монастыре... — в Топловском женском монастыре в Крыму (основан на месте гибели св. Параскевы).

Комментарии 737

4. ... производительность твоя... — недолгий берлинский период творчества Бердяева можно назвать историософским: в это неполное двухлетие им были додуманы и опубликованы мысли о путях русской и мировой истории, возникшие еще в революционной Москве и получившие дальнейшее развитие под влиянием секулярного духа и наступлением массового общества. Этому посвящены его книги: «Смысл истории. Опыт человеческой судьбы» (Берлин, 1923) и «Новое средневековье: Размышление о судьбах России и Европы» (Берлин, 1924).

№ 3

Отправлено в Париж, куда Бердяевы переехали в середине 1924 года.

1. ...Академии в Берлине... — Религиозно-философская академия в Берлине, созданная при поддержке американской организации ИМКА (Христианский союз молодых людей), продолжала программу московской Вольной академии духовной культуры; во главе обеих стоял Н. А. Бердяев. После отъезда его из Берлина Академия была переведена в Париж.

2. ...Валентин Алекс<андрович>... — Валентин Александрович Тернавцев (1866— 1940), религиозный мыслитель, писатель.

3. ...опекаемого антропософками... — вторая жена Андрея Белого, с которой он уехал из Берлина в Москву, Клавдия Николаевна Васильева (урожденная Алексеева), была антропософкой.

4. ...у Ромена Роллана... — Ромен Роллан. «Махатма Ганди» (Л.—М., 1924).

5. ...Kилю... — Л. Ю. Бердяеву, с которой Е. К. также состояла в переписке. См. письмо к ней.

6. ...Ирину Владимировну... — Ирина Владимировна Трушева (?—1929), мать Л. Ю. Бердяевой и Е. Ю. Рапп, жившая с Бердяевыми в Кламаре.

7. ...Можайским... — в это время в Париже жили вдова Н. Н. Можайского — Матильда Алексеевна Гудима-Левкович (1869—1947) и ее сын, Алексей Николаевич Можайский (1898—1992), офицер Белого движения, племянник Бердяева. В ноябре 1925 года Н. А. присутствовал на венчании своего племянника с Ольгой Веригиной — это была первая свадьба в Сергиевом подворье.

№4

Отправлено в Париж.

1. ...о Братстве св. Софии... — возникшее в Москве в 1919 году по благословлению патриарха Тихона; Братство св. Софии возобновлено в эмиграции в 1923 году; оно имело устав и молитвенное правило, обязательные для своих членов; Бердяев вышел из Братства в 1925 году. См.: «Братство святой Софии. Материалы и документы 1923—1939 гг.» (М.—Париж. «Русский путь— Ymca press», 2000).

2. ...в опере Ргшского-Корсакова ...вагнеровский католический Грааль... — здесь сравнение опер Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» и Р. Вагнера «Парсифаль».

738 Сестры Герцык. Письма

3. «Обелиск» — эмигрантское издательство в Берлине; работа Е. К. Герцык об Эдгаре По не издана до сих пор.

№5

1. ...статью «Новое средневековье»... — Н. Бердяев. «Новое средневековье» (Берлин, 1924).

№ б

Отправлено в Париж.

1. ...Вашего дома... — последний адрес Бердяевых в Москве: Власьевский переулок, дом 4, рядом с церковью Успения на Могильцах.

2. ...об умершем отце на Маросейке... — об о. Алексее Мечеве (1856—1924), настоятеле храма во имя святителя Николая в Кленниках, который произвел на Бердяева «самое сильное и самое отрадное» впечатление среди всех других встреч с духовными лицами и который благословил его на выезд из России. Записи об о. Алексее сделала его духовная дочь Соколова: мон. Иулиания (Соколова). «Жизнеописание московского старца отца Алексея Мечева» (М., 1992).

3. ...Лик Владимирской иконы... — ресь идет об иконе «Владимирская Богоматерь», расчищенной реставраторами во главе с А. А. Анисимовым в 1924 году.

№7

1.....коренная, о центральном... — Н. Бердяев «Философия свободного духа» (Париж,

1927); парижский период жизни Бердяева богат был философским творчеством, для которого характерно дальнейшее развитие идей его экзистенциональной метафизики.

2. ...до переговоров о стихах... — несколько стихотворений А. Герцык появилось в эмигрантской периодике 1925—1927 годов, отдельного издания не было.

№ 8

1. ...из «Путей»... — «Путь» (Париж, 1925—1940), журнал русской религиозной мысли, возглавляемый Н. А. Бердяевым.

2. ...Maritain... — позже Бердяев дает достаточно развернутую характеристику Ж. Ма-ритена и эволюцию его взглядов: «Философски мы всегда спорили с Маритеном, у нас разные философские истоки и разные типы философского миросозерцания. Он весь проникнут Аристотелем и Фомой Аквинским. Германская философия ему совершенно чужда... Маритен — мистик, и разговор с ним на духовные темы очень интересен... Он сделал большие усилия выйти за пределы замкнутой латинской культуры, раскрыться для других миров. Он очень любил русских, предпочитал их французам» (Бердяев Н. «Самопознание», с. 247-248).

3. ...о Keiserling'e... —• в Берлине Бердяев познакомился лично с Г. Кейзерлингом, который помог напечатать на немецком языке его книгу «Смысл истории» и написал к ней предисловие. О нем см. комм. 7 к № 41 (Е. К. к М. А. Волошину).

Комментарии 739

В «Самопознании» Бердяев отмечает «очень разные миросозерцания» с Кейзерлингом (отмечает его дуализм духовного и теллургического начала, скорее индусскую, чем христианскую духовность).

№9

1. ...о спасении и творчестве... — Бердяев Н. «Спасение и творчество. Два понимания христианства» (Париж, «Путь», 1926, № 2).

2. ...Гуревич... — Георгий Давидович Гуревич, критик.

К Лидии Юдифовне Бердяевой

Лидия Юдифовна Бердяева (урожденная Трушева, в первом браке Рапп; 1874—1945) — жена Н. А. Бердяева.

В юности в Харькове она принимала участие в революционной деятельности и подверглась даже двум арестам; в 1900 году вышла замрк за В. И. Раппа, но замркество оказалось недолговечным и вскоре через С. Н. Булгакова она познакомилась с Н. А. Бердяевым, что и определило ее дальнейшую судьбу. Творчество, которое так высоко ставил для жизни каждого человека ее муж, Н. А. Бердяев, выражалось у нее в стихотворчестве (с 1909 года) и религиозных исканиях. Стихи Л. Ю. неоднократно печатались на страницах периодики под псевдонимом Лидия Литта, их оценил Вяч. Иванов. В письме из Судака в сентябре 1909 года Н. А. Бердяев пишет жене: «Сегодня читала твои стихи Аделаида Казимировна. Она сказала: точно вскрылась земля и пробился источник свежей воды. Она находит, что стихи твои удивительно свежи, непосредственны, мызыкальны, как у Бальмонта, и красочны. Больше всего понравилась «Ладья» и «Нанизываю жемчуг»...». (Вадимов А. «Жизнь Бердяева». Беркли, 1993). Религиозные искания Лидии Юдифовны в послереволюционные годы привели ее в Москве в общину католиков доминиканского ордена восточного обряда о. Владимира Абрикосова и после эмиграции в Германии и во Франции она продолжала придерживаться католической службы восточного обряда. >«-

Письма Л. Ю. Бердяевой к Е. К. Герцык опубликованы в «Новом мире» (1998, №7, с. 172—183). Опубликован также ее дневник 1934—1945 годов («Звезда», 1995, № 10, с. 140-166; № И, с. 134-154; № 12, с. 144-164).

В РО РГАЛИ, ф. 1496, оп. 1, ед. хр. 422 среди писем Е. К. Герцык к Н. А. Бердяеву, хранится одно письмо к его жене (л. 11).

А< № 1

Отправлено в Берлин.

1. ...то письмо... — вероятно, имеется в виду письмо, написанное из Берлина весной 1923 года: «Христос Воскрес, дорогой друг, далекий! В первый раз в жизни моей не слышу пасхального пения, не имею заутрени... Провожу эти светлые дни в большой отрешенности. Но дух просветлен и вознесен, как никогда... Нет пути без жертв, без отрыва, без креста. Но каким легким делает его Господь тому, кто до конца принимает

740 Сестры Герг^ык. Письма

его, без оглядки, без оговорок... Да, я не была в эти и страстные, и светлые дни в православной церкви, хотя праздную их вместе с вами (не с латинской церковью) и своей церкви здесь не имею. Не была потому, что могу молиться только на камне Истины... Идти же в такие дни для быта, для приятных и радостных впечатлений считаю кощунством. Ты скажешь: мы братья, мы христиане — почему же не молиться нам вместе? Да, мы братья, но молиться мы должны каждый в своей церкви, той, которую каждый считает истинной. Только тогда молитва наша будет подлинной, серьезной и ответственной. Ты, мой друг, конечно, обвинишь меня в нетерпимости, узости и т. д. Заранее принимаю упреки твои. Но скажу: неужели мало хаоса, смешений, мути и двоений ликов и образов, чтоб не возжаждать четкости, ясности, граней? Мир погибает от хаоса... Не ты ли сама говоришь о близком конце и так остро чувствуешь его? Так вот, перед лицом Грядущего и нужна особенная строгость к себе (прежде всего), и к окрркающему не в смысле осуждения, отлучения, а в смысле понимания, различия...

Я начала письмо прямо с размышления, а хотела светло и радостно похристосоваться... Ну, уж так само вышло — очевидно, это на душе лежало и требовало выражения... Это время я часто думаю о тебе и открываю большое сходство в последних духовных этапах наших. Твое последнее письмо мне ужасно близко... Все оно говорит о конце, о радости конца. А во мне чувство это так заострилось именно в последнее время, что я с каким-то недоумением слушаю людей, говорящих о будущих судьбах Европы, России, о каких-то перспективах истории, культуры и т. д. Когда сидишь на вокзале и ждешь 3-го звонка, можно ли садиться писать письмо, распаковывать чемодан, заказывать обед? И, видя, как люди вокруг делают это, не замечая или не желая замечать близости сигнала к отходу, — я с глубокой жалостью смотрю на них и говорю: «Поздно, поздно!» Еще одно сходство: мы обе живем в большой отрешенности и внутренней, и внешней. Здесь я духовно одинока, как никогда.<...> Церковный ритм жизни моей прерван окончательно... Я живу здесь ритмом нашей восточной общины, но общины не имею. И вот в результате — духовное некое пустынножительство. <...> То же и у тебя, и ты в пустыне духовной. И это сближает нас с тобой...» («Новый мир», 1998, № 7, с.175)

2. ...к Вере... — В. С. Гриневич в Софию.

3. ...в Bade... — В. П. Гриневич из Софии писал Н. А. Бердяеву о своем религиозном обращении к протестантизму.

4. ...из Вашей общины... •— большая часть сестер-монахинь общины католиков восточного обряда о. Владимира Абрикосова, во главе с Анной Ивановной Абрикосовой остались в России и прошли через тюрьмы и ссылки, пострадав за веру.

5. ...без этого света... — В. Д. Жуковская вошла в общину русских католиков под влиянием бесед с Л. Ю. Бердяевой.

6. ...над чем работает... — речь идет о Н. А.Бердяеве.

7. ...о Религиозно-философской академии... — об этом в 40-х годах Бердяев писал: «Это уже была моя личная инициатива. По приезде за границу у меня явилась мысль создать что-то вроде продолжения московской Вольной академии духовной культуры и Религиозно-философских обществ, хотя это и не должно было быть простым повторением

Комментарии 741

старых учреждений... Религиозно-философская академия могла образоваться благодаря активной помощи американского Союза христианских молодых людей (СА), которая продолжается и доныне» (Бердяев Н. «Самопознание». М., «ДЭМ», 1990, с. 231).

8. ...у Франка... — М. Л. Франк, профессор Таврического университета, брат философа С. Л. Франка.

12 ' - . _ Сестры Герцык. Письма
1905 г. — статья в «Вопросах жизни» о 1-й книге стихов Вяч. Иванова «Эрос» и знакомство с самим поэтом.
1906 г. — знакомство с М. Волошиным.
1907—1909 гг. — после смерти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал долговременные поездки в Петербург; работа над переводами, критическая статья «Бесоискатель-ство в тихом омуте» в «Золотом руне» (1909, № 4).
Июнь—август 1909 г. •— путешествие Прага—Мюнхен—Фрайбург, Швейцария— Италия—Греция. Письма Вяч. Иванову.
С 1909 г. — дружба с Н. А. Бердяевым.
1909—1911 гг. — переводы Ф. Ницше, Т. Гомперца, Куно Фишера, С. Лагерлеф.
Апрель 1911 г. — переход в православие.
1911—1912 гг. — перевод Ж. Гюисманса.
1912 г. — поездка в Италию (Бердяевы, Муратовы, Эрны) и Швейцарию (лечение брата). С конца 1912 г. жизнь при школе B.C. Гриневич (Москва, Савеловский пер., 10).
Весна 1913 г. •— поездка в Италию к Вяч. Иванову, затем в Швейцарию (встреча с Львом Шестовым), заезд в Мюнхен на антропософский съезд.
Август 1913 г. — по дороге из-за границы в Судак остановка в имении В. С. Гриневич «Ольховый рог», встреча с Бердяевым.
Октябрь 1913 г. — снова поездка в Италию с больной родственницей, заказ на составление и перевод книги К. Баадера от издательства «Путь».
До поздней осени 1913 г. — Судак.
Лето 1914 г. — Судак.
Зима 1914/15 г. — Москва, Кречетниковский пер., 13.
Март 1915 г. — поездка в Новочеркасск к брату.
С весны 1917 г. до 1928 г. — Судак с выездами в Москву в мае—сентябре 1922 г., летом 1924 г., весной 1925 г.
УХОД за больными; со смертью сестры летом 1925 г. — забота о ее сыновьях.
Осень 1928 г. — переезд семьи в Кисловодск.
1930 г. — поездки в Москву, Тарусу (на дачу к С. В. Герье).
1933 г. — поездка в Москву, Тарусу, в Иваново к Д. Е. Жуковскому и племянникам.
1936 г. — поездка в Москву.
1938 г. — переезд семьи в заповедник «Стрелецкая степь» Курской области.
Июнь 1941 г. — с началом войны семья перебралось в деревню Зеленая степь Медвенского района. Оккупация.
Лето 1943 г. — освобождение Курской области от немцев. Смерть Л. А. Герцык, приезд племянницы Вероники, кончившей Тимирязевскую академию в Москве.
Февраль 1944 г. — умерла в деревне Зеленая степь Курской области.