Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь

Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: XV - XVI век.

Ральф Иннес

КОНКИСТАДОРЫ

История испанских завоеваний XV–XVI веков

Иннес Р. Конкистадоры. История испанских завоеваний XV–XVI веков. М.: Центрполиграф, 2002.

На английском - 1968 год.


Предисловие автора

Эпоха Великих географических открытий всегда обладала для меня большой притягательной силой, однако предложение написать книгу по истории – серьезный вызов для любого романиста. Я колебался, принять это предложение или нет. Наконец, три фактора определили мое решение: во-первых, я по натуре рассказчик, а деяния Кортеса в Мексике и Писарро в Перу принадлежат к наиболее впечатляющим за всю историю человечества; во-вторых, все мои романы основаны на реалиях тех стран, в которых разворачивается действие, а потому уважение к истине для меня – глубоко въевшаяся профессиональная привычка; наконец, климатические и ландшафтные особенности страны всегда казались мне ключевым фактором для формирования характера ее народа и истории.

Тем не менее три года изучения документов эпохи и значительно более объемных позднейших описаний оставили меня далеко не удовлетворенным. Многие документы носили явную политическую окраску и ставили вопросы, ответы на которые можно было найти только там, где в свое время прошли Кортес и Писарро. В результате предпринятых мною путешествий я пришел к пониманию того, насколько местный ландшафт влиял на события и даже подчинял их себе. Но не только ландшафт, а также и море – при этом, надеюсь, мне, как человеку, проведшему в плаваниях немало времени, удалось помочь читателю лучше понять, что значит первым открывать и исследовать берега неизвестных земель.

Я выражаю благодарность доктору Джону Стриту, директору Центра латиноамериканских исследований Кембриджского университета, который прочел данную работу и дал советы по основной ее части; доктору Дж. Бушнеллу, читающему лекции по археологии Нового Света в том же университете, за советы по главам, имеющим отношение к цивилизациям ацтеков[1] и инков. Я благодарен также всем, кто, по должности или неофициально, помогал мне в моих путешествиях и исследованиях в Испании, Мексике и Перу – в особенности сэру Роберту Маретту за информацию о Семпоале, капитану Б. Хокансену за возможность свободно использовать его карты и тридцатилетний опыт плавания у латиноамериканских берегов от Панамы[2] до Кальяо, доктору Дж. Дж. Уилсону за детальную информацию о топографии Анд выше Кахамарки и сеньоре Элехальде за возможность ознакомиться со всеми частными коллекциями Лимы.

Мне бы также хотелось поблагодарить моего друга Джона Хэдфилда за то, что он инициировал этот проект, и Джорджа Спейта, который не только редактировал эту книгу, но и внес в нее огромный вклад в отношении карт и рисунков, многие из которых прежде не публиковались. И наконец, я благодарен, как всегда, моей жене Дороти за ее помощь в работе с текстом, а также за работу по составлению списков наиболее интересных экспонатов в музеях и частных коллекциях, и моему секретарю Норе Андерсон за ее работу с черновиками.

Х. И.


Часть первая
ФЕРДИНАНД И ИЗАБЕЛЛА


Глава 1
КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬЮ В ВОСЕМЬСОТ ЛЕТ

Как и большинство человеческих феноменов, конкистадоры[3] были продуктом исторического развития. Это испанские авантюристы, исследовавшие и завоевавшие в начале XVI века новые миры во славу Бога и ради собственной выгоды. Они имели за плечами столетия постоянных сражений за освобождение родного Иберийского полуострова от вторжения мавров. Это были закаленные войной люди, крестоносцы, которые, заставляя мавров отступать, основывали королевства и княжества по мере своего продвижения. В 1492 году был взят последний оплот мавров. В начале XVI века формируется новая испанская нация. Восьмисотлетний крестовый поход закончился, и испанское рыцарство, рожденное для седла и меча и вдохновляемое яростным религиозным пылом, внезапно оказалось не у дел. Некоторый выход их энергии дали итальянские войны, однако географическое положение Испании неумолимо указывало на запад, по направлению к Новому Свету, недавно открытому Колумбом.

Люди, завершившие свою последнюю битву с маврами, превратились в рыцарей удачи – иначе говоря, пиратов – и последовали за морскими бродягами через море. Они искали новых неверных и оставили за собой столь впечатляющий след жестокости и героизма, что ему не найдется равных в истории европейских народов. Они пылали жаждой золота и вместе с тем были движимы подлинным религиозным порывом.

Странная смесь мотиваций, фантастическая стойкость этих людей, их способность прокладывать себе путь вероломством и силой сквозь армии, в сотни раз превосходящие их численно, не поддаются воображению и требуют основательных объяснений.

Как это бывает в истории, важную роль сыграли географическое положение и природа страны. Иберийский полуостров – ultima thule[4] Западной Европы. Часть его береговой линии идет вдоль Средиземного моря, часть – вдоль Атлантического океана. Южная оконечность полуострова смотрит прямо на Африку, отделенную от него десятью милями Гибралтарского пролива. Именно через этот пролив четыре тысячи пятьсот лет назад сюда пришли первые завоеватели. Но они не были последними. Поскольку Испания располагается на периферии средиземноморского культурного пространства, а ее реки и богатые долины разделены между собой горами, влияние сначала финикийских, а затем греческих торговцев было ограничено южным и восточным побережьем, так же как и влияние Карфагена, начавшееся около 450 года до н. э. и продолжавшееся три столетия. Более важным в этот период оказался приход из-за Пиренеев кельтов, смешавшихся с народами Центрального плоскогорья, что дало в результате народ кельтиберов. Карфагеняне никогда не имели сильной власти в стране, так что римляне, с помощью политики примирения, постепенно вытеснили их. Поначалу это проникновение было обусловлено необходимостью защиты итальянского отечества от вторжений двух великих карфагенских генералов – Гамилькара и Ганнибала. Однако к 197 году до н. э. римляне настолько закрепились на полуострове, что территории, ранее оккупированные Карфагеном, определились уже как две римские провинции – Hispania Ulterior и Hispania Citerior[5]. Политика примирения сменилась теперь более определенным курсом, и за последние два столетия до нашей эры римские легионы уверенно завоевали весь полуостров. Кельтиберы, сосредоточенные в долинах Дуэро и Тахо, не были покорены Карфагеном. Как все кельты, они были храбры и свободолюбивы. Полстолетия они сдерживали напор римлян, но в 133 году до н. э. потерпели поражение от Сципиона и после этого входили существенной частью в римские наемные войска.

Почти пять столетий страна жила в мире, и таким образом, влияние Рима на развитие испанской культуры трудно переоценить. Население приняло христианство, люди жили по римским законам, а благодаря местным природным условиям и римскому обычаю держать в провинциях гарнизоны резко возросло значение городов в ущерб племенному укладу жизни. Но в начале V века н. э. Испания вместе со всей Европой пострадала от вакуума власти, вызванного закатом Рима. Из Европы хлынули вандалы, аланы и свевы, за которыми еще через пятьдесят лет последовали вестготы. Завоеванные романо-испанцы остались католиками и продолжали жить по своим римским законам, тогда как завоеватели, которые были христианами арианского[6] толка и чья социальная структура основывалась на германских обычаях, образовали тевтонскую элиту под началом собственных выборных королей. Однако к началу VII века, с обращением короля в католицизм и согласием на это значительной части арианского духовенства, расовая сегрегация двух народов перестала быть эффективной. Латынь стала официальным языком, католические епископы начали играть ведущую роль в политике, и около 654 года была установлена единая законодательная система. Отчасти римский, но в основе своей германский, формировавшийся кодекс законов (Forum Judicum) стал могучей силой, пережившей королевство вестготов на много столетий и давшей основу для местных кодексов, или фуэрос, средневековых испанских городов. Более того, в результате унификации закона и религии пали барьеры между завоевателями и завоеванными. Смешанные браки, запрещенные римскими, но не вестготскими обычаями, теперь привели к смешению рас, и Иберийский полуостров сделался единым – во главе с королем, по-прежнему остававшимся выборным и не передававшим своей власти по наследству. Несмотря на то что верховенство вестготов было недолгим, они оказали необычайно сильное влияние на испанский народ и обычаи. Именно это влияние сделало средневековую Испанию совершенно непохожей на остальную Европу того времени.

Третьим фактором, оказавшим решающее влияние на испанский менталитет, оказались нахлынувшие в 711 году из-за Гибралтарского пролива исламские орды. За семь лет мавры – в основном североафриканские берберы, но также арабы и сирийцы – завоевали почти все испанское королевство вестготов и убили короля Родерика. Затем они хлынули через Пиренеи на земли франков. Только северное и северо-западное Атлантическое побережье, защищенное своими горными бастионами, осталось независимым, чтобы позже стать ядром новых христианских королевств.

Существенная слабость новоявленного мусульманского государства заключалась в следующем: Испания управлялась как провинция. Она подчинялась, скорее номинально, сначала далекому Дамаску, затем Северной Африке. Из этого неизбежно вытекало, что, стоило ослабеть центральной власти, страна тут же распадалась на более мелкие провинции. Кордова, Севилья, Гранада, Валенсия, Толедо, Бадахос, Сарагоса – все они в то или иное время были отдельными государствами. Границами служили горы, долины, реки или береговая линия. Тем не менее, несмотря на слабости системы власти, мусульмане оставались в Испании на протяжении почти восьми столетий.

Основой владычества мавров служили арабская кавалерия и религиозный фанатизм. Это были завоеватели, несущие слово Пророка на острие ятагана, а их быстрые арабские скакуны являлись средством вонзить ятаган в цель. Поначалу христиан не вынуждали менять свою религию или свои законы. Кроме того, мусульманское вторжение принесло в Испанию культуру и знания более древней цивилизации Восточного Средиземноморья. Развитие ирригации сделало засушливые земли пригодными для сельского хозяйства. Поощрялось образование; росла грамотность городского населения; процветали музыка, поэзия, искусства и науки, в особенности математика.

Но войны продолжались. Свободные христиане из своих горных твердынь спускались в долины в поисках лучшей жизни. Они ненавидели неверных, захвативших лучшие земли страны, и разжигали в себе религиозный пыл не менее яростный, чем тот, что привел в Испанию мавров. Другие европейские страны могли снаряжать дальние крестовые походы ради освобождения Святой Земли от сарацин; испанцы же, отрезанные от остальной Европы грозным барьером Пиренеев, всегда стояли перед лицом внутреннего крестового похода. Их воинским кличем было: «Крест и Святой Иаков». Всякий мужчина, притязавший на сколько-нибудь благородное происхождение, рассматривал себя исключительно как боевую машину. Это было его работой, его жизнью, неотъемлемой частью его веры в течение восьми столетий.

Крестовый поход против мавров, однако, не был непрерывным, так как испанцы несли на себе проклятие междоусобной вражды. В силу расовых предрассудков и особенностей местности они были раздроблены на мелкие государства, основой которых служили укрепленные города или замки исторической знати; им недоставало национального единства и общности интересов, необходимых, чтобы сбросить захватчиков в море. В самом деле, на междоусобные стычки уходило больше времени, энергии и крови, чем на борьбу с маврами, и только притягательная сила цветущих долин, так хорошо обработанных завоевателями, заставляла христиан спускаться вниз с мрачных горных вершин. В случае успеха испанцы ненадолго закреплялись на равнинах и сами возделывали землю и собирали урожай, но не могли защититься от молниеносных контратак арабской конницы. Только после того, как захватчики были отброшены за реку Дуэро, появилась возможность воздвигнуть вдоль этого естественного барьера надежные оборонительные укрепления. Это произошло через полтора столетия эпизодических, незначительных сражений. Затем должно было миновать еще шестьсот лет, прежде чем испанцам удалось выйти к реке Тахо.

Тем не менее единство веры перевешивало междоусобные разногласия. Испанцы в своей гордыне могли роптать на растущее могущество папы, но сами они были ревностными воинами Христа, а их священники приобретали все большее влияние как в делах государства, так и в военных делах. Менестрели воспевали деяния рыцарей в стихах, а такие великие поэмы, как, например, «Песнь о моем Сиде», оказывали на воинов необычайное моральное воздействие, поднимая рыцарский дух до вершин романтического героизма.

К середине XV века мавры наконец были вытеснены в их южный оплот – Гранаду, а мелкие государства христианской Испании сложились в три королевства – Португалию, Кастилию и Леон и Арагон; при этом маленькое королевство Наварра осталось изолированным и независимым в твердынях Пиренеев. Наконец, с 1479 года Испания – единое государство, и не далек тот день, когда она станет колониальной империей.

Пионерами золотого века открытий стали португальцы. Взятие в 1415 году мавританского города Сеуты (за Гибралтаром) послужило для них началом долгих и дорогостоящих поисков пути к специям Молуккских островов. Корабль за кораблем отправлялись из устья Тахо[7] в Атлантику, исследуя океан, воды которого, как считали в ту пору, ревущим водопадом переливались где-то через край мира.

Тесные контакты с маврами дали этим мореплавателям не только средства навигации, но и новый тип судна – каравеллу. Последующие поколения этих судов и по сей день можно увидеть в устье Тежу, где эти широкие с мелкой осадкой суда для перевозки вина известны как fragatas. Каравелла с ее латинскими парусами, унаследованными от арабского дау, оказалась первым океанским судном, способным двигаться против ветра без применения весел. Это обстоятельство открыло дорогу португальским мореплавателям. Им воспользовался сын короля Португалии Жуана I – Энрике, прозванный Мореплаватель.

Этот необыкновенный принц, охваченный неукротимым желанием исследовать мир, что лежал за пределами существующих карт и схем, расположил свой двор на мысе Сагриш, в крайнем юго-западном углу своего королевства, известном теперь как мыс Сан-Висенти. Это невысокий скалистый мыс, вдающийся далеко в море, единственное место в этой части побережья, где можно видеть Атлантический океан не только на западе, но и на юге. Всякий, кто проходил на парусном судне мимо этой выступающей точки суши, идя на всех парусах с попутным северным ветром – португальским пассатом, – преобладающим летом в этих местах, поймет, как в дни господства судов с прямым парусным вооружением внимание моряков неизбежно притягивал к себе юг, таивший новые открытия.

Здесь, в настоящем штабе военно-морских операций, принц Энрике собрал картографов, астрономов, мореходов. Здесь он давал указания своим навигаторам, посылая их вдоль побережья Африки в упорных попытках проникнуть за рифы мыса Бохадор, так как именно в этой точке все предыдущие путешественники сходили с маршрута волею северо-западного пассата и северного экваториального течения, смертельных для судов с прямыми парусами.

Попытки принца не приносили результата четырнадцать лет. Однако в 1434 году один из наиболее отчаянных навигаторов Энрике, Жил Эанеш, прошел по морю до конца этого пятнадцатимильного барьера рифов и затем пробился на своей каравелле обратно против ветра и подошел к плоскому песчаному берегу Сахары. Бохадор, тысячу лет являвшийся южным пределом Атлантики, был наконец покорен, и после этого капитаны Энрике быстро проникли на юг вдоль Африканского побережья. На всех существовавших тогда картах, относившихся к Финикийскому походу вокруг Африки почти за 600 лет до Рождества Христова, этот материк был показан значительно меньшим. К 1458 году португальцы достигли реки, названной ими Рио-Гранде, и, увидев, что берег уходит дальше к юго-востоку, решили, что они обогнули половину материка. Это было в 1460 году, к моменту смерти Энрике. Но, как вскоре выяснилось, праздновать успех было рано.

Годом позже они пересекли залив Биафра и обнаружили, что побережье Африки, оказывается, идет дальше к югу. Для мореплавателей это оказалось горьким разочарованием.

После этого интерес португальцев к исследованию Африканского побережья упал. Однако страна, вся жизнь которой была направлена на торговую экспансию, не прекратила исследования только потому, что ее надежды не оправдались. Потерпев неудачу в одном направлении, португальцы, без сомнения, должны были направиться в другом. У них были суда, люди и опыт. И здесь возникает вопрос, бередящий с тех самых пор душу любого человека, изучающего историю мореплавания: куда направились португальские суда после 1461 года? Насколько раньше португальцы с готовностью делились своими знаниями, настолько теперь они, подобно финикийским торговцам, ввели политику абсолютной секретности. Вводится смертная казнь за разглашение информации о путешествиях. Даже в 1503 году картограф Хуан де ла Коза, баск по происхождению, составивший тремя годами ранее свою Mappemunde[8], был освобожден из-под ареста только после того, как изготовил две фальшивые карты для отправки в Испанию.

Сконцентрировав усилия на морской экспансии, Португалия буквально изолировала себя от основного потока событий на Иберийском полуострове. Тем временем два других больших королевства, Кастилия и Арагон, также достаточно окрепли. Кастилия (вместе с Леоном) простиралась от побережья Бискайского залива, где жили баски, на юг через горы и текущие на запад реки Центральной Испании, через все земли, отвоеванные ее солдатами у мавров, до укрепленной твердыни исламской Гранады. Долгая история войны привела к тому, что все кастильские города превратились в крепости, а их жители – в воинов. Тем, кто селился на вновь отвоеванных землях, особенно жителям пограничья, первыми лицом к лицу встречавшим ответные удары, даровались особые привилегии. Таким образом, города и села оказывались заселенными свободными людьми, которые жили по собственным демократическим законам и управлялись собственными выборными чиновниками; и это в то время, когда вся остальная Европа была феодальной и множество людей находились в крепостной зависимости.

Арагон, с другой стороны, превратился в торговое королевство, особенно после того, как союз с Каталонией и позже завоевание Валенсии предоставили ему контроль над всеми портами Восточно-средиземноморского побережья. Там, где Кастилия опиралась на сухопутную армию, состоявшую из знати и ополчения, Арагон полагался на моряков и корабли, с помощью которых были завоеваны Балеарские острова, Сардиния и даже Сицилия.

19 октября 1469 года Фердинанд, восемнадцатилетний король Сицилии и наследник арагонского трона, женился на Изабелле, девятнадцатилетней сестре короля Кастилии Энрике IV. Важность этого союза стала очевидной десять лет спустя, когда, со смертью отца Фердинанда, Кастилия и Арагон оказались объединены личностями двух энергичных и умных людей. Так, собственно, родилась Испания. Однако не обошлось без эксцессов. В момент смерти полубезумного короля Энрике IV положение Кастилии было хуже, чем когда-либо со времен падения королевства вестготов. Король Португалии Альфонсо поддерживал притязания на трон Хуаны, дочери Энрике. Тринадцатилетняя Хуана была помолвлена с португальским принцем Жуаном, и эта пара была объявлена королем и королевой Кастилии. Началась война за престолонаследие.

Фердинанд и Изабелла едва смогли собрать пятьсот всадников. Но два месяца спустя под их началом собралась армия численностью уже более сорока тысяч. Правда, состояла она в основном из плохо обученного ополчения. Потерпев поражение при Торо, Фердинанд перешел к тактике партизанской войны. И следующее сражение при Торо закончилось сокрушительным поражением португальцев. Тем не менее война продолжалась четыре с половиной года, и к концу ее Фердинанд и Изабелла получили полное представление о качествах друг друга, о стойкости и гибкости перед лицом несчастий. Они были готовы к борьбе за выполнение своей главной задачи – окончательного изгнания неверных и объединения страны. Но сначала необходимо было реорганизовать собственное королевство.

Внутренней разлагающей силой в Кастилии всегда было могущество знати; ведь даже само название страны происходит от множества укрепленных замков[9]. В длительной борьбе с маврами высшее дворянство обеспечивало основную численность армии короля за счет своих вассалов. Предводителями этих отрядов были менее знатные дворяне – идальго и кабальеро, рыцари, составлявшие кавалерию. Города и их ополчение всегда были в первую очередь оборонительной силой. Неудивительно, что знать, несшая на себе основные военные расходы, делила добычу со своим сувереном. В результате их владения становились еще больше, и на протяжении многих лет могущество и богатство всех категорий дворянства только возрастало. Дворянство не облагалось налогами и было привилегированным классом, стоявшим над законом; дворянина нельзя было посадить в тюрьму за долги и подвергнуть пытке; он мог даже нарушить верность своему суверену и служить его врагам. Таким образом, едва центральная власть ослабевала в руках неумелого монарха, страна тут же раскалывалась на бессчетное количество маленьких государств.

На момент вступления на престол Фердинанда и Изабеллы знать была всесильна, а ее владения больше и богаче, чем когда-либо. Однако существовала одна организация, им не подчинявшаяся. Это Священное Братство городов (Santa Hermandad), своего рода полицейские силы, формировавшиеся для поддержания общественного порядка. Их заботой было предотвращение обычных преступлений, но, поскольку злоупотребления знати доходили до того, что их собственные действия или действия их вассалов часто противоречили обычному уголовному праву, восстановление и расширение Братства по инициативе Изабеллы встретило со стороны знати сильное сопротивление. Но королева сумела настоять на своем, и в 1485 году был введен новый кодекс законов. В каждом городе, где жило не менее тридцати семей, был образован суд из двух алькальдов и введена конная, хорошо вооруженная полиция для выполнения приговоров. В результате бандиты и военные, чинившие беспорядки по всей стране, были быстро подавлены. Братство оказалось мощным инструментом в твердых руках королевской власти.

Один за другим сильнейшие кланы, чьи давние распри до этого момента питали анархию, были изгнаны в свои поместья, а аннексированные ими земли и замки возвращены короне. Вся законодательная система была тщательно пересмотрена, власть тайного совета, состоявшего исключительно из представителей знати и духовенства, значительно урезана, позиции суда алькальдов усилены, в Вальядолиде был образован постоянный верховный апелляционный суд. Достоинство и законопослушание стали теперь путем к продвижению по службе. Более того, было восстановлено право короны представлять уроженцев своей страны на вакантные должности в церковных епархиях королевства, и Изабелла смогла помочь ученым и благочестивым мужам занять высокие места в церковной иерархии. И тем не менее именно эта выдающаяся женщина открыла свои владения одному из величайших зол в истории человечества.

Человеком, введшим инквизицию в Испании, стал духовник королевы, Томас де Торквемада, монах-доминиканец. В ту пору евреи в Испании были очень многочисленны; великие путешественники, врачи, писатели, ученые – они внесли наибольший вклад в науку и культуру того времени. Но, во-первых, считалось, что именно евреи содействовали вторжению мавров; во-вторых, они были прирожденными ростовщиками и, как таковые, были ненавидимы. Их богатства вызывали зависть, и по мере убывания мавританского могущества евреи подвергались все большим преследованиям. Фанатичные церковники, особенно доминиканцы, призывали к введению Святой палаты[10]. Фердинанд дал свое согласие, и 1 ноября 1478 года папа выпустил буллу, санкционировавшую действия инквизиторов.

То, что в 1231 году возникло в качестве противодействия распространению манихейской доктрины на части территории Франции и Италии, причем больше с целью обращения в истинную веру, нежели наказания, к XV веку превратилось в значительно более всеобъемлющий и коварный инструмент. В Испании же инквизиция свирепствовала более, чем где-либо. Первый эдикт, выпущенный инквизиционным судом, требовал от всех содействия не только в задержании, но и обвинении любого, подозреваемого в ереси. Атмосфера в стране настолько накалилась, а число арестованных настолько выросло, что инквизиторы почли за благо переехать в огромную крепость Триана. Поводом для ареста граждан-евреев могли послужить слухи или такие шаткие доказательства, как ношение праздничной или просто более чистой одежды в день еврейской субботы, питье какого-либо особым образом приготовленного напитка или употребление в пищу мяса собственноручно зарезанного животного. Анонимность свидетелей соблюдалась настолько строго, что жертве сообщалась только сильно искаженная версия обвинения. Участие защитника допускалось, но он не мог общаться со своим клиентом. Каждое изменение в показаниях свидетелей превращалось в предмет нового обвинения. Слушания велись втайне. Апелляции не принимались. Пытки становились обычной процедурой, но ничто из того, чему XX век был свидетелем, не может сравниться с ужасным финальным спектаклем – аутодафе. Сожжение служило высшей мерой наказания. Европа тогда только-только начинала выходить из Темных веков, и время это не отличалось чрезмерной чувствительностью. Но аутодафе с его тщательно разработанным ритуалом было чем-то большим, чем просто публичной казнью; в этом действе, впервые после финикийцев, убивавших первенца во славу Ваала, тогдашний мир ближе всего подошел к религиозному жертвоприношению. Говорят, что за восемнадцать лет, которые Торквемада провел в должности генерал-инквизитора Кастилии и Арагона, подобной смертью (аутодафе) умерло более десяти тысяч человек. Все это производило на слабых, суеверных и отсталых людей чрезвычайно сильное впечатление. И все же конкистадоры (большинство из которых, должно быть, хотя бы раз присутствовало на аутодафе) не могли скрыть свой ужас, столкнувшись с другой нацией, практикующей человеческие жертвоприношения во имя религии.

Одиннадцать лет (1481–1492) Кастилия в основном была занята войной против Гранады, и здесь необходимо хотя бы кратко рассказать о ней, так как действия Фердинанда и его командиров послужили образцом для более поздних колониальных завоеваний.

На ранней стадии война эта велась скорее местной знатью, нежели короной, а страдали при этом больше всего крестьяне, оказавшиеся в зоне военных действий. Отряды обеих сторон, привыкшие за столетия войны добывать все необходимое у местных жителей, редко уничтожали посевы и жилища, это была их законная добыча, а зачастую и единственная форма расчетов со своими воинами. Но в 1484 году была введена тактика выжженной земли, и тридцать тысяч фуражиров шли с войсками, забирая по пути все, что попадалось под руку, и создавая широкую полосу запустения вдоль всего маршрута движения. Затем арагонский флот блокировал мавританские порты. Испытывая недостаток артиллерии и другого вооружения, мавры начали смазывать ядом наконечники стрел своих арбалетов. В то же время усилия Изабеллы по поддержанию войны начали приносить результаты. Ополчение, набранное во всех, даже самых отдаленных провинциях, проходило обучение и становилось чем-то вроде иррегулярной армии. Со всех концов Европы в страну стекались добровольцы, вдохновляемые религиозным пылом или по зову рыцарского долга. Один за другим пали аванпосты Гранады, и в 1487 году Фердинанд двинулся на Малагу с более чем пятидесятитысячным войском. Этот город, павший после трехмесячной осады, был подвергнут наиболее жестокому обращению в назидание остальным. Всему населению города, собранному во дворе огромной крепости над морем, сообщили, что треть из них будет отправлена в Африку для обмена на христианских пленников, треть – продана в рабство, чтобы окупить расходы на войну, а остальные розданы в качестве рабов в другие страны в качестве благодарности за оказанную помощь. Объявив такой приговор целому городу, Фердинанд в то же время предложил и альтернативу – огромный выкуп, который следовало уплатить в течение девяти месяцев. Несчастные мавры не имели никакой надежды собрать такую сумму, однако заявление возымело желаемый эффект. Каждая семья отдала все припрятанное добро в надежде таким образом откупиться от рабства.

С городом Баса поступили иначе. Этот город-крепость в мае 1489 года был обложен войсками Фердинанда, насчитывавшими к тому моменту уже почти сто тысяч. Баса сдалась только 4 декабря того же года, причем условия сдачи были в высшей степени великодушными. Населению дали возможность уйти в Гранаду со всем движимым имуществом или остаться в качестве подданных испанской короны. Сиди Яхье, возглавлявший оборону, был даже приглашен на королевскую службу. Это также был умный ход. В результате визита Яхье к родственнику, Эль Сагалу, города Альмерия и Гуадикс сдались на тех же условиях, что и Баса. Чрезвычайная жестокость, проявленная королевскими войсками в Малаге, и столь неожиданная мягкость по отношению к сдавшимся позже городам в результате ослабили волю Гранады к сопротивлению, когда в апреле 1491 года этот главный оплот мавров подвергся осаде. Прикрытая с одной стороны горным барьером Сьерра-Невада[11], Гранада была мощной крепостью, которую окружала плодородная равнина. Поначалу осада носила странный характер. Между враждующими сторонами словно бы царила атмосфера турнира; мавры выезжали из города, по одному и группами, чтобы поучаствовать в рыцарских стычках на фоне пышно цветущей природы. Испанские правители всячески поддерживали театральность этого действа. Но видимость была обманчива. Решимость испанцев довести дело до конца стала очевидной, когда они превратили свой лагерь в настоящий укрепленный город. Санта-Фе был построен за три месяца, и его сооружение сильнее, чем любой штурм, подорвало боевой дух мавров. Переговоры о сдаче начались в октябре, и 2 января 1492 года город открыл ворота испанцам на еще более либеральных условиях.

Всего четыре месяца спустя громкие требования народа привели к изданию эдикта, представленного Торквемадой, об изгнании евреев. Это было суровым возмездием за неспособность евреев слиться с основным населением, но, по сути, оно не было чем-то большим, чем в других европейских странах, которые делали то же самое, но с меньшим шумом. Когда наконец пала Гранада, религиозный энтузиазм испанцев достиг своего пика, а несколько лет деятельности инквизиции и публичных аутодафе воспламенили ненависть народа к еретикам. Кроме того, сказывалась нетерпимость к инородцам новообретенного национального единства. Евреи бежали тысячами в Португалию, Африку, Италию, Турцию и Левант[12]. В результате Испания оказалась в проигрыше, поскольку евреи представляли собой наиболее культурную, деятельную и знающую часть общества.


Глава 2
РОЖДЕНИЕ ИМПЕРИИ

Вот каким был мир, в котором родились конкистадоры: мир религиозной и расовой нетерпимости, сражающихся за веру рыцарей и марширующих армий, мир войн, разорения и всевозможных перемен. Воспитывались они под влиянием воинствующего религиозного пыла и ощущения непобедимости испанского оружия. Сантьяго и Дева Мария – какая еще поддержка требовалась мужчине, когда его конь с грохотом несся в сражение? Два величайших конкистадора родились в одной и той же провинции – Эстремадуре: Эрнан Кортес – в 1485 году в небольшом городе Медельин, Франсиско Писарро – на десять или двенадцать лет ранее в городе Трухильо. Кроме того, между ними существовали и родственные связи. Кортес был сыном Мартина Кортеса де Монрой и доньи Каталины Писарро Альтамарино. Кортесы, Монрой, Писарро и Альтамарино – старинные знатные роды, так что его родители были идальго. Писарро был сыном Гонсало Писарро, пехотного полковника, позже служившего и отличившегося в Италии под началом Великого капитана Гонсальво де Кордовы. Он был, однако, незаконнорожденным, плодом связи отца с Франсиской Гонсалес, женщиной низкого происхождения из Трухильо.

Эти два человека, Кортес и Писарро, встретятся только однажды, может быть, дважды, за время своей деятельности. Оба обладали необыкновенной храбростью. Оба были авантюристами, солдатами удачи, людьми, рожденными для лидерства в эпоху средневекового рыцарства, когда единственным достойным делом для джентльмена, воистину единственным его raison d'etre[13], была война. Более того, их родиной была Эстремадура, и именно в этой суровой горной местности они набрали лучших своих людей.

Если вы будете путешествовать по плато Эстремадура сегодня, то найдете его мало изменившимся. Каменный дуб по-прежнему затеняет значительные пространства страны своей темно-зеленой листвой; его огромные желуди по-прежнему служат кормом для свиней, лошадей и крупного рогатого скота и даже обеспечивают минимально достаточный рацион для человека; поселения на холмах по-прежнему представляют собой всего-навсего россыпи хижин, разбросанных по голым скальным отрогам, а деревни – в основном одноэтажные коттеджи, выстроившиеся вдоль мощенных булыжником улиц, спускающихся к центральной водосточной канаве. Вершины холмов увенчаны старыми замками или великими твердынями, такими, как Белалькасар. В Медельине, в городе под стенами огромного замка, до сих пор сохранились следы дома Кортесов, стоит также его статуя, а имя стало очень распространенным. В Трухильо же на площади можно увидеть Писарро на бронзовом боевом коне, а если пройти внутрь старых стен вверх по извилистым улочкам этого сохранившего средневековый облик города, вы внезапно выйдете к церкви Санта-Мария, единственной церкви внутри городских стен; поднимитесь на колокольню, и вы увидите внизу те же серые каменные дома, которые видел Писарро еще ребенком.

Однако наиболее глубокое впечатление производит сельская местность. Эта суровая страна мало изменилась, здесь и сегодня живут того же типа люди, как те, кого Кортес и Писарро набирали для своих экспедиций: невысокие, крепко сбитые, жесткие, как местные каменные дубы, с темными лицами, которые суровая земля их родины изрезала морщинами. Это пастбищное плоскогорье, где в любом направлении открывается далекая перспектива, а земля убегает прочь, к горам, возвышающимся на горизонте, как острова. Широкие небеса рождают в душе желание путешествовать, и именно это наряду с бедностью этой земли призывало взглянуть, что там, за горами, узнать, как одна перспектива сменяется другой, как на горизонте появляются новые вершины, пока наконец, двигаясь на север, человек не достигал Тахо, несущей свои воды на запад, к Лиссабону, и дальше к океану. Тахо, Гвадиана и Гвадалквивир – все эти реки приносили новости из внешнего мира: сначала об открытиях португальцев в Африке, потом об испанских открытиях за Западным океаном. Этому духу перемен невозможно было сопротивляться, и время было выбрано правильно.

С падением Гранады вдруг оказалось, что неверных, которых надо убивать, больше нет и не с кем больше сражаться за торжество креста. Боевая машина кабальеро внезапно остановилась. Именно в этот момент на сцене появился Христофор Колумб. Этот генуэзский мореплаватель в возрасте примерно тридцати лет оставил море и осел в Лиссабоне. Он женился на португалке, родственник которой, известный морской капитан, оставил ей все свои бумаги, возможно даже судовые журналы. С их помощью Колумб не только изготавливал и продавал карты, но и пришел к убеждению, что, плывя на запад, умелый мореплаватель может обнаружить короткий путь в Индию; он даже лелеял надежду, что за Западным океаном лежат неизвестные земли.

Вряд ли можно поверить, что Колумб придумал все это только на основании слухов и каких-то неопределенных указаний в бумагах умершего капитана. К тому времени португальцы имели уже почти столетний опыт морских исследований. Все это время их влекло к себе не золото, а специи. В те дни специи, в особенности перец, пользовались огромным спросом и применялись для сохранения туш скота, забитого осенью из-за недостатка зимних кормов. Перец в те времена доставлялся с Молуккских островов в Европу через Малайю, Индию, Египет и затем уже сухим путем к Средиземному морю. Этот путь, изобиловавший пиратами и алчными местными правителями, обходился во столько человеческих жизней и средств, что то количество перца, которое на Молукках покупалось за один дукат, в Европе продавалось за сто пять. Именно эта финансовая приманка порождала мечты португальцев о прямом океанском южном пути вокруг Африки в Индию. Мы знаем, почему их интерес к Африканскому побережью пропал вскоре после смерти Энрике Мореплавателя. Остается, однако, загадкой, почему в договоре, заключением которого закончилась война за наследство в 1476 году, они оставили всякие притязания на земли, лежащие за Западным океаном, и почему внезапно стали настолько скрытными в отношении своих путешествий и открытий.

За два года до того, как Бартоломеу Диашу удалось обогнуть мыс Доброй Надежды, король Жуан II, чей энтузиазм в морских делах не уступал энтузиазму Энрике, отверг просьбу Колумба о финансовой поддержке, заявив, что у него есть «более определенная информация о западных землях, чем измышления этого генуэзца». Неужели португальцы к этому моменту уже исследовали Американское побережье? Это кажется невероятным. Тем не менее нам еще многое предстоит узнать о ранних путешествиях. Только в последние годы мы приняли наконец идею о том, что викинги бывали в Америке за четыре столетия до Колумба. Ирландские монахи на своих карэ – обтянутых кожей лодках – могли оказаться там еще в VI веке. А как насчет финикийцев, державших в тайне подробности своих торговых плаваний? А греки?

Кем был Кецалькоатль, ацтекский бог познания, высокий и светлокожий, с длинными волосами и развевающейся бородой, пришедший с востока, со стороны восходящего солнца, и исчезнувший в море так же таинственно, как появился? Именно за этого бога ацтекской мифологии мешики потом приняли Кортеса. Также и инки – кем был их Тики-Виракоча? Недавняя находка новой карты служит своевременным напоминанием о том, что за пять миновавших с эпохи португальских открытий столетий утрачено огромное количество жизненно важной информации. В самом деле, признание Колумба первооткрывателем Америки оставляет в тени по крайней мере одно путешествие португальцев, а именно плавание Жоао Вас Корте-Реала в 1472 году. Полдюжины стран, в том числе Португалия и Дания, признают Жоао Вас Корте-Реала истинным первооткрывателем Америки. Морской путь, которым ходили длинные суда викингов и, вероятно, скорлупки ирландских монахов, пролегал через Исландию и Гренландию. Открытые морские переходы на этом пути нигде не превышают четырехсот миль, кроме того, датчане регулярно преодолевали первые три из них. Почему бы не предположить, что и последний тоже?

Подобные рассуждения еще более применимы ко времени Колумба, и хуже всего то, что мы не знаем, на какой информации основывалась его убежденность в возможности достижения земель, лежащих за Западным океаном. Зато нам известно, что он был настолько поглощен этой идеей, что, не получив для нее поддержки в Лиссабоне, отправился в Испанию. Война с Гранадой была в этот момент в самом разгаре, и ни у кого не нашлось ни времени, ни денег для подобных фантастических предприятий. Он попытался договориться с аристократами Средиземноморского побережья, но снова потерпел неудачу. Тем не менее интерес был разбужен, и, когда Гранада наконец пала, Фердинанд и Изабелла были готовы прислушаться к его доводам. 17 апреля 1492 года в Санта-Фе они подписали капитуляцию, назначив его адмиралом, вице-королем и генерал-губернатором всех островов и земель, которые ему удастся открыть в Западном океане, с юрисдикцией над всеми коммерческими операциями и правом на одну десятую полученной прибыли и еще на одну восьмую, если он внесет соответствующую долю расходов на экспедицию.

Большинство торговцев и моряков тех дней считали Колумба чудаком, поэтому в главных портах Севильи и Кадиса он получил мало поддержки. И только Алонсо Ниньо, торговец из Могера, лежащего в устье Рио-Тинто, и семейство судостроителей Пинсон наконец согласились его финансировать. К концу июля 1492 года его маленькая флотилия, состоящая всего из трех судов – «Санта-Мария», карака водоизмещением около 80 тонн, и две маленькие каравеллы, «Пинта» и «Нинья» (женский вариант имени Ниньо), – стояла в небольшом порту Палос-де-ла-Фронтера в небольшом речном заливе, примерно в миле от открытого моря. В настоящее время сам залив заилился, однако в самом Палосе можно еще увидеть фонтанилью, или домашний источник, из которого матросы Колумба в последний раз наполнили водой свои бочонки. После освящения в церкви Могера суда спустились по реке к бару[14] у Сальтеса. В монастыре Ла-Рабида, стоящем на невысоком холме у устья реки, и по сей день хранится изваяние Богородицы Милагрос, к которой Колумб обратил свои последние молитвы за успех путешествия. Он отплыл 3 августа, его адмиральский флаг развевался на «Санта-Марии», а капитанами судов были три представителя семейства Пинсон. Именно в устье Рио-Тинто стоит сейчас огромная статуя Колумба, обращенная на запад, к Новому Свету. В остальном река изменилась мало, она по-прежнему медленно течет широкой водяной лентой, а ниже Ла-Рабиды можно увидеть небольшой широкий залив, в высшей степени подходящий для якорной стоянки небольших каравелл, которые строили в то время Пинсоны. Всего под началом Колумба в этом путешествии находилось порядка сотни моряков и искателей приключений.

Колумб увидел Багамские острова 12 октября. Он побывал на Кубе и Гаити, где высадил людей для основания первой испанской колонии в Новом Свете. Его флагман потерпел крушение, и он вернулся на «Нинье», придя в Палое 15 марта 1493 года после короткой стоянки в устье Тахо. Двору Фердинанда и Изабеллы он представил доказательства своих открытий – грубо сделанные золотые украшения, образцы растений, животных и птиц, а также шестерых островитян. Это была экзотическая процессия, первая крупица тех богатств, которым суждено было прибыть из Индий для поддержки испанского оружия и притязаний. Она также символизировала отмщение за все, что пришлось вытерпеть Колумбу за многие годы, – за недоверие, клевету и грубые отказы.

Надежды, рожденные открытиями Колумба, были столь велики, что во главе конторы для управления делами Индий в Севилье был поставлен Хуан де Фонсека, архидиакон Севильи, проницательный деловой человек, а в Кадисе образована особая таможня. В Ватикан было подано прошение, и папа издал три буллы, подтверждающие право Испании на владение всеми землями, обнаруженными к западу от линии, проведенной между двумя полюсами на расстоянии ста лиг[15] к западу от Канарских островов и островов Зеленого Мыса. Однако Португалия была не согласна с таким делением, и заключенный в Тордесильясе в 1494 году договор провел разделительную линию уже в 370 лигах к западу от островов Зеленого Мыса; такое разделение давало Португалии законные основания для ее закрепления в Бразилии.

Тем временем 25 сентября 1493 года Колумб отплыл в новое путешествие, на этот раз из небольшой бухты Пуэрто-де-Санта-Мария, расположенной напротив Кадиса на противоположном берегу залива. Флотилия на этот раз была значительно больше – три караки и семнадцать каравелл; и шло с ним уже полторы тысячи человек. После сорокадневного перехода он обнаружил основанное им на Гаити поселение покинутым. Гаити, называвшийся тогда Испаньолой, был колонизирован заново; однако уже через короткое время стали очевидными все те раздоры и конфликты интересов, которые характерны для каждого успешного завоевания в Новом Свете. Несмотря на то что экспедиция была по тем временам чрезвычайно хорошо оснащена, она с самого начала несла с собой семена беды. Кроме матросов и ремесленников – и среди них, между прочим, большое количество шахтеров, что дает возможность представить себе основные надежды тех, кто финансировал экспедицию, – большинство искателей приключений были наемниками, то есть людьми, искавшими личной славы и выгоды. Также в экспедиции участвовали дюжина духовных лиц и несколько индейцев из числа привезенных первой экспедицией, обращенных в истинную веру и, как предполагалось, готовых стать миссионерами.

Колумб, представлявший собой странную смесь шарлатана, приспособленца и фанатика мореплавания, едва ли был человеком, способным эффективно управлять горячими и непокорными поселенцами. Более того, хотя испанцы и называли его Кристобалем Колоном, он по-прежнему оставался для них иностранцем. Однако основной причиной возникших проблем послужил тот факт, что из искателей приключений не получаются хорошие хозяева. Новая колония должна была давать зерно, а не золото. Индейцы, взбешенные поведением людей, привыкших за время войны разорять завоеванные земли и брать то, что им приглянулось, восстали. В результате погибла треть поселенцев, а неудача с посевами вызвала недостаток пищи. Колумб был вынужден ввести нормы потребления продуктов и обязать каждого человека, каков бы ни был его ранг, работать в поле. Этот приказ вызвал неизбежный результат. В 1496 году, когда Колумб вернулся в Испанию, доход от колонии был невелик, а жалобы многочисленны. Его по-прежнему хорошо принимали при дворе, однако епископ Фонсека был уже менее услужлив, а третью экспедицию из шести судов удалось подготовить только в начале 1498 года.

Отплыв 30 мая из Санлукара-де-Баррамеда, Колумб прошел южнее прежнего маршрута, открыл остров Тринидад и высадился непосредственно на побережье Южной Америки. Прибыв наконец на Испаньолу, он застал там восстание уже самих колонистов. Уладить дело удалось только путем раздачи земель и распределения между колонистами рабов-индейцев для их обработки. Так была установлена порочная система repartimiento[16]. Тем временем в Испанию с каждым возвращающимся судном шли и шли жалобы и обвинения в адрес Колумба, и наконец для их расследования в Индии был направлен специальный комиссар. Этот чрезмерно усердный и претенциозный рыцарь, дон Франсиско де Бобадилья, повелел Колумбу явиться к нему и ответить на обвинения, затем бросил его в тюрьму и наконец отправил Колумба и его брата обратно в Испанию в оковах. Там Колумб, конечно, был освобожден, однако на его место был назначен новый губернатор. Это был дон Николас де Овандо, рыцарь ордена Алькантара. Он отплыл в феврале 1502 года с флотилией из тридцати двух судов и отрядом в две тысячи пятьсот человек, среди которых в качестве добровольца присутствовал будущий победитель индейцев Лас Касас. Масштаб этой экспедиции дает понятие о значении, которое к тому моменту приобрела Испаньола в глазах испанской короны.

Колумб же совершил еще одно большое путешествие, отплыв в марте 1502 года с приказом не посещать колонию на Испаньоле. Переждав шторм и потеряв несколько судов, Колумб отправился далее исследовать Карибское море от Гондураса до Дарьена; два долгих года он пытался найти проход в Азию. Он умер в Вальядолиде в 1506 году, через два года после возвращения в Испанию.

В истории Колумба можно различить многие из тех проблем и испытаний, что принесла с собой в Новый Свет Испания. Интересы испанцев, состоявшие поровну из жажды наживы и осознания своей религиозной миссии, были несовместимы между собой. Люди, отправлявшиеся туда в качестве колонистов, по сути, являлись скорее искателями приключений, чем поселенцами. Их предводители, происходившие из незнатных дворян, были с детства привычны к межродовой вражде, и Новый Свет, далекий от вмешательства и контроля государства, дал полную волю их инстинктам войны и междоусобной вражды. Вместе с матросами, привычными к тяжкому труду во время длинных переходов через Атлантику, они были готовы к открытиям и завоеваниям, но мало к чему еще, и в этом на своей шкуре должны были еще долго убеждаться несчастные индейцы.

Со смертью Колумба факел открытий переходит к уроженцам Испании, к конкистадорам – в первую очередь Кортесу и Писарро. О детстве и юности последнего имеется мало достоверной информации. Полагают, что он был оставлен обоими своими родителями и был найденышем, обнаруженным на ступенях церкви Сайта-Мария в Трухильо; существует даже рассказ о том, что он был вскормлен свиньей. Кажется, мало сомнений может вызвать тот факт, что в юности он пас свиней и не имел другого образования, кроме жизненных университетов. Одно из жизнеописаний предполагает, что он вместе со своим отцом участвовал в итальянских войнах и даже плавал с Колумбом. Однако наверняка мы знаем лишь то, что кровь отца позвала его в Новый Свет и в 1509 году, когда Франсиско было уже под сорок, он принял участие в экспедиции, возглавляемой Алонсо де Охеда. Писарро был оставлен во главе поселения в Ураба на материке и спасся оттуда после того, как намеренно допустил большие потери среди колонистов, с тем чтобы немногие оставшиеся смогли безопасно отплыть на двух имевшихся в их распоряжении небольших суденышках.

Он помогал Бальбоа в организации колонии на Дарьенском перешейке, участвовал в нескольких экспедициях Педрариаса после его назначения губернатором и в 1515 году пересек перешеек с целью торговли с жителями побережья Тихого океана. Он сопровождал Педрариаса, когда тот перенес резиденцию своего правительства в Панаму, однако к пятидесяти годам ему, несмотря на все усилия, нечем было похвастаться, кроме участка бедной земли возле столицы, некоторого количества рабов-индейцев и положения одного из старших капитанов губернатора. И это в то время, когда значительно более молодой Кортес шел на мексиканскую столицу. И все же, несмотря на возраст и отсутствие средств, Писарро в тот момент стоял на пороге трех великих путешествий, новых открытий и необычайных, почти невероятных приключений, которые должны были сделать его властителем Перу и всей империи инков.

В то время как о детстве и юности Писарро можно только строить предположения, в отношении Кортеса все по-другому. Вся его жизнь полностью описана секретарем, Франсиско Лопесом де Гомара, и другими. Как и многие другие великие люди, Кортес был болезненным ребенком, «таким хрупким, что много раз находился на грани смерти». Религиозные воззрения того времени неизбежно приписывают его выздоровление вмешательству свыше, в данном случае вмешательству святого Петра, случайно выбранного, если верить Гомаре, нянькой Кортеса. В возрасте четырнадцати лет он был отправлен учиться в университет Саламанки. Здесь описания расходятся: одни утверждают, что он изучал латынь, другие – юриспруденцию, третьи рассказывают, что он штудировал грамматику, но через два года из-за болезни, скуки и недостатка денег вернулся домой. Характер этого человека, который позднее проявится в его действиях, позволяет предположить, что он действительно изучал законы и управление, а также латынь, что он был усердным студентом, усвоившим за короткое время большой объем знаний. Можно также предположить, что его активная и амбициозная натура, связанная к тому же недостатком средств в студенческой среде, изобиловавшей сыновьями гораздо более богатых людей, чем его отец, заставила его вернуться домой под предлогом болезни.

Гомара пишет, что Кортес был «беспокойным, высокомерным, задиристым и всегда готовым к ссоре». Мы видим здесь корректное описание амбициозного юнца, сознающего свои потенциальные возможности и раздраженного провинциальной жизнью маленького городка. В то же время он постоянно выслушивал приукрашенные истории о подвигах испанского оружия в итальянских войнах и необыкновенных возможностях Нового Света. Для горячего юноши, оставившего учение ради деятельной жизни, выбор мог лежать только между Италией и Новым Светом.

Овандо в тот момент снаряжал в Кадисе флотилию из тридцати двух судов и одновременно учился в Касе-ресе в Эстремадуре. Это привело его к знакомству с семейством Кортес, и в результате он согласился, отправляясь к месту службы в качестве вновь назначенного губернатора Испаньолы, взять их сына с собой. Святой Петр, однако, судил иначе. Молодой Кортес в то время уже прилагал свою энергию в другом направлении. В момент бегства из дома замужней женщины под ним обрушилась стена, и, если бы не вмешательство матери, Кортес был бы убит ее разъяренным зятем. С тяжелыми травмами, да еще прикованный к постели четырехдневной малярией, Кортес потерял шанс отплыть в Индии с Овандо; вместо этого он отправился в Италию. Но в Италию он так и не попал. Гомара пишет, что он около года болтался где-то без дела. Поскольку он вернулся в Медельин с твердой решимостью отправиться в Индии, мы можем с большой долей уверенности предположить, что он провел этот год в опьяняющей атмосфере южных испанских портов.

Шел 1503 год, итальянские войны близились к концу, Индии манили все сильней. Америго Веспуччи уже завершил три из четырех своих широко освещавшихся путешествий. В двух «письмах», или описаниях, в результате публикации которых континент получил его имя (первое из них появилось в «Mundus Novus»[17], второе – в «Cosmographiae introductio»[18]), он утверждал, что побывал к югу от реки Плейт[19], почти у самого Магелланова пролива. Это было его третье путешествие в 1501–1502 годах. Во втором, в 1499–1500 годах, он, полагают, открыл Бразилию, проплыв вместе с Охедой вдоль побережья от 5° южной широты до залива Маракайбо. В этом путешествии с ним был и Хуан де ла Коза, составивший первую карту Нового Света. Один из представителей семейства Ниньо из Палоса, Педро Алонсо, достиг северного побережья Колумбии. Пинсон дошел до устья Амазонки, Лепе также плавал вдоль берегов Бразилии, а некий юрист Бастидас исследовал северное побережье Южной Америки непосредственно до Дарьенского залива. Большая часть этих судов возвращалась потом в атлантические порты южного побережья Испании, в бухту, именуемую заливом Кадис.

Санлукар-де-Баррамеда, расположенный непосредственно в устье Гвадалквивира, в свою очередь, служил водными воротами в Севилью. Река здесь широка, в нее легко войти, а невысокая скалистая южная оконечность устья обеспечивает некоторую защиту от южных ветров. Оказавшись за баром, который и в наше время сдерживает реку, попадаешь в тихое место с песчаным берегом, облегчающим высадку. Но главной притягательной силой для молодого Кортеса должна была быть сама Севилья – порт, сосредоточенный вокруг Торре-дель-Оро, приземистой круглой башни. Это почти все, что осталось от старых городских стен в месте их наибольшего приближения к реке. Здесь, на темном песчаном пляже, пришедшие из Индий суда выгружали на берег добычу по смазанным салом бревнам. На пристанях толпились матросы, торговцы, искатели приключений и монахи, там же штабелями высились товары, приготовленные для отплывающих судов и, что гораздо больше возбуждало воображение, товары с судов прибывающих – экзотический аромат нового мира.

В Кадисе также кипела новая жизнь, и не только под защитой крепостного вала – оконечности огромной, выгнутой к северу косы, что защищает эту большую естественную гавань, но и в бухте Пуэрто-де-Санта-Мария, откуда однажды отплыл Колумб. Санлукар, Кадис и Пуэрто-де-Санта-Мария – все они расположены группой на расстоянии нескольких миль друг от друга, приблизительно в шестидесяти милях к югу от Севильи; а примерно на таком же расстоянии к западу от Севильи, на плоской равнине, убегающей к волнистым холмам, расположены илистые бухты Могера, Палоса и Ла-Рабиды на реке Тинто. Они также были охвачены оживлением, импульсами бурно нарождавшейся империи. Открытия и завоевания, мечты о несказанных богатствах, рассказы о кораблекрушениях, штормах и рифах, о золоте, индейцах и странных неизвестных землях – всего этого было более чем достаточно, чтобы разжечь воображение амбициозного юнца восемнадцати лет, твердо намеревавшегося вырубить для себя жизненную нишу.

Кортес отплыл на следующий год с конвоем из пяти торговых судов, направлявшихся в Санто-Доминго, столицу Испаньолы. Кстати, это был год смерти королевы Изабеллы.

Знания об особенностях навигации в Индиях были в то время еще весьма отрывочны. Это едва ли удивительно, так как Карибское море и Мексиканский залив покрыты сложным узором островов, скал и коралловых рифов. Вдоль изрезанных бухтами берегов Центральной Америки проходят быстрые течения, а с начала сентября до середины октября велика вероятность ураганов. В то время даже такой большой остров, как Куба, все еще считался частью материка.

По прибытии в Санто-Доминго Кортес поселился вместе со своим другом Мединой, одним из секретарей губернатора. Тот посоветовал другу зарегистрироваться здесь в качестве гражданина, что давало право на участок под строительство дома и землю для обработки; это был, безусловно, по-черепашьи медленный способ аккумулирования богатства по сравнению со снедавшей путешественника жаждой золота и честолюбивыми мечтами. Без сомнения, губернатор Овандо дал Кортесу тот же совет, поскольку он выделил ему repartimiento и сделал его нотариусом городского совета Асуа. В течение следующих пяти или шести лет Кортес, казалось, был удовлетворен – он занимался торговлей и укреплял свое положение в колонии. В это время он, должно быть, встречался с Писарро, поскольку это было тесное маленькое сообщество. Он чуть не отправился в злополучную экспедицию Никуэзы и Охеды, в которой участвовал Писарро.

От этого его, однако, уберегла некая болезнь, которую секретарь описывает как абсцесс под правым коленом. Другие называют это воспалением лимфатического узла на почве сифилиса. Кортес, поистратив свою энергию, теперь находился в колонии, где женщин его расы почти не было, так что его заболевание было практически неизбежным: говорили, что индианки чаще заражают своих любовников, чем испанки. Он выздоровел, вероятно, благодаря местному средству под названием гуайакан. Но даже самые серьезные последствия этой болезни едва ли могут объяснить загадку останков, эксгумированных в церкви при госпитале Иисуса в Мехико в 1947 году. Их описывают как останки горбатого карлика с неестественно узкой головой, маленьким прямым носом и ограниченной подвижностью правой руки. Поскольку это описание полностью совпадает с изображенным на фреске Диего Риверы чудовищем, напрашивается наиболее вероятное политическое объяснение: современная Мексика сделала все возможное для дискредитации Кортеса. И тело, и изображение на фреске выглядят, конечно, странно по сравнению с описанием Кортеса, которое дал Берналь Диас: «Он был хорошего роста и телосложения, с хорошими пропорциями и сильными конечностями… если бы его лицо было более длинным, он был бы красивее, а глаза его смотрели доброжелательно, но серьезно…» Единственным недостатком, очевидно, был шрам от ножевого ранения на нижней губе, полученный в одном из его любовных приключений.

 

Портрет молодого Кортеса кисти испанского художника XVII в заметно контрастирует с картиной мексиканского художника XX в Диего Риверы, где Кортес изображен уродливым, с алчным блеском в глазах ключений и прикрытый бородой, темной и редкой. Кортеса также описывали стройным, с высокой грудной клеткой, хорошей формой спины, но слегка кривоногим, что, без сомнения, объяснялось постоянной верховой ездой.

В 1509 году в Санто-Доминго в качестве губернатора Индий прибыл дон Диего Колумб, наконец установивший свой наследственный титул как сын и наследник человека, открывшего Новый Свет. Двумя годами позже, заселив остров Пуэрто-Рико, он послал Диего Веласкеса с тремя сотнями людей для завоевания Кубы, островная природа которой была наконец доказана, но которая по-прежнему оставалась практически неисследованной. Для Кортеса, сопровождавшего экспедицию, Куба стала воротами в Мексику. На тот момент ему было двадцать шесть лет, и он по-прежнему служил в администрации помощником казначея, занимавшегося учетом причитавшейся . королю пятой части доходов. Аннексия Кубы не заняла много времени. Веласкес был назначен лейтенант-губернатором, а «способный и усердный» Кортес вместе с Хуаном Хуаресом получили на двоих repartimiento. Xyaрес особым к нему отношением обязан был тому факту, что Веласкес был влюблен в одну из его сестер. Девицы Хуарес прибыли из Испании в 1509 году с доном Диего Колумбом в поисках богатых мужей, и еще одна из сестер, Каталина, обратила свое внимание на Кортеса.

В теплой тропической атмосфере островов страсти всегда разгораются ярко, и возникшая ситуация напоминала бы чистый фарс, если бы в ней не оказалось скрытых политических течений. Кортес был тогда очень завидным женихом: владельцем шахт, большого количества крупного рогатого скота, овец и лошадей, а также первого дома в новом городе Сантьяго-де-Баракоа. Его склонность к женщинам, однако, отнюдь не сопровождалась желанием жениться на них. Кроме того, его амбиции и положение в новой колонии на Кубе делали его естественным центром интриг для всех тех, кто не был удовлетворен полученными от завоевания выгодами. Кортес мог быть по природе «коварным и осторожным», но теперь он оказался открыт для атаки и в результате различных обвинений помещен Веласкесом под арест и брошен в тюрьму.

Оказавшись перед угрозой суда, причем участвовать в суде должны были люди, которых Гомара называет «ложными свидетелями», Кортес взломал замок, завладел мечом и щитом караульного, вылез через окно и нашел убежище в церкви. Лас Касас дает несколько другое описание происшедшего. По его версии, Кортес был избран группой заговорщиков в качестве представителя и должен был изложить их дело перед испанскими судьями, якобы только что прибывшими на Испаньолу для расследования жалоб, однако его арестовали и едва не повесили.

Далее все происходило как в плохом приключенческом фильме.

Пока Кортес, воспользовавшийся правом убежища в церкви, вынужден был находиться там постоянно, для него была подготовлена ловушка. Оставалось только выманить Кортеса из-под священного крова. Есть сведения, что в качестве приманки использовали саму Каталину. Так или иначе, его снова схватили, снова заковали в цепи и на этот раз поместили на корабль. Он снова сумел освободиться и, поменявшись одеждой с мальчиком-слугой, спустился с борта в корабельную лодку. Дело происходило ночью, кроме того, гавань в это время была почти пуста. Кортес попытался подняться вверх по реке, но не сумел выгрести против течения. Тогда, не решаясь пристать к берегу, он бросил лодку и добрался до берега вплавь. Документы, касающиеся обвинений против губернатора, были, по-видимому, аккуратно привязаны к его голове.

Оказавшись на берегу, Кортес направился прямиком в дом Хуана Хуареса, брата Каталины. Очевидно, он пообещал жениться на девушке (что, как известно, позже и сделал) и попросил Хуареса о посредничестве в примирении с губернатором. Веласкес в тот момент был в карательной экспедиции против в очередной раз взбунтовавшихся индейцев. Хуарес снабдил Кортеса оружием и, посоветовав на время вернуться в церковь, повел от его имени переговоры с губернатором. Наконец в походном лагере Веласкеса состоялось примирение. «Они пожали друг другу руки и после долгого разговора легли вместе в одну постель, где их и нашел на следующее утро Диего де Орельяна, явившийся к губернатору с запоздавшим сообщением о побеге Кортеса».

Эти небольшие эпизоды служат иллюстрацией политической жизни Нового Света, и Кортес, похоже, понял, что реальной власти можно достичь только путем независимого командования и успешного завоевания незаселенных земель. Кортес готов был ждать. Его дважды избирали алькальдом Сантьяго, и до конца 1518 года он не делал никаких попыток получить независимую власть.

К этому моменту в Испании также произошло немало важных событий, отразившихся и на заморских колониях. Маленькое королевство Наварра сдалось Фердинанду в 1513 году. В январе 1516 года умер сам Фердинанд. Его сменил на троне внук, шестнадцатилетний Карл, бывший через своего отца также наследником Люксембурга, Нидерландов и Франш-Конте, то есть части Бургундии, а через деда – наследником Австрийской империи Габсбургов; кроме того, вскоре он был избран императором Германии. Его матерью была Хуана, дочь Фердинанда, которая по смерти отца стала королевой Арагона и Неаполя. Великий кардинал Хименес, архиепископ Толедо, был назначен регентом Испании, включая ее владения в Италии, Африке, Франции и Новом Свете. За два года регентства Хименес проделал для юного короля Карла огромную работу по консолидации владений. Поощряя городскую милицию, он сумел предотвратить выступление знати, недовольной правлением короля, зависимого от мнения фламандских советников; он удержал Наварру под властью Испании; на юге укрепил оборону страны. С помощью сильного флота ему удавалось сдерживать средиземноморских корсаров. Он реорганизовал финансы страны, запутанные в последние годы правления Фердинанда, в особенности средства военных орденов, урезал излишние государственные расходы и даже сократил пенсии, назначенные Фердинандом и Изабеллой. В этот короткий период он также нашел время направить на Испаньолу комиссию для расследования положения туземцев и предпринял серьезную попытку прекратить приток негров-рабов в новые колонии. 17 сентября 1517 года Карл высадился в Испании. Вскоре Хименес, достаточно послуживший государю, удалился в свою епархию и умер менее чем через два месяца. Закончилась эпоха, превратившая Испанию в единое государство. Занималась заря новой эры – на этот раз за океаном.


Часть вторая
КОРТЕС


Глава 1
ПРЕЛЮДИЯ К КОНКИСТЕ

Кортес отплыл в страну, названную позже Новая Испания, 10 февраля 1519 года. Ему тогда было тридцать три, и пятнадцать лет, почти половину своей жизни, он провел в Индиях. Он служил нотариусом, секретарем-казначеем Веласкеса, высокопоставленным гражданским чиновником, вел дела в быстро растущей столице колонии, и до этого момента его, казалось, вполне устраивало место на периферии открытий. В Санто-Доминго, столицу Испаньолы, стекались новости обо всем, что происходило в Новом Свете. За экспедицией Пинсона–Солиса 1508–1509 годов, дошедшей в поисках прохода в Азию через Юкатан и Гондурас до бразильского побережья, последовала, между 1509-м и 1511 годами, закончившаяся катастрофической попыткой Охеды и Никуэзы закрепиться на побережье материка между Венесуэлой и Гондурасом. Наконец, Бальбоа и Писарро основали колонию в Дарьене. К тому времени была покорена Ямайка, а Диего Веласкес, одним из помощников которого служил Кортес, колонизировал Кубу. В 1513 году Понсе де Леон, погубивший здоровье во время двухлетней кампании в Пуэрто-Рико, заблудившись в бесплодных поисках некоего невероятного фонтана юности, после множества лишений открыл Флориду. И, что самое впечатляющее, в сентябре того же года Бальбоа вышел к Тихому океану.

В 1514 году Педрариас прибыл из Испании в качестве губернатора Дарьена, теперь именуемого провинцией Тьерра-Фирме[20]. С ним прибыл и Берналь Диас, чья необыкновенная книга «Подлинная история завоевания Новой Испании» даст нам возможность увидеть поход Кортеса в Мексику глазами свидетеля. Берналь Диас приходился дальним родственником Диего Веласкесу и потому присоединился к нему на Кубе. Однако после «трех бесплодных лет» в Тьерра-Фирме и на Кубе он снова готов был попытать счастья, когда в 1517 году Эрнандес де Кордова предпринял первую реальную попытку проникнуть на побережье Карибского моря севернее Тьерра-Фирме и колонизировать его.

Эта экспедиция Кордовы, в которой участвовало три судна и 110 человек, отплыла 8 февраля 1517 года, направляясь на Юкатан, расположенный непосредственно напротив мыса Сан-Антонио на западной оконечности Кубы. Однако сначала они, по всей видимости, направились на север, через Большую Багамскую банку к Андросу и другим островам Багамской группы. Веласкес приказал им привезти индейцев в качестве платы за судно, выделенное экспедиции в кредит. Учитывая отношение испанцев к карибам, сомнительно, чтобы руководители экспедиции отказались выполнить этот приказ на основании того, что они не работорговцы. Однако факт остается фактом: экспедиция не вернулась на Кубу, а направилась вдоль северного побережья к Сан-Антонио, что показывает, что подлинной целью этого рискованного путешествия в опасные и не нанесенные на карты воды был жемчуг.

Как в большинстве экспедиций, отплывавших в поисках золота, жемчуга и новых земель, суда Кордовы в качестве продовольствия везли в основном хлеб из маниоки и свиней, а также были нагружены маслом, бусами и тканями для меновой торговли. Берналь Диас оставил нам детальное описание перенесенных экспедицией испытаний. Обогнув мыс Сан-Антонио, суда направились к западу, в открытое море. У них «не было никаких знаний о глубинах, или течениях, или ветрах», так что, когда ударил шторм, их «жизни были в большой опасности». Шторм продолжался сорок восемь часов и чуть не погубил суда экспедиции. Наконец им удалось достичь земли у мыса Каточе, где примерно в шести милях от побережья испанцы увидели поселение, превосходящее размерами любое поселение на Кубе. Там были огромные пирамидальные сооружения, поэтому они назвали селение Великим Каиром. Касик (слово в языке карибов, обозначающее местного вождя) внешне повел себя дружески, однако потом завел европейцев в засаду. Разогнав индейцев, они поднялись в «пирамиды». Сооружения эти оказались храмами богов, которым поклонялись индейцы, и в ритуальных помещениях испанцы обнаружили грубо изготовленные золотые и медные украшения и «множество идолов из обожженной глины, причем некоторые имели лица демонов, некоторые – женщин, а другие, равно безобразные, казалось, изображали индейцев, занимающихся содомским грехом друг с другом». Эти сооружения, теокали, – Берналь Диас называет их cues – в дальнейшем должны были главенствовать над каждым городом и каждой деревней, покоренными испанцами.

Собрав какую смогли добычу, испанцы взошли на суда и еще пятнадцать дней плыли в Кампече. Они по-прежнему считали, что исследуют остров; но вот они столкнулись с организованными силами индейцев, патрулировавшими побережье. У Кордовы уже чувствовалась нехватка воды – ее всегда не хватало на этих маленьких переполненных судах, медленно продвигавшихся в тропических водах. Испанцы попытались высадиться в нескольких местах, в одном из них были сброшены в море многочисленными силами индейцев, подняли якоря и чуть не потеряли свои суда во время пришедшего с севера шторма, продолжавшегося четверо суток. К этому моменту бочонки для воды уже рассохлись. Они снова высадились на берег, на этот раз в Чампотоне, сумели набрать некоторое количество воды, но тут же были атакованы индейцами; в этот раз их приходилось двести на одного. Испанцы потеряли пятьдесят человек; сам Кордова был поражен десятью стрелами; им едва удалось отступить на свои корабли. И снова недостаток воды и шквалистый северо-западный ветер; якоря не держат. В конце концов они вернулись на Кубу через Флориду, совершив круг в тысячу или две тысячи миль, имея в своем распоряжении только самые приблизительные карты. Кордова умер от ран. Однако экспедиция имела важное значение: привезенное золото и идолы, а также рассказы о больших каменных городах индейцев привлекли все взгляды к Юкатану.

Без сомнения, рассказы участников экспедиции были сильно приукрашены, однако всякий бывавший на Юкатане и видевший остатки тех огромных теокали, поймет, какое сильное впечатление эта страна и ее храмы произвели на людей Кордовы. Привыкшие к виду простых хижин и примитивному образу жизни островных карибов, они вдруг обнаружили расу индейцев, не только много строивших из камня, но искусных во всякого рода ремеслах, особенно в обработке золота и изготовлении изделий из перьев. Более того, они были хорошо вооружены и организованы, их воины обучены сражаться под руководством своих касиков, под бой барабанов, под развевающимися знаменами и султанами из перьев. И хотя они были идолопоклонниками и приносили в жертву не только птиц, но и людей, их религия обладала сложными ритуалами, а жрецы возжигали благовония «из своего рода камеди, которую они называют копаль». Однако, насколько бы преувеличенными ни показались эти истории колонистам Кубы, привыкшим к легкому покорению островных индейцев, сама по себе добыча сомнений не вызывала. Кордова и его люди привезли достаточно добра для доказательства того, что именно на Юкатане испанцев ожидают сокровища, о которых они мечтали со времен Колумба и которые им до сих пор никак не удавалось отыскать.

Веласкес немедленно начал снаряжать новую экспедицию на двух собственных кораблях и двух кораблях, участвовавших в экспедиции Кордовы. Он назначил своего родственника Хуана де Грихальву капитан-генералом, а командирами остальных судов стали Алонсо де Авила, Франсиско де Монтехо и Педро де Альварадо. Все они владели encomiendas[21] – определенным количеством труда индейцев, выделенным им лицензией севильского Совета по делам Индий – и, таким образом, были в колонии важными людьми. Экспедиция отплыла от Сан-Антонио 1 мая 1518 года и через три дня достигла острова Косумель, лежащего у восточного побережья полуострова Юкатан. Затем она направилась на север вокруг мыса Каточе и через восемь дней добралась до Чампотона в заливе Кампече – места, где во время прошлой экспедиции было потеряно столько людей.

И снова мы имеем на борту Берналя Диаса, который может снабдить нас описанием всего происходившего. Индейцы, пишет он, вышли к берегу в полной боевой готовности, вооруженные, как и прежде, луками и стрелами, копьями, простыми и двуручными «мечами», а также пращами с запасом камней. Эти «мечи» были весьма необычны, они были сделаны из дерева, причем лезвия их были шире на конце, чем у рукояти, и снабжены по обеим режущим кромкам бритвенно-острыми обсидиановыми пластинками. Это было смертельное оружие в руках сильного молодого воина. Индейские воины пользовались щитами и защищали свое тело хлопковыми доспехами. У них также были трубы и барабаны, а лица они окрашивали в черный, иногда в красный и белый цвета. Испанцы, наученные прежним опытом, также использовали подбитые хлопком доспехи, а в дополнение к арбалетам и мушкетам установили на носу своих шлюпок небольшие пушки.

Индейцы атаковали испанцев на полях, полных саранчи, которая летела испанцам в лицо, когда они приближались, так что трудно было отличить стрелы от летящей саранчи – и те и другие были равно многочисленны. Испанцы снова понесли серьезные потери: семеро убитых и шестьдесят раненых, включая и самого Грихальву, пораженного тремя стрелами и потерявшего два зуба; но на этот раз побежали индейцы. Испанцы заняли город и оставались в нем три дня, а затем двинулись дальше. Теперь они плыли только в дневное время, на ночь вставая на якоря, так как боялись налететь в темноте на песчаные отмели, тянувшиеся на целые мили от берега.

Продвижение было медленным, навигация трудной, берег представлял собой бесконечную цепь мангровых топей, часто пропадающих из виду во влажной молочной дымке тропической жары. Невозможность определения точного расположения берегов привела к тому, что штурман Аламинос принял большую лагуну в юго-восточном конце залива, что сейчас называется заливом Кампече, за открытый водный проход. Испанцы нашли хорошее укрытие за островом Исла-дель-Кармен, прикрывающим вход в лагуну, и, считая теперь сам Юкатан островом, назвали это место Бока-де-Терминос. После этого они плыли почти точно на запад. Мелкое море было усеяно ловушками для рыбы. Вооруженные и готовые к сражению индейцы внимательно наблюдали за их передвижением с берега. В устье реки Табаско испанцы снова смогли высадиться на берег, на этот раз на поросшем пальмами мысу. Они оказались примерно в миле от большого индейского поселения Понтончан, где жители уже воздвигали деревянные частоколы для защиты от пришельцев. Как только испанцы стали на якоря, из-за мыса выскочило около пятидесяти пирог, полных воинов в хлопковых доспехах, с луками и стрелами, копьями и щитами, барабанами и перьями. В бухтах наготове осталось еще множество каноэ.

На этот раз, вместо сражения, индейцы пошли на переговоры. Однако когда Грихальва заговорил о великом испанском императоре и короле, они указали ему, что имеют собственного короля, а также три армии по восемь тысяч воинов в каждой, собранные со всех близлежащих провинций для обороны страны. В конце концов индейцы согласились снабдить испанцев провизией на бартерной основе, пока их касики и жрецы решают, быть войне или миру. Состоялось решение в пользу мира, и на следующий день около тридцати индейцев вошли в лагерь под пальмами, нагруженные жареной рыбой и птицей, плодами сапота и маисовыми лепешками, а также жаровнями и благовониями. Возжигание благовоний предназначалось богам индейцев, но испанцы не знали этого и не могли понять, почему они должны подвергнуться этому ритуалу. Индейцы принесли также в дар золотые украшения: диадемы в форме уток и ящериц и другие небольшие предметы. Когда испанцы спросили еще золота, они ответили, что у них больше нет, и добавили, что золота много дальше к западу; они постоянно повторяли «Кулуа, Кулуа» и «Мехико, Мехико».

Грихальва, боясь за свои корабли в случае, если с севера ударит шторм, снова посадил на них своих людей и отплыл дальше на запад. Двумя днями позже испанцы подошли к городу Аягуалулько, где береговую линию тщательно патрулировали воины со щитами из черепашьих панцирей, блестевшими на солнце как золото. Испытывая недостаток в воде, испанцы миновали устье реки Тонала. Несмотря на лишения, они осознавали, что первыми из европейцев видят новые земли. Им приходилось двигаться медленно, так как днища судов успели обрасти водорослями и ракушками, а пассаты теперь чаще дули навстречу, нежели сбоку. Когда они достигли устья реки Коацакоалькос, погода испортилась, в поисках укрытия пришлось зайти в бухту, и там испанцы впервые увидели величественный горный хребет Сьерра-Мадре-Оксиденталь. Если оставались еще сомнения в том, что земля эта – материк, то увенчанные снегом пики рассеяли всякие сомнения.

В устье следующей крупной реки, Папалоапана, Педро де Альварадо, человек отчаянный и бесшабашный, ввел свой корабль в одиночку, вопреки приказам Грихальвы; после этого все четыре судна держались вместе, пока не достигли реки Хамапа. Это место находится немного не доходя до современного города Веракрус, а чуть к северу от реки имеется хорошее укрытие для кораблей между отмелей под Пунто-Мокамбо. Здесь индейцы буквально приветствовали испанцев, и Грихальва сошел на берег, разговаривал с касиками и выменял украшений из золота низкой пробы на 16 000 песо. Именно здесь он наконец именем Веласкеса объявил эту страну владением испанской короны.

При следующей остановке на острове в пяти милях от берега испанцы, высадившись, обнаружили два храма, оба каменные. Ступени обоих храмов вели вверх к алтарям, увенчанным идолами дьявольского вида, которым только что были принесены в жертву пятеро индейцев. «Их груди были вскрыты, их руки и ноги отсечены, и стены этих зданий были покрыты кровью». Испанцы назвали его остров Жертвоприношений. Они снова направились к материку и встали лагерем на пляже. Позади них лежала плоская песчаная равнина – страна невысоких дюн. Индейцы снова пришли на берег обмениваться товарами, а не воевать, но, как и в Мокамбо, принесли мало золота. Тот факт, что погода держалась хорошая, имел теперь мало значения, поскольку суда испанцев были прикрыты лежащими дальше в море отмелями и еще одним островом, вытянувшим свой изогнутый, низкий, покрытый пальмами «палец» до середины бухты. На нем также стоял пирамидоподобный теокали с большим безобразным идолом, называемым Тескатлипока. Ему служили четыре жреца в «черных одеяниях и капюшонах, очень похожих на одеяния наших доминиканцев». Только в этот день они вскрыли грудь двум мальчикам и принесли их кровь и сердца в жертву идолу. Когда их спросили, почему они совершили это жертвоприношение, жрецы ответили, что так приказал народ Кулуа. Индеец, исполнявший роль переводчика, произнес это название невнятно, оно звучало как Улуа, поэтому испанцы назвали этот остров Сан-Хуан-де-Улуа. Берналь Диас объясняет неудачу Грихальвы в его попытках основать поселение тем, что у него было недостаточно солдат, причем тринадцать из них умерли от ран, а еще четверо стали калеками. Кроме того, их хлеб из маниоки покрылся плесенью и был полон жучков. В общем, им досталось. Они находились в плавании уже примерно четыре месяца, причем большую часть этого времени исследовали новые земли. Сейчас они стояли лагерем в дюнах, над бухтой, которая позже должна была превратиться в огромный порт, и москиты буквально сводили их с ума. Вряд ли удивительно, что руководитель экспедиции решил отослать Альварадо на «Сан-Себастьяне» назад на Кубу. «Сан-Себастьян» был самым надежным судном экспедиции, и с Альварадо отправилась большая часть золотых украшений, полученных в результате меновой торговли. Возможно, Грихальва надеялся, что вид добычи побудит Веласкеса выслать подкрепление. Наступил сезон ураганов, и одно из судов экспедиции дало течь. Лагерь располагался к северо-западу от Сан-Хуана-де-Улуа, и увенчанные снежными шапками горные пики, казалось, подошли ближе, напоминая, что это не остров, а большая страна. Множество небольших индейских городков, виденных испанцами с моря и при высадке на берег, следовало рассматривать только как пограничные заставы более внушительных городов, расположенных в глубине материка. Завоевание и тем более заселение этой земли с такими малыми силами должно было казаться совершенно нереальным. Когда же около двадцати больших каноэ попытались угнать самое маленькое из судов экспедиции, в то время как вся флотилия стояла на якоре, испанцы посовещались и решили вернуться на Кубу, пока они еще в состоянии это сделать.

Во всех испанских исследовательских экспедициях обычно все важнейшие решения принимались на демократической основе, и это было важным наследием собственной истории Испании. Это было верно и в отношении английских искателей приключений времен Тюдоров и Елизаветы, поскольку даже самый сильный лидер не в состоянии навязать людям свою волю в обстоятельствах опасности и полной изоляции. Для успеха экспедиции все участники ее должны были действовать согласованно.

Испанцы повернули к дому и с преобладающим попутным северным ветром совершили быстрый переход до Коацакоалькоса, но погода оказалась настолько плохой, что они продолжили путь и укрылись в устье реки Тонала. Здесь одно из экспедиционных судов село на баре на мель, и его пришлось кренговать – вытаскивать на берег для ремонта. К счастью, индейцы казались дружески настроенными, и испанцы смогли заняться торговлей, выменяв, среди прочих вещей, шесть сотен топоров, блестевших так ярко, что испанцы приняли их за сделанные из золота низкой пробы. Один из солдат совершил набег на какой-то храм, и Диас пишет, что он посадил рядом с пирамидой несколько апельсиновых зернышек. Затем они отплыли на Кубу, на этот раз не отклоняясь от маршрута, и прибыли в Сантьяго после сорока пяти дней борьбы с северо-восточным пассатом.

Грихальва открыл дорогу в Мексику. Он отослал в колонию на 20 000 песо золота и за шесть месяцев достиг большего, чем почти все другие экспедиции, не потеряв ни одного судна и только тридцать человек убитыми. И все же Веласкес оценил экспедицию как неудачную. Такое отношение губернатора было продиктовано сложной политической ситуацией, в которой он оказался в тот момент из-за своих амбиций. В 1518 году политическая ситуация менялась стремительно, как на островах, так и дома, в Испании. Карл V был королем уже два года. Ему было всего восемнадцать лет, и он по-прежнему находился под очень сильным влиянием своих фламандских советников. Он плохо знал свое испанское королевство и совсем не понимал, что происходит на новых землях за океаном. Он только что был избран императором Германии. Вместе с принадлежавшей ему империей Габсбургов это делало Карла самым могущественным монархом в Европе. В этот момент он находился в Барселоне и уже успел без малейших раздумий подарить Юкатан своему фламандскому адмиралу. Ситуация же в Новом Свете по-прежнему оставалась весьма неустойчивой. Веласкес на Кубе и Франсиско де Гарай на Ямайке – оба губернатора зависели в своих полномочиях от дона Диего Колумба и Совета по делам Индий в Севилье, а Диего Колумб сам вынужден был оказывать постоянное давление на двор молодого короля, чтобы сохранять свои права как вице-короля и генерал-губернатора всех земель за океаном – должности, пожалованной навечно его отцу и его наследникам в 1492 году Фердинандом и Изабеллой.

Только на фоне этого постоянного политического маневрирования можно понять поведение Веласкеса в отношении Грихальвы. Когда наступил сезон ураганов, а Грихальва не вернулся, Веласкес обеспокоился за безопасность экспедиции и послал на ее поиски Кристобаля де Олида на каравелле. Олид попал в шторм, чуть не потерпел крушение у берегов Юкатана и наконец вернулся на Кубу, так и не встретившись с Грихальвой. Тем временем прибыл Альварадо на «Сан-Себастьяне» с ранеными и достаточным количеством золота, чтобы возбудить алчность наименее корыстолюбивого из губернаторов. Веласкес немедленно начал готовить другую, более крупную экспедицию. В то же время, чтобы укрепить свое положение на Кубе и установить свои права на Юкатан, он посылает своего капеллана Бенито Мартина в Испанию с лучшими из золотых украшений, привезенных Альварадо.

Чтобы добиться избрания императором Германии, Карлу пришлось подкупить двенадцать выборщиков. Ему отчаянно не хватало денег, и он с радостью был готов вознаградить человека, обеспечившего его таким своевременным и неожиданным источником дохода. Он и его советники, однако, более чем смутно представляли себе географию Нового Света, поэтому дарованные ими титулы имели обыкновение противоречить друг другу. Лас Касас пишет, что Веласкес был утвержден в звании adelantado[22] одной только Кубы, тогда как Овьедо, бывший в это время в Барселоне, утверждает, что его сделали также губернатором всех открытых им земель. Это означало Юкатан; а чтобы окончательно запутать этот вопрос, Гарай, похоже, также был назначен губернатором Юкатана на том основании, что он посылал туда экспедицию с Ямайки. Более того, был и еще один претендент – фламандский адмирал, которому Карл еще раньше пожаловал эту территорию. Он отправил туда пять судов с крестьянами-поселенцами, чтобы основать колонию, однако к тому моменту Диего Колумб смог наконец восстановить свои наследственные права. Он отказался пропустить эти корабли.

Так выглядела ситуация, когда Грихальва наконец прибыл в Сантьяго. Он мог немногое добавить к необычайной и захватывающей истории, рассказанной Альварадо. Заслуженный им прием уже достался его лейтенанту. Даже шесть сотен «золотых» топоров оказались сделанными из меди. Веласкесу, чтобы поддержать свои притязания на губернаторство, отчаянно нужна была колонизация, и этой главной цели Грихальве достичь не удалось. Поэтому он больше не был нужен своему родственнику, чья энергия уже была полностью обращена на подготовку новой экспедиции. У него были корабли и люди; ему не хватало только нужного человека, чтобы их возглавить, – человека, который, даже не имея полномочий на завоевание и заселение страны – а несчастный Грихальва конечно же тоже не имел таких полномочий, – все же фактически сделает это.

Занимая центральную позицию – он был алькальдом, или мэром, кубинской столицы, – Кортес наблюдал за развитием этой ситуации с большим, чем обычно, интересом. Он поджидал подходящего момента уже четырнадцать лет, а возникшую политическую мешанину и путаницу человек с его юридической подготовкой и скрытой до той поры способностью к лидерству вполне мог обернуть себе на пользу. Веласкес, по-прежнему хитрый и готовый к политической борьбе, заплыл жиром; он стал слишком ленив физически, чтобы самому возглавить экспедицию. Он всегда был силен своей способностью использовать других людей и никогда не стал бы рисковать собственными деньгами, если мог убедить других сделать это за него. Кортес тоже был осторожен и тщательно следил за своими фермами и шахтами. Ему в этот момент было тридцать три года, и он был богат. Более того, общаясь с лидерами и участниками всех уже состоявшихся экспедиций, он накопил огромный запас знаний и опыта, добытого за счет других. Для Кортеса наступил решающий час в судьбе.

Согласно Берналю Диасу, чтобы получить командование экспедицией, Кортес вынужден был заключить тайное соглашение о разделе доходов с секретарем Веласкеса Андресом де Дуэро и королевским бухгалтером Амадором де Ларесом. Правда это или нет, но и сами по себе его способности лидера, его проницательность и превыше всего его богатство делали кандидатуру Кортеса естественным выбором для амбициозного и прижимистого губернатора. При назначении капитан-генералом Кортес смог заложить свою encomienda за 4000 золотых песо и еще столько же занять у торговцев Сантьяго. Отдав все свое состояние на успех предприятия, он не только почти полностью освободил Веласкеса от расходов на снаряжение флотилии, но и дал ясно понять, что пойдет в колонизации до конца, вне зависимости от наличия или отсутствия законной санкции короны. Что же до его лояльности Веласкесу, то их родственные связи через брак Кортеса с Каталиной – Веласкес также был крестным отцом их дочери – гарантировали его верность губернатору.

Тем не менее назначение Кортеса главой экспедиции (так же как выбор губернатором на это место любого Другого человека) должен был непременно вызвать зависть и расколоть на части такое маленькое изолированное сообщество По крайней мере три члена семейства Веласкес считали, что имеют право на этот пост. Многие из участников последней экспедиции хотели, чтобы Грихальва снова был их лидером. Серьезную поддержку имел также Васко Поркальо. Поговаривали, что губернатор «боялся, что Поркальо может поднять флотилию против него, так как он был отчаянным человеком». Таким человеком был и Кортес, о чем Веласкесу пришлось позже вспомнить, но было уже слишком поздно.

Соглашение между Кортесом и Веласкесом было подписано 23 октября 1518 года, еще до того, как Грихальва и даже Олид вернулись с Юкатана. Несмотря на заинтересованность Веласкеса в завоевании и организации новой колонии, никаких специальных инструкций на этот счет в документе нет. Исследования и открытия, обращение аборигенов в христианскую веру и признание ими главенства испанской короны – вот заявленные цели экспедиции. Запрещены всякие плотские отношения между испанскими солдатами и женщинами некатолического вероисповедания. При присоединении новооткрытых частей «острова» предписано соблюдать максимальную торжественность. Предусматривалась в соглашении и полезная маленькая хитрость, дававшая Кортесу право принимать любое решение в интересах Бога и короля. Испанцы, и в особенности испанские колонисты, были большими мастерами служить своему королю, не забывая и о собственных интересах, и захватывающая история этого похода тому подтверждение. Даже если человек действовал вопреки инструкциям короны, он тем не менее мог с полнейшей серьезностью заявлять, что делал все в соответствии с королевской волей и именем короля. Как пишет Берналь Диас, «документ этот был написан наилучшими чернилами».

Из дальнейших действий Кортеса явствует, что сам он рассматривал этот документ как лицензию.на продвижение собственных интересов. У него были два штандарта и знамена, «расшитые золотом, с королевским гербом и крестом на каждой стороне и девизом: "Братья и товарищи, последуем же за знаком Святого Креста с истинной верой, ибо под этим знаком мы победим". Его прокламация, зачитанная под звуки фанфар по всей Кубе от имени императора Карла, а также Веласкеса и от его собственного, объявляла, что те, кто последует за ним на новооткрытую землю, чтобы "завоевать и поселиться", получат долю всего золота, серебра и другой добычи, а также encomienda, как только страна будет замирена. Интригующие истории, рассказанные Альварадо, способствовали тому, что люди толпами устремились за золотом. Богатые поселенцы продавали свои фермы, чтобы купить оружие и коней. Вся Куба кипела.

Кортес приобрел бригантину и две каравеллы, одну из них ту, на которой вернулся Альварадо. Веласкес дал еще одну бригантину и припасы на сумму в 1000 золотых песо, занятых в имении Панфило де Нарваэса, бывшего в то время в Испании. Таким образом, именно Кортес, а не губернатор, на глазах у всех без оглядки тратил свои деньги на оружие и снаряжение, провизию и товары для меновой торговли. Он наблюдал в свое время, как с большими надеждами отправлялось множество экспедиций только для того, чтобы вернуться побитыми и измотанными. Сам он был настроен решительно и намеревался добиться, чтобы на этот раз ничто не оказалось забыто или упущено из виду, и меньше всего губернатор. Кортес все время держался рядом с ним, зная, что клан Веласкесов делает все возможное, чтобы подорвать его положение. Они даже подкупили шута губернатора, и тот прервал воскресную церковную процессию выкриком: «Будь осторожен, Диего, а то он может сбежать с твоей флотилией».

В конце концов Кортес именно так и поступил, поскольку Веласкес, всегда очень ревностно относившийся к собственной власти и к собственному положению, начал беспокоиться, наблюдая за эффектными сборами своего капитан-генерала и за тем, как под его знамена сбегается весь остров. Описания разнятся между собой, но можно с уверенностью предположить, что трещина в их отношениях возникла вскоре после подписания соглашения. Кортес, обладавший развитым драматургическим чутьем, позаботился о том, чтобы одеться в соответствии с ролью, которую ему предстояло играть: надел «султан из перьев, медальон и цепь из золота, а также бархатное платье, отделанное золотом» и ходил только в сопровождении большой вооруженной свиты. Меньше чем через месяц в гавани Сантьяго стояло шесть его судов и собрано было около трех сотен человек. Поскольку Веласкес вложил в снаряжение экспедиции очень немного собственных денег и только одно судно, антикортесовская оппозиция с легкостью играла на страхах губернатора, особенно после того, как тот настроил против себя Грихальву, удалившегося со своими четырьмя судами в Тринидад, порт на южном побережье Кубы.

Кортес, на долгом опыте хорошо знакомый с особенностями ума губернатора, поторопился с последними приготовлениями. Неожиданное и спешное отплытие было единственным способом предотвратить снятие с поста командующего экспедицией. Ночью 17 ноября 1518 года он приказал своим людям подняться на борт и на следующее ' утро поднял якоря, забрав с городской бойни все имевшееся там мясо и попрощавшись с Веласкесом с борта вооруженной шлюпки в окружении самых верных ему людей.

Покинув Сантьяго, Кортес все же не считал еще свою экспедицию состоявшейся. Сперва он отправился в Тринидад, где поселился вместе с Грихальвой и с помощью щедрых посулов и десятидневных лихорадочных усилий завербовал около двух сотен солдат, только что вернувшихся с Юкатана. Он также собрал под свои знамена ч лучших капитанов – там были Монтехо, Сандоваль, четверо братьев Альварадо, включая и отчаянного Педро, Хуан Веласкес де Леон и Алонсо Эрнандес Пуэртокарреро, ставший впоследствии его ближайшим доверенным лицом. Он даже убедил Грихальву позволить ему использовать его собственные четыре судна, а Ордас «захватил» для него еще одно, нагруженное припасами и принадлежащее богатому торговцу Хуану Нуньесу Седеньо, которого также убедили принять участие в экспедиции.

Тем временем Веласкес, уже серьезно обеспокоенный, посылает к Ордасу, принадлежавшему к его собственной свите, двух курьеров с приказами для Вердуго, алькальда Тринидада, арестовать Кортеса. Однако Ордас, кажется, сам убедил Вердуго проигнорировать этот приказ, а Кортес даже завербовал одного из курьеров к себе на службу. Второго он отослал назад с традиционными заверениями, что все будет сделано в соответствии с волей короля. Посадка на мель собственного судна Кортеса дала Веласкесу еще одну возможность остановить его. Капитан-генерал высадился на берег в Сан-Кристобаль-де-ла-Гавана в поисках провизии, однако все, что смог сделать лейтенант губернатора в этом городе, – это написать в отчете, что он «не осмелился арестовать Кортеса, так как его сопровождало множество солдат». Попытки способствовать расколу флотилии и взятию Ордасом командования на себя также не удались, Кортес просто отослал Ордаса в экспедицию на поиски новых припасов. Результатом всего этого явилась глубокая трещина в отношениях губернатора и его капитан-генерала, трещина, которая позже неизбежно должна была привести к серьезным последствиям.

Когда Кортес 10 февраля 1519 года наконец отплыл, у него было одиннадцать судов водоизмещением от семидесяти до сотни тонн, пятьсот восемьдесят солдат и около сотни матросов, а также две сотни кубинцев, несколько негров, несколько индианок и, что важнее всего, шестнадцать жеребцов и кобыл. Ничего не оставляя на волю случая, Кортес заранее приказал всем судам собраться у мыса Сан-Антонио и дальше двигаться всем вместе к острову Косумель. Почему он решил плыть к Косумелю – а это означало, что позже ему придется, борясь с преобладающими северными ветрами, огибать мыс Каточе, – нигде не объясняется, однако именно этим путем следовал Грихальва, и Кортес, без сомнения, хотел прощупать настроения береговых индейцев там, где он мог еще отступить на островную базу. В любом случае отправиться прямиком на Сан-Хуан-де-Улуа означало бы подвергнуть свое недисциплинированное еще воинство значительно более Длительному морскому переходу и к тому же иметь с подветренной стороны опасные мангровые топи Юкатана.

С самого начала поведение Кортеса резко отличалось от поведения любого другого руководителя экспедиции.

Одним из первых своих приказов по прибытии на Косумель он велел заковать в цепи Камачо, штурмана судна Педро де Альварадо, за то, что тот не подчинился приказам и вышел в море, не дождавшись остальных судов флотилии. Кроме того, он приказал людям Альварадо, ограбившим деревню, вернуть захваченную ими добычу, Жителям деревни подарили бусы и велели просить касика ближайшего города нанести визит в лагерь испанцев. Проводились также постоянные проверки, осматривались пушки, мушкеты и арбалеты, люди практиковались в стрельбе и тренировали лошадей.

Флотилия снова пустилась в путь только 4 марта. К тому моменту Кортесу удалось сформировать из своих людей нечто, напоминающее дисциплинированную силу. Все это время он общался и торговал с местными жителями, а поскольку Косумель был местом паломничества и поклониться идолам туда приезжали касики из многих городов Юкатана, к моменту отплытия он многое узнал о стране из первых рук. Если бы он разрушил идолов и воздвиг на их месте крест, об этом, как ему хорошо было известно, говорили бы по всему Юкатану. Он же проводил политику «холодной войны», направленную на смягчение сопротивления, и предоставлял самому времени воздействовать на умы местных жителей.

Находясь на Косумеле, Кортес привлек в свои ряды некоего испанца по имени Агилар, который вместе еще с пятнадцатью моряками потерпел там крушение восемь лет назад на пути с Дарьена в Санто-Доминго. Агилар оказался полезным приобретением, поскольку все это время находился в рабстве у индейцев и говорил на языке табасков, и именно Агилару Кортес, как полагают, сделал очень о многом говорящее замечание: когда бывший раб предложил отвести его в место, где можно найти некоторое количество золота, Кортес ответил, что не гонится за подобной мелкой выгодой, а находится здесь с целью служить Богу и королю. Под этим, разумеется, подразумевалось, что Кортес заинтересован только в полном завоевании. Должно быть, невероятно трудно было держать флотилию из одиннадцати судов вместе вблизи низкого берега, изобилующего не нанесенными на карты мелями, где северный ветер в любой момент мог задуть с ураганной силой. Даже огибая мыс Каточе, Кортес вынужден был дважды возвращать всю свою флотилию, чтобы не потерять отставших. И все это время он изучал всевозможные заливы и изгибы берега, проверяя открытия Грихальвы, и сам исследовал новые земли. Бока-де-Терминос казался подходящим портом для организации поселения, и вперед на разведку был послан Эскобар, капитан быстрого, мелко сидящего в воде судна. Он обнаружил, что земля в этом месте плодородна и богата дичью. Он также нашел здесь борзую суку, оставленную людьми Грихальвы или, может быть, Кордовы. Собака выглядела гладкой и упитанной и, завидев суда, сама вышла на берег, помахивая хвостом. Однако когда подошли Кортес и остальные суда экспедиции, они не нашли никаких следов Эскобара. Сильный южный ветер отнес его судно далеко в море, а когда с ним справились, оказалось, что их отнесло назад к точке почти напротив Чампотона, где и Кордова, и Грихальва понесли такие серьезные потери.

Берналь Диас, вероятно, прав, когда пишет, что Кортес хотел высадиться в этой точке и преподать здешним воинственным индейцам урок. Такая акция была бы очень полезной с точки зрения политики, однако в плане навигации место представляло большую опасность: слишком мелкое устье реки не позволяло судам войти, а мели Чампотона вынудили бы суда встать на якорь в нескольких милях от берега. Кроме того, преобладающие ветры способствовали очень высоким приливам. В любом случае ветер на данный момент был попутным для дальнейшего продвижения вдоль берега, а безопасная якорная стоянка Грихальвы в устье реки находилась на расстоянии всего трех дней пути.

Этой стоянки достигли 12 марта, причем более крупные суда встали на якорь немного мористее, а мелкие суда, заполненные солдатами, укрылись за островом, который в наше время называется Бальиция. Здесь, в более спокойных водах, солдаты пересели в лодки и направились на веслах вверх по реке, чтобы высадиться на том самом поросшем пальмами мысу, на котором высаживалась экспедиция Грихальвы. При этом они оказались примерно в миле от индейского города Потончана, который позже назвали Табаско по имени касика этого района. Однако жители Табаско, отнесшиеся к Грихальве дружески и давшие ему золота, на этот раз были настроены враждебно. Берег реки и мангровые топи кишели вооруженными воинами, многие из которых были на каноэ, а в самом Табаско их собралось еще около двенадцати тысяч. Кортес послал Агилара в город, чтобы тот попытался убедить индейцев позволить его людям высадиться, набрать воды и купить продуктов, но жители Табаско были настолько затравлены жителями Чампотона за их неспособность отбить нападение людей Грихальвы, что твердо решили не допустить высадки.

Итак, мы подходим к первому из многих сражений, которые вынуждено было вести небольшое воинство Кортеса. Утром 13 марта отслужили мессу, и люди заняли места в лодках. Авила с сотней людей отправился атаковать город, тогда как Кортес с остальными остались в долине реки. Навстречу им вышли каноэ, и Кортес снова остановился для переговоров, пытаясь через Агилара добиться разрешения на мирную торговлю, говоря о Боге и короле, которому он служит, и внимательно следя за тем, чтобы Диего де Кодой, королевский нотариус, записал все его мирные предложения. Однако все было бесполезно, и при попытке высадиться испанцы были встречены дождем стрел с обожженными наконечниками. В ответ на воинский клич «Сантьяго» раздался воинский клич индейцев «Аль калачиони», что означало призыв убить самого Кортеса. Но огнестрельное оружие и фехтовальное искусство испанцев постепенно позволили им получить преимущество, и, когда город был наконец взят, Кортес собрал своих людей на центральной площади крепости, где располагались большие общественные здания и три храма с идолами. Здесь, в присутствии своих солдат и королевского нотариуса в качестве свидетелей, он формально объявил о взятии этой земли во владение именем короля.

В этой небольшой стычке было ранено четырнадцать испанских солдат, однако в ходе только что начавшейся кампании конкистадоры, казалось, рассматривали раны всего-навсего как временное неудобство. Только мертвые считались потерями. Остальные шли вперед и сражались, и если не умирали, то раны их заживали.

Именно здесь, в Табаско, сбежал Мельчиор, индеец-переводчик. По его совету индейцы предприняли крупномасштабную атаку на испанский лагерь на мысу. Но к этому моменту Кортес успел высадить на берег лошадей. После долгого заключения в тесных корабельных клетушках лошади чувствовали себя скованно и почти боялись двигаться. Тем не менее на них надели увешанные колокольчиками стальные нагрудники, рыцари также облачились в стальные догпехи и вооружились копьями. Эта маленькая кавалерия составляла наиболее мощную силу Кортеса – в XVI веке это был эквивалент современного броневого подразделения, тем более что боевые кони не были знакомы индейцам. Численное превосходство индейцев над испанцами составляло триста к одному, стрелы и камни из пращей сыпались словно град, и, когда Меза, начальник артиллерии, выстрелил из своих пушек, индейцы начали подбрасывать в воздух землю и солому, чтобы скрыть вызванный выстрелами хаос. «В этой битве на каждого из нас приходилось столько индейцев, что поднятая ими пыль ослепила бы нас, если бы Господь в своем неизменном милосердии не пришел нам на помощь». В этой фразе нет ничего надуманного или искусственного. Испанцы по-прежнему сражались в крестовом походе и непоколебимо верили, что являются воинами Христа и что Бог на их стороне.

Пятерых индейцев, включая двух военных вождей, захватили в плен. Кортес освободил вождей и направил их обратно в город с дарами, велев объяснить касикам, что он пришел с миром. К этому моменту он уже знал, что материковые индейцы слишком многочисленны, чтобы завоевать их силой. Каждый погибший испанец, каждая павшая лошадь были для него невосполнимой потерей. Дипломатия – железный кулак в бархатной перчатке, – только она могла стать ключом к завоеванию; Кортес первым из руководителей экспедиций в Индиях осознал это, а его характер и подготовка были таковы, что позволили осуществить намеченное. Обман и вероломство были понятны и индейцам – они были частью и их натуры. Индейцы направили в лагерь испанцев несколько рабов в изорванных одеждах с зачерненными лицами и немного продовольствия в подарок, однако Агилар, успевший уже понять, как мыслит его предводитель, отправил их обратно с требованием, чтобы касики пришли сами и принесли надлежащие дары. Они пришли на следующее утро с птицей, рыбой, фруктами и маисовыми лепешками, а также с просьбой, чтобы им позволили похоронить их мертвых, пока жаркое солнце не заставило тела разлагаться или их не съели ягуары. Индейцы потеряли убитыми около восьмисот человек. Кортес воспользовался случаем устроить демонстрацию.

Всего пришло тридцать касиков, и он принял их в полдень около своей палатки. Было очень жарко и тихо, в воздухе стоял тяжелый запах копаля, который жгли индейцы, окуривая собравшихся испанцев. За палаткой, возле которой стояли касики, была спрятана только что ожеребившаяся кобыла. После того как Кортес ошеломил касиков упреками, продемонстрировал им свой гнев и заявил, что все они вассалы могущественного императора Карла, он подал сигнал, и совсем рядом выпалила самая большая пушка. Вперед вывели самого горячего жеребца во всей флотилии, и он, чуя кобылу, рыл копытом землю и ржал, дико закатывая глаза и глядя прямо на индейцев.

Все это выглядело очень по-детски, очень театрально, и тем не менее это была сильнейшая и наиболее эффективная демонстрация силы – ведь рядом с Кортесом ряд за рядом стояли его вооруженные люди, а вблизи берега виднелись большие корабли. Касики были в ужасе. Результатом всего этого стал мир и изобилие пищи. Но Кортес не довольствовался локальным выигрышем. Он знал, что у индейцев есть рисуночное письмо и что все, что он делает и говорит на побережье, докладывается посредством его в центр; в рисунках поставленная им сцена должна была выглядеть особенно эффектно. Фактически это была пропаганда по типу «холодной войны», и в царивших тогда обстоятельствах, о которых Кортес не имел никакого понятия, она должна была оказаться совершенно сокрушительной.

Для колонизаторских методов Кортеса вполне характерно, что первым же приказом он велел касикам вернуть людей в город в знак мира. Этот жест и обеспечивавшаяся им атмосфера нормальной жизни играли важную роль в его планах. Также он приказал индейцам бросить своих идолов. И здесь было не меньше политики, чем стремления обратить в свою веру, поскольку разрушение символов унаследованной от отцов веры подрубало самые корни уверенности индейцев. Кортес показал индейцам картинку Богоматери и Младенца, и они с абсолютной покорностью попросили отдать ее им, чтобы они могли хранить ее. Как всегда, он сумел таким образом срежиссировать эту сцену, что просьба поступила от самих индейцев, и вот тогда он воздвиг алтарь и установил большой крест. Изучая индейцев, он понял и причину их враждебности – на битву их толкнул касик Чампотона. Кортес приказал, чтобы этого человека доставили к нему. Их ответ был поразителен: тот касик уже был принесен в жертву за то, что дал такой плохой совет! На следующий день город был переименован в Санта-Мария-де-ла-Виктория, крест установлен, и капеллан экспедиции фрей[23] Бартоломе де Ольмедо отслужил мессу в присутствии всех важных людей города, а затем крестил их.

Кортес не забывал и о финансовой стороне экспедиции. Однако каждый раз, когда он требовал в дар золото или драгоценности, ему отвечали словами «Кулуа» и «Мехико».

В то время эти слова для него ничего не значили. Тем не менее ему подарили двадцать женщин, и, памятуя о запрещении его людям сожительствовать с язычницами, он велел их всех крестить и раздал своим капитанам. Тогда он не сознавал этого, но эти подаренные женщины были для него гораздо ценнее золота, поскольку среди них была «знатная леди и касик над городами и вассалами с самого своего детства». В крещении она получила имя Марина, а в связи с высоким рождением ее называют всегда только доньей Мариной. Поскольку она была хороша собой и к тому же принцесса, Кортес отдал ее своему другу Алонсо Эрнандесу Пуэртокарреро. На протяжении всей кампании Кортес твердо придерживался буквы инструкций, касающихся сожительства с аборигенками. Сначала их следует крестить, и тогда они приобретают статус barragana – своеобразный испанский термин, в сущности означавший легальный институт любовниц. Таким образом донья Марина стала женой Пуэртокарреро в глазах всех, кроме церкви. Этой энергичной и умной женщине, быстро выучившей испанский, суждено было оказать огромное влияние на историю конкисты, поскольку она говорила на языке науатль, на котором говорили ацтеки как Кулуа, так и Мехико. Агилар говорил только по-табаскански, так что по мере продвижения экспедиции в глубь материка донья Марина заменяла и вскоре сменила его в качестве «языка» Кортеса.

Флотилия отплыла в понедельник перед Пасхой и четыре дня спустя прибыла в Сан-Хуан-де-Улуа, где Аламинос поставил суда на якорь под высоким берегом острова, в месте, защищенном от северных шквальных ветров. Две пироги отошли от берега и направились непосредственно к флагману. Для индейцев вся эта сцена, должно быть, выглядела совершенно фантастически: огромные караки с высоко поднятыми носом и кормой тихо скользили по спокойным водам, остававшимся прежде, если не считать визита Грихальвы, пустынными на протяжении столетий, а в центре шел корабль Кортеса с королевским штандартом и играющими в солнечных лучах вымпелами. От этих индейцев Кортес впервые услышал внушающее ужас имя Моктесумы (см. Примечания автора). Их хозяин, сказали они, является слугой этого великого короля, он послал их узнать цель визита испанцев и снабдить их всем необходимым. В отличие от жителей Табаско они пришли с миром, и это показалось хорошим предзнаменованием, хотя Кортес должен был сознавать, что это посольство озабочено не столько установлением дружеских отношений, сколько прощупыванием силы вторгшегося войска.

К Страстной пятнице все испанцы успели высадиться на берег с пушками и лошадьми. Воздвигнув алтарь, они выслушали мессу среди ослепительного жара песчаных дюн и принялись за работу – заготовку леса и сооружение лагеря. В субботу им уже помогало множество индейцев, явившихся в лагерь с дарами, состоявшими из провизии – птицы, маисовых лепешек и слив, для которых как раз наступил сезон, – и некоторого количества золотых украшений. Послал их Куитлальпиток, управлявший этой провинцией от имени Моктесумы. Оказалось, что именно он год назад нанес визит Грихальве. Он и Теудильи, еще один из чиновников Моктесумы, прибыли в лагерь в пасхальное воскресенье и привезли в дар еще больше продуктов, среди которых на этот раз были и овощи. В те времена цингу считали заразной болезнью, вроде чумы или проказы. Тысячи моряков обречены были умереть в агонии в течение последующих двухсот пятидесяти лет из-за недостатка витамина С в их рационе, однако в Мексике фрукты и овощи были всегда доступны, поэтому хотя бы с этой напастью Кортесу и его людям не пришлось иметь дела.

Поскольку было пасхальное воскресенье, фрей Бартоломе с помощью еще одного священника, падре Хуана Диаса, отслужил мессу. Индейцы с изумлением взирали на происходящее. После этого Куитлальпиток и Теудильи отобедали с Кортесом и его капитанами. Так как индейцы были мешиками, а Агилар не говорил на науатль, в качестве переводчика пригласили донью Марину. Беседовать было довольно сложно, так как Агилару приходилось переводить на табаско, а затем уже донье Марине – с табаско на науатль, однако к концу обеда Кортесу удалось выяснить, что Моктесума является не только единоличным правителем великого города Мехико-Теночтитлана, но и верховным правителем Кулуа, конфедерации городов-государств, лежащих в нескольких днях пути за горами, и что его власть распространяется до самого побережья, так как его воины несколько лет назад покорили район Сан-Хуана-де-Улуа.

Эта информация, почти наверняка сопровождавшаяся прозрачным намеком на огромное количество воинов, которые могут быть выставлены против него, только подтвердила предварительную оценку обстановки Кортесом. Он сможет покорить материковые индейские земли только с помощью Моктесумы. Другими словами, ему придется вести «холодную войну» и полагаться больше на противоборство умов, нежели на силу оружия. Он немедленно начал обрабатывать сознание двух мешиков, пытаясь объяснить им основы христианства и красочно рассказывая о величии и могуществе императора, которому он служит. Его целью было убедить их в желательности скорейшей личной встречи между ним и Моктесумой. Полученный ответ был уклончив, однако в доказательство доброй воли Теудильи преподнес Кортесу ларец, полный золотых предметов, а также десять штук полотна, расшитого сверкающими перьями. Это были дары от самого Моктесумы. Также мешики предоставили испанцам большое количество продовольствия – птицу, фрукты и жареную рыбу. Это означало мир, по крайней мере на ближайшее время.

Это было лучше, чем сражение, но не удовлетворило Кортеса, поскольку ему не удалось пока приблизиться к цели экспедиции. Однако двое губернаторов привели с собой нескольких рисовальщиков, и те все время визита без устали рисовали на ткани – суда, пушки, детали религиозной церемонии, даже портреты Кортеса и его капитанов. Это была еще одна возможность эффектной демонстрации силы. Кортес велел заложить в пушки самый большой заряд и выпалить из них под носом у мешиков; всех лошадей с колокольчиками на стальных нагрудниках провели парадом, а затем Альварадо со своей маленькой кавалерией яростно проскакал галопом по слежавшемуся песку на кромке моря. Рисовальщики зафиксировали все это.

Затем произошло нечто странное. Теудильи заметил на одном из солдат позолоченный, но довольно ржавый шлем, попросил дать ему возможность рассмотреть его поближе и, рассмотрев, сказал, что хотел бы показать его своему господину, великому Моктесуме. Кортес намекнул, что его императору было бы приятно получить шлем назад наполненным самородками или песчинками золота; просьба эта имела целью проверить качество индейского золота и способ, которым они его получают.

Через семь дней он получил шлем назад наполненным до краев добытым из шахты золотом, маленькими крупинками высокого качества, ценностью в 3000 песо. Теудильи сам привез шлем Кортесу. За неделю он успел совершить путешествие в Мехико-Теночтитлан, доложить обо всем своему господину и прибыть обратно на побережье в сопровождении мешикского принца по имени Кинтальбор и сотни индейцев, принесших еще дары. Принесенный ими груз был самым большим за все путешествие, а Кинтальбор, специально выбранный жрецами Моктесумы за свое внешнее сходство с Кортесом, преподнес Кортесу эти дары, после того как все индейцы поцеловали землю, а их жрецы окурили испанцев благовониями.

Здесь впервые по отношению к испанцам прозвучало слово «теуле». «Теуле» означало «боги». Глиняные жаровни с курящимися благовониями оказались частью церемонии поклонения богам, исполняемой в теокали, так же как простирание ниц и целование земли. Но Кортес, хотя и воспринимавший все новое с необычайной быстротой, был более заинтересован в сведениях о власти Моктесумы и его военных возможностях, нежели о его языческих верованиях. Если бы он или его индейский «язык», донья Марина, поняли все значение истории со Шлемом и все детали поведения посольства Моктесумы, Кортес бы уж постарался сыграть назначенную ему мешикским принцем роль.

В этот момент, однако, Кортеса больше всего интересовала необычная ценность даров, разложенных перед ним на петатах, или циновках, покрытых хлопчатобумажной тканью. Два предмета сразу же привлекли неотрывное внимание всех испанцев. Золотой диск, изготовленный в форме солнца, «большой, как колесо телеги <…> чудесная вещь, покрытая выгравированными изображениями множества фигур», и другой похожий диск из гравированного серебра, представляющий луну. Солнце и луна, оба диска примерно по десять пядей[24] в диаметре, и полный золота шлем стоили, вероятно, более 20 000 золотых песо, но кроме них там было и множество других вещей – двадцать золотых уток, украшения в форме собак, а также пум, ягуаров и обезьян, десять ожерелий, подвески, двенадцать стрел и натянутый лук, а также два стержня, «похожие на судейские посохи по 20 дюймов длиной». Все это было искусно изготовлено из золота. Там были гребни из золота и серебра с султанами из зеленых листьев, веера, фигурки оленей и тридцать нош (тюков, пригодных для переноски на спине одним человеком) тончайшей хлопковой ткани, отделанной и украшенной многоцветными перьями. Фактически это были прощальные дары, ибо на вопрос о своей встрече с Моктесумой Кортес получил ответ, что такая встреча исключена.

К этому моменту Кортес уже достаточно знал о могуществе Мехико и его союзников, чтобы понять, что у него нет надежды продвинуться в глубь территории Кулуа силой. Кортес чувствовал, что Моктесума чего-то боится, – об этом ясно говорили поведение индейцев и ценность даров. Но он, вероятно, приписывал этот страх кораблям, пушкам и лошадям; во всяком случае, он продолжал настаивать на встрече, поскольку только через дипломатию, через лесть, коварство и угрозы от лица неизвестного могущественного короля Карла мог он надеяться обрести постоянную базу на материке. Губернаторы категорически утверждали, что просьба Кортеса бессмысленна, поскольку Моктесума уже отказался встретиться с ним, однако в конце концов согласились вернуться к своему господину за дальнейшими инструкциями. Они отбыли, увозя различные дары своему королю, в том числе стеклянный флорентийский кубок «с выгравированными на нем деревьями и охотничьими сценами и чудесно позолоченный».

Пока испанцы ожидали результатов этого нового посольства, Кортес направил Франсиско де Монтехо с двумя судами с целью разведать побережье к северу. Монтехо дошел до самого устья реки Пануко, где теперь стоит современный нефтяной порт Тампико, примерно на пятьдесят миль дальше к северу, чем заходил Грихальва. Здесь его суда были остановлены силой встречного течения. Единственной важной информацией, привезенной Монтехо из этой экспедиции, были сведения о городе под названием Киауицтлан, расположенном в тридцати шести милях к северу от Сан-Хуана-де-Улуа. Он описал этот город как укрепленный порт, а поскольку гаванью, способной, по мнению штурмана Аламиноса, предоставить защиту от северных ветров, было устье реки Сан-Хуан, то стоял город, должно быть, примерно там, где сейчас на поляне среди деревьев расположена пыльная бревенчатая деревушка Ла-Антигуа.

Путешествие заняло две недели, а возможно, и больше. Тем временем основные силы испанцев, стоявших лагерем в удушающей жаре песчаных дюн, донимаемых москитами, начинали испытывать недостаток пищи. Приходившие для меновой торговли индейцы становились все малочисленнее и вели себя все более испуганно. Хлеб из маниоки, приносимый ими, оказывался кислым и кишел долгоносиками. К моменту возвращения Теудильи из Мехико испанцы вынуждены были собирать на берегу моллюсков в пищу. Теудильи привез еще дары, включая золото на сумму 3000 песо, но и только. Моктесума наотрез отказался встретиться с Кортесом.

За этим последовала одна из тех религиозных интерлюдий, которые делают историю конкистадоров такой причудливой. В лагере зазвонил колокол, призывающий к общей молитве «Ave Maria», и снова индейские губернаторы увидели, как все испанское войско опускается на колени и возносит молитву перед крестом, воздвигнутым ими на вершине одной из дюн. Людям, привыкшим к кровавым церемониям человеческих жертвоприношений и ритуальному каннибализму, подобное умиротворенное, даже униженное поведение испанцев должно было показаться необычайным зрелищем. После этого, в ответ на вопросы индейцев, Кортес снова рассказывал им о Христе и его учении, а затем заявил, что великий император, которому он служит, послал его к индейцам с целью уничтожить их идолов и упразднить их жертвенные традиции. Теологическая дискуссия через переводчика никогда не бывает вразумительной, и, вероятно, индейцы удалились, менее чем когда-либо понимая истинную природу испанцев и их намерений, тем более что сразу же после дискуссии испанские солдаты принялись выменивать у индейцев небольшие золотые предметы.

После этого индейцы совсем перестали приходить в лагерь. Моктесума тоже решился на войну нервов. Испанцы ждали в своем лагере среди песчаных дюн, раздраженные, неуверенные и все более нуждающиеся в пище, ощущая при этом атмосферу растущей враждебности. Жара и чувство опасности неизбежно должны были привести к раздорам среди них, так до конца и не подавленным. Они уже собрали целое состояние из золота и других даров, больше, чем добыла любая предыдущая экспедиция; и те, кто оставили на Кубе фермы и жен, все настойчивее требовали забрать добычу и возвращаться домой.

Именно в этот момент в лагерь нанесли визит пятеро индейцев из племени тотонаков. Они пришли из города Семпоала. У этих индейцев были большие отверстия в нижней губе и в ушах, куда вставлялись круглые каменные диски и золотые пластинки. Они сказали, что не осмелились войти в лагерь, пока там находились люди из Кулуа, но теперь, когда они ушли, им хочется своими глазами увидеть людей, победивших жителей Табаско и Чампотона. Фактически эти индейцы были шпионами, пытавшимися выяснить потенциальные возможности испанцев как союзников против мешиков. Впервые Кортесу дали понять, что недавно завоеванные прибрежные племена неспокойны под правлением Моктесумы. Он одарил этих индейцев и отослал их с сообщением для касика, обещая в скором времени нанести в Семпоалу визит.

В этот поход Кортес взял с собой большую часть своего воинства, поскольку очень хорошо знал, к чему приводит безделье – корень многих бед и проблем в любом военном лагере. Короткий переход в три лиги[25] вывел испанцев из страны дюн, прочь от населенных москитами топей, на плодородную, засаженную маисом равнину, напоминавшую саванну, протянувшуюся на многие мили от побережья, почти совершенно плоскую, но поднимавшуюся постепенно к далеким горам. За рекой Сан-Хуан испанцы наткнулись на глинобитно-бревенчатый склад, с множеством отделений, наполненных медом и маисом, а также отделанными перьями и золотом хлопковыми одеждами. Там были и другие дома, пыльное беспорядочное скопление крытых соломой глинобитных хижин, и Кортес велел объявить, что любой человек, пойманный на грабеже, будет казнен. Он всеми силами стремился продемонстрировать этим индейцам свои мирные намерения – ведь они способны были оказать ему поддержку, в которой он отчаянно нуждался.

Там был и храм, о котором Гомара пишет, что он напоминал дом с невысокой, но массивной башней, увенчанной своего рода часовней, вмещавшей несколько больших идолов. Чтобы попасть в эту часовню, нужно было подняться по двадцати ступеням, и там испанцы обнаружили множество смоченных кровью клочков бумаги и каменный блок, на который укладывали предназначенных в жертву людей. Они также увидели кремневые ножи, которыми вскрывали грудь жертвы, чтобы добраться до сердца. Все вокруг было залито кровью. Испанцы посетили еще несколько деревень, в каждой из которых было не более двухсот домов. Дома оказались покинуты, «но полны провизии и крови, как в первой деревне».

Поскольку описания несколько расходятся, вероятно, Кортес и сам был в нерешительности и не знал, что лучше предпринять. Он надеялся набрать дополнительное индейское войско, но обнаружил только покинутые деревни и испытал такое же горькое разочарование, как и от отказа Моктесумы встретиться с ним. Он вернулся в лагерь, намереваясь двинуться на север к Киауицтлану и поставить суда в излучине илистых отмелей реки Сан-Хуан, где густо растущие деревья должны были служить абсолютно надежной защитой от любых шквалистых ветров. Его лагерь в этом случае также будет защищен от ветров и удален от туч москитов, кишащих в топях позади дюн.

Однако теперь сторонники Веласкеса стали в открытую оппозицию Кортесу, и их поддержали все те, кому было что терять на Кубе. Только неимущие, настоящие солдаты удачи, были готовы идти и дальше навстречу неведомому. Большинство из них в составе четырех сотен ходило с Кортесом на север. Похоже, что через наиболее верных капитанов – таких людей, как Пуэртокарреро, братья Альварадо, Олид, Луго, Авила и Эскаланте, – Кортесу удалось внушить солдатской массе собственные аргументы в пользу того, чтобы не оставлять занятый лагерем мыс. Теперь уже солдаты требовали основать настоящее поселение, с алькальдами и регидорами, то есть старшинами, – фактически с настоящим городским советом, который в таком случае будет иметь право избрать собственного капитана и мэра. Таким образом Кортес сманеврировал и как будто уступил пожеланиям своих людей. Поселение это – первое в Новой Испании – было названо Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус (Богатый Город Истинного Креста) из-за богатства здешних земель и того факта, что испанцы высадились на этом отрезке побережья в Страстную пятницу.

Этим несложным маневром Кортес многократно усилил собственную позицию. Вся процедура напоминала образование частной компании, поскольку, как только поселение было надлежащим образом юридически оформлено согласно желанию и воле всех присутствующих, оно превращалось в самодостаточное формирование, обладающее всеми законными правами испанского города – правом избирать людей для управления городом, выпускать приказы, издавать законы и, что самое важное, подчиняться непосредственно испанской короне. Короче говоря, город сразу же начал свое независимое существование, отдельно от экспедиции, направленной Диего Веласкесом, губернатором Кубы. А Кортес, как избранный капитан и главный судья города, получил свои полномочия непосредственно от города, а не в результате своего назначения руководителем экспедиции. Это был умный ход, до которого додуматься мог только человек, имеющий подготовку в юридических и гражданских делах. Теперь он обретал право напрямую, в обход Веласкеса, сноситься с Испанией. Кроме того, его люди решили выделить ему долю в двадцать процентов всего золота, оставшегося после выделения причитающейся королю одной пятой. На этом он настоял сам, ибо власть, не имеющая средств на свое поддержание, похожа на здание без фундамента.

Изменение положения Кортеса незамедлительно отразилось на его действиях. Алькальдами он назначил Пуэртокарреро и друга Веласкеса Монтехо. Остальных приверженцев Веласкеса, которых не удалось привлечь на свою сторону, он приказал схватить и заковать в цепи. Позже он, конечно, освободил их, поскольку люди в кандалах были Для него бесполезны. Одновременно он собрал всех недовольных солдат – а их оказалось около сотни – в один отряд и направил его в экспедицию за продовольствием под командованием Педро де Альварадо. Они обнаружили только покинутые деревни и теокали, где еще лежали тела недавно принесенных в жертву мужчин и мальчиков с отрезанными руками и ногами. Стены и алтари были залиты их кровью, а их сердца лежали перед идолами. Альварадо привез из похода провизию, в основном маис; однако тот факт, что все деревни оказались покинутыми в день его прибытия, не оставлял сомнений во враждебности индейцев. Кортес решил поэтому переместить свой лагерь в Киауицтлан, где он надеялся на более дружественное отношение индейцев-тотонаков. Это было важное решение, оно не только определило окончательное положение поселения Вера-Крус, но более того – в городе тотонаков Семпоала, расположенном на его пути вдоль побережья, Кортес обнаружил ключ, который и должен был открыть для него ворота Мехико.

Вид города Семпоала разительно отличался от песчаных дюн, среди которых испанцы жили уже многие недели, «он весь состоял из садов и зелени и хорошо политых фруктовых садов». Это было самое крупное индейское поселение из виденных испанцами за все время путешествия: настоящий город, улицы полны народа, жаждущего увидеть, как они входят в город; стены внутреннего двора крепости, где их разместили, свежевыбелены известью и отполированы до серебристого блеска.

Сейчас Семпоала всего-навсего деревня, ее улицы представляют собой грязные грунтовые дороги, а дома немногим лучше хижин, и главной достопримечательностью являются развалины построек центральной площади города. Полированная штукатурка, блестевшая как серебро, давно рассыпалась в пыль, однако отшлифованные водой камни, взятые из русла реки, хорошо сохранились в облицовке основных зданий. Пирамиды, платформы и стены раскопаны и частично восстановлены, и, поднявшись на вершину большой пирамиды, возвышающейся над плоской равниной, убегающей к востоку к побережью, а к западу к увенчанной снеговой шапкой громаде Орисабы и туманной линии горного хребта, можно представить, что должны были чувствовать Кортес и его сподвижники. За этими горами лежали самые крупные города ацтеков, а здесь, в Семпоале, им дано было почувствовать мощь и величие ацтекской архитектуры. Даже сегодня, хотя и заросшие наполовину травой, эти сооружения производят необычайно сильное впечатление. К северу располагается большая пирамида, ярусы ее основной части поднимаются к вершине, как террасы, и напоминают ступени громадной каменной лестницы; к востоку – храм необычной архитектуры с колоннами, которые сейчас напоминают ряды торчащих вверх дымоходов, а когда-то поддерживали крышу, предположительно сложенную из пальмовых листьев; а еще дальше к востоку, уже за пределами центральной площади, располагается еще один храм, с высеченными на камне изображениями лиц на фасаде и украшенными фресками стенами внутренних помещений. На некотором расстоянии, уже непосредственно в городе, есть еще более древний, вероятно доацтекский, храм. Ступени на его лицевой стороне как бы взломаны ступенями, обращенными вбок, а тыльная сторона его представляет собой гладкую полукруглую каменную стену, так что с некоторого расстояния храм немного напоминает пиктский брок[26]. Это место посвящалось служению Кецалькоатлю.

Касик Семпоалы встретился с Кортесом и его капитанами там, где их разместили. Вокруг испанцев кипела жизнь большого индейского города, а над городом, над его деревьями и садами возвышались во всем великолепии общественные и церемониальные здания, их облицовка из гипсовой штукатурки ярко сверкала под лучами жаркого солнца. Влажный воздух побережья навевал сонливость. Сам касик оказался очень дружелюбным и очень толстым человеком, он привел с собой целую свиту индейских вождей с большими золотыми кольцами в губах, в богатых одеждах. Они принесли испанцам букеты роз.

После того как испанцев накормили, толстый касик принес в подарок немного золотых украшений, назвал Кортеса «властителем среди великих властителей» и начал долгую обличительную речь против Моктесумы, подробно описывая его могущество и жестокость: каждый год у семпоальцев забирают сыновей, чтобы принести их в жертву, красивейших из их жен и дочерей насилуют мешикские сборщики налогов, все их золотые украшения реквизируются. Для уха Кортеса все это звучало сладкой музыкой. Он приложил максимум усилий, чтобы раздуть притихшее было пламя бунта – он расписал великое могущество своего императора за морем и объяснил, что прибыл в эту страну, чтобы повергнуть в прах их идолов и прекратить бессмысленные человеческие жертвоприношения.

На следующий день испанцы двинулись маршем обратно, вниз по реке с буйной культурной растительностью по берегам. Они пересекли плоскую саванну, покрытую сухим гравием и песком, и вышли к другой реке, Санта-Марии. Еще через пятнадцать миль – добрый дневной переход – испанцы вышли к месту слияния Сайта-Марии с рекой Сан-Хуан. Они заняли индейскую крепость Киауицтлан без боя. Ее обитатели разбежались, и, когда испанцы поднялись на вершину крепости, «на площадь, где стояли их храмы и дома идолов», они не встретили там никого более воинственного, чем пятнадцать жрецов, приветствовавших пришельцев дымом благовоний и объяснивших, что люди напуганы их видом и видом их лошадей. Кортес едва успел расположиться на отдых, как из Семпоалы прибыл в носилках касик. Последовали дальнейшие переговоры; касик, очевидно, обдумывал идею восстания, но постоянно нуждался в доказательствах испанского могущества. Внезапно к ним ворвался посланец с сообщением о прибытии от Моктесумы пятерых сборщиков налогов. Эта новость подействовала на нечистую совесть тотонаков и вызвала чистейшую панику.

Красочное описание прибытия сборщиков налогов на главную площадь, данное Берналем Диасом, иллюстрирует надменную уверенность, с которой держались представители Моктесумы. Оказавшись перед лицом всего испанского воинства, которого они никогда не видели, они тем не менее прошли мимо Кортеса и остальных, не произнеся ни слова. Каждый из них был занят тем, что нюхал букет роз, который нес в руках. Они были одеты в набедренные повязки и богато расшитые плащи, их гладко прибранные волосы блестели. Они вели себя с «самоуверенной гордостью», и это было впечатляющее зрелище. Их провели в помещение, спешно украшенное цветами, и после трапезы, включавшей в себя и шоколадный напиток, они послали за касиком и остальными вождями тотонаков и высказали им упрек в том, что они принимают у себя испанцев.

Ситуация предоставляла редкие возможности, чем Кортес не замедлил воспользоваться. Случай дал ему повод возобновить прерванный диалог с Моктесумой. Вожди тотонаков были уже достаточно напуганы. Кортес предложил им следующий выход: арестовать сборщиков налогов и прекратить выплачивать дань Моктесуме. Присутствие испанцев, без сомнения, оказалось решающим фактором, и индейцы немедленно предприняли предложенные Кортесом действия. Сборщики налогов были закованы в ошейники с прикрепленными к ним длинными шестами. Вожди намеревались принести их в жертву богам и тем самым заставить замолчать навек; однако у Кортеса были иные планы. Его целью в этот момент было как можно глубже втянуть прибрежных индейцев в свои дела, чтобы они уже никогда не посмели предать его. Он уже дал указание касику разослать курьеров по всем городам района, включая и города союзников Семпоалы, чтобы распространить весть о происшедшем и объявить, что они более не должны подчиняться Моктесуме. Он настоял на том, чтобы пленникам сохранили жизнь. В эту же ночь он сумел организовать побег двоих из них. Их привели к нему, а он, дав им еды и рассказав, как сильно ему не нравится обращение, которое им пришлось претерпеть от тотонаков, отпустил их. Они должны были поведать Моктесуме о том, как дружески к ним отнесся Кортес, и сообщить ему, что он, Кортес, желает только служить их господину, с которым очень хочет встретиться.

Это был в высшей степени искусный трюк, хладнокровно исполненный. Утром Кортес изобразил ярость при известии о бегстве пленников. Троих оставшихся мешиков заковали в цепи и перевезли, для пущей безопасности, на борт одного из кораблей Кортеса, стоявших теперь на якорях в русле реки. На борту он сразу же освободил их. В то же время он объявил касикам, что теперь они и все их люди должны подчиняться его приказам и объединить с ним силы против Моктесумы. Бедняги зашли уже настолько далеко, что обратный путь для них оказался закрыт, и в присутствии королевского нотариуса они дали клятву верности и стали законными вассалами испанской короны.

Теперь весь район, включавший около двадцати городов, до последнего человека стоял за Кортеса. Чтобы укрепить свое положение, он немедленно начинает работы по строительству поселения, для которого выбирает ровную площадку на берегу реки в полутора милях от Киауицтлана. Он сам работал на переноске земли и камней и рытье фундаментов; и, следуя его примеру, его капитаны тоже работали вместе с солдатами. Вера-Крус строился по плану: в нем есть церковь, площадь, арсеналы, башни с часами, барбаканы[27] – в общем, это типичный испанский город-крепость, и с помощью индейцев строительство основной его части завершилось очень быстро.

Когда испанцы еще строили Вера-Крус, прибыло посольство из Мехико с дарами – золотом и тканями. Это было важное посольство, в него входили два племянника Моктесумы, и для Кортеса оно послужило первым признаком того, что его политика раскола между мешиками и индейцами покоренных ими племен начинает давать желаемый эффект. На обвинение в подстрекательстве к мятежу Кортес высокомерно ответил, что тотонаки теперь являются подданными императора Карла и нельзя ожидать, чтобы они служили двум хозяевам. Он добавил при этом, что сам он и его капитаны теперь направляются с визитом к Моктесуме, чтобы предоставить себя в его распоряжение. В качестве доказательства добрых намерений он представил троих оставшихся сборщиков налогов, сытых и хорошо одетых. После того как Альварадо продемонстрировал испанское искусство верховой езды, посланники отправились обратно в Мехико с освобожденными пленниками и дарами – цветными бусами.

Хотя Кортес и заявил, что направляется с визитом к Моктесуме, на самом деле он был еще далеко не готов к такой опасной экспедиции. Он нуждался в союзниках. Он нуждался также в поддержке своего короля. В добавление ко всему существовала еще и неотложная проблема недовольства в его собственных рядах: семеро солдат уже пытались бежать на украденной лодке.

Узнав, что люди Кулуа атакуют город Сингапасинга, расположенный в двадцати пяти милях, Кортес тут же выступил туда со всем своим войском при поддержке двух тысяч тотонаков. Но семпоальцы солгали. Между Семпоалой и Сингапасингой существовала давняя вражда, и они просто хотели использовать испанцев как ударную силу и всласть пограбить. Кортес был в ярости. Он заставил их вернуть все награбленное и, вызвав таким образом благодарность жителей Сингапасинги, прочел им проповедь об истинной вере и принял у них присягу на верность испанской короне.

На обратном пути один из его солдат был пойман на мародерстве. Кортес велел повесить его в качестве урока для остальных. Он знал, что, если его солдаты будут грабить, он потеряет поддержку индейцев, и это будет означать окончательный крах. Но практически он не мог себе позволить потерять даже одного испанского солдата, поэтому, вероятно, испытал облегчение, когда Альварадо по собственной инициативе перерезал веревку и не дал солдату задохнуться.

Гнев Кортеса, похоже, всерьез обеспокоил семпоальцев, и по возвращении в город ему подарили восемь девушек в золотых ошейниках и с золотыми сережками в ушах. Все они были дочерьми вождей и предлагались, по индейскому обычаю, для вынашивания детей капитанов Кортеса и тем самым скрепления союза с ним. Кортесу пришло время разрубить последний узел, связывающий их с Мехико. Он заявил, что, если испанцы примут девушек, они станут кровными братьями индейцам, а это невозможно сделать, пока девушки не станут христианками, а индейцы не прекратят человеческие жертвоприношения и не откажутся от содомского греха. На тот момент в жертву регулярно приносилось до пяти человек в день. Индейцы предлагали сердца жертв идолам и съедали их руки и ноги. Так же обычны в городах были мальчики-проститутки, одетые девочками.

Индейцы в ответ стали вести себя в высшей степени угрожающе, они готовы были защищать своих идолов и свои верования. Однако стоило Кортесу пригрозить уйти и предоставить их гневу Моктесумы, официальное противодействие внезапно куда-то исчезло, и большинство людей апатично стояли и смотрели, как около полусотни испанских солдат швыряли идолов вниз со ступеней храмов. Однако некоторые воины при виде такого осквернения святынь могли бы напасть на испанцев, если бы Кортес не позаботился заранее схватить касика и полдюжины жрецов и угрожать им смертью, если выпущена будет хотя бы одна стрела. Наконец по указанию касика главные жрецы храмов унесли обломки идолов прочь и сожгли их. Описание этих жрецов просто ужасно: «Одни носили черные одеяния, как у каноников, а другие – капюшоны поменьше, как у доминиканцев. Они носили очень длинные волосы, до пояса, а некоторые даже до щиколоток, и волосы эти были настолько спутаны и вымочены кровью, что их невозможно было бы разделить. Их уши были разрезаны во многих местах в качестве жертвы, и пахли они серой. Но они также пахли и кое-чем похуже – разлагающейся плотью». Эти жрецы не женились, но практиковали содомию.

На следующий день, когда место было полностью очищено и стены побелены, там был воздвигнут алтарь, следить за которым приставлены были четверо жрецов, с вымытыми и подстриженными волосами, в чистых белых одеяниях. Им показали, как изготавливать свечи из местного воска, и приказали держать их все время горящими перед образом Девы Марии и Святым Крестом. Это было, конечно, религиозное представление, и тем не менее оно произвело сильное впечатление, особенно когда отслужили мессу и крестили индейских девушек. Моктесума, находившийся в двух сотнях миль и получавший доклады о происходящем от своих шпионов, возможно, через вторые и третьи руки, должно быть, не понимал, что происходит. Эти теуле со своими пушками, лошадьми и кораблями, вооруженные для битвы и требующие золота, униженно опускаются на колени в пыль перед куском дерева и картинкой с изображением женщины и ребенка <…> это не могло иметь смысла для человека, боги которого пожирали человеческие сердца тысячами.

По отбытии обратно в Вера-Крус испанцы взяли этих восьмерых девушек с собой. Самая красивая из них была названа в крещении Франсиской, и снова Кортес отдал ее своему другу Пуэртокарреро. Ему самому подарили племянницу толстого касика, чрезвычайно безобразную особу; и возможно, в качестве грубой шутки ее окрестили Каталиной. Для мужчины, имевшего стойкую репутацию бабника, Кортес постоянно демонстрировал удивительное отсутствие интереса к индейским девушкам. Конечно, в данный момент его ум занимали совсем другие проблемы. С Кубы пришел корабль Франсиско де Сауседо с десятью солдатами. Что гораздо важнее, у них на борту были жеребец и кобыла. Они также привезли новости: Веласкес утвержден adelantado Кубы и имеет теперь полномочия торговать и основывать поселения.

Кортес и его люди находятся на берегу уже более трех месяцев. Пора двигаться в глубь материка. Но сперва следует послать корабль в Испанию с красочным описанием страны и всего, чего удалось достигнуть, а также с достаточным количеством золота для поддержки своих притязаний. Затем следует уничтожить остальные суда флотилии, и тогда каждый человек окажется обречен на борьбу, без окончательной победы у него не будет шансов спасти свою шкуру. Только такими решительными и необратимыми действиями можно исключить угрозу постепенного разбегания войска или, хуже того, мятежа.

Как обычно, Кортес настолько тщательно подготовил почву, что ему и в этот раз будто бы пришлось сдаться под давлением солдатской массы, а не отдать приказ. Солдаты сами составили послание императору Карлу и изложили в нем все свои достижения. Вместе с письмом должно было отправиться все добытое к тому моменту золото. Каждый испанец в конце концов согласился пожертвовать своей долей добычи ради того, чтобы общая сумма выглядела как можно внушительнее. Они также отправили с письмом четверых индейцев, освобожденных в Семпоале из клеток, где их откармливали для жертвоприношения. В качестве посланников были избраны Пуэртокарреро и Монтехо. Был снаряжен лучший корабль флотилии, отобраны пятнадцать матросов, назначены два штурмана, в том числе Аламинос, знавший Багамские острова и поэтому имевший возможность сразу направить судно к Испании. Солдатское письмо содержало и жалобы на Веласкеса, и обвинения в адрес президента Совета по делам Индий епископа Фонсеки в продажности, а также выражало просьбу утвердить Кортеса на его посту капитан-генерала Новой Испании. Кортес написал и собственное письмо, первое из пяти длинных донесений, направленных им своему королю. Посланники отплыли 26 июля 1519 года с приказом не заходить на Кубу.

Необходимость уничтожить корабли перед походом на Мехико стала неотвратимой, поскольку произошла еще одна попытка захватить судно и бежать на нем на Кубу. На этот раз Кортес приговорил двоих лидеров к повешению, штурмана к отсечению ног, а остальных, которые, возможно, все были с Гибралтара, поскольку о них упоминается как о людях со Скалы, к двум сотням плетей. Затем он немедленно отбыл в Семпоалу для окончательного согласования планов со своими индейскими союзниками, и в его отсутствие экзекуция, вероятно, не состоялась. В Семпоале будто бы сами солдаты требовали уничтожения судов, преимущественно на том основании, что освободившиеся матросы должны были усилить войско испанцев почти на сотню. Во всяком случае, приказ был наконец отдан, и Хуан де Эскаланте, назначенный начальником полиции, отправился в Вера-Крус проследить за его выполнением.

План состоял в том, чтобы выгрузить все припасы и оборудование на берег, пробить отверстия в днищах кораблей и затопить их на мелководье. Предполагалось, что это делается потому, что их корпуса прогнили. Это было вполне разумное объяснение, поскольку все знали, что корабельный червь в теплых водах Гольфстрима очень опасен. Однако моряки не лучшие помощники в подобных делах. В общем, задание не было выполнено, затопили только пять кораблей, и Кортесу пришлось прекратить саботаж, отдав непосредственный приказ затопить остальные суда. К этому времени, естественно, выявилась серьезная оппозиция. Но как только дело было сделано, шум быстро улегся, поскольку теперь ни у кого не было иного выхода, кроме как поддерживать своего руководителя и волю большинства.

Кортес воспользовался случаем произнести речь. Он очень хорошо умел убеждать свое воинство, и к концу речи практически все до единого были с ним, а несогласные все равно не имели возможности избегнуть своей судьбы, которая теперь заключалась в сражениях – сражениях без конца, до смерти или полного завоевания страны.

После уничтожения судов Вера-Крус приобрел для испанцев еще большее военное значение в качестве базы, в которую можно было бы при необходимости отступить, а также в качестве порта, через который они рано или поздно могли получить подкрепление из Испании. Вероятно, Кортеса во время спешной подготовки экспедиции в глубь материка очень занимал вопрос, какая часть его воинства необходима для обеспечения безопасности базы. Гарнизон должен был пользоваться поддержкой жителей всей прилегающей местности, насчитывавшей пятьдесят городов и деревень, способных выставить порядка пятидесяти тысяч воинов. Вероятно, первоначально Кортес намеревался оставить на базе чисто символический гарнизон. Однако не успел он выступить из Семпоалы, как Хуан де Эскаланте, оставленный командовать Вера-Крусом, прислал сообщение, что вблизи побережья замечено какое-то судно.

Оставив Педро де Альварадо командовать армией, Кортес взял Сандоваля и еще троих всадников и проскакал галопом пятнадцать миль до Вера-Круса. Одной из самых сильных сторон Кортеса как руководителя была его способность встречать возникающие проблемы лицом к лицу, и он всегда делал это лично. Проявленная им в этом случае поспешность и тот факт, что он приказал пятидесяти солдатам следовать за ним как можно быстрее, показывают его озабоченность возможной попыткой Диего Веласкеса высадиться с Кубы. На самом же деле прибывший корабль оказался одним из трех, посланных Франсиско де Гараем, назначенным Диего Колумбом губернатором Ямайки. Кортес узнал об этом от троих захваченных на берегу испанцев. Гарай получил назначение от Фонсеки, и оно давало ему право на губернаторство в любых землях, которые он сможет открыть к северу от реки Сан-Пабло. Его капитан Алонсо Альварес де Пинедо с отрядом в двести семьдесят человек уже строил поселение в двухстах милях к северу, на реке Пануко. Кортес предпринял неудачную попытку захватить судно, но получил только двоих матросов, прыгнувших с лодки и выплывших на берег.

В этот момент Кортес, должно быть, остро ощутил давление происходящих за его спиной событий. Теперь ему следовало опасаться не только Веласкеса, но и Гарая. Для обеспечения безопасности базы теперь стало необходимым оставить в ней значительно больше сил, чем он намеревался ранее. В конце концов, включая больных, раненых и пожилых солдат, Кортес оставил для защиты Вера-Круса около полутора сотен людей. Лучшую часть армии он конечно же повел с собой – всего примерно четыре сотни человек – и 16 августа 1519 года вышел из Семпоалы. Его сопровождали от сорока до ста военных вождей тотонаков и две сотни тамеме – носильщиков, тащивших на себе артиллерию и припасы. Каждый индеец оказался способен проходить пятнадцать миль в день с пятидесятифунтовым тюком за спиной. У Кортеса было пятнадцать лошадей и шесть пушек. Его солдаты были одеты в подбитые хлопком доспехи и башмаки из пеньковой веревки и несли щиты. У некоторых были аркебузы, мушкеты или арбалеты, но в основном вооружение испанцев составляли копья и мечи. Только капитаны и всадники были облачены в стальные доспехи. Тем путем, которым следовало войско Кортеса, до столицы Моктесумы нужно было пройти почти двести пятьдесят миль. На их пути вставали три огромных горных гряды, две из которых могли похвастаться вулканическими пиками высотой более 14 000 футов, а третья – вулканами Попокатепетль и Истаксиуатль, оба высотой более 17 000 футов. Кроме того, вся эта территория была им совершенно неизвестна, а значительная часть ее, по всей видимости, враждебна. Мало кому из этих людей доводилось предпринимать подобный тяжелейший марш с такими, казалось, ничтожными шансами на успех. Каковы бы ни были их мотивы, каково бы ни было их поведение, это были храбрые люди; и сам Кортес – человек, никогда не колебавшийся, никогда не отчаивавшийся даже в совершенно безнадежных внешне обстоятельствах, должен стоять в ряду величайших военных вождей в истории человечества.


Глава 2
МАРШ НА МЕХИКО

Первые три дня пути на Мехико-Теночтитлан армия Кортеса продвигалась по дружественной территории; тем не менее впереди основных сил постоянно двигались разведчики, а в авангарде – отборный отряд. Дорога пока была легкой, в основном ровной; окружающая равнина постепенно поднималась от побережья к горам, расположенным в пятидесяти милях. Пищи было вдоволь, поскольку на здешней земле при наличии воды урожай вызревал вне зависимости от времени года, и везде – и на равнине, и в горах – водилось множество оленей. Стояла середина лета, и на tierra cahente – в прибрежном поясе – было жарко и очень влажно. Непосредственно перед их глазами маячила округлая громада Кофре-де-Пероте, увенчанная обнаженной массивной скалой, квадратной, напоминающей по виду крепость. Горы, смутно видимые впереди, сквозь дымку влажных испарений, представляли собой первое серьезное препятствие на пути армии, но, по крайней мере, они обещали некоторое смягчение невыносимой жары. Местность по маршруту продвижения испанцев оказалась довольно плотно населенной, деревни напоминали оазисы культурного земледелия среди сухой равнины. Однако по мере приближения к предгорьям, где проливаются дождями насыщенные влагой тучи, саванна постепенно переходит в густые джунгли, полные тропических цветов, птиц с яркими хохолками и огромных бабочек.

К концу второго дня, шагая уже сквозь дождь и грязь, армия добралась до Халапы, довольно большого города, раскинувшегося на горном склоне. Испанцы наконец-то, на высоте более 4500 футов, достигли tierra templada, где воздух уже был относительно прохладным. Но впереди теперь лежала первая из великих горных цепей, да и находилась армия уже на самом краю дружественной территории тотонакос. Ни Кортес, ни Берналь Диас на этом этапе не упоминают о поддержке индейского вспомогательного войска, однако сопровождавшие их вожди конечно же не стали бы путешествовать в одиночку, и поскольку на побережье Кортес проводил политику консолидации, можно предположить, что его маленькую армию поддерживали местные силы. Нам неизвестно, как много этих индейских воинов двинулось за Халапу, навстречу горным кручам и опасностям на потенциально враждебной территории.

На четвертый день начался горный марш; пришлось карабкаться по крутому склону к укрепленному городу, который Берналь Диас называет Сокочима, а Гомара – Шикочималько. К городу вело всего две тропы, вырубленные, подобно лестницам, в скалах, и их легко можно было бы защитить. Однако касик города имел недвусмысленный приказ Моктесумы пропустить испанцев. На этой значительной высоте возделанные поля золотого маиса были уже заметно меньше, а сами растения более низкорослые, в садах на решетчатых шпалерах выращивались экзотические плоды. Далеко внизу изумрудной зеленью мерцали затянутые дымкой долины, заросшие травой и тропической растительностью, с пятнышками ферм и деревень; над ними же теперь не было ничего, кроме темной зелени сосен и кедров.

Теперь армия взбиралась по склонам самого Кофре-де-Пероте, и весь массив Сьерра-Мадре убегал к югу, чтобы найти завершение в снежном пике Орисаба. Детали похода на этом этапе в разных описаниях несколько противоречат друг другу, как в том, что касается названий индейских городов и расстояний между ними, так даже и в том, что касается порядка происходивших событий. Кортес в своем втором письме императору Карлу, датированном 30 октября 1520 года и, следовательно, написанном не позже чем через год после описываемых событий, рассказывает, что они встали лагерем на ночь в проходе «таком скалистом и на такой высоте, что в Испании нет столь трудных для преодоления». В тот момент они находились на высоте около 10 000 футов в мрачной стране, где почва представляет собой лаву, извергнутую в давние времена потухшим теперь вулканом. Спускаясь из прохода, названного ими Пуэрто-де-Номбре-де-Диос, испанцы обнаружили множество ферм, разбросанных вокруг укрепленного горного города, который, согласно Гомаре, назывался Ишуакан. Жилища этой печальной земли, вероятно, мало изменились с течением столетий; унылые лачуги – серые глинобитные стены, серые деревянные заборы, крыши из серой кедровой дранки – и все вместе сливается с поверхностью земли и вызывает чувство предельной тоски. После этого в течение трех дней они шли «через пустынную землю, непригодную для обитания из-за своей бесплодности, отсутствия воды и сильного холода». Гомара пишет, что это была пустынная страна, «необитаемая и солончаковая», с соленой водой. К западу от Кофре-де-Пероте простирается сорокамильная полоса пустыни, на южной оконечности которой разбросаны солончаковые пустоши и солоноватые озера. Для армии, уже страдающей от недостатка пищи и воды, такая местность должна была представлять серьезное препятствие. Даже сейчас эта местность необитаема – плоская песчаная равнина с заплатками низкорослого маиса и напоминающей пирамиду горой, торчащей в самом центре. Когда эту землю увидели испанцы, на ней не было маиса, песчаный поверхностный слой глинистой почвы был прожарен насквозь, до состояния пудры, как сейчас, а ветер то и дело порождал «песчаных дьяволов»[28]. Тогда у испанцев был выбор – пересечь пустыню или повернуть на север, обратно в холмы, под самые кручи, прорезанные узкими проходами, в конце которых можно разглядеть далекие проблески прибрежных равнин. Гомара упоминает не только соленость местной воды, но и песчаные бури. Можно сделать вывод, что Кортес выбрал путь через пустыню – достаточно разумное решение, если учесть, что северный путь к Тесиутлану означал бы долгий обход по холмам, тогда как впереди местность была совершенно ровной и обещала легкое продвижение, кроме того, на горизонте можно было рассмотреть линию заросших деревьями холмов. Даже пустыня здесь лежит на высоте около 8000 футов, и ночью сильно холодало, и все это сильно контрастировало со стоявшей на побережье жарой.

Спускаясь в долину из прохода, испанцы оказались захвачены одним из нередких в этих местах жестоких штормов, вызываемых подъемом влажных атмосферных масс побережья при столкновении с прохладным горным барьером. Кортес описывает это явление как «вихрь града и дождя». Всю ночь испанцы дрожали, лежа на голых камнях, не имея другой защиты от холода, кроме своих хлопковых доспехов. «Я думал, многие должны были умереть, – продолжает Кортес, – и некоторые индейцы с Кубы, одетые весьма скудно, действительно не выжили».

Преодолев полосу пустыни, войско достигло невысоких холмов, к которым продвигалось весь день. Здесь, в проходе между холмами, испанцы обнаружили маленькую башню с идолами, «похожую на придорожную часовню», обложенную вокруг аккуратно уложенными штабелями дров. Кортес пишет, что дров было «тысяча повозок», и называет это место Пуэрто-де-ла-Ленья. Примерно в двух милях за проходом «земля снова стала бедной и бесплодной». Кортес описывает и населяющих эту местность людей как очень бедных. Однако испанцы приближались уже к реке Апулько и вскоре достигли большого города, где каменные, беленные известью дома так сверкали на солнце, что напомнили им Южную Испанию. Берналь Диас пишет, что они назвали город Кастильбланко, а его индейское название звучало как Шокотлан. В наши дни он называется Саутла. Фрей Бартоломе, прилагавший все усилия к распространению веры в городах и деревнях индейцев-тотонаков, не позволил даже воздвигнуть здесь крест, поскольку вокруг видны были свидетельства многочисленных жертвоприношений. В городе было тринадцать теокали, около каждого из них возвышалась гора черепов, и Берналь Диас оценивает их общее количество более чем в сто тысяч.

Когда Кортес заговорил об императоре, которому служит, верховный касик выразил изумление: «Неужели есть еще кто-то, кто не является рабом или вассалом Моктесумы?» Он был разговорчив, от него Кортес много узнал о Мехико-Теночтитлане: столица ацтеков построена на огромном озере, дома там устроены таким образом, чтобы их можно было превратить в крепости, все дороги в город охраняются дамбами и подъемными мостами, и Моктесума, владыка мира, приносит в жертву по двадцать тысяч мужчин в год; у него тридцать тысяч вассальных вождей, каждый из которых способен выставить сто тысяч воинов. Даже учитывая вероятные преувеличения, перспектива выглядела ужасающе. Единственной вдохновляющей новостью оказалось присутствие в столице огромных запасов золота и серебра. В чем Кортес теперь особенно нуждался, так это в союзниках. Семпоальцы утверждали, что племя тлашкаланцев, чья территория лежит впереди, – их друзья и враги ОДоктесумы, поэтому Кортес послал вперед четверых индейцев для переговоров. Здесь Берналь Диас, очевидно, путает Халасинго, город, оставшийся в двадцати милях позади среди лежащих восточнее холмов, и Иштакамаштитлан. Единственное возможное объяснение: Кортес пытается обезопасить себя от предательства и в то же время обеспечить своих людей лучшими квартирами, разместив часть своих сил в близлежащих городах, – только об Олинтетле сообщается, что у него двадцать тысяч вассалов, что позволяет предположить в этом районе значительное население. Кортес и сам четыре или пять дней прожил в Шокотлане, а затем перебрался вверх по течению в Иштакамаштитлан. Здешний касик – один из двоих уже нанесших Кортесу визит и преподнесших дары: «несколько золотых ожерелий малого веса или ценности и семь или восемь рабов». Он благоразумно воздерживается от доведения до сведения своего императора того факта, что рабами этими были на самом деле девушки.

Главная крепость Иштакамаштитлана «была воздвигнута на высоком гребне», и дома для пяти тысяч человек были окружены «стеной, барбаканами и рвом». Вдоль долины на три или четыре лиги рассыпалось множество зависимых поселений; они располагались так тесно, что сформировали своеобразный «мегаполис», вытянувшийся вдоль реки. Здесь Кортес остановился еще на три дня, ожидая возвращения своих послов от индейцев Тлашкалы. Ему вновь нужно было решать, какой путь выбрать. Их было два. Простейший маршрут пролегает по краю пустыни, которую испанцы уже пересекли, мимо топей и озер, которые они видели с лежащих позади холмов, – длинная петля к югу, к городу жрецов Чолула. Касик, действуя, вероятно, по приказу Моктесумы, предложил проводить испанцев этим путем. Семпоальцы, однако, настаивали на том, что это ловушка и что в результате и испанцы, и сами они будут убиты и съедены, так как Чолула лежит по крайней мере в двадцати милях к югу от Тлашкалы, а идти придется все время по территории кулуа.

Это был трудный выбор. Кортес уже далеко отошел от своей базы. Он не доверял индейцам и, безусловно, не доверял Моктесуме. Он до сих пор не получил ответа из Тлашкалы, но поскольку эти индейцы были в постоянной вражде с кулуа, они казались меньшим из двух зол; поэтому Кортес отверг более легкий путь и двинулся вверх по долине к холмам. На выходе из долины им встретилась стена, обозначавшая границу владений тлашкаланцев. Кортес пишет, что она была «из грубого камня, примерно в полтора человеческих роста и пересекала всю долину от одного гребня до другого; толщина ее составляла примерно двадцать футов, и вдоль всей стены проходил парапет шириной примерно в полтора фута, с которою можно было сражаться. Более того, проход в ней был шириной в десять шагов, примерно тридцать ярдов шел в форме двойной арки и напоминал равелин, так как проход этот не шел прямо, а поворачивал в обратном направлении». И снова местные индейцы и семпоальские союзники Кортеса начали спорить о преимуществах и недостатках вступления на территорию врагов Моктесумы. Вопрос окончательно решился, когда армия миновала стену и вышла к высшей точке прохода. Четырьмя лигами дальше два всадника-разведчика наткнулись на отряд из пятнадцати воинов в головных уборах из перьев. Эти индейцы были дозорными и немедленно отступили.

Кортес с тремя всадниками поскакал галопом за ними, надеясь взять их в плен, ведь он нуждался в информации и в людях, которых мог бы направить в Тлашкалу с посланием мира. Но индейцы, считавшие, что в случае пленения их не может ожидать ничего, кроме принесения в жертву, встретили преследователей оружием и сражались так отчаянно, что две лошади были убиты – некоторые описания утверждают, что их шеи были полностью перерублены вместе со сбруей двуручными мечами с обсидиановыми лезвиями! Еще две лошади и трое всадников получили ранения; все индейцы были убиты. Эта стычка оказалась серьезным предупреждением против использования лошадей на ограниченном пространстве – ведь включая еще четырех всадников, присоединившихся к схватке позже, потребовалось одиннадцать рыцарей, чтобы убить пятнадцать индейцев. Пока все это происходило, от трех до пяти тысяч воинов, ожидавших в засаде, начали выдвигаться на открытое пространство. Кортес послал одного из всадников поторопить основные силы армии, и, когда индейцы увидели приближающуюся пехоту, они отступили, преследуемые кавалерией, которая на открытом пространстве способна была легко и безнаказанно уничтожить пятьдесят–шестьдесят человек. Эта стычка обозначила начало тлашкаланской кампании.

Эту ночь испанцы провели около высохшего русла реки. Сюда и прибыли посланцы из Тлашкалы с двумя из четырех семпоальцев и объяснили, что нападение было произведено по приказу местного вождя и что Тлашкала – это федерация индейских городов. Сами посланцы оказались индейцами отоми из одного из городов федерации, в обязанности которого входила защита именно этого участка границы. Кортес принял объяснение и предложение нанести визит в город Тлашкалу, проигнорировал предложенную за мертвых лошадей компенсацию (трупы лошадей были поспешно похоронены) и отослал индейцев обратно к их вождю Шикотенкатлю с изъявлением доброй воли. В это время его люди уже испытывали недостаток пищи. Они стояли лагерем на открытой местности, среди маисовых полей, окруженных живыми изгородями из кактусов магуэй, но все поселения в окрестностях были покинуты, и провизии в них не было. Берналь Диас пишет, что испанцы «очень хорошо поужинали какими-то маленькими собаками, которых индейцы выращивали на еду». А поскольку у них не было масла, то раны свои они перевязывали, используя жир, добытый из трупа индейца.

На ночь выставили часовых, а с рассветом армия снова выступила в поход. Солнце взошло, когда они достигли некоей деревни, и здесь испанцев встретили других два семпоальца, посланные в Тлашкалу. Они рассказали, что были уже связаны и приготовлены к принесению в жертву, но сумели бежать в суматохе, вызванной вторжением испанцев на тлашкаланскую территорию. Здесь Берналь Диас пишет, что «две армии воинов, силой примерно в шесть тысяч, вышли нам навстречу с громкими криками и шумом барабанов и труб, меча стрелы, дротики и действуя с величайшей храбростью». Кортес пишет, что их была одна тысяча. Кажется, мало какие сражения с индейцами начинались без предварительного противостояния, и у Кортеса было время, чтобы подать знак мира и даже поговорить с индейцами через своего переводчика. Но в конце концов индейцы все же атаковали, и сам Кортес со старым боевым кличем «Сантьяго» повел свое войско вперед. В этом первом столкновении было убито множество индейцев, включая троих вождей. Они отступили к зарослям, где ожидал в засаде военный вождь тлашкаланцев Шикотенкатль с сорока тысячами воинов «с красно-белыми значками». Для эффективного использования кавалерии земля в этом месте была слишком неровной, однако когда испанцы вытеснили индейцев на более открытое место, ситуация изменилась, и Кортес смог пустить в дело свою полудюжину пушек. Но даже после этого битва продолжалась до захода солнца. Утверждение Кортеса, что индейцев насчитывалось сто тысяч, вероятно, следует считать преувеличением, тем не менее не может быть сомнений в том, что они имели колоссальное численное превосходство над испанцами и их союзниками – сообщается, что под командой Шикотенкатля было пятеро военачальников, каждый из которых командовал десятью тысячами воинов.

Гомара пишет, что его войско насчитывало сто пятьдесят тысяч воинов, и дает их описание. Вот как индейские воины шли в сражение:

«Люди эти были прекрасно вооружены согласно своим обычаям, а их лица разрисованьГкрасной биксой, что придавало им дьявольский вид. На головах были султаны из перьев. Они великолепно маневрировали. Их вооружение составляли пращи, пики, копья и мечи; луки и стрелы; шлемы; ручные и ножные доспехи из дерева, позолоченные или покрытые перьями или кожей. Их кирасы были из хлопка; их щиты различной формы, очень красивые и вовсе не хлипкие, были из прочного дерева и кожи, с украшениями из бронзы и перьев; их мечи сделаны из дерева со вставленным кремнем, который хорошо режет и наносит труднозаживающие раны. Они были организованы в эскадроны, и в каждом множество труб, раковин и барабанов – в целом великолепное зрелище».

Индейцы приближались, а позади них, как и положено в сражении, развевалось тлашкаланское знамя с золотым журавлем с распахнутыми крыльями.

Берналь Диас пишет, что это первое столкновение с основными силами тлашкаланцев произошло 2 сентября 1519 года, и утверждает, что в какой-то момент сражения тлашкаланцы сделали серьезную попытку захватить одну из лошадей, на которой ехал Педро де Моран: «…одни схватили его копье, так что он не мог им воспользоваться, а другие рубили его кобылу, и так отсекли ей голову, что она висела только на коже». Он также добавляет, что, отступив, они забрали мертвую кобылу с собой и «разрезали ее на кусочки, чтобы можно было показывать во всех тлашкаланских городах». Они также «преподнесли своим идолам ее подковы, красную фламандскую шляпу и два письма, которые мы посылали им с предложением мира». В этом, как и в последующих сражениях, всякая оценка количества убитых тлашкаланцев делается, похоже, просто на глаз, так как они неизменно забирали с поля своих убитых. Однако позже стало известно, что убито восемь военных вождей тлашкаланцев.

И до, и после сражения Кортес освобождал пленных и отсылал их с посланиями доброй воли. Он желал мира, не войны. И сама по себе эта страна способна была внушить человеку ужас. В настоящий момент испанцы огибали боковой склон вулкана, названного ими Ла-Малинче. Он лежал слева от их маршрута, нависая прямо над головой, и за ним только-только можно было различить пики Орисаба и Кофре-де-Пероте. Но больше всего, должно быть, поразил Кортеса первый взгляд на величайшее препятствие – сдвоенные пики Истаксиуатль и Попокатепетль в пятидесяти милях к западу. Всего вулканов было пять, и два названных встали прямо на его пути, виднеясь пока из-за горизонта только снежными шапками на вершинах. Любой ценой, прежде чем предпринимать попытку преодолеть этот последний горный барьер, он должен был подчинить своей воле тлашкаланцев и обезопасить маршрут.

Этой ночью испанцы закрепились в одном из храмов Теокасинго. В течение последующих трех дней Кортес проявлял наступательную инициативу, наносил пробные удары то в одном направлении, то в другом, оставляя при этом основную часть армии оборонять лагерь. Рейды осуществлялись кавалерией и примерно сотней пехотинцев при поддержке четырех сотен семпоальцев и трех сотен сопровождавших его воинов из Иштакамаштитлана. Армия его вступила на более открытую территорию в окрестностях Тлашкалы, с окруженными живыми изгородями из магуэя маисовыми полями и множеством деревень. Встреченные деревни испанцы сжигали, захватывая при этом большое количество пленников.

5 сентября, по Берналю Диасу, произошло следующее большое сражение. «Мы оставили лагерь с развернутым знаменем, и четверо из нашего отряда охраняли знаменосца. Не пройдя и полумили, мы увидели множество воинов на полях, с высокими султанами из перьев и красно-белыми значками, и услышали рев рогов и труб». Кортес утверждает, что тлашкаланцев насчитывалось сто тридцать девять тысяч. Битва происходила на равнине протяженностью около шести миль, где как кавалерия, так и пушки могли применяться с максимальным эффектом. Тлашкаланцы, под неудачным руководством, атаковали плотной массой. Артиллерия косила их целыми рядами, а испанские солдаты, имевшие уже богатый боевой опыт, наступали на врагов с жесткой дисциплиной римских легионеров. Кавалерия в таких условиях представляла собой могучее бронированное орудие, особенно разрушительное при преследовании бегущих, однако лошадей оставалось всего дюжина, и баталию Кортесу выигрывала испанская сталь, лезвия мечей испанских пехотинцев. На этот раз свою роль сыграли и разногласия среди тлашкаланцев – двое военачальников Шикотенкатля отказались присоединиться к нему. В результате четырехчасовая битва закончилась разгромом, но все лошади к этому моменту были ранены.

«Мы возблагодарили Господа», – пишет Берналь Диас. И у них были к тому все основания, поскольку испанцы потеряли только одного человека, хотя шестьдесят человек получили ранения; однако испанцев, похоже, никогда не заботили раны. Тлашкаланцы тоже быстро усваивали преподанные уроки. После этого сражения они всегда атаковали более мелкими группами, которые состязались между собой за честь захватить испанца живым. В то же время в лагерь начали приходить местные вожди и заключать сепаратный мир. Через два дня после сражения в лагере появились пятьдесят индейцев, которые смешались с солдатами и начали предлагать им еду, в основном плоские лепешки из маисовой муки, индеек и вишни. Кортес, предупрежденный, что это шпионы, и обративший внимание на их повышенный интерес к оборонительным сооружениям и диспозиции лагеря, приказал их арестовать. При допросе они признались, что пришли в лагерь шпионить, готовить ночную атаку. Он отослал их назад, в Тлашкалу, отослал все пять десятков с отрезанными руками, и приступил к подготовке лагеря к атаке. Ночью лагерь атаковало около десяти тысяч воинов, которые еще с закатом начали спускаться с окрестных холмов. Жрецы заверили Шикотенкатля, что ночью храбрость покидает испанцев. К несчастью для него, дело обстояло не так; Кортес двинул свою армию на открытые маисовые поля и там встретил индейцев. Поднялась луна, и тлашкаланцы, непривычные к ночным сражениям, были быстро побеждены.

После трех дней малозначительных стычек Кортес ночью нанес удар по двум городам, но не стал сжигать их из опасения поднять всю округу. На рассвете он нанес удар по более крупному городу «так внезапно, что все бросились невооруженными, женщины и дети нагими, на улицы». Шикотенкатль явился на следующий день с пятьюдесятью вождями просить о мире. Описание этого военного вождя тлашкаланцев представляет его высоким широкоплечим человеком лет тридцати пяти с длинным рябым лицом; держался он с большим достоинством. Этот визит стал концом тлашкаланской кампании, поскольку вождь не только заверил Кортеса в своей неизменной дружбе и настойчиво приглашал испанцев войти в город, но и горько пожаловался на постоянные притеснения Моктесумы.

Ничто не могло бы устроить Кортеса больше – ведь в его лагерь очень кстати прибыло очередное посольство от Моктесумы – шесть вождей со свитой из двухсот человек. Они принесли в дар Кортесу золото, поздравления с победой и, что более важно, новость, что Моктесума не только готов стать вассалом испанского императора, но готов также выплачивать ежегодную дань – только бы испанцы не входили в Мехико. Это было одновременно предложение взятки и согласие платить налог на землю. Теперь Кортес мог вступить в сложную игру – своего рода политический покер. Он пишет, что, все еще не доверяя тлашкаланцам, «продолжал вести переговоры с одним и с другим, втайне благодаря каждого за данный мне совет и открыто демонстрируя к каждому из них более дружеское отношение, чем к другому».

Он предусмотрительно выждал шесть или семь дней в своем лагере – дал своим людям возможность отдохнуть и успел за это время отправить депеши назад, в Вера-Крус, и получить оттуда ответные сообщения, что в поселении все спокойно. Эта пауза также способствовала тому, что детальные рассказы о его победах разошлись по округе, причем, без сомнения, в приукрашенном виде. Лагерь Кортеса стоял всего в шести лигах от Тлашкалы, и в конце концов угроза уничтожения города снова привела всех вождей в его лагерь. Они касались земли ладонями, целовали землю, и в то время как жрецы возжигали копаль, умоляли его войти в город в знак дружбы. На следующий день, 23 сентября, Кортес снял лагерь. Когда его армия в правильном порядке подошла к городу, ее встретила огромная процессия вождей и жрецов, прибывших непосредственно после жертвоприношения, «кровь запеклась в их длинных волосах и капала из их ушей».

Войдя в Тлашкалу, Кортес получил не только город с населением, по его оценке, в тридцать тысяч человек, но и целое государство с территорией «около девяноста лиг в окружности», поскольку город этот являлся столицей образования, которое политически можно определить как республику. Сам город, как пишет Кортес, был «больше 1 ранады и значительно сильнее укреплен», он лежал в Углублении между холмов; некоторые из его храмов были вынесены на окрестные возвышенности. Он был наводнен людьми, собравшимися из всех близлежащих местностей, чтобы увидеть теуле. Их предводители предлагали заложников в качестве гарантии дружбы. Они также предложили пять девственниц, каждая из которых была дочерью вождя, для скрепления союза. Но они не согласны были повергнуть наземь своих идолов или прекратить жертвоприношения.

Оставаясь в Тлашкале, Кортес собрал огромное количество информации о столице мешикской империи и о самих мешиках. Тлашкаланцы смогли назвать ему количество дамб и подъемных мостов на подъездах к городу и даже глубину воды в озере. Более того, они оценили силу только мешикских армий Моктесумы в сто пятьдесят тысяч человек, а они должны были знать силу этих армий, поскольку более ста лет вели войну с кулуанской конфедерацией. Обычным сборным пунктом для военных действий служил расположенный по соседству город Чолула, и, когда тлашкаланцы услышали, что вожди Моктесумы советуют Кортесу двигаться туда, они предупредили его, что эти люди ведут себя как предатели; что у Моктесумы в лагере, примерно в двух лигах от города, находится большое количество воинов; что ведущая в город королевская дорога блокирована и сооружена новая, с ямами и заостренными кольями для уничтожения лошадей; и что сами улицы города забаррикадированы, а на плоских крышах домов сложены грудами камни для использования в качестве метательных снарядов. Едва ли стоит удивляться, что Кортес оставался в Тлашкале около трех недель.

За это время он укрепил свое положение. Как только тлашкаланцы убедились, что испанцы представляют для них единственную надежду избавиться наконец от власти Мехико, Кортес получил поддержку этого, действительно могущественного союзника, многие годы поддерживавшего достойную уважения независимость. Позади него, до самой его базы на побережье, лежала теперь только дружественная территория.

Все его люди это хорошо знали. Но они также прислушивались к рассказам о могуществе Моктесумы. Они видели клетки и пропитанных жертвенной кровью жрецов, знали, какая их ожидает судьба, если их сумеют захватить врасплох и взять в плен живыми. Они уже сражались с индейцами и не питали иллюзий относительно исхода войны в том случае, если тлашкаланцы окажутся предателями или если их покинут другие союзники. До сих пор все описания сражений приписывают одержанные в них победы Богу и силе испанского оружия. Это естественно; однако по настроению и тону рассказов этих людей, силой и коварством проложивших себе дорогу от побережья, ясно, что без поддержки семпоальских союзников они уже были бы уничтожены. Многим испанцам этого было достаточно, они хотели только возвращения в Вера-Крус, где можно было построить судно и послать на Кубу за дополнительными силами. Эти люди утверждали, и весьма разумно, что их слишком мало для встречи лицом к лицу с основными силами армий Моктесумы.

Что чувствовал в это время Кортес, какие у него были сомнения, мы не знаем, поскольку он никогда не раскрывал своих чувств. И у нас имеется только путаный пересказ тех аргументов, с помощью которых он убедил своих людей идти с ним дальше, на Мехико. Эти речи производят впечатление абсолютной уверенности, и интересно, что и теперь и после он всегда вводил своих людей в курс дела и никогда не предпринимал серьезного шага, способного привести к сражению, без их добровольной поддержки. Это лидерство по всеобщему согласию, имеющее корни как в испанской истории, так и в полной приключений пограничной атмосфере Нового Света, является одной из наиболее выдающихся черт Кортеса. К счастью для него, он обладал преимуществом очень убедительного и хорошо подвешенного языка.

В очередной раз пристыдив своих людей и убедив их следовать за ним, Кортес вновь встал перед выбором дальнейшего пути. Мехико лежал к западу. Следует ли ему выбрать прямую дорогу, или лучше идти через Чолулу, как советовали посланцы Моктесумы? Тлашкаланцы мрачно предупреждали Кортеса, что Чолула – ловушка, что Моктесуме не следует доверять и что его войска будут ждать там в засаде, чтобы уничтожить испанцев. Медля и колеблясь в выборе, Кортес принял еще одно посольство Моктесумы – четырех вождей с дарами, золотыми украшениями ценностью в 2000 песо, и предупреждением о том, что тлашкаланцы ждут только возможности убить и ограбить испанцев. Предупреждение это было настолько очевидной попыткой вбить клин между ним и его новыми союзниками, что Кортес проигнорировал его.

В этот момент он решил послать к Моктесуме собственное посольство, и Педро де Альварадо и Бернардино Васкес де Тапиа даже успели выступить в столицу, причем четверо вождей остались заложниками их безопасного возвращения, однако потом Кортес передумал и вернул послов. Вернулись и посланники, которых он отправлял в Чолулу, вернулись с четырьмя мелкими вождями, заявившими, что их касики не могут лично прибыть для принятия клятвы верности, как делали другие касики окрестных городов, из-за болезни. Предлог был явно надуманным, и Кортес здесь оказался в том же положении, в каком прежде был по отношению к тлашкаланцам. Он не мог позволить себе потерять лицо и поэтому послал четверых семпоальцев с ультиматумом: если касики не явятся в течение трех дней, он будет считать жителей Чолулы бунтовщиками. Полученный им ответ гласил, что они не осмеливаются прибыть, так как тлашкаланцы их враги, но если Кортес оставит Тлашкалу и сам придет к ним, его ждет хороший прием. Это объяснение не лишено было смысла, и Кортес, отправившись в Чолулу при поддержке около ста тысяч тлашкаланцев (это оценка Кортеса, Тапиа говорит про сорок тысяч), сумел, хотя и с некоторым трудом, уговорить большинство из них вернуться в свой город. Происходило это примерно в пяти милях от Чолулы; было уже поздно, и испанцы встали на ночь лагерем в сухом русле реки.

Местность здесь представляет собой плоскую, довольно засушливую равнину, ровность которой контрастирует с потрясающей громадностью вулканов-близнецов, Истаксиуатля и Попокатепетля. Истаксиуатль, «спящая леди» – «женственная» гора, плавных очертаний; ее силуэт, если смотреть на заходящее солнце, напоминает тело женщины, подготовленное к погребению: голова, грудь, ноги – все это вырисовывается контуром на фоне пылающего неба. Попокатепетль, «воин» – мужественный, острый пик, увенчанный сверкающим снегом. Эти пики-близнецы возвышаются над равниной более чем на 9000 футов, причем сама равнина лежит на высоте почти 8000 футов над уровнем моря. Из своего лагеря Кортес мог ясно разглядеть проход между пиками – проход, до сего дня известный как Пасо-де-Кортес, несмотря на то, что современная Мексика стерла с лица земли почти все остальные напоминания о конкистадорах. «С более высокого из двух, – пишет Кортес, – как днем, так и ночью, часто выбрасывается огромное количество дыма и поднимается вверх, в облака, прямо, как палка, и с такой силой, что, хотя над горным хребтом постоянно дует очень резкий ветер, все же он не может изменить направления этой колонны». На полпути между 'олулой и вулканом стоят два небольших холма, как миниатюрная копия пиков-близнецов, – единственная неровность на всей плоскости равнины. Равнина же, хотя и выглядит засушливой и пыльной, на самом деле хорошо снабжается водой тающих снегов. Поселения возникали везде, где можно было организовать орошение, поэтому страна эта была плотно заселена. При взгляде на юг в тот вечер Кортес мог видеть и Чолулу – должно быть, необычайное зрелище, ведь это был не просто большой город – а Кортес пишет, что в нем было двадцать тысяч домов и, включая пригородные деревни, его полное население, вероятно, насчитывало около ста тысяч, – но это был также и крупный религиозный центр с более чем тремястами шестьюдесятью храмами.

На дальней стороне, возвышаясь над россыпью глинобитных хижин, высилось огромное пирамидальное сооружение – храм Кецалькоатля. Он состоит из семи ясно различимых слоев, причем каждый слой полностью включает в себя предыдущий храм и представляет как бы благодарность богам по поводу завершения очередного – 52-летнего цикла. По всему ацтекскому миру с наиболее важными храмами поступали именно так, поэтому они стабильно увеличивались в размерах каждые полстолетия. А поскольку последний 52-летний цикл закончился всего за дюжину лет до прибытия испанцев, великий храм в Чолуле должен был выглядеть не только огромным, но и сверкающе новым.

Утро следующего дня застало испанцев уже на марше, в сопровождении «верных» семпоальцев и пяти или шести тысяч тлашкаланцев. На дороге их встретили вожди Чолулы «с сильным шумом труб и барабанов и с множеством их так называемых священников в одеяниях, которые они носят в храмах, и поющих таким же образом». Испанцы чувствовали себя хорошо отдохнувшими после двадцати дней, проведенных в Тлашкале. Тем не менее без своих союзников они представляли совсем маленькое войско, всего четыре сотни решительных людей, но они готовы были войти в город, являвшийся союзником почти сказочно могущественного индейского короля. Они продвигались к его земле без приглашения и оставляли за собой такой мятежный тыл, что ни один человек, сколь велико ни было его могущество, не мог позволить себе это игнорировать. Кортес вел отчаянную игру; он, должно быть, недоумевал, почему ему позволили зайти так далеко, почему постоянно предлагали дары и говорили красивые слова. Чего боялся Моктесума? Или он просто коварно выбирал момент для убийства, желая принести испанцев в жертву своим мерзким богам?

Чтобы понять сложившуюся ситуацию, необходимо рассмотреть вторжение испанцев с точки зрения Моктесумы, на фоне истории мешиков и социальной, культурной и религиозной структуры ацтекской цивилизации.


Глава 3
АЦТЕКИ

В настоящее время считается, что американские индейцы произошли от монголоидов, пришедших из Азии через район Берингова пролива более двадцати тысяч лет назад. Однако наиболее ранние датированные радиоуглеродным методом стоянки, бесспорно имеющие отношение к человеку, имеют возраст около одиннадцати тысяч пятисот лет. Открытия, сделанные у Истапана и Тепеспана в Мексике, показывают, что примитивный человек, возможно, обосновался в озерном крае Центральной Америки около девяти тысяч лет до нашей эры. К 5000 году до н. э. охота и рыболовство были дополнены выращиванием бобов и позже маиса; к середине III тысячелетия до н. э. у кочевых племен этой области начали зарождаться формы культурной жизни. В сложившихся центральных поселениях найдены доказательства развития в течение последующих пятисот лет искусства керамики. Спустя некоторое время в низинах побережья Мексиканского залива начала развиваться первая более совершенная культура – культура ольмеков.

Обнаруженные доказательства развития религиозных ритуалов подкрепляют мнение, что это была теократическая культура; в Мексике было распространено сооружение платформ и алтарей, позже – строительство пирамидальных храмов. Первоначально подобные пирамиды, вероятно, сооружались из земли и были овальной формы – восьмидесятифутовая конусообразная пирамида в Куикуилько, погребенная позже под слоем лавы, является наиболее сохранившимся образцом подобных храмов. Погребения, прежде осуществлявшиеся в ямах, стали сопровождаться более сложным ритуалом, было построено множество храмов, в основном посвященных богу огня или солнцу – в конечном итоге богу войны.

В I тысячелетии до н. э. в южных лесах развилась цивилизация майя. Она просуществовала более тысячи лет и распространилась на север до самого Юкатана, где руины великого города Чичен-Ица и сейчас свидетельствуют о высоком культурном уровне майя. Еще более крупный город Теотиуакан начал строиться в Мексике, на северо-восточном берегу озера Тешкоко, в первые два столетия нашей эры. Он представляет собой первую городскую культуру в Центральной Америке. Постепенно этот город занял площадь в семь квадратных миль – это был великий церемониальный и коммерческий центр, который постоянно адаптировался к меняющимся условиям, несколько раз изменял облик и перестраивался. Пятьсот лет он оказывал влияние на большую часть Центральной Америки, и, хотя его разрушение в результате пожара в VII веке н. э. предвещало окончание так называемого классического периода этой культуры, его храмовые сооружения служили архитектурными образцами, по которым закладывалось большинство позднейших храмовых зданий.

Классический же период ошеломляет обилием памятников культуры, обнаруженных при археологических раскопках и частично восстановленных. От Чичен-Ицы на востоке до Монте-Альбана на западе, вся страна буквально усыпана свидетельствами культур чрезвычайно сложных, одновременно своеобразных и неповторимых и в то же время органично вплетенных в общую грандиозную картину центральноамериканской индейской цивилизации. Теотиуакан почти наверняка был крупнейшим религиозным центром, и, поскольку именно из этого города брало начало большинство тщательно разработанных церемониалов позднейших культур, он неизбежно привлекал к себе пристальное внимание археологов. Многочисленные экспедиции раскопали не только колоссальные пирамиды Солнца и Луны – первая из которых примерно 200 футов высотой, а по объему превосходит Великую пирамиду в Египте, – но и двухмильную Улицу мертвых, дома на которой превратились в поросшие магуэем курганы, и огромную Площадь Луны, и замечательный храм Кецалькоатля, позже перестроенный в Сиудаделу; все это было очищено от многовековых наслоений и освобождено от дремучих зарослей.

В наше время очень странно созерцать величественную архитектуру этого народа, их городов-государств, сознавать высокий уровень развития их искусств и ремесел и понимать при этом, как мало этих творческих сил и возможностей употреблялось для практических целей. Они знали колесо, но не использовали его, кроме как в игрушках, и даже когда в 1519 году конкистадоры вошли в Мехико-Теночтитлан, индейские способы перемещения грузов по-прежнему ограничивались человеческой тягой или озерной лодкой. Они не пользовались даже санями и волокушами – ведь индейцы не одомашнили никаких животных, кроме собак, которых выращивали в пищу.

Ремесла, связанные с работой по металлу, в значительной мере ограничивались ювелирным искусством – одни из лучших образцов принадлежат культуре миштеков, это сотни ожерелий, подвесок и серег, обнаруженных в гробнице номер 7 в Монте-Альбане. Ювелирная техника была очень развита, мастера умели делать всевозможные отливки и даже паять; изготовленные ими украшения и орнаменты настолько тонки, что трудно поверить, что все это выполнено без использования увеличительного стекла. При этом обработка металлов в основном ограничивалась работой по золоту и меди. Индейцы не знали стали и вообще железа, для режущей кромки своих «мечей» и для ритуального жертвоприношения они, находясь в этом отношении в каменном веке, использовали кремневые лезвия и ножи из вулканического обсидиана. Наиболее ранние культурные слои Монте-Альбана, религиозного центра Оашаки, расположенного в двухстах милях к юго-востоку от Мехико, старше Теотиуакана; в этом городе сотни гробниц жрецов, громадный комплекс храмов – это целый горный склон с высеченными на нем террасами; он и по размерам почти сравнялся с Теотиуаканом. Однако влияние Теотиуакана было значительно более сильным, хотя, очевидно, не привело к какому-либо военному объединению, а значит, и его конечное разрушение было неизбежно. На протяжении доисторической эпохи Центральная Америка пережила не только миграцию кочевых племен, результатом которой явилось взаимное оплодотворение и обогащение развивающихся индейских культур, но и постоянную инфильтрацию кочевых племен Северной Америки, привлекаемых на юг более теплым климатом и в озерный край Центральной долины – плодородием его вулканической почвы. Возможно, одна из таких направленных к югу волн миграции и разрушила в конце концов город.

Хотя сам Теотиуакан был разрушен, поклонение одному из его богов, Кецалькоатлю, продолжалось. Примерно в начале X века в долину Мехико просочилось еще одно кочевое племя. Это были тольтеки, жестокие, воинственные люди, бог которых – Тескатлипока, бог неба – требовал человеческих жертвоприношений. Они были вооружены деревянными, утолщенными на конце «мечами» с насаженными обсидиановыми лезвиями, говорили на языке науатль и восприняли местную культуру и местных богов. Именно они дали Теотиуакану это название, посчитав, что такие фантастические сооружения могли быть построены только гигантами. Теотиуакан означает «место богов», и в виду при этом имеются древние боги; именно пришельцы дали Кецалькоатлю, богу познания и ветра, имя, под которым он известен сейчас, – «кецаль» на языке науатль означает ярко оперенную птицу трогон, которую до сих пор можно найти в дождевых лесах Гватемалы и Коста-Рики; «коатль» означает «змея»; получаем пернатую змею или змея. Под предводительством своего вождя Мишкоатля эти люди основали военизированное государство, охватывавшее большую часть той территории, что сейчас является провинцией Мехико.

Именно в эти времена история Кецалькоатля-бога начинает смешиваться с историей Кецалькоатля-человека. Последний был сыном Мишкоатля и женщины, которую он взял во время кампании в районе Морелоса. Женщина эта умерла родами. Отец был убит своим братом, Иуитималем. Сын был взят в Тепостлан, маленький город, приютившийся в живописном ущелье, с храмами, выстроенными высоко на скальной северной стене. Здесь и недалеко отсюда, в Шочикалько, его вырастили жрецы Кецалькоатля. Его назвали Топильцином, и когда он вырос, то отомстил за смерть отца, убив узурпировавшего трон дядю и перезахоронив кости Мишкоатля на Звездном Холме. Столицей тольтеков был Кулуакан, однако, став королем, Топильцин выстроил новую столицу в Туле, воздвиг там храм Кецалькоатля и стал его верховным жрецом, приняв имя божества, и после этого все добродетели Кецалькоатля приписывались ему.

Поскольку он представлял наиболее на тот момент просвещенную религию, ему противостояло консервативное жреческое сословие, приверженное идее войны и настаивавшее на человеческих жертвоприношениях во имя Тескатлипоки. Победа, что было неизбежно, осталась за старой гвардией, так как Топильцин опередил свое время. Его поражение, по легенде, произошло следующим образом: Тескатлипока познакомил его с пульке (род пива, производимого из заквашенного сока кактуса магуэй), которого Кецалькоатль раньше не пробовал, и когда он был пьян, подослал к нему женщину, чтобы та соблазнила его. После этого он отрекся от сана и бежал на побережье Мексиканского залива, где сел в лодку и уплыл на Юкатан.

Прибытие Кецалькоатля на Юкатан вполне могло послужить источником легенд майя о появлении героя по имени Кукулькан, что на языке майя также означает Пернатый Змей. В самой Чичен-Ице наиболее выдающиеся здания датируются тольтекским периодом – с конца X до XIII века, – и так как начало этого периода совпадает с датой изгнания Топильцина-Кецалькоатля из Тулы, легенда майя, возможно, объясняет необычайное сходство этих зданий с сооружениями Тулы. С другой стороны, это сходство может объясняться и исключительно распространением влияния тольтеков, ведь это не только воины, но и великие строители, сооружавшие храмы, дворцы и даже свои дома из камня. Они использовали строительный известковый раствор и различные виды штукатурки. Принята у тольтеков была и своеобразная парная баня, которую они называли темаскаль. Таким образом, мы видим культуру, сопоставимую с греко-римской. Переходя от классического периода к постклассическим тольтекам, мы оказываемся в самом начале истории Мексики, в которой имена и даты правления королей, обычаи и даже мифология уже в достаточной степени известны.

Эта мифология более древняя, чем большинство других. Легенда, приведенная д-ром Берналем, символизирует конфликт между тольтеками и новыми воинственными племенами, которые засуха вынудила перекочевать на богатые поливные земли вокруг Тулы. Это произошло в период правления Уэмака, последнего короля Тулы, примерно в середине XII века. Тоуэйо, крепкий молодой воин, физическое воплощение находящегося на подъеме чуждого элемента в Туле, послан на рынок под видом продавца острого перца. Он занял позицию напротив королевского дворца, причем сидел обнаженный, как все воины его племени. Дочь Уэмака, отвергшая, задрав нос, всех подходящих вождей тольтеков, без сомнения, потому, что они, на ее вкус, были слишком изнеженными, «взглянула на рыночную площадь и увидела Тоуэйо обнаженным, и его гениталии, и после того как она их увидела, она вернулась снова во дворец и внезапно воспылала желанием к органу молодого Тоуэйо, и затем сделалась очень больна из-за этой любви к тому, что она видела; все ее тело распухло, и Уэмак узнал, что она очень больна, и спросил у женщин, охранявших ее: "Чем больна моя дочь?" И женщины ответили ему: "Господин, причиной этой болезни является индеец Тоуэйо, и она больна от любви к нему". Король приказал своим людям отыскать исчезнувшего продавца острого перца. Наконец они нашли его и привели к королю. Тот приказал ему вылечить свою дочь. Тоуэйо отказался. Но слуги взяли его, вымыли, раскрасили его тело, одели его в великолепные одежды и отвели в спальню этой юной девушки, после чего она "излечилась и снова обрела здоровье".

На самом же деле это был брак по расчету, попытка политическими средствами добиться объединения тольтеков и новых воинственных племен. Она не была успешной. Тольтеки восстали, Уэмак бежал, и в начале XIII века Тула потеряла свое могущество.

Это был период возникновения и роста в Центральной долине пяти городов – Кулуакана, Тешкоко, Аскапоцалько, Чолулы и Теночтитлана – и смешения тольтеков с представителями еще одной волны миграции – ветвью племени чичимеков. Город-государство "Улуакан переживает расцвет в период между упадком тольтекской столицы Тулы и подъемом теночков, ацтекского государства с центром в Мехико-Теночтитлане.

Племя теночков впервые появляется на центральноамериканской сцене как полудикий народ, пришедший, по сложившемуся мнению, с одного из озерных островов в западной части страны в начале XII века. Они поклонялись Уицилопочтли (волшебнику-колибри), идолу, который они, как предполагается, нашли в свое время в какой-то пещере; они всюду носили этого идола с собой, и через него жрецы, они же вожди, направляли всю кочевую жизнь племени. Период миграции продолжался около ста лет. Все это время племя вело простую жизнь кочевников и земледельцев, переходя с места на место, сея и собирая урожай каждый раз на новом месте. Они пришли в долину через Сумпанго, самое северное из озер, и были при этом по-прежнему отчаянно бедны; большие города в долине едва терпели нищее племя. Превратности судьбы постепенно сделали их воинственными, жестокими и вероломными. Примерно в 1248 году они осели в Чапультепеке, скальной крепости, стоявшей на холме высоко над водами Центрального озера; сейчас это замок и центр большого парка к юго-западу от Мехико. Здесь в течение последующих пятидесяти лет у них появилась некоторая культурная жизнь, но при этом амбиции их жрецов и их все более воинственное поведение так досаждали тепанекам из Аскапоцалько и жителям Кулуакана, что эти два города объединились против них в союз. Теночки потерпели поражение, их вождь был принесен в жертву в Кулуакане, а большинство людей уведены в рабство. Немногочисленные остатки племени бежали в болотистые тростниковые плавни самого озера.

Более ужасающая версия рассказывает, что Ачитометль, король Кулуакана, разрешил им поселиться в Тисапане, на кишащей змеями территории, теперь являющейся районом Мехико, называемым Сан-Анжел. Он отдал им свою дочь, без сомнения ища с ними союза против соперничающих городов. Однако вместо того, чтобы отдать ее в жены своему вождю, жрецы убили ее и содрали с нее кожу. Когда же, по их приглашению, Ачитометль приехал с визитом, его повели в затемненную кумирню возжечь благовония их богу. Он разжег огонь и оказался лицом к лицу со жрецом, облаченным в снятую с его дочери кожу. Если это правда, то даже если все это было проделано исключительно с целью увести теночков в безопасные тростниковые плавни, трудно обнаружить что-либо человеческое в этих жрецах с извращенным и злобным сознанием.

Территория плавней, где племя осело согласно завету Уицилопочтли (поселиться следует там, где увидят кормящегося орла), оказалась удачным выбором. Скалистые острова предоставляли безопасное убежище, а вода – способ передвижения. Более того, в этом месте сходились границы трех городов-королевств, вследствие чего теночки не превратились в подданных какого-либо конкретного короля, а могли заключать союз то с одним, то с другим. Именно на этих преимуществах базировалось могущество основанного здесь Мехико-Теночтитлана. Разумеется, великолепный город возник не сразу; первое примитивное поселение было построено прямо в воде около 1325 года, но только в начале XV века оно стало приобретать военное могущество. Позднее Мехико-Теночтитлан начал стремительно расширять свои владения и влияние, пока наконец не стал соперничать с древним городом Тешкоко.

Из этого краткого обзора исторического фона, на котором появились ацтеки, можно понять, что они вовсе не являлись создателями развитой цивилизации, обнаруженной конкистадорами в Теночтитлане. Они ее только унаследовали, и нет никаких доказательств того, что они привнесли в нее много нового и тем более прогрессивного. Тем не менее город, построенный ими в водах озера Тешкоко, достоин был называться одним из чудес света. Его отличает «венецианская» планировка, громадные размеры, сложный и в то же время по-военному точный проект, великолепный центр, состоящий из храмов, дворцов и рыночной площади.

Попробуем понять психологические религиозные причины дезинтеграции и поражения этого народа перед лицом маленькой, но отважной армии испанских авантюристов.

Теночки вышли из дикости с одним-единственным богом, Уицилопочтли, – богом солнца, а также богом войны. Теперь же у них было еще несколько богов; это в первую очередь Тескатлипока, бог неба, Тлалок, бог дождя, и Кецалькоатль, бог познания, или Пернатый Змей. Однако верховным богом для них оставался Уицилопочтли, и требования этого кровожадного идола вкупе с требованиями модифицированного бога тольтеков Тескатлипоки настолько возросли, что ко времени прихода испанцев вся военная мощь теночков, распространившаяся на большую часть Центральной Америки, оказалась направленной не столько на возвышение империи, сколько на добывание пленников для принесения в жертву. В самом деле, доблесть воина определялась не количеством убитых им врагов, а числом пленников, присоединенных его стараниями к бесконечной веренице несчастных, взбиравшихся вверх по ступеням пирамид, чтобы окончить свою жизнь на жертвенных камнях.

Ацтеки свято верили, что силы природы должны быть персонифицированы, и тогда на них можно будет воздействовать, устанавливая идолов и регулярно принося им жертвы. Такие представления присущи практически любой языческой религии. Поначалу человеческие жертвоприношения носили ограниченный характер, жертвы приносились только в случае чрезвычайных бедствий, дабы умилостивить богов. Даже в период расцвета империи, когда пленники стояли в очередях, ожидая, когда им из груди вырвут сердце, ацтеки, по-видимому, не прибегали к извращенной жестокости – сдиранию кожи с живого человека, вытягиванию жил, – практиковавшейся их североамериканскими собратьями. Каннибализм также поначалу был для них ритуалом; отсеченные конечности жертвы передавались семье воина, захватившего этого пленника. Однако позже каннибализм превратился в привычку, настолько обыденную, что один из конкистадоров, писавший анонимно, утверждал, что индейцы «ценят человечину более высоко, чем любую другую пищу; зачастую они отправляются на войну и рискуют своими жизнями только затем, чтобы убить и съесть».

Тем не менее человеконенавистнический характер этих религиозных обрядов не должен заслонять от нас тот факт, что ацтекская культура стала кульминацией, высшей точкой мощного культурного процесса и что во многих отношениях они были не менее развиты, чем испанцы. В манере поведения, одежде, дизайне и архитектуре они могли бы соперничать со средневековой Европой; крупнейшие из их храмов едва ли уступают в величии пирамидам Египта, а сады по красоте – садам Вавилона; каменные сооружения оживляют в памяти архитектуру Древней Греции; их побеленные и оштукатуренные дворцы столь же прекрасны, как дворцы мавританской Испании.

Однако с европейской точки зрения это была цивилизация, полная самых удивительных противоречий. Ацтеки создали высокоразвитое рисуночное письмо, позволявшее с большой точностью вести запись событий, достоверно отображать сцены происходящего. В то же время такое письмо практически бесполезно для передачи отвлеченных идей, и его невозможно назвать (как, скажем, китайские иероглифы) полноценной письменностью. Ацтеки обладали значительными познаниями в области астрономии. В самом деле, их религия представляла собой причудливую смесь астрологии и явления, которое можно достаточно обоснованно назвать некроманией; жрецы служили переводчиками и интерпретаторами не только языка богов, но и языка звезд. При рождении ребенка и при заключении брака жрецы советовались с Книгой судьбы – тоналаматль. Каждое важное действие – личное или политическое – требовало одобрения жреческого сословия, столь же влиятельного, как в Египте времен фараонов.

Разнообразие расовых особенностей и политико-религиозных систем отдельных цивилизаций всегда вызвано обстоятельствами, в первую очередь климатическими и ландшафтными условиями. Так произошло и с ацтеками. Долина Мехико – они называли ее Анауак, что означает «находящийся рядом с водой», – расположенная всего 18° севернее экватора, обладает едва ли не самым идеальным климатом в мире. Побережье изнемогает от зноя, а здесь, на tierra templada, на высоте более семи тысяч футов, климат умеренный, а почва плодородная. Но земля эта, описывая которую Кортес в свое время смял в кулаке клочок пергамента и сказал: «Вот вам карта Мексики», изобилует древними вулканами. Названия Попокатепетль, Истаксиуатль и другие звучат для наших ушей странной далекой музыкой, но для ацтеков это были грозные горы, способные изрыгать пламя, дым и горячий пепел. Именно эти гигантские вулканические «вентили», неизменно присутствовавшие рядом, составлявшие часть видимого горизонта, – именно они доминировали в жизни людей, заставляли их ощущать себя частью естественных сил вселенной. Неудивительно, что люди всегда старались умилостивить эти силы и не вступать с ними в конфликт. Характер этих людей, так же как земля, на которой они жили, был непостоянным и своенравным, и таковы же были боги, которым они поклонялись. Идолы, представляющие этих богов, гротескны и, подобно многим изделиям из керамики, камня или драгоценных металлов, отражают определенное родство с более примитивными культурами североамериканских индейцев. Однако сама гротескность их идолов глубоко символична; каждая гротескная или декоративная черта имеет значение, соответствующее сложности их верований и религиозных ритуалов.

Система управления в государстве ацтеков немногим уступала системе государственного управления Европы XVI века. Всякая власть проистекала от монарха. Но короли ацтеков не передавали свою власть по наследству. Их избирало из членов правящего дома небольшое число выборщиков, впоследствии составлявших своего рода тайный совет и становившихся главными советниками короны. Таким образом, сохранялась непрерывность стабильного правления, а короли с рождения готовились к тому положению, которое могли занять в результате выборов. Для воинственной расы вполне естественно, что достойный кандидат должен был непременно отличиться в сражениях. Но к моменту вступления на престол Моктесумы И жречество достигло такого положения и могущества в обществе, что решение выборщиков в значительной степени определялось положением кандидата в среде жреческого сословия. Его воцарение сопровождалось сложными обрядами в великолепном храме, построенном его дядьями: первым делом он протыкал себе уши, руки и ноги острыми осколками кости. Затем, сам истекая кровью, он брал двух перепелов, отрезал им головы и сбрызгивал их кровью алтарное пламя. Поднявшись на вершину теокали, он входил в величественный зал с идолом Уицилопочтли, целовал землю, снова протыкал свое тело, разбрызгивал вокруг себя кровь еще нескольких перепелов и наконец воскурял благовония во всех четырех углах помещения. Короновал его король Тешкоко, надевая ему великолепный головной убор в форме митры, изготовленный из перьев и украшенный золотом и драгоценностями.

Королевский дворец был спроектирован и построен как административный центр государства ацтеков. В нем имелись комнаты для заседаний совета и суда, а кроме того – жилые помещения для самого короля, его жен и личных слуг; во дворце же размещалась королевская гвардия, сильно напоминавшая двор, поскольку в нее входили все наиболее родовитые аристократы страны. Таким образом, дворец представлял собой громадный сложный комплекс, место расположения правительств всех вассальных городов и провинций империи ацтеков, центр власти и могущества. Масштаб этой власти можно приблизительно представить по описанию одного испанского автора: каждый из тридцати крупнейших касиков, живших часть года в Мехико, насчитывал в своих владениях не менее ста тысяч вассалов. А поскольку эти громадные владения, как и другие, меньшего размера, формировались путем выделения земли в качестве вознаграждения за военную службу и налагали на их обладателя обязательства в случае войны, система в целом, в сущности, была феодальной.

Организация военного дела в империи ацтеков отличалась особой четкостью. Как и в Римской империи, все вассальные государства обязаны были выставить определенное количество воинов. Существовали и военные ордена, похожие на аналогичные образования Испании, которые обеспечивали армейскую элиту. Они имели собственную форму, собственные эмблемы, иногда вырезавшиеся также на деревянных шлемах, и членам их были дарованы особые привилегии. Зрелые воины выделялись среди остальных своим платьем, богатство которого соответствовало их заслугам, а военные вожди носили на спине рамки, украшенные яркими перьями. Воинское подразделение, аналог легиона или полка, состояло из восьми тысяч воинов, разделенных примерно на двадцать отрядов, каждый под началом младшего командира. Каждое подразделение и каждое племя имело собственный яркий штандарт из перьев, так что общий вид большого мешикского войска представлял собой картину фантастической яркости.

Неподчинение приказу каралось смертью. Но не этот признак воинской доблести шокировал даже огрубевших в сражениях испанских солдат. Для мексиканцев война представляла собой религиозный обряд, человеческий эквивалент постоянной борьбы стихийных сил природы. Сражаться означало быть настроенным в унисон с внушающими ужас ритмами вселенной. С ранней юности ацтеки тренировали свои мускулы на специальных полях для игры в мяч, бедрами и локтями ловко швыряя твердый резиновый мяч и пытаясь прогнать его через кольца, укрепленные на боковой стене. Эта атлетическая игра восходит к I тысячелетию до н. э. Вполне возможно, она являлась когда-то фактором, который в наше время антропологи назвали бы «отвлекающей деятельностью», предназначенной для того, чтобы удовлетворить агрессивные инстинкты и уменьшить таким образом опасность войны. Ацтеки, однако, использовали ее просто как средство тренировки. Когда же войн не было, воины ацтеков участвовали в формализованных, похожих на гладиаторские бои схватках, известных под названием Война Цветов. В чем-то они были родственны европейским рыцарским турнирам; тела погибших воинов кремировались с почестями, поскольку их души отправлялись прямиком в ацтекскую Валгаллу, а плененные воины с честью встречали свою смерть на жертвенном камне. Однако у ацтеков были и более гуманные обычаи. Существовали госпитали как для раненных в сражении воинов, так и для больных и искалеченных. Строго соблюдался и дипломатический иммунитет послов, если только они придерживались основных дорог.

Связь между Мехико и отдаленными провинциями поддерживалась с помощью бегунов, которых специально с юности готовили к этой работе. Через каждые две лиги (5,2 мили) располагались почтовые станции, так что информация и посылки могли передаваться очень быстро. Например, к королевскому столу в Мехико регулярно подавалась рыба, выловленная не больше двадцати четырех часов назад в Мексиканском заливе, в двухстах с лишним милях от города. Средняя скорость курьера в горной местности составляла почти десять миль в час.

Доходы государства складывались частью из получаемой дани, частью из собираемых налогов. Налогами в первую очередь облагалась продукция земледелия. Тем не менее существовали налоги и на ремесленные изделия. Прямо в казну поступали доходы с обширных владений, принадлежавших непосредственно короне. Дань с покоренных городов и племен взималась специальными сборщиками налогов, которые в случае неповиновения могли обратиться за силовой поддержкой к местным гарнизонам. А поскольку любого неплательщика можно было арестовать и продать в рабство, вся система была открыта для злоупотреблений. При отсутствии денежной системы расчетов дань вносилась продуктами и вещами, поступавшими в амбары и на склады, расположенные в каждом городском центре, а затем перевозилась в Мехико на спинах носильщиков-тамеме. Приведем детальный список, дающий некоторое представление о том, какой именно дани требовали победители от завоеванных территорий.

«20 ящиков молотого шоколада; 20 деталей доспехов определенного устройства; 2400 нош больших мантий или тканых полотен; 800 нош малых мантий для торжественных одеяний; 5 деталей доспехов, отделанных богатыми перьями; 60 деталей доспехов, отделанных обычными перьями; ящик бобов; ящик чиана; ящик маиса; 8000 стоп бумаги; также 2000 головок очень белой соли, очищенной и отлитой по шаблону, для потребления только высокопоставленными людьми в Мехико; 8000 кусков неочищенного копаля; 400 корзинок белого очищенного копаля; 100 медных топоров; 80 нош красного шоколада; 800 шикар (сосуды, из которых пили шоколад); небольшой сосуд с маленькими кусочками бирюзы; 4 деревянных ящика, полных маиса; 4000 нош лайма; пластинки золота, размером с устрицу и толщиной в палец; 40 мешков кошенили; 20 мешков золотой пыли наилучшего качества; золотая диадема определенного вида; 20 украшений для губ из чистого янтаря, украшенных золотом; 200 нош шоколада; 100 горшков или кувшинов жидкой амбры; 8000 горстей богатых алых перьев; 40 "тигровых" шкур; 1600 тюков хлопка».

Государство ацтеков обладало высокоразвитой законодательной системой. В каждом городе был свой верховный судья, назначаемый короной. Ему подчинялся суд магистрата из трех судей. В сельских районах местные магистраты избирались непосредственно населением, а на уровне родовой общины ответственность за закон и порядок лежала на должностном лице, аналогичном деревенскому констеблю. Коррупция чиновников каралась смертью. Привычка к жестоким религиозным обрядам привела к тому, что смертная казнь служила наказанием за многие преступления – за убийство, даже за убийство раба, за воровство, за изменение границ земельных участков, за обмер, мотовство, даже за пьянство. За менее серьезные проступки грозило рабство. Ни один человек не мог родиться в рабстве, но родители имели право продать своих детей. Сама система рабства, однако, также регулировалась очень точными и конкретными законами, так что жестокость ее не была очевидна в Мехико до конкисты. Как и в средневековой Европе, именно религия поднимала ремесло на уровень искусства, в особенности это касалось искусства строительства из камня. Одним из выдающихся примеров этого искусства является замысловатая резьба большого Календарного Камня. В центральной его части представлены четыре эры разрушения и возрождения мира, мифология более ранних индейских культур, включенная ацтекскими жрецами в собственное религиозное учение. Остальная часть камня в высшей степени информативна: это ясное объяснение того, как жрецы-астрономы пользовались своим солнечным календарем. Деление года на 18 месяцев по 20 дней каждый оставляло свободным короткий месяц из 5 дней, причем все они считались несчастливыми и требовали умилостивительных жертв. Каждым месяцем из 20 дней управлял какой-либо бог или богиня, подобно нашим знакам Зодиака. Дни определялись номером и названием месяца, как и в нашем календаре (например, 15 тосостонтли). Также существовал гадательный цикл из 260 дней, основанный на 13 числах и 20 знаках, повторявшихся сериями (например, 5-й Калли или Дом). Каждый день, таким образом, можно было определить по любой из этих двух систем независимо. Все это было очень сложно, так как гадательный цикл описывался посредством пиктографического письма в тоналаматле – длинной, сложенной полосе амате – бумаги из коры фигового дерева, причем обычно на каждую неделю года отводилось по две «страницы». Такая «книга» служила жрецу служебным справочником, жреческим альманахом, использовавшимся для составления гороскопов; таким образом, она управляла жизнями всех людей.

Каждый год обозначался названием дня в 260-дневном цикле, на который приходилось его начало, и математически это ограничивалось 4 знаками из 20 (то есть Кролик, Тростник, Дом и Кремневый Нож) с соответствующим номером. Номер 1 с одним из перечисленных знаков приходился на первый день года через каждые 13 лет. Как в картах, четыре 13-летние «масти» образовывали «колоду», или «пачку», состоящую из 52 лет. Таким образом, обе системы объединялись, и при двойном исчислении даты с двумя номерами и двумя названиями получалось, снова математически, что полностью дата, то есть все четыре параметра, могла повториться только через 52 года. 52 х 365 дней дает наименьшее общее кратное для чисел 365 и 260. Так, год завершения Календарного Камня был бы записан как 13-й Камыш из 7-й «пачки», или 7-го цикла. Смена одного 52-летнего цикла другим была для ацтеков так же важна, как для нас смена столетий; смерть одной «пачки» и рождение следующей отмечались церемонией Нового Огня.

Моктесума взошел на ацтекский трон в 1503 году. Он был избран из нескольких кандидатов двенадцатью выборщиками, среди которых был Несауальпильи, король могущественного союзного города Тешкоко, стоявшего на другом берегу озера напротив Теночтитлана. Моктесуме тогда было около двадцати трех лет, и он был избран больше за тщательное соблюдение ритуальных церемоний в соответствии с религиозными верованиями мешиков, нежели за свои способности воина. Дело в том, что конец любого 52-летнего цикла, согласно представлениям ацтеков, мог стать концом эры и фактически концом света. Таким образом, выборщики сами вымостили дорогу для вступления Кортеса в Мехико – дорогу к собственной гибели.

Отец Моктесумы, Ашайакатль, умер в 1481 году, это был год 2-й Дом 7-го цикла. Ему наследовал его брат Тисок, бывший прежде военным вождем. Он начал перестройку громадного объединенного храма, посвященного богам войны и дождя – Уицилопочтли и Тлалоку. По его приказу также был сооружен самый большой жертвенный камень, а когда он умер, предположительно отравленный собственными военачальниками, ему наследовал другой брат – Ауицотль. Это произошло в 1486 году, в год 7-й Кролик, и именно Ауицотль закончил строительство большого храма; по его приказу при освящении храма в жертву принесли двадцать тысяч человек.

Жизнь ацтека всегда находилась в полной зависимости от силы его богов, а поскольку человеческое существо являлось самым ценным подарком богам, наиболее «питательной» для них считалась «диета» из человеческих сердец. Война – главная задача государства, а потому наиболее ценны сердца пленников, причем чем отважнее и успешнее сражался плененный воин, тем желательнее будет принесение именно его сердца в дар богам. Но жертв требовалось слишком много – покоренным племенам неизбежно приходилось обеспечивать .постоянную потребность ацтеков в человеческих жертвах. Результатом такой кровавой политики были массовые восстания, особенно в районе Пуэбла, где воинственные племена тлашкала и чолула оказывали ацтекам сильное сопротивление. Все это, вероятно, нравилось Ауицотлю, человеку жестокому и кровожадному, чье воинское мастерство значительно расширило империю ацтеков. В результате Мехико-Теночтитлан разросся до такой степени, что необходима стала постройка нового акведука. Умер Ауицотль от травмы головы, полученной при наблюдении за реконструкцией дамб после катастрофического наводнения 1503 года.

Такова была ситуация, когда его сменил на троне племянник Моктесума: культ человеческих жертвоприношений достиг своей кульминации; при этом племена тлашкала, чолула и другие удерживались в подчинении только силой ацтекского оружия; к тому же конец 52-летнего цикла должен был наступить всего через четыре года. На таком временном отдалении сложно судить, что за человек был Моктесума. Видимо, он не был лишен воинских способностей, так как держал в строгом подчинении завоеванные племена, а после одной из кампаний по усмирению бунтующих оашакцев смог принести в жертву Уицилопочтли примерно двенадцать тысяч пленников. Кроме того, у него определенно не было недостатка в хитрости, ведь он заманил в засаду своих союзников из Тешкоко в отместку за смерть своей сестры, а когда в 1516 году умер их король Несауальпильи, он назначил наследника своей волей, вопреки желанию выборщиков Тешкоко. С политической точки зрения такой силовой ход вряд ли был разумен, он едва не привел к разрыву союзнических отношений. Этот факт обнаруживает ахиллесову пяту империи ацтеков. Военные достижения так и не были преобразованы в административное единство. Таким образом, в отношении Мехико само слово «империя» отчасти неточно. Ацтеки, как и предшествующие им индейские завоеватели Центральной Америки, взимали дань с завоеванных племен, но оставляли их организационно независимыми. Этим и сумел столь успешно воспользоваться Кортес.

Агилар, который, как и Берналь Диас, писал свои записки в конце долгой жизни, будучи уже более сорока лет монахом Доминиканского ордена, так описывает Моктесуму: человек «среднего роста и хрупкого телосложения, с большой головой и несколько плоскими ноздрями. Он был очень хитрым, проницательным и осторожным, образованным и способным, но также очень жестким и вспыльчивым и очень уверенным в своей речи». Берналь Диас дает похожее, но более детальное описание: «Великому Моктесуме было около сорока лет, он был хорошо сложен и строен, и не слишком темен, хотя и с обычным для индейца цветом лица. Он не носил длинных волос, только до ушей, и имел короткую черную бородку, тонкую и хорошей формы. Его лицо было довольно удлиненным и энергичным, с прекрасными глазами; своим видом и манерами он мог выразить добродушие или, когда необходимо, серьезность». Далее он говорит об аккуратности и чистоплотности Моктесумы, о том, что он каждый день принимал ванну, и о том, что у него было множество наложниц; все они были дочерьми вождей, но две из них считались законными женами и сами являлись касиками. Моктесума не практиковал содомии, но его сношения с любой из его жен и наложниц были настолько тайными, что о них знали всего несколько его слуг. Во дворце Моктесумы рядом с его собственными покоями размещался отряд телохранителей из двух сотен вождей, лишь некоторым из которых позволялось с ним говорить; входя в комнату, где находился Моктесума, они обязаны были снимать свои богатые плащи и надевать другие, поскромнее. Они также обязаны были содержать себя в чистоте и ходить босиком, опустив глаза, так как им не разрешалось смотреть Моктесуме в лицо. То же самое относилось ко всем вождям из отдаленных племен-данников, приезжавшим к нему с визитом.

Еду ему подавали две красивые индианки; в холодную погоду разжигали большой очаг и топили его корой сладко пахнущего дерева, а вокруг короля ставили экран с фигурами богов, выполненными золотом. Перед едой четыре красивые девушки приносили ему воду для мытья рук. Когда же Моктесуме подавали маисовые лепешки, очень белые и замешенные на яйцах, на тарелках, покрытых чистыми салфетками, женщины удалялись, и единственными компаньонами его во время трапезы оставались четверо ближайших советников-старейшин – родственники и вожди. «Он говорил с ними время от времени и задавал им вопросы, и в качестве большой милости он иногда предлагал одному из них блюдо наилучшего вкуса… и если он давал им что-нибудь поесть, они ели это стоя, с глубоким почтением и не глядя ему в лицо». Ему подавали множество блюд местной кухни, а чтобы не остыли, помещали их на маленькие глиняные жаровни. Диас упоминает о более чем тридцати блюдах и более чем трехстах тарелках еды. Там была всевозможная птица, индейки, фазаны, местные куропатки, перепела, домашние и дикие утки, а также оленина, мясо дикого кабана, болотная птица, голуби, зайцы и кролики. Еду подавали на красно-черной чолульской керамике, и гвардейцам в соседних комнатах во время трапезы разрешалось разговаривать только шепотом. За едой Моктесума пил шоколад, причем иногда из золотых чашек. Его развлекали шутники и клоуны, иногда даже на ходулях; их приводили из городского района, специально отведенного для уличных артистов. «На стол также ставили три трубки, ярко разукрашенные и золоченые, в них помещали жидкую амбру, смешанную с некоей травой, которую индейцы называют табаком. Когда Моктесума заканчивал трапезу, прекращались пение и танцы и убирались скатерти; он имел обыкновение вдыхать дым из одной из этих трубок. Он занимался этим очень недолго, а потом засыпал». После этого наступал черед трапезы для гвардии и домашних слуг, и «им подавали, должно быть, больше тысячи тарелок пищи и больше двух тысяч кувшинов шоколада, взбитого в пену в мешикском вкусе, и бесчисленное количество фруктов».

Для развлечения у Моктесумы имелся вольер, полный всяческих обитающих в Мексике птиц, от ярко оперенных видов прибрежных топей до высокогорных орлов. Имелся и зоопарк, где, кроме зверья всех видов из его владений, пишет Тапиа, Моктесума «держал мужчин и женщин-монстров, некоторых увечных, карликов или горбунов». Он также описывает еще одно здание, в котором содержалась водяная птица в таких количествах, что уходом за ней было занято шестьсот человек. Существовал даже орнитологический госпиталь для больных птиц, и в этом же здании король держал людей-альбиносов. Все эти здания и вольеры располагались в садах, которые представляли «чудесный вид и требовали множество садовников для ухода за ними. Все было построено из камня и штукатурки; бани, и дорожки, и кладовые, и комнаты вроде беседок, где они танцевали и пели».

Моктесума вступил на престол в неудачное время – впереди уже маячила тень конца 52-летнего цикла. Цикл всегда заканчивался годом 2-й Камыш, а до него оставалось всего четыре года. Поскольку Моктесума в этот момент уже возглавлял жреческое сословие, он очень хорошо знал, насколько неблагоприятны предзнаменования. Еще во время его вступления на престол астрологи начали предсказывать, что конец 7-го цикла станет и концом света, концом 4-й эры – эры Огненного Солнца. После того, что совершал в свое время Ауицотль, жертвоприношение двенадцати тысяч оашакских пленников, возможно, было не слишком сильным средством умилостивить богов в преддверии такой ужасной перспективы, а также убедить свой народ в том, что сделано все возможное для отражения нависшей над ним угрозы конца света. Более того, путешествующие торговцы уже принесли весть о загадочных бородатых людях с белой кожей и кораблями, похожими на крепости. Рассказ о Колумбе и его спутниках, без сомнения, приукрашен в пересказе, и в записанных рисуночным письмом хрониках эти корабли, вероятно, выглядели как настоящие укрепленные острова, поднимающиеся из океанских волн.

В Средние века любой народ был подвержен суевериям, и если испанцы, облаченные в рыцарственные доспехи христианской веры, приписывали каждую победу или спасение от гибели вмешательству Божественного Провидения и шли к победе с именами святых вместо военного клича, то ацтеки, как дети, естественные в своей испорченности, даже выдумывали события, чтобы они удовлетворяли пророчествам. Саагун приводит не менее семи «предзнаменований» конца света; они начинаются в году 12-й Дом (1517) с кометы, «похожей на пылающий колос», и продолжаются вплоть до последнего года цикла: вспыхнул храм Уицилопочтли; еще на один храм «обрушился удар Солнца» – молния; еще одна комета, рассыпая искры, пронеслась по небу в разгар дня; великое озеро в Теночтитлане внезапно вскипело в безветренный день, поднялось без всякой видимой причины и смыло множество домов; ночь за ночью можно было услышать, как плачет какая-то женщина и все повторяет: «Дети мои, мы должны бежать из этого города!»; и наконец, рыбаки поймали в свои сети журавля пепельного цвета с зеркалом в голове, в котором Моктесума, согласно легенде, увидел испанских всадников, скачущих в битву против его воинов.

В результате всех этих «предзнаменований» Мехико и остальной ацтекский мир в растущем ужасе ожидал наступления последних дней 7-го цикла. Все последние дни, пять несчастливых дополнительных дней года, они постились и молились. На пятый день, согласно обычаю, погасили все огни, даже священное пламя на храмовых алтарях; вся домашняя мебель, утварь и украшения, все домашние, семейные боги – все это вышвырнули в озеро, пустые дома чисто вымели, беременных женщин заперли из страха, что они могут превратиться в диких зверей, детей насильно заставили не спать, чтобы они не обернулись крысами.

Когда солнце наконец село, Моктесума в сопровождении жрецов, всех вождей и высших чиновников города поднялся на вершину старого кратера Уишачтекатля – на Звездный Холм, в храм на его вершине, смотрящий сверху вниз на всю долину Мехико. Что это – конец света или начало нового 52-летнего цикла? Напряжение росло невообразимо. В той ночи властвовал страх, собравшаяся огромная толпа ацтеков стояла в благоговейном молчании, не отрывая глаз от маленькой группы астрологов на увенчанной храмом вершине древнего вулкана.

Моктесума должным образом подготовился к этому знаменательному моменту, он велел своим воинам выбрать из захваченных в течение года пленников достойного. Выбрали вождя племени уэхоцинго. Его звали Шиутламин, и теперь этот несчастный стоял в ожидании в комнате идолов вместе со жрецом, в чьи обязанности входило разведение нового огня. Жрецы надели маски тех богов, которым они служили; на платформе на вершине теокали астрологи ожидали момента, когда определенные звезды пересекут меридиан. Темная ночь продолжалась. Катастрофа не разрушила землю. Мир не погиб.

Внезапно среди астрологов произошло какое-то движение. В комнату идолов передали сигнал; пятеро жрецов схватили Шиутламина и бросили его плашмя на жертвенный камень. Одним взмахом обсидианового лезвия жрец вскрыл его грудную клетку, вырвал сердце, а в зияющей ране тут же зажгли новый огонь самым древним способом – вращением деревянного стержня. Наступило мгновение дикой радости. Бегуны запалили факелы от этого единственного огня и понеслись сквозь залитую звездным светом ночь, от деревни к деревне, вновь зажигая алтарное пламя в храмах. Задолго до рассвета праздничные огни озарили всю долину, и в каждом домашнем очаге появился новорожденный огонь. Начался следующий, 8-й цикл, обещавший еще 52 года спокойной жизни, прежде чем возникнет новая угроза и новый страх перед концом света.

Событие это, вне всякого сомнения, произвело на Моктесуму чрезвычайно глубокое впечатление. Владевшее им напряжение было огромно – ведь тень этого момента нависала над ним с самого восшествия на престол. Однако для него все это не кончилось с рождением 8-го цикла. Задачей жреческого сословия в языческом, а значит суеверном, обществе является руководство разумным предвидением событий и такая интерпретация сверхъестественных предзнаменований, которая могла бы подготовить людей к этим событиям, а самими событиями помогла бы управлять или, по крайней мере, влиять на них. Воспитанный для руководства жречеством, Моктесума очень хорошо понимал эти функции, и в то же время сам он был глубоко верен мифологии прошлого; его качества как государственного деятеля затенялись его же религиозными воззрениями, притуплявшими воинские инстинкты.

В последующие годы в столицу регулярно доходили туманные сообщения о людях иной расы – рассказы торговцев, пленников, жителей прибрежной полосы, поддерживавших связь с карибами. Рассказы эти повторялись столь настойчиво, что на них невозможно было не обращать внимания; а Моктесума в силу своего воспитания готов был любой красочный, эмоциональный рассказ крестьянина о каком-то необычном происшествии интерпретировать как дурное предзнаменование. Чувствуя угрозу с востока, он вспомнил древнее пророчество о Кецалькоатле, о том, что этот король-пророк вернется; бледнокожий и бородатый, он вернется с востока, где восходит утренняя звезда. К тому же необычные происшествия действительно имели место – рассыпающая искры комета; молния, ударяющая в крышу маленького храма; странный столб белого дыма, поднявшийся на востоке. Для суеверного сознания, и без того полного дурных предчувствий, эти феномены означали неотвратимую угрозу.

Затем, в год 12-й Дом, четырнадцатый год правления Моктесумы, с побережья прибыли посланцы с более определенными вестями о бородатых белых людях. Пришельцы явились из моря, с укрепленных островов, передвигавшихся по воде сами собой; они принесли оружие, выбрасывающее пламя и дым и убивающее на расстоянии; и они сидели верхом на странных животных, похожих на оленей. Индейское описание дает некоторое представление о том, какое впечатление на воинов Моктесумы произвели лошади:

«Олени» вышли вперед, неся солдат на своих спинах. Солдаты были одеты в хлопковые доспехи. В руках они держали свои кожаные щиты и свои железные копья, но их мечи висели на шеях «оленей». Эти животные носят маленькие колокольчики, они украшены множеством маленьких колокольчиков. Когда «олени» скачут галопом, колокольчики производят громкий звук, звеня и вибрируя. Эти «олени», их называют «лошади», фыркают и ревут. Они очень сильно потеют, пот стекает с их тел ручьями. Пена с их морд капает на землю. Она разбрызгивается большими хлопьями, подобно пене амоле (растение, из которого индейцы изготавливали мыло). Они производят громкий шум, когда бегут; они производят ужасный грохот, как будто камни дождем падают на землю. Еще земля взрывается ямами и шрамами там, где они ставят свои копыта. Она раскрывается, где. бы ни коснулись ее их копыта».

Более того, чужаки требовали золота. На побережье Юкатана высадился Грихальва.


Глава 4
ЗАГАДКА МОКТЕСУМЫ

Когда Кортес высадился на побережье в году 1-й Камыш – этот знак руководил жизнью Кецалькоатля и, следовательно, был годом его предсказанного «возвращения», – Моктесума, наблюдая за событиями в своей отдаленной столице, похоже, испытывал странное нежелание предпринимать какие-либо конкретные действия. Очевидно, он решил отвратить своих военных вождей от решительных военных действий. Вместо этого он предоставил полную свободу действий своим жрецам-колдунам. Некоторые из даров, посланных испанцам, а также, возможно, часть пищи были заколдованы этими некроманами. Кинтальбор, мешик, внешне похожий на Кортеса, вероятно, служил эквивалентом фигурки, которую протыкают иглой. И поскольку колдуны сделали все, что могли, – прочли заклинания, принесли жертвы, применили все дьявольское искусство религии ацтеков, причем без всякого эффекта, то ни один жрец не посмел бы обвинить Моктесуму в невыполнении религиозных обязанностей. Он был свободен действовать так, как считал нужным.

Решающим, критическим фактором оказалось прибытие Теудильи со шлемом и требованием Кортеса наполнить его золотом. Шлем, очевидно, чем-то напоминал те шлемы, что носили предки индейцев, люди Кецалькоатля. Это стало еще одним из множества знаков, укреплявших растущую веру индейцев в то, что испанцы могут оказаться спутниками великого короля-пророка, которого изгнали со своей земли их праотцы. Более того, пиктограммы, отправленные из Сан-Хуана-де-Улуа, достаточно точно изображали корабли, пушки и лошадей, чтобы военные вожди Моктесумы могли понять, что придется столкнуться с совершенно новым для них оружием. Кроме того, детальные изображения облика самих испанцев только усиливали божественный образ, уже навеянный слухами. Однако пиктограммы не могли ничего рассказать о намерениях испанского капитана и объяснить, кому, по его словам, он служит. Наверняка Моктесума знал только, что Кортес возбуждает беспорядки в провинциях, что он хочет встречи и требует золота.

Попытка выиграть время – старый дипломатический ход, но такое объяснение щедрости Моктесумы показалось бы излишне упрощенным. Его реакция, без сомнения, была более сложной – его сознание разрывалось между предрассудками собственной религии и практическими проблемами, чему способствовало и само его двойственное положение одновременно религиозного и светского лидера. Он должен был сознавать, что владеет силой и может уничтожить вторгшихся чужаков, но он уже убедил себя, что вслед за этими чужаками придут другие, поднимется из моря целое воинство. И так или иначе, он наполовину верил, что это боги, а богов следует умилостивить. Поэтому вместо армий он посылал навстречу испанцам золото, и подарки, и жрецов с копалем, чтобы окуривать их, как богов, благовониями. Все, что угодно, лишь бы не встречаться с ними лицом к лицу. Уклоняясь от встречи, Моктесума утратил в конце концов даже волю к сопротивлению.

Однако в тот момент он еще не принял окончательного решения о капитуляции перед, как ему казалось, неизбежным. Дипломат, жрец и воин в нем все еще боролись между собой, именно поэтому его действия выглядят непоследовательными, а его политическую линию трудно понять. Гак, когда Кортес нанес поражение тлашкаланцам, Моктесума выражает согласие стать вассалом императора Карла и в то же время предписывает своим эмиссарам предпринять все усилия, чтобы отговорить Кортеса от союза с тлашкаланцами. Он все еще надеется оттянуть зловещий час. Но слабость империи, проистекающая от неспособности мешиков интегрировать завоеванные племена, становится очевидной. Теперь, когда тлашкаланцы и все остальные племена до самого побережья выступили с открытым бунтом, поражение Чолулы, если немедленно не предпринять решительных действий, стало неизбежным. В окрестностях Чолулы у Моктесумы двадцать тысяч воинов; Кортес пишет: пятьдесят тысяч. Если бы удалось внушить испанцам ложное чувство безопасности и обманом заманить в засаду, то они уже никогда не смогли бы доверять чолула или любому другому племени союзников.

В день вступления Кортеса в Чолулу Моктесума посылает гонца к касикам с приказанием организовать внезапное нападение и с подарками – драгоценностями, тканью и золотым барабаном. Чолуланские вожди согласились с предложенным планом и тут же прервали всякие сношения с испанцами. На третий день, в соответствии с инструкциями Моктесумы, они прекратили снабжать испанцев продовольствием, а когда Кортес решил продолжить поход, ему доложили, что это невозможно, поскольку в Мехико нет продовольствия для прокорма его армии. Чолуланцы тем временем согласились предоставить ему эскорт в две тысячи воинов, примерно так же, как сделали тлашкаланцы во время марша на Чолулу. Договорились, что эскорт прибудет в лагерь на следующее утро. Силы мешиков разделились – половина двинулась непосредственно в город, другая укрылась в сухом русле реки, которое сейчас назвали бы «барранка». Аовушка подготовлена, всю ночь и весь следующий день Моктесума в тревоге ждал новостей, занимаясь в то же время обычной ежедневной рутиной, молитвами и жертвоприношениями.

Когда наконец его посланники вернулись, уставшие, пропыленные и до смерти перепуганные, они принесли весть о настоящей катастрофе. Кортес, сообщили они, еще накануне знал об их вероломном плане. Он сказал им это в лицо и обвинил Моктесуму в предательстве. Затем он поместил их под строгий караул, и на рассвете вся испанская армия стояла наготове, ожидая атаки. С восходом солнца значительно больше, чем обещанные две тысячи, чолульских воинов ввалились на площадку, где стояли лагерем испанцы. Кортес немедленно проинформировал их вождей о том, что ему известны их намерения и что он собирается отплатить им за предательство той же монетой. Он запер вождей и приказал выпалить из аркебузы; по этому сигналу раскрылись пушки и засверкали на солнце испанские стальные клинки. В отсутствие вождей чолуланцы остались без всякого руководства. Началась ужасная резня. За два часа засада, которая должна была покончить с испанскими захватчиками, сама была уничтожена. Более того, индейцев, атаковавших снаружи лагеря, целыми шеренгами косили выстрелы из пушек, предусмотрительно размещенных в воротах. В это время тлашкаланцы и семпоальцы Кортеса пробивались в город с близлежащих полей. Видя приближение конных и пеших испанских солдат, чолульские и мешикские воины поняли, что оказались между молотом и наковальней. К концу пятичасового сражения около шести тысяч из них были мертвы, а несколько жрецов, поднявшихся на вершину самой высокой храмовой башни, были сожжены там, причем они до самого конца душераздирающе сокрушались о том, что их идол покинул их.

Эти новости, вслед за которыми возвратилось и войско мешиков, ожидавшее в засаде возле Чолулы, похоже, совершенно лишили Моктесуму мужества. Узнав о катастрофе, он принес в жертву богу войны нескольких пленников и уединился с десятью старшими жрецами, чтобы предаться молитвам и дальнейшим жертвоприношениям. В конце концов он направил к Кортесу еще одно посольство, снова с богатыми дарами, чтобы уверить его в своей невиновности и снять с себя всякую ответственность за случившееся. Возможно, он даже испытал облегчение, услышав, что Кортес якобы поверил его заверениям – ведь к этому моменту Чолула окончательно сдалась испанскому генералу. Кортес даже договорился со старшим касиком, назначил его губернатором вместо убитого брата и велел заключить мир с их старыми врагами, тлашкаланцами. Имея в союзниках эти два племени и поддержку окружающего населения, Кортес теперь оказался в состоянии выставить мощную объединенную армию, и теперь даже вожди мешиков, вероятно, советовали Моктесуме проявлять осторожность.

Ошеломленный, по всей видимости, масштабами катастрофы, Моктесума целых две недели не предпринимал ничего определенного, дав тем самым возможность испанцам консолидировать свои силы в Чолуле. Наконец Кортес сделал решительный шаг, направив эмиссаров с категорическим требованием разрешить ему вход в Мехико-Теночтитлан. Как вспоминал гораздо позже Берналь Диас, отправленное Моктесуме послание было типичным образцом двусмысленного текста, мастером которого был Кортес, получивший юридическое образование. В отношении хитрости этот человек был индейцам достойным противником. Суть послания: выполняя приказ своего господина, императора Карла, испанцы пересекли множество морей и отдаленных земель, и все это с единственной целью – нанести визит Моктесуме и сообщить ему некоторые сведения, которые принесут ему большую выгоду, когда он их поймет. Однако на пути в столицу послы Моктесумы завели испанцев в Чолулу, которая, как известно, платила ему дань, и первые два дня пребывания в этом городе его обитатели хорошо относились к испанцам, но на третий день устроили предательский заговор с целью убить их. Но поскольку против испанцев невозможно задумать никакой обман, двойную игру или коварство так, чтобы они сразу же об этом не узнали, чолульцы, устроившие ловушку, были за это наказаны. Однако, зная, что они являются подданными Моктесумы, из уважения и большой дружбы к нему лично испанцы воздержались от уничтожения всех причастных к этому предательству.

Посланцы Кортеса дали понять, что и жрецы, и касики Чолулы утверждают, что засада была организована по его, Моктесумы, совету и приказанию. Затем послы заявили, что Кортес отказался поверить, что такой великий правитель мог отдать такое приказание, особенно после того, как он объявил себя другом испанцев; кроме того, наслышанный о характере Моктесумы Кортес убежден, что, если идолы и внушили бы Моктесуме злую мысль воевать с испанцами, он делал бы это открыто. «Однако нам все равно, атакуют ли нас на открытой местности или в городе, днем или ночью, так как мы убьем всякого, кто осмелится это сделать». Еще эмиссары добавили, что, поскольку Кортес совершенно уверен в дружеском расположении Моктесумы и хочет встретиться и поговорить с ним, он немедленно выступает на Мехико, чтобы со всеми подробностями поведать Моктесуме волю своего господина, императора Карла.

Неумолимая настойчивость Кортеса, его непоколебимая, отчаянная целеустремленность оказались совершенно новыми и недоступными для сознания индейцев качествами. Несомненно, так ведут себя только боги. Получив это последнее послание, Моктесума, похоже, решил, что не может более оттягивать внушающую ему ужас встречу. Особые жертвы и молитвы принесли ему решение, вряд ли отвечавшее мыслям его политических и военных советников. Построенный на воде город, в котором каждая улица защищена от внезапного нападения серией подъемных мостов, представлял собой идеальную ловушку. Если испанцев удастся заманить в город с относительно небольшим количеством тлашкаланцев, сопровождавших его в Чолуле, то можно поднять за ними мосты и не торопясь расправиться с ними, отдав их сердца в пищу богам. По крайней мере, именно так считали испанские солдаты; а поскольку это не подтверждается никаким описанным поведением или речами Моктесумы, мы можем только предположить, что между королем и его главными военными советниками уже назрел политический конфликт. Сам Моктесума, очевидно, пришел к выводу, что не следует больше пытаться препятствовать продвижению испанцев. Он направил шестерых вождей с дарами – золотом и драгоценностями – и приветственной речью: «Наш господин, великий Моктесума, посылает этот подарок и просит принять его вместе с великой любовью, которую он питает к тебе и всем твоим братьям. Он говорит, что зло, которое причинили тебе люди Чолулы, очень огорчает его, и он желает наложить на них дополнительное наказание, поскольку они злобные и лживые люди, ведь они стремились возложить на него и его посланников вину за преступление, которое сами пытались совершить». И далее в послании говорилось, что Кортес может прийти в город когда пожелает. Так начался последний этап похода на Мехико.

На подходящем поле, при поддержке большого числа индейских союзников, Кортес имел неплохие шансы нанести мешикам поражение в бою. Однако многие из его семпоальцев считали, что испанцы отправляются прямиком в ловушку, что ни один из них не выйдет из Мехико живым – они будут либо убиты, либо принесены в жертву ацтекским богам. И поскольку семпоальцы попросили разрешения вернуться домой, Кортес наградил их подарками и отпустил. Тем не менее когда начался последний этап его марша, с ним было, как он утверждает, «четыре тысячи индейцев из Тлашкалы, Уэйоцинго, Чолулы и Семпоалы». Почти наверняка индейцев было гораздо больше, но самое поразительное в этом факте то, что чолуланцы теперь тоже шли с испанской армией: ведь мало того, что они затеяли предательскую атаку на испанцев – согласно Тапиа, испанцы или, что более вероятно, их индейские союзники в отместку сделали все возможное, чтобы разрушить этот священный город; Кортес на целых два дня отдал город своему воинству. Все это доказывает только, что здесь, как это происходит и сегодня во многих частях света, решительное применение силы вызвало скорее уважение и даже восхищение, но не ненависть.

Неясно, как долго Кортес оставался в Чолуле, но ему хватило времени, чтобы принять очередное посольство Моктесумы, а самому отправить группу из десяти солдат для разведки прохода между двумя вулканами. Фактически они поднялись почти на вершину самого Попокатепетля, что было немалым достижением, так как происходило во время небольшого извержения. Их доклад подтвердил, что в проходе есть хорошая тропа, а поскольку это самый короткий путь, то Кортес решил выбрать именно его, несмотря на то что это означало подъем на высоту более 11 000 футов.

Выбранный путь, проходивший мимо Уэйоцинго, союзного Тлашкале индейского города, лежал южнее маршрута, рекомендованного вождями Моктесумы, который протянулся по северным предгорьям Истаксиуатля, примерно вдоль трассы современной автодороги. Высота там. меньше, однако путь этот пролегает по землям Кулуа и ведет к Чалько, управляемому мешиками городу. Кортеса же невозможно было отвлечь от его главной цели даже обещаниями обильного снабжения продовольствием. Возможно, он опасался ловушки, однако не вызывает сомнений, что основным мотивом выбора пути через Уэйоцинго было намерение увеличить свои индейские вспомогательные силы. Это объясняет также, почему армия в первый день прошла так мало.

На ночь испанцы остановились в Калпане, немного не доходя до холмов-близнецов, так напоминающих гигантскую горную гряду, которую им предстояло преодолеть. Поселение это располагалось совсем рядом с| Уэйоцинго; вожди и жрецы города вышли их встречать с продовольствием и небольшим количеством золота. Берналь Диас пишет, что они предупредили Кортеса: когда он достигнет верхней точки прохода, он обнаружит там две тропы; одна из них перекрыта упавшими деревьями и непроходима для лошадей, другая расчищена. Если испанцы выберут расчищенную тропу, позже они внезапно обнаружат, что она перегорожена земляным завалом, а поблизости в засаде, за рвами и баррикадами, их ожидают мешики. Они предложили Кортесу «множество людей», чтобы помочь тлашкаланцам убрать деревья, перекрывшие тропу. Должно быть, армия снова выступила в путь с первыми лучами солнца, так как Берналь Диас пишет, что они достигли прохода еще до полудня. Нет никакого упоминания о том, что испанцы провели еще одну ночь у подножия горы; Кортес же пишет только, что «через два дня после выхода из Чолулы мы преодолели проход». Если они действительно не делали больше остановок в пути, то армия преодолела около пятнадцати миль и поднялась на 4000 футов менее чем за шесть часов – совершенно невероятное достижение, ведь на последнем этапе пути они должны были страдать от разреженного воздуха и холода (нижняя граница снегов Попокатепетля почти достигает перевала). В качестве объяснения можно предположить, что Берналь Диас был в передовом отряде, посланном для обеспечения безопасности прохода. Когда они достигли перевала, отмеченного ныне единственным во всей Мексике памятником Кортесу, пошел снег.

Информация о двух тропах, ведущих с перевала вниз, оказалась достоверной. Для испанцев расчистили правую тропу, ведущую в Тламаналько, селение недалеко от Чалько. Вторая же тропа, ведущая в Амекамеку и проходившая примерно там же, где сейчас современная дорога, оказалась перегороженной стволами деревьев. Когда Кортес потребовал от мешикских вождей объяснений, те сказали, что сделано это для того, чтобы испанцы наверняка пошли по дороге в Чалько, где для них приготовлено все необходимое. Должно быть, такой способ отметить верную дорогу показался Кортесу по меньшей мере странным. Во всяком случае, он повернул на тропу в Амекамеку. Пока тлашкаланцы и их союзники вручную оттаскивали с тропы стволы елей, сгустился сумрак; кроме того, валил густой снег, толстым слоем покрывая землю, и армию ожидала холодная ночь, а единственным укрытием могло служить несколько хижин. Однако, пишет Кортес, у испанцев не было недостатка в дровах для костров; вероятно, от холода страдали лишь часовые и патрули.

Затем оставалось только двигаться вниз, и на равнине возле Амекамеки, где испанцы провели следующую ночь, продовольствия снова было в изобилии. Они оказались наконец в удивительном месте – можно даже назвать его географическим феноменом, – которое привлекало в разные времена многие волны индейских переселенцев. Это обширная высокогорная долина Мехико, лежащая на высоте 7250 футов и более чем наполовину окруженная горами, питающими водой целый комплекс больших, но мелководных озер. Озера эти в настоящее время почти все осушены, но в то время широкое применение ирригации в сочетании с обилием солнечного света и высокогорной прозрачностью воздуха превращало долину в край совершенно невероятного плодородия. Как и большая часть страны, через которую уже прошагали испанцы, эта земля чем-то напоминала Эстремадуру – то же ощущение простора, те же неохватные небеса, то же жаркое солнце и та же неизменная горная цепь на горизонте. Вот только здешние горы – не заросшие лесом скалистые холмы, а голые, мрачные горы шлака, лавовые выбросы недавних вулканических извержений.

В Амекамеке испанцы все еще находились за пределами кольца приозерных городов-государств, составлявших Кулуанскую конфедерацию. В лагерь испанцев, горя любопытством увидеть теуле, пришли индейцы из всех окрестных городов, включая Чалько. Они приносили в дар золото, одежды и женщин, а их вожди высказывали обычные жалобы на Моктесуму. Его сборщиков налогов обвиняли в грабеже последнего имущества, в творимом над женами и дочерьми на глазах отцов и мужей насилии, в уводе мужчин на принудительные работы. На вопрос о тропах они отвечали, что все следы засады уже убраны и что теперь бог войны посоветовал Моктесуме уничтожить испанцев непосредственно в Мехико. К этому моменту Кортес обладал уже достаточно точной информацией о городе. Он знал, что его каналы и подъемные мосты представляют собой потенциальную ловушку, выбраться из которой надежды мало. И все же он не отказался от своей цели, даже не поколебался.

Он снова выступил в путь на следующее утро, и почти сразу же его встретило новое посольство Моктесумы, принесшее ему еще золота, еще более богатые одежды и следующее послание:

«Малинче, этот подарок посылает тебе господин наш, великий Моктесума, который выражает сожаление, что тебе пришлось перенести столько тягот в путешествии из Далеких земель, чтобы увидеться с ним, и говорит, что уже посылал сказать тебе, что он даст тебе много золота и серебра и много чальчиуите (жадеитовых пластинок, превыше всего ценившихся мешиками за их цвет и редкость) в качестве дани для твоего императора и тебя самого и теуле из твоего отряда, если только ты не пойдешь в Мехико. Теперь он умоляет тебя еще раз не продвигаться дальше, но вернуться туда, откуда пришел, и он пошлет в порт большое количество золота и серебра и драгоценных камней для твоего короля, а тебе он даст четыре ноши золота и по одной ноше каждому из твоих братьев. Твой вход в Мехико, однако, запрещен. Все его вассалы вооружены и готовы предотвратить его. И более того, дорога чрезвычайно узка и для тебя там нет пищи».

Ответ Кортеса на это послание был вежлив, но тверд: если у мешиков недостаточно пищи для снабжения его людей, это не имеет значения, все они люди закаленные и могут обходиться почти без пищи. Ему оставался уже последний этап его похода на Мехико, и он ожидал, что Моктесума примет его в своем городе. Это был последний обмен заочными посланиями. Все это время Кортес с большим успехом пользовался услугами доньи Марины в качестве переводчика. Пленная индейская принцесса стала необходимой для Кортеса в этой экспедиции. Она постоянно сопровождала его в двойной роли переводчика и советника по индейским делам. Донья Марина переводила и разъясняла Кортесу не только речи индейцев, но и их намерения.

Эта замечательная женщина настолько идентифицировала себя с Кортесом, что превратилась в его alter ego. Именно она, через какую-то индианку, раскрыла чолульский заговор, а ее перевод речей Кортеса на язык индейцев так хорошо передавал их силу и целеустремленность, что, вероятно, с полным основанием можно сказать, что донья Марина сделала больше для достижения цели похода на Мехико, чем храбрейшие из капитанов Кортеса. В самом деле, сами индейцы, называя Кортеса в каждом официальном обращении Малинче, свидетельствуют о силе воздействия на них личности доньи Марины. Неспособные, как китайцы, произнести звук «р», они называли ее Малиной, а Кортеса, как ее господина, Малинче, в соответствии со своими обычаями и традициями. Она почти наверняка любила его – во всяком случае, она отдалась ему и со временем родила ему сына. Однако, каковы бы ни были их личные отношения, совершенно очевидно, что без этой гордой и властной индейской принцессы, умевшей корректно донести до индейцев мысли Кортеса, он вряд ли добрался бы до Мехико, разве что в качестве пленника. Здесь имела значение не столько точность перевода, сколько верная интерпретация, и парализующее воздействие .'ччности Кортеса на Моктесуму – он буквально загипнотизировал короля мешиков на расстоянии и ввел его в состояние страха и бездеятельности – было в значительной мере ее достижением.

Испанцы провели ночь в Айотсинго на берегу озера Чалько, где впервые увидели индейские дома, построенные наполовину в воде. На следующее утро, когда они направлялись к проходившей через Куитлауак дамбе, прибыли четверо знатных индейцев с большой толпой мешиков и объявили о приближении Какамы. Для Кортеса это означало серьезную победу. Какама приходился Моктесуме племянником и являлся властителем Тешкоко, города-близнеца кулуанского альянса. «Он прибыл на носилках, очень богато отделанных зелеными перьями с большим количеством серебряных украшений и драгоценных камней, вставленных в украшения в виде деревьев, изготовленные из наилучшего золота». Выйдя из носилок, он отвесил глубокий поклон и сказал: «Малинче, мы пришли сюда, я и эти вожди, чтобы предоставить себя в твое распоряжение и проследить, чтобы ты получил все, что требуется тебе и твоим спутникам, и проводить тебя в твой дом, которым является наш город. Ибо так нам приказал наш господин, великий Моктесума, который просит тебя простить его за то, что он не пришел вместе с нами сам. Причина того, что он так поступил, плохое здоровье, а не недостаток доброй воли по отношению к тебе».

Встреча с Моктесумой все еще не состоялась, однако из речи Какамы явствует, что его противодействие встугы лению испанцев в Мехико сломлено. Или просто открьн вается пасть западни? Даже если Кортес опасался этого, он в этом не признается. Тем не менее положение остается чрезвычайно опасным. Он выставил часовых на всю ночь на случай внезапной атаки, и они убили больше дюжины приплывших в каноэ индейских шпионов. Тлашкаланские вспомогательные силы Кортеса, без сомнения, испытывали беспокойство, да и четыреста испанцев должны были с особой остротой чувствовать, что приближаются к концу долгой дороги от побережья и готовятся войти в запретный город, чьи воины покорили всю пройденную испанцами страну. И все же рукопись Берналя Диаса не дает описания этой ночи. Вместо этого его фотографическая память восстанавливает первое впечатление, произведенное на испанцев видом долины при приближении к городу Истапалапа. Они прошли по куитлауакской дамбе и северному берегу озера, и перед ними открылся фантастический вид на главное озеро Тешкоко:

«И когда мы увидели все эти города и селения, построенные прямо в воде, и другие большие города на сухой земле, и прямую и ровную дамбу, ведущую в Мехико, мы были потрясены. Эти великие города, и башни, и здания, поднимающиеся из воды, все выстроенные из камня, казались похожими на сказочное видение… Все это было так прекрасно… первый взгляд на вещи неслыханные, невиданные прежде даже во сне».

В Истапалапе испанцы были встречены еще одной группой знатных индейцев и размещены во дворцах, построенных из камня, кедрового дерева и древесины других ароматных пород. Оштукатуренные стены сверкали на солнце, а комнаты и дворы были затенены хлопчатобумажными тентами. Там были и сады, полные роз и фруктовых деревьев, а каноэ заходили в сады прямо из озера.

На следующий день, 8 ноября 1519 года, испанцы вступили в Мехико. Дамба сначала шла на запад, а затем, почти через четыре мили, повернула на север. Прямая как стрела дорога шириной восемь ярдов вела в Теночтитлан, в южную часть города, отражение которого в спокойных, залитых солнцем водах громадного озера Тешкоко могли теперь видеть испанцы. Как всегда, они шагали в боевом порядке, готовые к любой неожиданности. Однако шли они в сопровождении одного из самых знатных людей страны, и нервное напряжение уже спало. Пушки и сталь пo-прежнему были с ними, отражаясь в водах озера и сверкая на солнце, но при этом во всем испанском войске царила праздничная атмосфера. Дамба была так запружена индейцами-зеваками, что войскам приходилось с трудом расчищать себе дорогу. Озеро кишело множеством каноэ, каждый подъемный мост и каждая сторожевая башня были забиты людьми. Весь Мехико вышел как на праздник, чтобы увидеть теуле, особенно людей на лошадях, про которых они слышали такие странные и невероятные рассказы.

Вход в Мехико сам Кортес описывает очень подробно. Дамба, по которой двигались испанцы, тянулась более чем на пять миль, ширина же ее составляла две длины копья, так что восемь всадников могли ехать рядом. За эти пять миль испанцы миновали три города, в каждом из которых было от трех до шести тысяч домов, а все жители которых занимались соляной торговлей. В Шолоке, где дамба поворачивает на север и соединяется с другой, идущей с материка, дамбой, Кортеса встретили около тысячи достойнейших граждан Мехико, одетые в мундиры различных военных орденов. Шолок представлял собой крепость с двумя выстроенными над водой небольшими башнями, или гробницами, стенами 12 футов высотой и всего двумя воротами. Кортеса продержали здесь около часа, пока каждый из касиков не положил руку на землю, не поцеловал ее и не приветствовал Кортеса от имени Моктесумы. Это было последнее посольство, и после этого испанцы шагали вперед, пока не достигли окраин Теночтитлана. Здесь встретил их деревянный мост в десять шагов шириной, со съемными несущими балками. Испанцы перешли мост и с этого момента оказались в западне. Самое удивительное, однако же, состоит в том, что никакой западни не было.

Теперь навстречу испанцам вышел сам Моктесума в сопровождении двух сотен своих вождей, все босиком, но в богатых мундирах. Вожди приблизились к испанцам двумя процессиями вдоль улицы, которая была «очень широкая, и прямая, и красивая, и очень ровная из конца в конец». Моктесума шел посередине улицы, его поддерживали под руки с одной стороны брат Куитлауак, король Истапалапы, с другой – Какама, король Тешкоко. Над Моктесумой несли балдахин, изготовленный полностью из зеленых перьев и отделанный по краям золотом, серебром, жемчугом и чальчиуите. Моктесума один из всех был в сандалиях с золотыми подошвами и украшенным драгоценными камнями верхом. По мере продвижения одни из вождей подметали перед ним улицу, другие устилали ее богатыми накидками, чтобы король мог пройти по ним. Никто не смотрел ему в лицо.

«Я сошел с лошади, – пишет Кортес, – и намеревался обнять его, но двое вельмож из его окружения удержали меня своими руками, чтобы я не мог коснуться его, потом они, и он тоже, совершили церемонию целования земли». Наконец он оказался лицом к лицу с королем мешиков!

Моктесума произнес приветственную речь, а Кортес снял с себя ожерелье из жемчуга и стразов и надел на шею Моктесумы. Затем Куитлауак взял Кортеса под руку, и с такой поддержкой тот проследовал за Моктесумой в город. Этот знак уважения должен был продемонстрировать всему народу Мехико, что.испанцы являются почетными гостями их короля. Когда процессия прошла несколько улиц, прибыл один из слуг Моктесумы с «двумя ожерельями, завернутыми в ткань, которые были сделаны из цветных раковин… и с каждого ожерелья свисало по восемь золотых креветок, выполненных с большой точностью и около пяди длиной». Сам Моктесума надел ожерелья на шею Кортесу. Этот жест говорил о многом, так как креветки символизировали самого Кецалькоатля.

Ацтекские источники так описывают эту первую встречу: после того как ожерелья были вручены, Кортес спросил дарителя, действительно ли он Моктесума. «И король сказал: "Да, я Мотекусома". Затем он встал, чтобы приветствовать Кортеса; он вышел вперед, низко опустил голову и обратился к нему с такими словами: «Господин наш, ты устал. Путешествие утомило тебя, но теперь ты прибыл на землю. Ты пришел в наш город, Мехико. Ты пришел сюда, чтобы сидеть на своем троне, чтобы сидеть под его балдахином.

Короли, уже ушедшие, твои представители, защищали его и сохраняли его для твоего прихода. Короли Ицкоатль, Мотекусома Старший, Ашайакатль, Тисок и Ауицтоль правили для тебя в городе Мехико. Народ был защищен их мечами и огражден их щитами.

Знают ли эти короли судьбу тех, кого они оставили после себя, своего потомства? Если только они наблюдают, если только они могут видеть то, что вижу я!

Нет, это не сновидение. Я пришел сюда не во сне. Я вижу тебя не в сновидении… Наконец я тебя увидел! Я встретился с тобой лицом к лицу! Я провел в мучениях пять дней, десять дней, глаза мои были прикованы к Загадочной Области! А теперь ты вышел из облаков и туманов, чтобы снова сесть на своем троне.

Это было предсказано королями, которые управляли твоим городом, и теперь это свершилось. Ты вернулся к нам; ты спустился с неба. Отдохни теперь и вступи во владение своими королевскими домами. Добро пожаловать на вашу землю, господа мои!»

Для проживания испанцам выделили дворец Ашайакатля, отца Моктесумы. Он выходил тыльной частью на огромный теокали, а от собственного дворца Моктесумы был отделен только вольерами для птиц и храмом Тескатлипоки. Это было громадное здание сложной планировки, частью сокровищница, частью храм; когда-то оно использовалось как закрытая обитель для жриц. Там было множество залов, в одном из которых вполне могли разместиться полторы сотни человек. По существу, в этом здании было достаточно места для размещения всей испанской армии; в каждой комнате горели жаровни и были приготовлены постели из циновок, каждая под собственным навесом. Сюда Моктесума за руку привел Кортеса, ввел его в комнату, выходившую на главную площадь, и усадил на возвышении, на богатое сиденье, подобное трону, украшенное золотом и драгоценными камнями. Оставив его на некоторое время одного, Моктесума вскоре вернулся и преподнес ему в дар золото, серебро и шесть тысяч кусков «богатой хлопковой ткани, расшитой разными способами». Затем Моктесума сел на другом возвышении, и Кортес записал следующую необычайную речь:

«Мы давно знаем, из хроник наших предков, что и я, и те, кто населяет эту страну, являемся не потомками ее аборигенов, а потомками чужаков, прибывших в нее из очень отдаленных мест; и мы также знаем, что наша раса была приведена в здешние места властителем, чьими вассалами и были все прибывшие, а он возвратился после этого на родину. Через долгое время он вернулся, но времени прошло так много, что остававшиеся здесь женились на женщинах этой страны и завели много детей, и построили города, в которых и жили; поэтому, когда он захотел увести их с собой, они не захотели уезжать, и еще менее признали они в нем своего правителя, поэтому он уехал. И мы всегда знали, что его потомки вернутся, чтобы принять власть над этой страной и над нами как своими вассалами; и имея в виду направление, откуда, по вашим словам, вы прибыли, то есть сторону, где восходит солнце, и то, что вы рассказываете о своем великом господине или короле, который послал вас сюда, мы верим, и знаем наверняка, что он наш законный господин, особенно потому, что он, как вы говорите, уже много дней назад знал о нас. Следовательно, вы можете быть уверены, что мы будем повиноваться вам и считать вас представителями этого великого властителя, о котором вы рассказываете, что здесь у вас не будет недостатка в покорности, что по всей стране вы можете отдавать какие вам угодно приказания, потому что вам будут повиноваться и признавать, что все, что у нас есть, находится в вашем распоряжении».

Две приветственные речи Моктесумы имеют огромное значение. Они похожи, за исключением того, что в индейском варианте речи Моктесума облекает самого Кортеса в мантию Кецалькоатля. На самом же деле не имеет значения, Кортес ли это, или император Карл; суть в том, что, по крайней мере публично, Моктесума готов считать вторжение испанцев божественным вмешательством. Это означает, что его отношение к Кортесу – государственная политика.

Очень легко сейчас обвинять Моктесуму в малодушии и просто в трусости; такой подход означал бы непонимание того ужасающего бедствия, с которым столкнулся король мешиков. Как разумный правитель, он умел видеть дальше своих советников. Он понимал, что это не случайный, единичный отряд, что его народу угрожает сила, которую невозможно окончательно отразить. Поначалу он надеялся откупиться. Они жаждали золота, которое индейцы ценили только как материал, способный превратиться в замысловатую красоту драгоценностей. Когда же сделать этого не удалось, он попытался их запугать; в качестве последнего средства он, хотя и был против, согласился даже на внезапное нападение в Чолуле. Он даже предложил сделаться вассалом их императора. Фактически он перепробовал все дипломатические уловки, чтобы не допустить испанцев в Мехико. Когда же ни одна из них не помогла, он прибег к мифу о Кецалькоатле, примирившись, таким образом, с неизбежным.

Неизвестно, верил ли на самом деле Моктесума в древний миф или только использовал его как средство сохранить лицо, ведя в то же время свой народ единственно разумным, по его мнению, курсом. Инстинктивно и по религиозному воспитанию он был фаталистом. Принимая Кортеса как посланника Кецалькоатля, он избавлялся от необходимости оказывать ему сопротивление; и этот самообман поддерживался его внутренней логикой, предупреждавшей короля, что в сопротивлении нет будущего для его народа. Явление Кортеса, подобно извержению вулкана и другим могучим силам, угрожавшим миру мешиков и служившим основанием для их религиозных верований, должно быть, представлялось Моктесуме проявлением вселенского ритма. Фатализм предписывал ему верить, что приход испанцев является естественным продолжением мифологической истории его народа.

Можно допустить и еще одну причину, которая, по крайней мере теоретически, могла оказаться для него еще более важной. Поклонявшиеся Кецалькоатлю считали его богом познания. Моктесума был верховным жрецом архаичной, по существу языческой, религии. Возможно ли, что он, как все глубоко религиозные люди, искал для себя верховное божество? Не мог ли он увидеть в смиренных лицах этих суровых солдат, преклоняющих колени перед крестом и изображениями Богоматери с Младенцем, более высокую форму религии, чем поклонение сонму идолов, питающихся кровью сердец бесчисленных жертв? Мышление Моктесумы навсегда останется волнующей загадкой, мотивы его действий навсегда останутся сокрытыми от нас за индейской невозмутимостью и полным внутренним одиночеством этого всемогущего правителя. Только одно можно сказать наверняка: он распознал в Кортесе качества великого вождя и решил, что может обращаться с ним как с равным. Уступая мало-помалу всем требованиям Кортеса, Моктесума надеялся купить для своего народа безопасное будущее. Его оптимизм жалок, но он очень похож на оптимизм многих других лидеров, чьи страны оказались захвачены внезапным водоворотом событий.

«Я очень хорошо знаю, – продолжал Моктесума, – что люди Семпоалы и Тлашкалы наговорили тебе обо мне множество злых вещей. Не верь ничему, кроме того, что увидишь собственными глазами…» И он подчеркнул, что люди лгали, когда рассказывали, что стены его домов сделаны из золота и что он воображает себя богом. «Дома, которые ты видел, сделаны из штукатурки, камня и земли» – И далее Кортес рассказывает: «Он поднял свои одеяния, показывая мне свое тело, и сказал: "Посмотри на меня, и ты увидишь, что я состою из плоти и костей, так же как ты и все прочие, и что я смертен и осязаем". Затем, коснувшись своих рук и тела ладонями: "Посмотри, как они лгали тебе! В самом деле правда, что у меня есть кое-какие вещи из золота, оставшиеся мне от предков. Все, чем я владею, ты можешь получить, когда захочешь!"

Очевидно, что это речь человека, принимающего Кортеса в качестве представителя более могущественного властителя, декларация доброй воли и просьба о сдержанности и понимании. И наконец заверение в мирных намерениях: «Здесь ты получишь все необходимое тебе и твоим людям и не будешь испытывать неудобств, ибо ты находишься в собственном доме и стране».

Даже если Кортес знал о Кецалькоатле и догадывался о смятении, овладевшем сознанием Моктесумы, он не мог считать такую полную и абсолютную покорность подлинной. Фраза «это твой дом» до сих пор, как и в те времена, в Испании служит приветствием гостеприимного хозяина. Кортес, должно быть, в этот момент чувствовал необходимость максимальной осторожности и сам находился в состоянии чрезвычайного нервного напряжения. Наконец он добрался до сердца цитадели мешиков, и единственной гарантией удержания города в своих руках могла быть сила испанской армии. Как только Моктесума покинул лагерь, Кортес занялся размещением артиллерии и организацией обороны жилищ. Он наставлял своих солдат помнить Чолулу и быть наблюдательными, бдительными и всегда готовыми к сражению.

Во втором письме императору Кортес не высказывает своих чувств, надежд и планов. Он пишет: «Так провел я шесть дней, хорошо снабжаемый всем необходимым и посещаемый многими властителями». Гомара и Берналь Диас сообщают не больше. И все же происходивший в эти несколько дней дипломатический процесс должен был определить направление будущих событий. Кортес ежедневно встречался с Моктесумой и сумел силой своей личности и поведением укрепить то доминирующее влияние, которое приобрел на короля мешиков еще на расстоянии. Кроме того, ему и его людям необходимо было увидеть и попытаться понять очень многое, по существу новый для себя образ жизни.

Поскольку разместили испанцев во дворце, выходившем тыльной частью к большому теокали Уицилопочтли, и наиважнейшие события в жизни мешиков происходили непосредственно возле них, испанские солдаты как бы занимали в этом театре жизни привилегированные места. Тем не менее они постоянно ходили вооруженными. Многое говорит о воспитанной в них командиром дисциплине тот факт, что не существует записей о каком-либо серьезном инциденте между испанскими солдатами и обитателями города, состоящего из более чем шестидесяти тысяч домов. Близость Большого храма и храма Тескатлипоки служила постоянным предупреждением. Описание самих идолов, лучше всего данное Тапиа, поражает воображение:

«Наверху были две комнаты высотой больше полутора пик, и там стоял главный бог всей этой земли. Он был изготовлен из всевозможных семян, смолотых и замешенных на крови девственных юношей и девушек. Их они убивали, вскрывая грудь и вынимая сердце, и оттуда брали кровь и замешивали на ней семена в массу толще человека и такую же высокую. Во время праздников они украшали эту фигуру такими же золотыми украшениями, какие надевали сами, одеваясь для великих праздников. Они оборачивали фигуру в очень тонкие покрывала, делая из нее тюк, затем с большим количеством церемоний готовили напиток и помещали его вместе с этой фигурой в комнату на вершине башни. Говорят, они также дают отведать этого напитка тому, кого избирают капитан-генералом, когда случается война или что-нибудь очень важное. Они помещают эти вещи между внешней стеной башни и еще одной, внутренней, стеной, не оставляя промежутков, так, чтобы казалось, что там ничего нет.

Снаружи пустотелой стены стояло два идола на больших каменных основаниях высотой в одну меру. Идолы эти были высотой почти в три меры, а обхватом с быка. Они были из полированного гранита, покрытого перламутром, то есть раковинами, в которых растут жемчужины. Поверх этого использовали клей в форме пасты, чтобы покрыть золотыми узорами и фигурками людей, змей, птиц и другими фигурками, выполненными из больших и малых кусочков бирюзы, изумрудов [жадеита] и аметистов, так что весь перламутр оказывался покрыт, кроме маленьких участков, которые оставлялись для того, чтобы создать узор из камней. На этих идолах были надеты толстые золотые змеи, а вместо ожерелий – десять или двенадцать человеческих сердец, сделанных из золота. Вместо лиц у них были золотые маски с зеркальными глазами, а у основания шеи висело еще одно лицо, похожее на человеческую голову без плоти.

Этому идолу прислуживало больше пяти тысяч человек, причем некоторые из них превосходили остальных как рангом, так и платьем. У них был свой верховный жрец, которому они преданно подчинялись и к которому Моктесума, так же как остальные властители, относился с большим почтением. Они бодро поднимались в полночь для жертвоприношения, которое состояло в пускании крови из языка, и рук, и бедер – иногда из одного места, иногда из другого – и смачивании в этой крови соломинок и подношении их перед громадным огнем из древесины дуба. Затем они шли в башню идола, чтобы курить ему благовония».

Берналь Диас обращает особое внимание на то, что все Детали – драгоценные камни в форме птиц, змей, животных, рыб и цветов, толстые змеи из золота, обвивающиеся вокруг пояса, и ожерелья из золотых колибри, и золотые маски с зеркальными глазами, и лицо мертвеца на затылке каждого идола – все эти детали имели свое символическое значение. Однако больше всего испанцев поразила, должно быть, «выставка» черепов, располагавшаяся на расстоянии броска камня от главных ворот большого храма. Устроена она была в форме амфитеатра, в котором черепа были установлены между камнями ряд за рядом, зубами наружу. В конце его стояли две башни, выстроенные полностью из строительного раствора и черепов, а в верхней части – более семидесяти высоких шестов, ощетинившихся штырями. «Эти штыри торчали наружу, и на каждый было насажено через виски по пять черепов». Всего насчитали сто тридцать шесть тысяч черепов, не включая черепа, послужившие строительным материалом для башен, которые сосчитать было невозможно.

Более привлекательными были рынки. Действовали они раз в пять дней, причем каждая община имела собственную торговую площадь. В двух главных районах, Теночтитлане и Тлателолько, рынки действовали постоянно; первый из них, окруженный аркадами, способен был вместить около ста тысяч человек. Как на арабском базаре, называемом сук, каждое ремесло, каждый вид торговли имели собственное место, причем наиболее объемные товары – строительные материалы, такие, как камень, глина, белила и лес, переработанный в доски, рамы, брусья, блоки и скамьи, – распространялись еще и на главные магистрали, являвшиеся продолжением трех больших дамб. Изобилие товаров на рынке отражало высокий уровень жизни мешиков и огромный климатический диапазон их владений, включавших более шестидесяти больших городов и их провинций. Хотя индейцы не знали гончарного круга, они изготавливали многообразную по размеру, цвету и виду глазури керамику. Для приготовления пищи использовали древесный уголь, и древесина также присутствовала в изобилии. Кремневыми ножами пользовались каменщики при тесании камня, а также ремесленники, работавшие по дереву, домохозяйки, охотники и воины, так что потребность в них всегда была очень велика. Кроме того, имелись топоры из бронзы, меди и олова. Как всегда в жарком климате на больших высотах, высоко ценилась и имела большое значение соль. Для изготовления тканей в основном использовали хлопок. Из хлопка делались накидки разных размеров, форм и цветов, плащи, рубахи, головные уборы, скатерти, салфетки, покрывала, даже платки. Кроме того, накидки изготавливались из волокон кактуса магуэй, пальмового волокна и шкур животных, в основном оленей, в изобилии водившихся по всей стране. Оленья кожа, выделанная и сыромятная, окрашенная растительными красками, продавалась и шла на сандалии, щиты, куртки, а в сочетании с деревом – на изготовление защитных доспехов.

Наиболее живописным оказался рынок, где торговали птицами и изделиями из перьев. Птиц продавали живыми, причем присутствовали все тропические разновидности мангровых зарослей и густых лесов побережья Мексиканского залива. Перьевая часть рынка выглядела еще более великолепно. Индейцы использовали султаны из перьев не только для украшения одежды и жилищ, но и во время церемониальных танцев, поэтому мастерство ремесленников, занимавшихся изготовлением таких изделий, достигло у них необычайной высоты. «Они могут сделать бабочку, какое-нибудь животное, дерево, розу, цветы, травы и скалы, все это из перьев и с такой верностью, что они кажутся живыми, естественными. Они так поглощены размещением, передвижением и поправлением этих перьев, рассматриванием их и с этой стороны, и с той, на солнце, в тени или в сумерках, что иногда они могут не есть весь день с утра до вечера. Короче говоря, они не выпустят из рук работы, пока не достигнут абсолютного совершенства».

Такую же сосредоточенность и стремление к совершенству можно было наблюдать и на серебряном рынке. «Они могут отлить попугая, двигающего языком, головой и крыльями; обезьяну, которая двигает ногами и головой и держит в руке прялку так естественно, что она как будто вращается, или же яблоко, которое она будто бы ест».

Работу индейских ювелиров по золоту и серебру описывают как превосходящую по качеству изделия испанских мастеров, но в работе с драгоценными камнями дело обстояло не так, камни гранились достаточно грубо; изделия же индейских ремесленников из меди, свинца или бронзы ценились не особенно высоко.

Продуктовые рынки отличались величиной и разнообразием, поскольку индейцы готовы были «есть почти все, что живое: змей без головы и хвоста; маленьких не лающих собак, кастрированных и откормленных; кротов, сонь, мышей, червей, вшей». Мясом их обеспечивали олени, дикие овцы, зайцы, кролики, мускусные крысы, различная дичь. В рацион также включалась рыба из рек и озер, зерно, бобы, травы, самые разнообразные фрукты и овощи. В пищу использовались также обычные и ленточные водоросли, которые сетью вылавливали из озера, высушивали и продавали в виде своего рода лепешек, по виду напоминавших кирпичи, а по вкусу – сыр. По окружавшим рыночную площадь каналам подвозили полные каноэ человеческих экскрементов и продавали их для производства соли и выделки кож. Продавались всевозможные растительные краски, а также травы для пользования почти любой болезни. На базарах на всякий случай присутствовали не только цирюльники, но и врачи; кроме того, судьи и служители закона призваны были следить за правильностью мер продавцов. Можно было купить масло для приготовления пищи, сосновую смолу для факелов, изготовленную из коры бумагу под названием амаль, табак, медовую пасту и сласти вроде нуги, сиропов из пшеницы и даже из деревьев и других растений, пульке, алкогольный напиток, использовавшийся как в религиозных ритуалах, так и для увеселения, и вина различных сортов. Все покупки делались на основе прямого обмена, так как эквивалентом денег служили какао-бобы и гусиные перья, использовавшиеся как «кошельки» для золотого песка. Были на рынке и таверны, где подавали мясо и рыбу, запеченными, зажаренными в масле или в качестве начинки пирога, а также омлеты из яиц множества разных птиц. В те первые шесть дней, когда свободные от службы солдаты могли свободно разглядывать местные достопримечательности, Кортес и его капитаны обменялись официальными визитами с Моктесумой и его приближенными. Разумно предположить, что в результате этих визитов страхи, заставлявшие Моктесуму так долго избегать встречи с Кортесом, более чем подтвердились; он начал понимать в полную меру представляемое испанским капитаном могущество и требования к нему и его народу, которых следовало ожидать от испанцев. Кортес также оказался в трудном положении. Привыкнув всегда держать ситуацию под контролем, он остро чувствовал опасность бездействия. Он достиг цели. Он в Мехико, его армия практически не пострадала. С ними обращаются как с победителями. Но все это можно было назвать победой без прочной основы. Их терпели в городе, развлекали как почетных гостей, и все же они по-прежнему, как и во время марша, зависели от доброй воли индейцев, зависели даже в своем пропитании. Тлашкаланских союзников испанцев также обеспечивали всем необходимым, а лошадей кормили вечнозеленой травой алькасерой, мукой и зерном и укладывали на подстилки из роз и других цветов, как будто они тоже были богами.

Всю неделю Моктесума вел себя безукоризненно, как хозяин, принимающий гостей. Он завалил Кортеса подарками, обращался с ним как с братом и почти равным ему по рангу человеком. Тем не менее он являлся абсолютным правителем, и Кортес очень хорошо знал, что любое изменение настроения, давление советников, собственные его страхи или единственный пустяковый инцидент – любая мелочь может привести к тому, что потенциальная ловушка захлопнется. Испанцы находились полностью во власти Моктесумы, и для Кортеса, который и сам был по натуре автократом, такое положение вскоре стало невыносимым. План Кортеса построить четыре бригантины, с помощью которых он мог бы доминировать над озером и защищать свои фланги в случае вынужденного отхода с боем по одной из дамб, был достаточно разумен и до некоторои степени отвечал на опасения, высказываемые его капитанами. Но Кортес не думал об эвакуации; кроме того, строительство кораблей потребовало бы времени. Именно в тот момент, когда он обдумывал план действий, его внимание было привлечено стеной в одной из комнат дворца Ашайакатля.

Испанцы искали наилучшее место для сооружения церкви с постоянным алтарем. На всем протяжении пути от побережья они неустанно пропагандировали христианскую веру. В небольших городах и селениях им даже удавалось обратить индейцев в христианство и уничтожить их идолов. Но в больших городах, таких, как Тлашкала и Чолула, максимум, что они были в состоянии сделать, – это воздвигнуть кресты. С момента прихода в Мехико Кортес неоднократно раскидывал перед Моктесумой тенета своей веры, но безрезультатно. Гомара утверждает, что мешики поклонялись более чем двум тысячам богов. Это преувеличение, тем не менее боги мешиков были очень многочисленны, и включение в их число еще одного казалось испанцам делом нестоящим. Для Моктесумы, однако, даже установка одного простого креста в пределах большого храма являлась святотатством и должна была навлечь на его народ гнев богов. С более практической точки зрения он, вероятно, начинал понимать, что Бог испанцев призван разрушить ритуально-социальную структуру общества, основу силы его народа. Он все же дал согласие на устройства испанцами церкви на месте их жительства и распорядился обеспечить их каменщиками и необходимыми материалами. В одной из комнат, которую испанцы рассматривали как возможное место для церкви, на одной из стен под слоем штукатурки и побелки просматривалась заложенная кирпичом дверь. Кортес велел одному из своих плотников взломать ее, можно предположить, больше из любопытства и скуки бездействия, нежели в надежде найти сокровища Ашайакатля, слух о которых уже дошел до испанцев.

То, что они увидели, превосходило мечты самого алчного из них. Открывшийся проем вел в несколько комнат, набитых ценностями, собранными отцом Моктесумы за двенадцать лет его правления, – идолы, изделия из перьев, украшения, драгоценные камни, серебро и огромное количество золота. Кортес разрешил своим людям зайти и посмотреть на эти сокровища. Берналь Диас пишет: «Зрелище всего этого богатства ошеломило нас. Будучи в то время юношей и никогда прежде не видя подобных богатств, я был убежден, что нигде в мире больше не может существовать такого хранилища». В этом он ошибся: в Перу охотников за золотом ожидали еще большие его запасы.

Кортес очень хорошо знал, что ничто так не вселяет храбрость в сердце испанского солдата, как перспектива богатой добычи. Он позволил им насладиться видом сокровищ, а затем велел снова заложить кирпичом и замазать штукатуркой дверной проем. На следующее утро тайно прибыли двое тлашкаланцев с тревожными новостями с побережья. Куальпопока, поставленный Моктесумой губернатор провинции Наутла, убил двоих испанцев, присланных к нему в качестве эмиссаров с требованием принять союзнические обязательства по отношению к императору. Провинция Наутла располагалась в районе реки Пануко, на который предъявлял притязания Франсиско де Гарай, губернатор Ямайки. Коннетабль Вера-Круса Хуан де Эскаланте немедленно отправился в карательную экспедицию с пятью десятками испанских солдат и десятью тысячами семпоальских ополченцев. В последовавшем сражении и Эскаланте, и его лошадь были убиты, и кроме того, еще шестеро испанских солдат. И теперь все индейцы прибрежных районов, и тотонаки, и мешики, вышли из-под контроля.

Реакция Кортеса на эти новости была немедленной и однозначной. Взяв с собой пятерых из своих капитанов, включая Хуана Веласкеса де Леона, и обоих переводчиков – донью Марину и Агилара, всего около тридцати наиболее доверенных спутников, он сразу же отправился к Моктесуме. Нет никаких сомнений в том, что он и до этого обдумывал идею захватить персону короля и держать его в качестве заложника как гарантию покорност! его вождей и воинов. Беспорядки на побережье и донесение о том, что Куальпопока действовал по прямому приказанию Моктесумы, предоставили ему нужный для этого предлог. Гомара пишет, что они вошли в покои Моктесумы, спрятав оружие. Диас утверждает, что не было никакой попытки скрыть оружие, поскольку испанцы и так всегда ходили вооруженными и только снимали шлемы в присутствии Моктесумы; он пишет также, что они предупредили короля о своем приходе, так что тот, будучи осведомлен о событиях на побережье, уже ожидал неприятного разговора.

Говорят, что Моктесума, стремившийся к примирению, дал Кортесу еще драгоценностей и предложил одну из своих дочерей. Кортес держал себя вежливо, но холодно. «Моктесума, – сказал он, в изложении Диаса, – я поражен, что ты, доблестный правитель, объявлявший себя нашим другом, мог приказать своим капитанам, служащим на побережье возле Ташпана, поднять оружие против моих испанцев. Я поражен также их наглостью – они грабят города, которые держит и защищает наш король и господин, и требуют от них индейцев и индианок для принесения в жертву, кроме того, они осмелились убить испанца [Эскаланте] и лошадь». Он еще раз припомнил ему попытку устроить засаду в Чолуле, обвинил Моктесуму в подстрекательстве его военных вождей и вассалов к убийству испанцев, а затем резко потребовал, чтобы Моктесума сопровождал его в испанский лагерь.

Оказавшись лицом к лицу с этой маленькой группой бородатых вооруженных людей суровой внешности, Моктесума не только предложил отозвать Куальпопоку и его офицеров из Наутлы, расследовать происшествие и, если необходимо, подвергнуть их наказанию, но даже пообещал направить туда нескольких вождей с печатью бога войны, маленькой каменной фигуркой, которую он носил на руке, для обеспечения выполнения приказа. Однако Кортес продолжал настаивать, вежливо, но твердо, чтобы Моктесума сопровождал его. «Я горячо умолял его, – пишет Кортес, – не огорчаться по этому поводу, потому что он не окажется пленником, но будет иметь полную свободу; что я не буду чинить препятствий исполнению его приказов и предъявлять притязания на его владения, и что он может выбрать любую комнату, какую ему угодно, во дворце, где жил я, где он и останется, к его удовольствию, уверенный, что ему не придется терпеть никаких помех или неудобств, напротив того, кроме его собственных служителей, и спутники мои будут также подчиняться его приказаниям».

Безусловно, Кортес шел по лезвию бритвы. Стоило Моктесуме крикнуть, и в комнату ворвалась бы его гвардия; весь город поднялся бы с оружием, и в этом случае ни один испанец не ушел бы живым. После целого часа препирательств Моктесума по-прежнему отказывался покинуть дворец, и Хуан Веласкес начал проявлять нетерпение. «Какой прок во всех этих словах? Или мы его забираем, или убиваем». Донья Марина не стала этого переводить, вместо этого она посоветовала Моктесуме подчиниться воле испанцев. «Я знаю, что они будут обращаться с тобой с почестями, подобающими такому великому правителю, как ты. Но если ты останешься здесь, ты умрешь».

Моктесума подчинился. Но не прежде, чем сделал последнюю попытку избегнуть этого унижения. Он предложил в качестве заложников своих законных детей, сына и двух дочерей. Он был королем почти восемнадцать лет, он являлся абсолютным властителем над всеми людьми его мира, и за все это время ни один человек не осмелился взглянуть ему прямо в лицо. Он был одновременно диктатором и религиозным лидером. Привычка к абсолютной власти, присущая такому высокому положению, должна была неизбежно вызвать возмущение, когда сам этот человек внезапно подвергся угрозе физического насилия. Но его воля к сопротивлению уже в течение долгого времени медленно сходила на нет. Неудержимое продвижение этих теуле из-за моря стало частью некромантского кошмара его верований.

И все же невозможно не признать, что, окажись он перед лицом любого другого человека, кроме самого Кортеса, он не отдался бы лично в его власть. Только личный магнетизм и целеустремленность этого человека держали его в повиновении, как это происходило и с его собственными людьми, и со всеми индейскими вождями в городах, через которые проходило его войско. Моктесума пытался проводить политику умиротворения, но теперь он, должно быть, убедился, что дорога уступок длинна и ведет в конце концов к поражению. Стоит ему добровольно перенести свое жилище в испанский лагерь, оправдывая себя, без сомнения, высокой целью – спасти свой народ от полного уничтожения, – и для него уже не будет пути назад. Этот единственный шаг превращал короля в безвольное орудие в руках завоевателей.

По приказанию Кортеса с Моктесумой обращались с максимально возможным почтением, принимая все меры к тому, чтобы по крайней мере внешне он был бы пленником не больше, чем в собственном дворце. Однако невозможно скрыть захват правителя в центре его столичного города. В отведенных ему покоях он по-прежнему являлся великим властителем. Но при каждом выходе за пределы лагеря, для выполнения ли религиозных ритуалов, или на охоту, его теперь всегда сопровождал эскорт вооруженных испанцев.

Дней через двадцать Куальпопока прибыл в Мехико с сыном и пятнадцатью представителями знати. Невероятно, но он подчинился вызову и печати Уицилопочтли, хотя, должно быть, знал, что произошло с его королем и господином. Он прибыл в город в богато украшенных носилках на плечах своих слуг и вассалов. Моктесума встретился с ним, а затем передал его, вместе с сыном и свитой, Кортесу на суд. Нет никаких записей, свидетельствующих о том, как Кортесу удалось склонить его к этому малодушному отказу от своего права вершить суд. Мы также не в состоянии судить, действовал ли Куальпопока по приказанию Моктесумы или нет, когда противодействовал продвижению испанцев в провинцию Тушпан. Но мы знаем наверняка, что это малодушное предательство по отношению к подданному, мгновенно прибежавшему, как пес, на зов хозяина, было роковым для его диктаторской власти. Возможно, он до сих пор не осознавал до конца всей жестокости людей, с которыми имел дело. Весь месяц, что Кортес провел в Мехико, он держал себя в жесткой узде. Внешне он поддерживал с Моктесумой добрые отношения, всегда был дружелюбен, часто шутил, был вежлив и даже проявлял сочувствие. Законник в нем смягчал требования целесообразности соображениями дипломатии. Теперь же глаза Моктесумы внезапно раскрылись и на другую сторону характера этого человека. Куальпопока, его сын и свитские были сразу же подвергнуты допросу. Гомара однозначно утверждает, что после того, как Кортес встретился с ними, «их допросили еще более сурово». А поскольку в результате этого последующего допроса от них были получены признания в том, что действовали они по прямому приказанию Моктесумы, разумно предположить, что Кортес позаимствовал методы допроса у инквизиции: что их пытали. Жестокий же приговор определенно позаимствован у Святой палаты. Кортес приказал сжечь их живыми у столба, публично, на большой площади. После этого он объявил Моктесуме, что он изобличен, и приказал заковать его в цепи. Желая подвергнуть его дополнительному унижению и понадежнее довести до его сознания преподанный урок, Кортес установил столбы и кучи дров рядом с покоями Моктесумы. На такой невиданный прежде вид казни, должно быть, сбежался весь город. Огонь был разожжен, приговор вынесен, и, как пишет Гомара, люди «смотрели в полном молчании». Жизнь в Мехико ценилась дешево, дешевле даже, чем в Испании того времени. Однако на индейцев, приученных к смерти на жертвенном камне, к разбрызгиванию крови на алтаре богов и к ритуальному вкушению человеческой плоти, эта новая, варварская для них, форма убийства подействовала как сильный шок. Весть об этом событии, подобно лесному пожару, распространилась по долине Мехико и дальше через горные проходы до самых отдаленных провинций. Не только мешики, но весь индейский мир оказался парализован страхом. Хуже того, причастность к этому их короля, его молчаливое согласие с происходящим ударило по самым корням их покорности избранному лидеру.

Кортес заранее рассчитал эффект. Теперь он приказал сбить оковы с рук и ног Моктесумы, поговорил с ним с добротой и даже приязнью, пообещал сделать его господином еще более великой империи, в которую войдут и все индейские народы, которые мешики прежде не могли завоевать. Наконец, он предложил Моктесуме свободу. Он теперь может снова вернуться в собственный дворец, если пожелает… Точнее было бы сказать – если осмелится.

Моктесума со слезами на глазах отказался. Он не осмеливался вернуться, ведь это выглядело бы так, будто он купил собственную свободу ценой ужасной смерти Куальпопоки. Он боится, сказал он, что в случае его возвращения во дворец испанцы сделают из него марионетку, и это будет началом гражданской войны, которой он стремился избежать любой ценой. Во всяком случае, бог войны велит ему оставаться пленником испанцев. С помощью сложных и пространных объяснений Моктесума изо всех сил старался сохранить лицо и скрыть стыд, который должен был чувствовать, – ведь его так бесцеремонно использовали. Если раньше он уважал Кортеса, теперь он его боялся. Его мир рушился. Похоже было, что эра Огненного Солнца скорее закончится в огне войны, нежели в вулканическом извержении. Однако дверь уступок, однажды открытую, очень непросто захлопнуть. Ему оставалось только тянуть время, надеяться и ожидать дальнейших событий.

Начинается вторая интерлюдия. Испанцы уже не просто привилегированные гости – они кукловоды, дергающие за ниточки власти.

Вся эта ситуация выглядит иррациональной, попросту нереальной. Кортес и Моктесума играют в тотолоке, меi шикскую игру, где игроки бросают золотые шарики и диски. Ставками служат подарки солдатам одного и приближенным второго. Моктесуму везде сопровождает испанский паж, Ортегилья, к которому он проникся симпатией. Царит общая атмосфера принужденной веселости, оба лидера часто и помногу шутят друг с другом. Берналь Диас находит в своих записках место для пары забавных эпизодов. Один из приставленных к Моктесуме охранников шумно облегчается в присутствии короля. Моктесума пытается убедить солдата вести себя прилично – он дарит ему золотое украшение стоимостью пять песо. В следующий раз, оказавшись на дежурстве, этот человек намеренно мочится таким же образом, в надежде на дополнительное «вознаграждение» за свое поведение. Вместо этого его заменяют на капитана стражи и делают суровый выговор. Другой охранник, огромный арбалетчик, говорит в присутствии Моктесумы: «Черт бы побрал собаку. Мне до смерти надоело сторожить его». Его подвергают порке, после этого Кортес отдает приказ, чтобы стражи несли службу «молча, с соблюдением хороших манер». Существует еще и проблема церковного вина, «ибо когда Кортес и некоторые капитаны и монах были больны в ходе тлашкаланской кампании, пропало много вина, которое мы держали для мессы». Атмосфера вообще удивительно беспечная, и даже когда построено два шлюпа, то используются они не для охраны и не для патрулирования; они везут Моктесуму и его приближенных охотиться на скалистый остров на середине озера, причем пикник завершается салютом из размещенной на носу шлюпа пушки.

Только путешественники, имеющие опыт общения с дикими племенами, могли бы объяснить поведение Моктесумы в течение этой интерлюдии – жизнь сегодняшним днем, фатализм, почти животную готовность быть ведомым; а также поведение его подданных – их подчинение деспотизму, принятие жестокости как неотъемлемой составляющей жизни, их уважение к хитрости и вероломству как наилучшим качествам лидера. Так был уничтожен Какама, являвшийся как властитель Тешкоко естественным центром потенциального мятежа, причем испанцам не пришлось сделать ни единого выстрела. Сыграла свою роль политическая игра – Моктесуме доложили, что Какама намеревается захватить власть. Какама был тем самым молодым человеком, который первым приветствовал Кортеса на куитлауакской дамбе. Он приходился Моктесуме племянником и пользовался поддержкой властителей Такубы и Койоакана, а также брата Моктесумы Куитлауака, властителя Истапалапы. Включая Тешкоко, это были четыре наиболее важных города Кулуанской конфедерации. Ситуация приобрела опасный для Кортеса характер, и его немедленной реакцией было атаковать мятеж в его центре. Однако когда он попросил вспомогательное войско мешиков для штурма Тешкоко, Моктесума указал ему, что взять этот город штурмом непросто. Он хорошо укреплен и окружен водой; его также поддержат вассальные города Кулуакан и Отумба, выстроенные как крепости. Тогда Кортес попытался с помощью блефа вынудить Какаму подчиниться. Эмиссары сновали туда и сюда, сам Моктесума вызвал Какаму в столицу для примирения с испанцами. Вместо этого Какама публично объявил, что убьет всех испанцев в течение четырех дней, и обвинил своего дядю в трусости.

Пока суд да дело, время шло, и время работало против Какамы. Состоявшийся в Тешкоко военный совет ясно показывает неспособность индейцев к объединению, кроме как под командой абсолютного властителя. Собравшиеся на нем представители знати были готовы сражаться, но – сперва следует поставить Моктесуму в известность об их намерениях, и если он согласится, тогда и только тогда следует атаковать. Какама был юн и упрям. Он приказал арестовать троих аристократов и направил Моктесуме послание: «ему следует стыдиться отданного Какаме приказал подружиться с людьми, которые нанесли ему столько вреда и бесчестья и даже держали его пленником». Он заявил, что испанцы незаконно лишили короля его великой силы и храбрости посредством колдовства или с помощью своих богов, которые, в особенности «великая женщина Кастилии» (под которой он подразумевал Деву Марию), придали им храбрости. Что бы ни ответил дядя, он намеревается атаковать испанцев.

РеЧь шла о гражданской войне, которой так стремился избежать Моктесума. Он призвал шестерых своих наиболее доверенных военных вождей, и вновь печать Уицилопочтли была использована для поддержания владычества испанцев. Вожди немедленно отбыли в Тешкоко. К несчастью для Какамы, его высокомерное поведение создало ему врагов среди собственных его приближенных. Печать была показана нескольким недовольным вождям, и они схватили Какаму и пятерых его военачальников в его собственном дворце, бросили связанными в пирогу и привезли в Мехико. Моктесума поступил с ним так же, как в свое время с Куальпопокой, то есть передал Кортесу, а тот бросил его в темницу, но отпустил его сподвижников. Затем Кортес заставил Моктесуму организовать арест остальных заговорщиков – королей Такубы, Койоакана и Истапалапы. Всех троих заковали в цепи. Наконец, Кортес организовал назначение брата Какамы губернатором Тешкоко. Это был приятный и ни к чему не способный юноша, бежавший ранее в Мехико. Позже он был крещен и принял имя дон Карлос.

Восстановив мир, Кортес занялся консолидацией своих сил. Если он хотел добиться своего утверждения на посту генерал-губернатора Мехико, было совершенно необходимо, чтобы индейцы стали вассалами императора Карла и платили дань. По его настоянию Моктесума созвал совет своих индейских вождей. Несчастный король оказался уже настолько глубоко вовлечен в дела испанцев, что, очевидно, готов был покупать мир любой ценой.

В своей речи, обращенной к собравшимся на совет представителям знати, он напомнил историю Кецалькоатля и заявил, что император Карл и есть тот король, которого они ожидали. «Я отношусь к этому как к установленному факту, и вы должны относиться к этому так же». И он продолжал: «Поскольку предшественники наши поступили нечестно по отношению к своему господину и суверену, давайте же мы поступим честно, и давайте вознесем благодарность нашим богам, ибо событие, которого мы ожидали, происходит при нашей жизни. Я сердечно умоляю вас с этого момента считать сувереном этого великого короля и повиноваться ему, потому что он ваш суверен по праву, а как его представителя вы должны принять этого человека; также все дани и службы, которыми вы до сих пор были обязаны мне, отнесите к нему, ибо я тоже буду платить дань и служить во всем, что он мне прикажет. Поступая так, вы выполните свой долг, как вы и обязаны делать, и более того, поступая так, вы доставите мне великую радость».

Несмотря на плен, несмотря на сожжение Куальпопоки и заключение в темницу Какамы и троих других королей, включая его собственного брата, слово Моктесумы по-прежнему было законом. Кортес так описывает эту сцену: «Все это он сказал им, проливая обильные слезы и испуская сильнейшие вздохи, какие только может испустить человек; и все эти вожди, которые его слышали, также рыдали вместе с ним так сильно, что в течение значительного времени были не в состоянии отвечать. И я заверяю Ваше Священное Величество, что среди испанцев не было ни одного, кто слышал бы все это и не испытывал сильного сочувствия».

Таким образом, Моктесума публично, в присутствии королевского нотариуса и свидетелей, стал вассалом императора Карла, и все его приближенные, и все люди Мехико последовали его примеру. Настало время решить вопрос о дани. Во все золотодобывающие провинции были направлены экспедиции, а к привезенным золотому песку и самородкам, ко всей собранной дани Моктесума добавил содержимое сокровищницы своего отца, сказав: «Когда вы отправите это к нему [к императору], скажите ему в вашем письме, что послано это его верным вассалом Моктесумой». И он добавил, что пошлет еще несколько очень ценных камней: «Это чальчиуите, их нельзя отдавать никому, кроме вашего великого правителя, ибо каждый из них стоит две ноши золота». Он также дал Кортесу двенадцать духовых трубок, «украшенных чрезвычайно прекрасными рисунками совершенных тонов, на которых были фигурки множества разных птиц, животных, цветов и различных предметов, а оба конца окантованы золотом в пядь глубиной, а также и середина, и все очень красиво сработано». К духовым трубкам прилагался кошелек из золотой сетки для шариков, и Моктесума пообещал, что сами шарики, которые он пришлет позже, будут из чистого золота. Он добавил, и звучало это довольно жалко, что он бы хотел отдать императору еще больше, все, чем он владеет, но это будет очень немного, «ибо все золото и драгоценности, что у меня были, я уже отдал вам в то или иное время».

В это же время были вновь вскрыты сокровищницы во дворце Ашайакатля, и началась дележка добычи. Это заняло три дня, и как при всякой дележке, кое-кто остался неудовлетворенным. Берналь Диас утверждает, что Кортес присвоил треть огромной груды сокровищ еще до того, как была выделена королевская пятая часть. Кроме того, он пишет, что некоторые из капитанов Кортеса, в частности Хуан Веласкес де Леон, заказали себе золотые цепи и золотые столовые приборы, значительно превышающие по весу их долю. Специально для этой цели из соседнего города Аскапоцалько привезли ювелиров, им сам Кортес заказал драгоценности и огромный обеденный сервиз. Солдатам тоже кое-что перепало, и в это время особенно процветала игра на деньги в самодельные карты.

Шум, вызванный недовольством от дележа добычи, был настолько велик, что Кортес счел необходимым произнести одну из своих ярких дипломатических речей, предложив даже поделить на всех ту пятую часть, которую его люди согласились выделить ему, избирая капитан-генералом. В конце концов сказочно прекрасные серебряные и золотые изделия из сокровищницы были переплавлены в слитки. Были изготовлены гири, выделена королевская пятая часть и относящиеся к ней золотые стержни помечены самодельным клеймом. Кортес получил обещанную ему пятую часть; ему вернули также затраты на снаряжение экспедиции, стоимость уничтоженных кораблей, даже стоимость отправки посольства в Испанию. Брат Бартоломе де Ольмедо и священник получили двойные доли, такие же, как капитаны, аркебузиры и мушкетеры, арбалетчики и те, кто привел с собой лошадей. Не были забыты и оставшиеся в Вера-Крусе семьдесят человек, за погибших лошадей также было заплачено. В конце, пишет Берналь Диас, мало что осталось, «так мало, в самом деле, что многие из нас, солдат, не хотели даже притрагиваться к этому». Он утверждает, что Кортес сделал некоторым из них подарки, как бы в виде поощрения, а потом щедрыми обещаниями и гладкими словами заставил примириться со своей долей.

Эти огромные сокровища были видимым, материальным свидетельством успеха экспедиции. Как бы то ни было, дележ добычи необычайно повысил боевой дух армии. В отношении самого себя Кортес знал, что эти сокровища купят ему признание на родине ~и, вне всякого сомнения, укрепят его положение. Однако он обладал слишком государственным умом, чтобы рассматривать золото как единственную цель завоеваний. В письмах к императору он подчеркивает, что все шесть месяцев с момента прибытия в город 8 ноября 1519 года его войско было активно занято «умиротворением и завоеванием многих провинций, густонаселенных стран, огромных городов, городков и фортов; а также обнаружением шахт и раскрытием многих секретов владений Моктесумы… столь многих и чудесных, что они почти невероятны». И все это, указывает он, с добровольной помощью самого Моктесумы и индейцев. Испанцы даже вспахали девяносто акров земли и устроили там своего рода опытную сельскохозяйственную ферму, пробуя выращивать маис, бобы и какао, разводить кур, а также уток на перо. В поисках новой и лучшей якорной стоянки Кортес договорился с Моктесумой об изготовлении пиктографических карт побережья Мексиканского залива и направил Ордаса с десятком людей для исследования реки Коацакоалько. Все эти занятия вкупе с обязанностями охранников и необходимостью постоянно быть настороже на случай мятежа не давали скучать его людям. Нигде не описано, в какой степени свободные часы испанцев скрашивались «братанием» и общением с местным населением, об этом умалчивает даже Берналь Диас. У Кортеса и его капитанов, как нам известно, были индейские «жены», однако мы не знаем, каким образом он заботился об удовлетворении сексуальных аппетитов своих солдат. Дисциплина в войске поддерживалась очень строгая, и нет сомнения, что Кортес жестко придерживался собственных инструкций, запрещавших сожительство с женщинами-нехристианками. Существует вероятность, что реально было «обращено в христианство» гораздо больше женщин, чем свидетельствуют официальные записи.

Помня о могуществе церкви дома, в Испании, Кортес, должно быть, всегда в первую очередь заботился об обращении мешиков в христианство, низвержении их идолов и предотвращении человеческих жертвоприношений. Это было не только вопросом целесообразности. Кортес и его "капитаны – да и многие из его солдат – искренне верили, что участвуют в крестовом походе. Гомара утверждает, что вскоре после ареста Моктесумы Кортес почувствовал себя достаточно сильным, чтобы приступить к низвержению идолов. Моктесума убедил его воздержаться, поскольку мешики, без сомнения, отчаянно сопротивлялись бы подобному святотатству. Гомара цитирует длинную речь, в которой Кортес изложил все, что должен был сказать с точки зрения Святой палаты, и добавил, что уже велел воздвигнуть кресты и образа Девы Марии и других святых среди идолов в алтарной комнате большого теокали. «Это христианское деяние завоевало Кортесу больше чести и славы, чем если бы он победил их в сражении». Это конечно же политическая запись, предназначенная для официального потребления. Кортес никоим образом не мог позволить себе подобной атаки на ацтекский истеблишмент и жреческое сословие, пока не подавил мятеж Какамы и пока мешики не поклялись в верности императору.

Фактически именно теперь, впервые ощутив себя хозяином положения, он наконец мог позволить излиться своему гневу в отношении дьявольской деятельности жрецов. Был ли тот отчаянный акт осквернения святынь преднамеренной акцией, или это было непроизвольной реакцией отвращения, историкам неизвестно. Однако поскольку этим были сведены на нет результаты нескольких месяцев сражений и его дипломатической деятельности, естественно предположить второе.

Берналь Диас пишет, что Кортес предъявил Моктесуме ультиматум: он должен приказать своим жрецам прекратить принесение в жертву человеческих существ, убрать идолов и заменить их крестом истинной веры и статуей Девы. Если они этого не сделают, люди Кортеса сделают это сами. «После длительного обсуждения наш алтарь был установлен на некотором расстоянии от их проклятых идолов, с великим почтением и благодарностями Богу от нас всех». Это кажется недостаточным основанием для последовавшего внезапного взрыва негодования и протеста мешиков. Сам Кортес пишет: «Главных идолов… я перевернул и скатил вниз по ступеням, а те часовни, где их держали, приказал очистить, ибо они полны были крови от жертвоприношений; и я установил в них образа Пресвятой Девы и других святых, что немало огорчило Моктесуму и местных жителей».

Во время последовавшей дискуссии Моктесума, как описывается, согласился с тем, что мешики, вероятно, ошибаются в своих религиозных верованиях, поскольку с момента ухода их с родины прошло очень много времени, тогда как Кортес только что прибыл из этой страны. Подобное, хотя и неохотное, согласие – а Кортес пишет, что Моктесума и его касики присутствовали на церемонии разрушения идолов от начала до конца – не предвещало того, что эти действия должны непременно привести к изгнанию испанцев. Однако существует одно описание, полностью согласующееся с ходом дальнейших событий. Андрее де Тапиа утверждает, что присутствовал вместе с Кортесом в большом теокали, когда тот сбрасывал идолов, и дает понять, что произошло это внезапно. Он пишет, что силы испанцев в городе в тот момент были невелики, поскольку большинство солдат собирали в провинциях дань для императора. Кортес и Тапиа поднялись на большой теокали менее чем с дюжиной солдат, мечами отодвинули пеньковую занавесь, увешанную колокольчиками, и вошли в очень темное помещение. В каменных стенах были вырезаны изображения, «и в их ртах и на других частях идолов был слой крови толщиной в два или три пальца». Тапиа рассказывает в деталях:

«Когда маркиз [Кортес] увидел вырезанные в камне изображения и оглядел все, что там можно было увидеть, он был огорчен. Он вздохнул и сказал так, что все мы слышали: "О Боже! Почему Ты позволяешь оказывать такой почет дьяволу в этой земле? О Господи, хорошо, что мы здесь и можем послужить Тебе".

Он позвал переводчиков, потому что на звук колокольчиков вышли некоторые жрецы этих идолов, и сказал: «Бог, который сотворил небо и землю, сотворил вас и нас и всех людей. Он выращивает то, что питает нас. И если мы были праведными, Он возьмет нас на небо, но если нет, мы попадем в ад, о чем я расскажу вам подробнее, когда мы будем лучше понимать друг друга. Здесь, где вы держите этих идолов, я хочу иметь образы Господа и его Пресвятой Матери. Принесите также воды, чтобы вымыть эти стены, и мы все это уберем».

Они рассмеялись, как будто невозможно было сделать подобную вещь, и сказали: «Не только этот город, но вся земля считает их богами. Это дом Уицилопочтли, которому мы служим, и ради почитания его люди пожертвуют своими отцами, матерями и детьми, и сами предпочтут умереть. Так что берегитесь, ибо, увидев ваш приход сюда, они все поднялись с оружием и готовы умереть за своих богов».

Маркиз велел одному из испанцев присмотреть, чтобы Моктесуму хорошо охраняли, и послать тридцать или сорок человек в башню. Затем он сказал жрецам: «Мне доставит великое удовольствие сражаться за своего Бога против ваших богов, которые просто ничто». И еще до того, как прибыли вызванные им люди, разгневанный неповиновением жрецов, он взял железный стержень, подвернувшийся под руку, и начал разбивать каменных идолов. Богом клянусь, как я сейчас вспоминаю, маркиз как будто вдруг стал выше ростом и бросился в атаку; схватив стержень за середину, он наносил удары очень высоко, по самым глазам идолов, таким образом срывая с них золотые маски, и говорил: «Что-то должны мы совершить для Господа нашего».

Кортес всегда обладал великолепным драматургическим чутьем. Ясно, что, давая волю чувствам в подобном акте святотатства, в присутствии жрецов-свидетелей, он действовал в соответствии с хладнокровно принятым заранее решением, хотя время действия, возможно, выбрал произвольно. Он достиг полной власти над индейцами через повиновение их короля, однако для окончательного подчинения их своей воле ему необходимо было разрушить их религию и обратить их в свою. Поэтому произошедшее осквернение святынь следует рассматривать как политический акт. Тем не менее путь, избранный Кортесом для воплощения в жизнь своей политики, оказался ошибочным. Без сомнения, его донимало постоянное сопротивление жрецов. Нет сомнения и в том, что из-за отсутствия сопротивления самого Моктесумы Кортес стал слишком самоуверенным. Тот факт, что он перешел границы своих возможностей, косвенно просматривается в том, как его действия описываются и в его собственных депешах, и в описаниях Гомары. Очевидно также, что он скрывал это от своих солдат, поскольку Берналь Диас так мало об этом пишет.

Моктесума был в ужасе. Он предупредил Кортеса, что город поднимется, что он не сможет управлять своими людьми перед лицом такого оскорбления, нанесенного их богам. И Кортес, желая сохранить лицо, отступает от требования немедленно прекратить всяческое поклонение дьяволу и переходит на компромиссные позиции. С согласия Моктесумы в храме выделяется место для алтаря. Воздвигаются крест и статуя Девы, после чего весь испанский гарнизон столицы посещает в этом храме мессу. Однако жрецы оказались не столь сговорчивы, как их король. Они объявили, что с ними говорили Уицилопочтли и Тескатлипока; оба бога угрожали покинуть Мехико, если чужой испанский бог не будет удален из храма. К этой угрозе они позже добавили призыв к восстанию: боги останутся только в том случае, если испанцы будут уничтожены. Всю ночь и большую часть следующего дня Моктесума совещался, и не только со жрецами, но и со своими военными вождями. Паж Ортегилья доложил Кортесу, что король очень возбужден. Положение внезапно стало взрывоопасным. Настолько взрывоопасным, что Моктесума в конце концов вызвал Кортеса к себе и сказал, что тот должен немедленно покинуть Мехико. Если он этого не сделает, он сам и все его люди будут убиты. Боги сказали свое слово. Слово это было «война».

Кортес медлил, пытаясь выиграть время. Он сказал, что не в состоянии покинуть город, так как его корабли уничтожены. А когда он все же уйдет, Моктесуме придется сопровождать его, чтобы нанести визит ко двору императора, вассалом которого он является. Наконец Моктесума дал согласие обеспечить испанцев лесом для строительства кораблей взамен уничтоженных. Он рассчитывал тем временем убедить жрецов не разжигать войны и, умилостивив богов, избегать по возможности человеческих жертв. Кортес в свою очередь пообещал поспешить со строительством кораблей и покинуть Мехико сразу же по завершении строительства. Конечно же на уме у него было использовать построенные суда для переброски подкрепления. Без дополнительного резерва солдат, оружия и лошадей, как он теперь понимал, он не мог надеяться получить реальную власть над такой большой и неспокойной страной. Нуньес и Лопес, корабельные плотники, получили указания спроектировать и построить три судна, причем поставлять лес должны были индейские лесорубы, предоставленные Моктесумой. Необходимое для судов снаряжение и снасти хранились на складах Вера-Круса.

Положение, однако, оставалось тревожным. Донья Марина неоднократно предупреждала Кортеса о неизбежности нападения. Тлашкаланские ополченцы, которых Кортес привел с собой в Мехико, были полностью с ней согласны, как и паж Ортегилья, который теперь был «всегда в слезах». Аюди спали в доспехах. Лошади весь день стояли оседланные и взнузданные. Будуч! прежде «силой за троном», делателем и свергателе королей, капитан-генералом, приведшим целую страну вассальную зависимость своему императору, Кортес те! перь оказался в положении осажденного. И тем не менее он знал, что, оставив индейцам их богов, он сможет удержать местное население в повиновении, ибон как в любой стране, особенно в то время, религия составляла силу народа, давала ему моральные основания для сопротивления.

Затем разразилась катастрофа. Первым признаком стало изменившееся поведение Моктесумы, когда Кортес нанес ему свой ежедневный визит. Здоровье короля, постепенно ухудшавшееся под воздействием владевшего им напряжения, внезапно резко улучшилось. Его поведение казалось почти легкомысленным. Он не пытался скрыть причину такой перемены; напротив, он с нескрываемым удовольствием рассказал Кортесу, что на побережье прибыл целый караван судов. Он показал принесенную гонцами пиктограмму. На ткани было нарисовано девятнадцать судов и было изображено, как множество людей и лошадей высаживается с кораблей в окрестностях Вера-Круса. «Теперь тебе не нужно строить корабли», – сказал Моктесума. Он умолчал, однако, о том, что уже связался с командиром этой экспедиции, отослал ему подарки и узнал, что тот прибыл, чтобы арестовать Кортеса.

Вернувшись к себе, Кортес обнаружил, что новости успели уже просочиться в его казармы. Царило всеобщее возбуждение, скакали на лошадях всадники, раздавались выстрелы. Все решили, что прибытие флотилии означает столь необходимое подкрепление. Кортес сразу же созвал совещание своих капитанов и развеял их иллюзии. Флотилия такой численности пришла определенно не из Испании. Она могла прибыть с Ямайки или с Кубы, а это означало, что свои же испанцы готовы были ограбить участников экспедиции Кортеса и лишить их всего, ради чего они трудились и сражались весь последний год. Он не стал тратить время на сетования по поводу причиняемой несправедливости. Он слишком хорошо был знаком с силовой политикой Испании.

Его решение, как всегда, оказалось конкретным и прагматичным. Он построил своих людей и без предисловий изложил им все как есть. У вас, сказал он, есть только одно преимущество: все вы закаленные воины, знающие страну и индейцев. Новоприбывшие же, напротив, неопытные и необученные люди. Кроме того, там, на судах флотилии, есть все необходимое – оружие и лошади. Как всегда, его речь оказала нужное воздействие. Все до единого человека готовы были идти с ним.

В действительности флотилия оказалась экспедицией, снаряженной Диего Веласкесом на Кубе. Дело было так. Корабль, отправленный из Вера-Круса в Испанию с эмиссарами Кортеса почти год назад, вопреки всем инструкциям, зашел-таки в кубинский порт. В результате кто-то, вероятно Монтехо, отправил губернатору Кубы подробный доклад обо всем, что происходило в экспедиции Кортеса: основание Вера-Круса, избрание Кортеса капитан-генералом нового поселения, его прямое обращение к императору и его намерение идти маршем на Мехико и завоевать всю страну. Веласкес немедленно выслал две каравеллы на перехват этого судна, однако, вместо того чтобы идти, как предполагалось, на Гавану, корабль Кортеса сразу взял курс на Багамский пролив. Каравеллы так и не настигли его. Тогда Веласкес направил письма с жалобами на Кортеса в вице-королевский суд в Санто-Доминго. Суд этот, однако, состоял из трех священников-херономитов, давших в свое время Кортесу его должность. Не получив от этого суда никакого удовлетворения, Веласкес вложил все свои скрупулезно собираемые средства в снаряжение новой флотилии. Численность флотилии ясно говорит о том, что теперь он хорошо осознавал масштаб ускользающей из его рук власти. Во главе флотилии он поставил Панфило де Нарваэса. Веласкес был в некоторой степени обязан ему, поскольку занимал деньги, получаемые с его владений во время пребывания хозяина в Испании. Без сомнения, он чувствовал, что возникшая между ними общность интересов послужит гарантией надежности Нарваэса.

Побережье Мексиканского залива встретило Нарваэса единственной удачей. Одну из экспедиций, которые Кортес посылал из Мехико для сбора сведений о золотых шахтах в провинциях, возглавлял его родственник, двадцатипятилетний капитан по фамилии Писарро. Он был послан на север, в земли чинантеков, с командой из пяти солдат. Вернулся он только с одним солдатом. Остальных капитан оставил для организации плантаций какао, маиса и хлопка, поскольку земля в провинции оказалась чрезвычайно плодородной. Кортес сделал Писарро выговор за неразумное распоряжение людьми, разбрасываться которыми он просто не мог себе позволить, и послал им распоряжение вернуться. Они этого не сделали, а теперь трое из них присоединились к новоприбывшей флотилии. Таким образом, у Нарваэса появилась информация из первых рук о политической ситуации в Мехико и о положении Кортеса и его людей.

Почему Нарваэс сразу же не атаковал Вера-Крус, понять невозможно. Он только направил туда троих посланников с требованием сдаться. Задержка дала Сандовалю, назначенному коннетаблем после смерти Эскаланте, время укрепиться. Молодой, закаленный и верный Кортесу, он не только подготовился к осаде, но и арестовал троих посланников и под охраной отправил их в Мехико. Этот его шаг оказался чрезвычайно полезным. От этих троих Кортес узнал все о силах флотилии. Нарваэс привез восемьдесят всадников и столько же аркебузиров, сто тридцать арбалетчиков и шестьсот пехотинцев, всего более восьмисот человек. Эта внушительная сила почти вдвое превосходила силы Кортеса. Однако он не стал отыгрываться на посланниках, а отправил их назад, нагруженных подарками и ослепленных великолепием и богатствами Мехико. Результат вполне совпал с его ожиданиями. В Вера-Крус начали пробираться дезертиры, и встревоженный Нарваэс передвинулся дальше от побережья в Семпоалу. Последовал обмен письмами; это ничего не дало Нарваэсу, называвшему в письмах людей Кортеса предателями и бандитами и угрожавшему конфискацией захваченных ими сокровищ; все это Кортес зачитывал вслух своим людям.

Пришло время действовать. Кортес направился к побережью с двумя с половиной сотнями отборных солдат, оставив Педро де Альварадо начальником над оставшимися с указанием быть настороже и внимательно наблюдать за Моктесумой. Он пошел через Чолулу и Тлашкалу, однако нет никаких свидетельств того, что он набирал индейские вспомогательные силы. Кортес вовсе не хотел убивать прибывших испанцев; он слишком сильно нуждался в подкреплении. Где-то между Тлашкалой и Семпоалой Кортес встретил Диего, друга еще со времен Кубы, одолжившего ему в свое время деньги на снаряжение флотилии. Диего попытался убедить Кортеса признать власть Нарваэса и сдаться вместе со своим отрядом. Если он этого не сделает, он будет считаться бунтовщиком. Присутствовавший тут же нотариус попытался вручить Кортесу предписание суда. Единственным результатом всего этого стало заявление Кортеса, что он будет сражаться, если только Нарваэс не сможет доказать, что его приказы исходят непосредственно от императора. Кортес отлично знал, что дело обстоит не так, поэтому он отправил Диего назад в сопровождении фрея Бартоломе и Хуана Веласкеса де Леона и других посланников с еще одним письмом Нарваэсу, призывая того не вызывать лишних осложнений в стране, и без того не до конца замиренной. На самом деле письмо имело целью прощупать силы противника," выяснить его диспозицию и прежде всего подстрекнуть его людей к неповиновению.

Нарваэс, очевидно, предпринял какую-то попытку вырвать у Кортеса инициативу, однако, пройдя несколько миль по тлашкаланскои дороге и никого не встретив, вернулся в Семпоалу. Гомара пишет: «Этот человек был столь же нерешителен и беспечен в своих действиях, сколь другой был осторожен и хитер». У Нарваэса не было реального шанса на победу в борьбе с таким лидером, как Кортес, с его опытом и способностями.

Когда ночью внезапно началась атака, то многие из людей Нарваэса, ослепленные разговорами о золоте ме-шиков, сражались вполсилы. Воздух был влажным; запальные отверстия пушек (их было от тринадцати до девятнадцати) были залиты воском для защиты от дождя; всюду мерцали светляки, сбивая с толку своей похожестью на фитили аркебузиров. Отряд, разместившийся в теокали, которое вполне можно было успешно защитить, быстро сдался, а сам Нарваэс был ранен пикой в глаз. Все кончилось в течение часа и очень малой кровью.

Нарваэс был отправлен в оковах в Вера-Крус, где несколько лет после этого содержался пленником. Его люди, «с большим или меньшим желанием», перешли к Кортесу. Он и прежде был знаком с большинством из них, а красочные описания блестящих перспектив в Мехико, которыми их усердно потчевали, должны были придать им готовность служить под началом столь удачливого командира. Тем не менее включение в состав его сил такого большого количества неподготовленных солдат стоило Кортесу некоторых хлопот. Часть новичков он оставил в гарнизоне Вера-Круса, других включил в отряд из двух сотен человек, который должен был отправиться на реку Пануко под командованием Хуана Веласкеса де Леона, чтобы занять провинцию, которую в свое время взбунтовал Куальпопока. Остальные должны были идти с ним обратно в Мехико.

Новости о победе быстро дошли до Мехико и Альварадо, и все же они пришли слишком поздно. Непосредственно перед сражением Нарваэс направил к Монтесуме другое посольство. Альварадо знал об этом: знал он и о том, что военные вожди мешиков собирают людей – одно из описаний насчитывает сто тысяч человек, ожидающих команды к штурму. Горячий, нетерпеливый Альварадо, веривший скорее в сталь, нежели в слова, позволил себе устроить неспровоцированное побоище. В результате он ускорил тот кризис, которого Кортес всеми силами пытался избежать. Через двенадцать дней после поражения Нарваэса в лагерь Кортеса явились двое тлашкаланцев с посланием от Альварадо, в котором тот настоятельно просил о помощи. Он уже потерял семь человек убитыми и много ранеными, дворец Ашайакатля был подожжен в двух местах и осажден мешиками.

Кортес выступил немедленно и шел ускоренным маршем, оставив в Вера-Крусе только раненых и в который уже раз отказавшись от попытки разыскать поселения на реке Пануко. Моктесума был уже в курсе победы Кортеса и поражения Нарваэса, поэтому к Кортесу прибыли четверо его вождей для объяснения происшедшего в городе. Несколько мешиков получили разрешение Альварадо на исполнение ритуального танца масеуалиштли, который исполнялся в честь праздника жатвы, в большом храме. Затем Альварадо с солдатами напали на них. Много мешиков, включая некоторых касиков, лишились жизни, при этом, защищаясь, они убили шестерых испанцев.

В Тлашкале их ждали новые вести. Люди Альварадо страдали от недостатка пищи и воды и были уже на грани истощения. Мешики, однако, прекратили атаки. Кортес заторопился в Тешкоко. Приветствовать его никто не вышел, даже юнец, которого он сделал королем. Город был покинут, дома пусты. Но в Мехико его приветствовал Моктесума и поздравил с победой. Поведение Кортеса с большой натяжкой можно было назвать вежливым. Он немедленно проследовал в свой лагерь, где встретился с Альварадо.

Почему Кортес назначил именно Альварадо командовать силами испанцев в его отсутствие, не вполне понятно. Он знал, что это человек горячий и импульсивный. Однако следует помнить, что положение Кортеса в тот момент было отчаянным – с одной стороны Нарваэс и его флотилия в Вера-Крусе, с другой – около сотни тысяч готовых к атаке мешиков. Альварадо был одним из храбрейших его капитанов, это был прирожденный лидер, люди ему доверяли. Под его командой все они готовы были сражаться до последнего. Он способен был спровоцировать атаку, однако Кортес вынужден был пойти на этот риск.

В оправдание своих действий Альварадо заявил, что обладал точной информацией о том, что после окончания танца масеуалиштли и принесения жертв богам начнется атака. Дело происходило ночью, и шум, который производили индейцы – рокот барабанов, гудение раковин, звуки труб и флейт, – убедил его в том, что это неистовая прелюдия к атаке. Когда он прибыл в храм примерно с пятью десятками своих людей, он увидел там не менее тысячи обнаженных танцующих индейцев. Их тела были покрыты лишь украшениями, жемчугом и драгоценными камнями, на головах подпрыгивали плюмажи из сверкающих перьев. Он перекрыл выходы и перебил почти всех участников танца. Индейские летописцы так описывают эту бойню:

«Они ворвались между танцорами, прокладывая себе путь к тому месту, где играли барабаны. Они напали на барабанившего человека и отрубили ему руки. Потом они отрубили ему голову, и она покатилась по полу. Они набрасывались на всех участников праздника, закалывая их, поражая их копьями, нанося им удары своими мечами. На некоторых они нападали сзади, и эти люди тут же падали на землю с вывалившимися внутренностями. Других они поражали в голову; они отрубали им головы или разрубали их на куски, наносили удары по плечам, и руки отрывались от тел. Они ранили некоторых в бедро, а некоторых в икру ноги. Другим они наносили удары по животу, и все их внутренности вываливались на землю. Некоторые пытались убежать, но их кишки волочились за ними; они, казалось, путались ногами в собственных внутренностях. Как ни пытались они спастись, спасения не было».

Можно ли оправдать этот опрометчивый поступок намерениями привести мешиков к покорности с помощью жестокой демонстрации силы? Или Альварадо просто запаниковал, оказавшись свидетелем этой мрачной сцены и испытывая давление своих возбужденных и встревоженных солдат? Или его охватила жадность при виде всего этого богатства – драгоценностей, мерцающих на обнаженных телах в дымном свете смолистых сосновых факелов?

Кортес, хотя и сурово отчитал Альварадо за глупую провокацию, принял тем не менее его объяснение происшедшего как попытки предотвратить нападение. У него не было выбора, ибо в этот момент он нуждался в Альварадо, нуждался в каждом из своих закаленных воинов. Обстановка в Мехико была так же опасна, как и в Тешкоко. Никто из касиков не вышел приветствовать Кортеса; рынки не работали. Город казался вымершим, его молчание – давящим и угрожающим. В воздухе носился запах восстания. Кортес пришел с побережья почти с одиннадцатью сотнями людей, причем более восьмисот из них составляли вновь прибывшие, успевшие уже скиснуть от разочарования после всех обещаний и посулов. Он им не доверял.

Впервые, кажется, Кортеса покинуло его неизменное хладнокровие. Прибытие двоих вождей с требованием посетить Моктесуму привело его в неистовую ярость. «Посетить его? Этот пес даже не держит для нас открытого рынка… Почему я должен быть вежлив с псом, который вел тайные переговоры с Нарваэсом, а теперь не дает нам никакой еды?»

Этот взрыв, не упомянутый, впрочем, в его посланиях императору, настолько не похож на его обычно дипломатичное поведение, что, по всей вероятности, описан точно. Кортес пережил период сильнейшего напряжения. В течение более чем шести месяцев он поддерживал себя и своих людей силой своей воли, только для того, чтобы прибывшая с Кубы флотилия принесла с собой угрозу его власти и положению. Он прошел маршем почти двести пятьдесят миль по тяжелым горным дорогам, перевалил через леденящий холодом гребень Сьерра-Мадре-Оксиденталь, нанес поражение превосходившим его вчетверо силам и затем вынужден был торопиться назад, снова ускоренным маршем. И все это в течение одного месяца. Теперь же, оказавшись снова в Мехико, он убедился, что все достигнутое в течение года пошло прахом. Как физически, так и душевно он, должно быть, находился на грани срыва.

Он отправил посланников Моктесумы назад с приказом вернуть людей в дома и открыть рынки, в противном случае он не несет ответственности за действия своих людей. Этот ультиматум потерпел полный провал. Его передали Моктесуме, который ответил, что поскольку он является пленником, то не может ничего сделать, но если Кортес освободит его брата Куитлауака, все будет исполнено в соответствии с желаниями испанцев. Кортес сделал это, хотя Куитлауак, властитель Истапалапы, был одним из тех, кто поддерживал восстание Какамы.

Кортес, очевидно, не смог догадаться, что было в тот момент на уме у Моктесумы. Хотя у него не было необходимости подробно знакомиться с системой государственной власти в Мехико, он тем не менее отлично знал, что за человек Куитлауак и какое высокое положение он занимает в иерархии мешиков как родственник Моктесумы. Вместо того чтобы заниматься организацией работы рынков, Куитлауак тут же собрал выборный совет индейского государства – тлатлокан, состоявший в основном из военных вождей, которые с самого начала мечтали сбросить пришельцев обратно в море. Они немедленно сместили Моктесуму и выбрали на его место Куитлауака.

Кортес ничего об этом не знал. Однако, несмотря на усталость, он провел ночь за реорганизацией лагерных укреплений. Утром из Такубы прибыл тяжело раненный солдат с известием о том, что дамба забита вооруженными воинами, а один из подъемных мостов уже разрушен. Кортес утверждает, что это был гонец, посланный им в Вера-Крус, но Берналь Диас описывает его иначе – как «сопровождающего неких индианок, принадлежавших Кортесу, среди них и дочери Моктесумы», остававшихся на время его отсутствия на попечении короля Такубы.

Кортес немедленно приказал Ордасу с четырьмя сотнями людей провести разведку дамбы на Такубу; однако этому отряду пришлось вступить в тяжелый бой, не успев даже выйти из города. Мешики бросались в лобовую атаку прямо на улицах при поддержке большого количества лучников на крышах по обеим сторонам. При первом же нападении Ордас потерял восемь человек убитыми и еще нескольких при отступлении на храмовую площадь. К этому моменту орды мешикских воинов уже атаковали и сам дворец Ашайакатля. Стрелы, дротики и камни из пращей дождем сыпались на испанцев. Всего было ранено сорок шесть человек. Шум стоял такой, что услышать приказы было невозможно; атакующие напирали с такой силой, что фехтовальное искусство испанских солдат, казалось, не давало им никакого преимущества.

В конце концов с помощью пушек все же удалось расчистить путь для отряда Ордаса, но отряд к этому моменту был уже сильно потрепан, почти все солдаты получили ранения; четырнадцать человек были мертвы, сам Ордас трижды ранен. Их осаждала с ужасающими воплями огромная толпа индейских воинов. Атака продолжалась с новой силой, стены дворца были проломлены, и только огонь из фальконетов – легких пушек, арбалетов и аркебуз уберег испанцев от поражения. Но мешикам удалось проникнуть во дворец и поджечь его. Без воды единственным способом побороть пламя было обрушить на него стены дворца. Сражение продолжалось весь день, да и ночью испанцам не удалось как следует отдохнуть, ведь надо было восстанавливать укрепления и тушить пожар. Пищи оставалось мало, а единственным источником воды служили вырытые в земле ямы. Более восьмидесяти испанцев получили серьезные ранения, и сам Кортес сильно страдал от раны на левой руке.

Аишь тот, кто видел каналы Амстердама, оценит вставшие перед испанцами тактические сложности. Кортес, описывая Мехико своему императору, пишет: «Его улицы очень широкие и прямые и представляют собой наполовину землю, наполовину воду, по которой они передвигаются в каноэ. Все улицы через равные интервалы имеют открытые участки, чтобы вода могла перетекать от одной к другой, и на всех этих открытых участках, некоторые из которых очень широки, имеются мосты, очень большие, крепкие и хорошо построенные, так что по многим из них десять всадников могут проехать в ряд… Они могли бы, – добавляет он, – поднятием мостов на входах и выходах уморить нас голодом, и мы не смогли бы добраться до земли».

Тем не менее на рассвете следующего дня он поднял солдат в контратаку двумя отрядами по двести человек каждый, под командой его самого и одного из его капитанов. Но мосты уже были разрушены, и испанцы не смогли напасть внезапно. Они попали в ловушку между домов и вынуждены были отступить под градом камней из метательных орудий, летящих в них сверху. Мешики преследовали испанцев, вопя и свистя, трубя в раковины и трубы, стуча в барабаны. Люди, сражавшиеся в свое время с маврами, рассказывали после, что никогда не встречали такого яростного и решительного неприятеля, а ветераны итальянских войн признавались, что огонь артиллерии французского короля выдержать было легче, чем сдержать этих индейцев, снова и снова бросавшихся в массированную атаку. Стоило отбить одну из них, как уже накатывалась следующая. В каждой атаке индейцы теряли убитыми тридцать или сорок человек, но это не производило никакого эффекта. Время от времени имитацией отступления они выманивали испанцев из-за их укреплений, и тогда с помощью хитрости в сочетании с невероятной храбростью им удавалось постепенно уменьшать количество обороняющихся.

В тот день испанцы потеряли убитыми еще дюжину человек, ранены же были практически все. Поскольку так не могло продолжаться бесконечно, Кортес решил построить несколько передвижных боевых сооружений, деревянных башен, в каждой из которых могло укрыться порядка двадцати человек и с которых его аркебузиры и арбалетчики могли доминировать над крышами домов и таким образом дать кавалерии возможность расчистить улицы. На следующий день сооружение башен было завершено, хотя и с большими трудностями, так как мешики продолжали атаковать, и стоило заложить кирпичами пролом в стене, как его тут же проламывали вновь. Военные вожди мешиков постоянно призывали своих воинов атаковать, кричали, что сердца испанцев будут вырваны и отданы богам, а тлашкаланцев, сражающихся на стороне Кортеса, откормят в клетках для жертвоприношения. Вопли и свист не смолкали всю ночь, камни и стрелы дождем сыпались на защитников лагеря.

На рассвете, когда испанцы решились со своими башнями на вылазку, мешиков, казалось, стало еще больше, чем прежде. Лошади оказались бесполезны, их остановили только что сооруженные уличные баррикады. Несмотря на укрывающие лошадей доспехи, встречавший их смертельный вихрь метательных снарядов был настолько силен, что атака захлебывалась прежде, чем успевала вклиниться в ряды мешиков. В тех же редких случаях, когда это удавалось, мешики ныряли в воду и таким образом спасались, а другие воины в это время стояли по пояс в воде и кололи снизу вверх длинными копьями в незащищенные животы лошадей. Испанцы пытались поджигать дома, но это занимало много времени, горели дома медленно, а поскольку улицы всюду пересекались многочисленными каналами, возможности запалить большой пожар не было. В конце концов башни были сильно повреждены, и испанцы были вынуждены отступить в свой лагерь.

Миновала еще одна осадная ночь. Лагерь превратился наполовину в госпиталь, наполовину в строительную базу; испанцы, постоянно отбивающие атаки индейцев, бинтовали свои раны и восстанавливали стены. Долго так продолжаться не могло. Люди Нарваэса были ненадежны и могли взбунтоваться. Единственным выходом оставалось бегство из Мехико.

Утром Кортес еще раз попытался использовать единственный свой шанс – Моктесуму. Но когда он послал к королю, требуя от него приказать своим воинам прекратить атаки на испанцев, ибо они решили покинуть город, Моктесума, как описывают, грустно ответил: «Судьба из-за него привела меня на такой путь, что я не хочу жить, и я не хочу слышать когда-либо еще его голос». Тогда фрей Бартоломе и Олид пошли поговорить с ним, чтобы попытаться убедить короля, но тот ответил только, что он не в состоянии что-либо сделать, чтобы прекратить войну. Мешики выбрали королем вместо него Куитлауака. И он добавил: «Я считаю поэтому, что все вы будете убиты».

Тем не менее Моктесума попытался поговорить со своими людьми. Другое дело, по своей ли воле он это сделал или нет. Описывают, что его «подняли» на одну из зубчатых стен на крыше под охраной испанских солдат. Очевидно, его увидели и узнали военные вожди, тут же приказавшие прекратить атаки, и четверо из них вышли вперед, чтобы поговорить с ним. Содержание их речи кажется неожиданно миролюбивым, учитывая размеры катастрофы, которую он на них навлек. Однако там были и другие, те, что не были готовы покорно дожидаться, пока экс-король еще раз лишит воинов воли к сражению. Одним из них был Куитлауак. Еще одним – Куаутемок, юноша, рожденный быть королем и воспитанный для жестокости и войны.

Был ли отдан какой-либо приказ, и если да, то кто именно его отдал, мы не знаем, однако переговоры закончились внезапным градом камней и стрел. Под таким сильным обстрелом солдаты оказались не в состоянии обеспечить защиту Моктесумы, и он был трижды ранен – в ногу, в руку и в голову. Гомара пишет, что он жил еще три дня в сильных муках, а затем умер. Берналь Диас, который должен был быть непосредственным свидетелем ранения Моктесумы, пишет, что тот не позволил перевязать свои раны и отказался принимать какую-либо пищу; «затем совершенно неожиданно нам сообщили, что он мертв». И добавляет: «Кортес и мы все, капитаны и солдаты, оплакивали его».

Ни один из источников не приводит подробностей смерти Моктесумы. Кортес также не делает этого, он просто пишет в своих донесениях, что камень ударил Моктесуму по голове с такой силой, что «через три дня он умер». И добавляет: «Тогда я приказал унести его, мертвого, как есть, двум индейским пленникам, которые унесли его прочь, к его людям; но я не знаю, что они с ним сделали, знаю только, что война не прекратилась…» Другие люди, которых не было там в это время, описывают, как его нашли мертвым с цепями на ногах и пятью кинжальными ранами в груди, как испанцы вонзили меч ему в зад, а также сколько еще пленников было убито, например Какама – сорока пятью ножевыми ударами. Однако это не более чем политические выпады, сделанные значительно позже в адрес Кортеса, ибо хотя избавляться от пленников, задерживавших отступающую армию, было делом достаточно обычным, а у Кортеса хватало оснований не доверять Моктесуме, у него конечно же не было никаких причин делать из него мученика. В любом случае зачем ждать три дня? Значительно более вероятно, что сам Моктесума дошел до состояния, при котором смерть предпочтительнее жизни. Он вполне способен был умереть от недостатка воли к жизни; кроме того, хотя он и принял избрание нового, более воинственного короля, он не мог смотреть в будущее с большим энтузиазмом. Так или иначе, какую выгоду могли извлечь для себя испанцы из его смерти? Правда, вид его тела, выносимого из лагеря, вызвал крики и причитания среди индейцев, но не привел к какому-либо ослаблению атак. В самом деле, эффект был скорее противоположным, ибо смерть человека, правившего ими больше семнадцати лет, неизбежно должна была возбудить в мешиках жажду мести.


Глава 5
ПОРАЖЕНИЕ И ЗАВОЕВАНИЕ

Моктесума был «добровольным» пленником испанцев больше шести месяцев. Вместе с ним исчезла и без того шаткая их власть над владениями мешиков. С этого момента испанцы должны были полагаться только на силу своего оружия. Защититься же было абсолютно невозможно, ибо, как пишет Кортес, если бы за каждого погибшего испанца погибало двадцать пять тысяч индейцев, его люди все равно были бы уничтожены. Но чтобы вывести свои силы из города, ему необходимо было овладеть короткой дамбой на Такубу. Через день после смерти Моктесумы он сделал еще одну попытку, атаковав в западном направлении с передвижными башнями, четырьмя пушками и более чем тремя тысячами тлашкаланцев. Однако в итоге сражения, длившегося все утро, его вновь вынудили отступить и гнали до самых ворот испанского лагеря.

В это время мешики заняли большой храм – Кортес пишет, там было около пятисот «знатных персон»; Берналь Диас утверждает, что «туда поднялось более четырех тысяч воинов». Как бы то ни было, террасы храма и единственная ведущая на вершину лестница из ста четырнадцати ступеней превращали его в естественную крепость. Более того, как можно видеть на плане города, храм доминировал над лагерем испанцев. До этого мешики не занимали его, вероятно, по религиозным соображениям. Однако теперь их вел человек, воспитанный не для жреческого поприща, а для войны. Куитлауак мог руководствоваться и теми соображениями, что его избрание королем еще не было закреплено религиозным обрядом, непременно включавшим в себя жертвоприношения в храме бога войны.

Кортес ответил немедленно, ибо «кроме того, что они нанесли нам оттуда большой урон, пребывание в храме придало им храбрости и решимости атаковать нас». И когда посланные им отряды не смогли захватить храм, он лично пошел на приступ, окружил основание храма и поднял людей во фронтальную атаку вверх по лестнице. Началось жестокое сражение. Кавалерия внизу, во дворе, оказалась беспомощна, копыта лошадей скользили по гладкой поверхности каменных плит, и хотя пушки косили индейцев по десять или пятнадцать человек за выстрел, враг был настолько многочислен, что их ряды тут же смыкались. И все же верх взяла испанская сталь. Сражаясь плечо к плечу и продвигаясь вперед шаг за шагом, они дошли до вершины, «полностью залитой кровью», и тут началась уже охота за несчастными защитниками. Их сбрасывали вниз с террас, как раньше их жрецы сбрасывали тела принесенных в жертву. С помощью тлашкаланцев испанцы сожгли башни, кумирни, самих идолов. Была одержана первая реальная победа с тех пор, как Альварадо учинил резню среди беззащитных танцоров. «У них отняли некоторую долю их гордости», – лаконично замечает Кортес.

Однако во время последовавших переговоров стало ясно, что на сей раз мешики настроены решительно и намерены полностью уничтожить испанцев. Они снесли все мосты и готовы были уморить испанцев голодом, если окажутся не в состоянии перебить их. В эту ночь Кортес предпринял внезапную вылазку, захватил улицу, поджег около трехсот домов и вернулся затем в лагерь по другой улице, сжигая все на своем пути, распространяя пожар на нависавшие над лагерем испанцев террасы. На рассвете он уже снова вышел из лагеря и пробивался к такубской дамбе, на которой было восемь «очень больших крепких мостов». Теперь на их месте зияли проломы в дамбе, и в местах этих были возведены баррикады из саманного кирпича и глины. Он захватил четыре бывших моста, засыпал проломы обломками баррикад и поджег подступавшие к дамбе дома и террасы. К ночи он уже достаточно владел ситуацией, чтобы выставить охрану на засыпанных обломками проломах. На следующий день он снова сражался, пробиваясь дальше к материку, пока до него не дошло известие о том, что мешики ищут мира. Взяв с собой нескольких всадников, он галопом помчался обратно в лагерь.

Мешикские вожди в самом деле предлагали мир. Посредником стал захваченный ранее в плен верховный жрец, который по требованию испанцев отправился с ними, чтобы проследить за соблюдением условий перемирия. Кортес не забыл своих ошибок в те дни, когда Моктесума потребовал освобождения Куитлауака, а он не сумел правильно понять поведение индейцев и донья Марина не смогла разъяснить ему их истинных намерений. Основой уклада жизни мешиков были религиозные церемонии, и верховный жрец был необходим для окончательного посвящения Куитлауака в сан короля.

Едва успел Кортес приступить к еде, в которой чрезвычайно нуждался, как прибыли гонцы с новостью: вместо того чтобы прекратить атаки, мешики снова захватили все мосты на такубской дамбе. По его собственной версии, он отбил их все одной быстрой атакой во главе небольшого отряда кавалерии, достиг материка, но оказался… отрезанным от своих. Мешики сомкнулись позади него, расчистили проломы, заняли всю дамбу и скопились в каноэ на озере. Кортес пробился назад, причем ему пришлось рискованным прыжком преодолеть последний шестифутовый пролом, и только доспехи спасли его и его лошадь. К моменту его прибытия в лагере успели разнестись слухи о его гибели.

Четыре моста теперь были в руках мешиков, четыре – в руках испанцев. Пора было выбираться из города, невзирая на потерю лица или потерю людей, ибо даже если бы мешики вновь заговорили о мире, он не рискнул бы второй раз им довериться.

Приближалось событие, которое испанцы впоследствии назовут Ночью Печали. Сооружен передвижной мост, и Кортес отряжает сто пятьдесят солдат и четыреста тлашкаланцев для его переноски, установки на месте пролома и охраны на время прохода армии. Артиллерию понесут двести тлашкаланцев при поддержке пятидесяти солдат. Сандоваль и Ордас поведут армию, в то время как два отряда по пятьдесят человек под командованием Сауседо и Луго станут острием контратаки, где бы их марш ни встретил сопротивление. Альварадо и Хуан Веласкес идут замыкающими, а триста тлашкаланцев и тридцать солдат охраняют пленников. Эвакуация должна произойти этой же ночью, пока есть шанс ошеломить мешиков внезапностью и не встретить сильного сопротивления.

План был разумен. Однако не столь разумно было, вместо того чтобы идти налегке, шагать с грузом золота за плечами. Кортес, вполне понятно, настаивал на том, чтобы вынести хотя бы королевскую пятую часть; без сомнения, ему хотелось сохранить также и свою часть сокровищ, ибо он знал, что будет нуждаться в них, если решит вернуться и довершить завоевание Мехико. И теперь армии приходилось нести колоссальное количество золота на сумму 700 000 песо (по современным ценам, около 3 млн фунтов стерлингов), весом около восьми тонн. Алонсо де Авила и Гонсало Мехиа, два чиновника казначейства, присматривали за королевской долей, и для ее перевозки Кортес выделил им семь раненых лошадей, собственную кобылу и более восьмидесяти тлашкаланцев. Однако стоило открыть сокровищницу, и остановить солдат было уже невозможно. Тут уж каждый за себя. Те, в чьих глазах было больше жадности, чем опыта – люди Нарваэса в частности, – основательно нагрузились золотом. Старые служаки, вроде Берналя Диаса, удовольствовались тем, что сунули в карман по несколько чальчиуите, взяв красивые ограненные кусочки жадеита из маленьких ящичков, в которые те были упакованы.

Так, нагрузившись золотом, испанцы вышли из лагеря незадолго до полуночи 30 июня 1520 года[29]. Они покинули дворец Ашайакатля, где жили почти восемь месяцев. Была темная ночь, над озером Тешкоко стоял туман, сыпал легкий дождичек. Сандоваль и Ордас вышли к оконечности такубской дамбы, не встретив сопротивления, и изготовленный мост был установлен на место первого из восьми проломов. Кортес пишет, что тревогу подняла стража мешиков, стоявшая на другом конце дамбы. Вероятно, они подали сигнал к началу атаки, ибо еще до того, как испанцы достигли второго пролома, на них обрушилось «бесконечное множество» индейцев. Передвижение такого большого количества войск и лошадей, переносивших снаряжение, пушки, багаж и сокровища, вероятно, невозможно было скрыть. Мешики наверняка заранее ожидали испанцев в месте, где, по мнению Куитлауака, они становились наиболее уязвимы. Озеро кишело множеством каноэ, и индейцы стояли в воде по обеим сторонам дамбы и в проломах и наносили удары своими длинными копьями.

Кортес преодолел второй пролом и с пятью всадниками и пятью сотнями солдат продолжал прокладывать путь по дамбе, переплывая через проломы, пока не достиг материка.

Как у всякого военачальника, в донесениях Кортеса вся операция выглядит очень упорядоченно, хотя он и признает, что потерял много людей и лошадей, а также всю артиллерию, сокровища и обоз. Фактически же он угодил в хорошо организованную засаду, и все дальнейшее отступление представляло собой беспорядочное бегство. Мушкетеры и арбалетчики побросали свое оружие еще на втором мосту. Свистела, врубаясь в плоть и кости, сталь, когда испанские солдаты пробивались сквозь один отряд мешиков за другим – с одной стороны вода, с другой – плоские крыши и озеро, полное каноэ. Всадников стаскивали с лошадей, людей затаптывали, сталкивали вниз в воду, топили в проломах. Основной удар принял на себя конец колонны. Хуан Веласкес был убит. Альварадо получил ранение в ступню, под ним была убита его знаменитая гнедая кобыла, но он по-прежнему сражался с копьем в руке. Восемьдесят его солдат были убиты. Деревянный переносной мост разрушен, подходы к пролому завалены телами людей и лошадей и ящиками из обоза. Альварадо в конце концов пробился, для этого ему пришлось перепрыгнуть ров, использовав свое копье как шест для прыжков; позже мост на этом месте назвали Прыжок Альварадо, а участок дороги из Мехико на Такубу и по сей день называется Пуэнте Альварадо. В конце концов ему удалось пробиться к Кортесу с четырьмя солдатами и восемью тлашкаланцами, причем «у всех них лилась кровь из множества ран». Могучее старое дерево ауэуэте на дороге Мехико–Такуба отмечает, как считается, то место, где Кортес стоял в слезах над руинами своих надежд – нигде не отмечено, однако, были ли то слезы ярости или грусти.

Достигнув наконец Такубы, испанцы перегруппировались на возвышенности над озером, около теокали, где теперь стоит церковь Лос-Ремедиос – по всей Мексике на месте почти каждого храма построена церковь. Но даже здесь индейцы продолжали преследование. На следующий день рано утром испанцы подсчитали потери, и оказалось, что они составили более шестисот человек, в основном это были люди Нарваэса, погибшие у Прыжка Альварадо, утонувшие под тяжестью золота. Но наиболее тяжелые потери понесли тлашкаланцы, которых было убито, по прикидке Кортеса, более двух тысяч. Это не обязательно означает, что они приняли на себя главный удар; просто они, в отличие от испанцев, сражались с мешиками на равных. Кавалерия же наверняка постоянно присутствовала в гуще битвы, так как, несмотря на доспехи, было убито не менее сорока пяти лошадей, а уцелело только двадцать три.

Не уцелел никто из пленников, даже сын и дочь Моктесумы, которых, как считается, король на смертном одре поручил попечению Кортеса. По сообщению Берналя Диаса, они погибли у Прыжка Альварадо, как и Какама. И только решительная и неукротимая индейская принцесса, донья Марина, прошла через этот ад живой, вместе с Марией де Эстрада, единственной испанкой в Мехико, и доньей Луизой, дочерью Шикотенкатля. Они были спасены группой воинов-тлашкаланцев; все остальные женщины были брошены на произвол судьбы.

Кортес и остатки его армии весь день оставались в храме, окруженном индейцами, в полночь же ушли на север в направлении Куаутитлана и северной оконечности озера Тешкоко. Дозорные, слыша их отход, подняли все близлежащие города, и целый день испанцам пришлось с боями и потерями продвигаться по враждебной стране. Ночь они провели в другом храме на вершине холма. Почти все были ранены, еды почти не оставалось. Через час после восхода солнца испанцы уже снова были в пути, пробираясь по густонаселенной местности и подвергаясь постоянным атакам. Они шли на север в обход Сумпанго и двух соседних озер. Захваченный ими небольшой город дал им двадцать четыре часа передышки, а затем – снова вперед, без пищи, постоянно сбиваясь с дороги, которая, по их ожиданиям, должна была привести в Тлашкалу. Следующую ночь испанцы провели в заброшенных хижинах на краю равнины. Когда утром они снова пустились в путь, справа от них на холме показались индейцы. Кортес, взяв пятерых всадников и дюжину солдат, отправился на разведку в обход основания холма. Обойдя холм, они вышли к большому городу Отумба. Из города повалило им навстречу множество воинов-индейцев, и сам Кортес, не успев быстро отойти, был дважды ранен в голову камнями из пращи. В тот день испанцы прошли совсем мало и устроились на ночлег на открытой местности, дополнив жалкую диету из маиса и трав мясом лошади, убитой в дневном бою.

И в это самое время мешики совершают тактическую ошибку, лишившую их всех преимуществ и практически предопределившую окончательное порабощение их страны. Вместо того чтобы придерживаться и далее тактики выматывающего преследования, они решились на генеральное сражение. Для этого последнего удара Куитлауак сосредоточил свою огромную армию на открытых маисовых полях под Отумбой. Ему, как, впрочем, и никому из его военных вождей, никогда прежде не доводилось видеть испанскую кавалерию в действии на открытом пространстве. Описания сражений, дошедшие с побережья, из Тлашкалы и Чолулы, наверняка казались им сильно преувеличенными, поскольку совершенно расходились с их собственным опытом столкновений со всадниками в ограниченном городском пространстве Мехико. Они не имели никакого представления о грохочущей лавине и смертоносном ударе закованных в доспехи лошадей на полном скаку.

Кортес, понимавший, что стоит перед лицом решающей битвы, приказал тяжелораненым, ехавшим ранее на лошадях, идти пешком, насколько хватит сил. Лошадей – все двадцать две – подготовили к сражению. Они должны были нападать и возвращаться, нападать и возвращаться, а их всадники должны были метить врагам только в лицо. Пешие же солдаты должны были разить мешиков своими мечами только в живот.

Сражение при Отумбе состоялось 7 июля 1520 года. «Это было кровопролитное сражение и ужасающее зрелище, – пишет Берналь Диас, который, как и Кортес, убежден, что испанцы одержали победу благодаря особой милости Божией. – Казалось, что силы наших удвоились». Кавалерия раз за разом взламывала плотные ряды мешиков. «И затем, препоручив свои души Господу и Марии Благословенной и призывая нашего покровителя, святого Иакова, мы атаковали их все вместе… Мы прошли по центру их сомкнутых рядов, нанося им рубящие и колющие удары своими мечами, а эти собаки яростно сопротивлялись, причиняя нам раны и смерть своими длинными копьями и двуручными мечами. И поскольку поле было ровное, наши всадники наносили им удары копьями беспрестанно, атакуя и возвращаясь и атакуя вновь».

Никакой оценки численности мешиков не приводится, но следует отметить, что сражение не прекращалось до конца дня. Берналь Диас утверждает, что никогда еще в Индиях не видели столько воинов, собранных вместе для сражения. «Присутствовал весь цвет Мехико, Тешкоко, всех расположенных окрест озера городов и многих других, расположенных по соседству». Огромность мешикского войска подтверждает и сам Кортес: «Такое множество индейцев вышло мне навстречу, что со всех сторон вокруг нас мы не видели земли, так густо она была покрыта ими. Они атаковали нас со всех сторон так яростно, что мы не могли различить друг друга, так сильно мы оказались зажаты и перепутаны с ними. Мы были убеждены, что это наш последний день…» Он еще добавляет: «Они были настолько многочисленны, что мешали друг другу как сражаться, так и спастись бегством». Нет оснований сомневаться в храбрости и свирепости мешикских воинов, однако автократия в бою представляет собой такую же помеху, как и в политике. Военные вожди индейцев носили головные уборы из перьев, огромные золотистые султаны, сияющие в солнечных лучах над сражающейся массой их воинов. По приказу Кортеса испанская кавалерия начала за ними настоящую охоту, и по мере того как падали их предводители, воины также падали духом, их ряды начинали рассыпаться. «Затем, – пишет Берналь Диас, – все наши всадники преследовали их, и мы не ощущали ни голода, ни жажды. Окрыленные, как будто мы не претерпели катастрофы и не пережили никаких лишений, мы следовали за нашей победой, сея смерть и раны, а наши союзники, тлашкаланцы, превратились в настоящих львов».

Силы испанцев опять уменьшились до четырехсот человек с небольшим. Но хотя мешики следовали за войском по пятам, они больше не предпринимали попыток атаковать, а на следующий день, когда испанцы достигли тлашкаланской границы, отмеченной древними укреплениями, мешики исчезли. Испанцы снова оказались среди друзей; касики Тлашкалы вышли их приветствовать, выразили сочувствие к их несчастьям, предложили им пищу и кров.

Одной из самых поразительных сторон этой кампании кажется верность тлашкаланцев. Народы, подобные им, есть в каждой горной стране – шотландцы, черногорцы, берберы. Ненавидящие угнетение, они увидели в испанцах единственную надежду на выживание и готовы были по-прежнему поддерживать их, несмотря на ужасающие потери. По существу, именно союз с тлашкаланцами позволил Кортесу вновь отвоевать все потерянные им территории.

Сам Кортес, казалось, никогда не испытывал сомнений. Он сразу же послал в Вера-Крус за порохом, арбалетами и экипажами двух разбившихся у побережья судов Нарваэса. Он обратился к своим людям с пламенной речью и в резких словах объявил им, что война будет продолжаться до тех пор, пока вся страна не подчинится испанскому правлению; при поддержке старой гвардии ему удалось пристыдить остатки людей Нарваэса, рвавшихся поскорее вернуться на Кубу, и убедить их остаться с ним. У него, конечно, не было никакого полевого госпиталя, но Тлашкала, расположенная в горах, сама по себе была здоровым местом. Раны заживали. Однако многие из его людей были искалечены – Кортес и сам потерял два пальца на левой руке, – а в качестве подкрепления он получил из Вера-Круса лишь семерых больных матросов. Тем не менее после трехнедельного отдыха он приказывает своим людям идти на город Тепеака, где стоял гарнизон мешиков. Город располагался к югу и немного к востоку от старого вулкана, называемого Ла-Малинче. В первую очередь это была карательная экспедиция, ибо в этом городе простились с жизнью шестнадцать испанских солдат. Однако это был также тренировочный поход, призванный укрепить дисциплину среди людей Нарваэса и еще раз испытать верность тлашкаланских союзников. Они дали две тысячи воинов, и, когда те присоединились к Кортесу, это, должно быть, укрепило мужество и его собственных людей. Индейцы представляли собой великолепное зрелище, когда входили в лагерь колонной по двадцать человек в ряд, одетые во все белое и в совершенном порядке; били барабаны, трубили трубы, кивали яркие султаны, сверкали на солнце знамена их республики. Эта живописная сцена завершилась ритуальным жертвоприношением нескольких мешикских шпионов и посвящением в воины сына вождя – по его лицу пять раз провели только что вынутым из груди, еще сокращающимся сердцем. Однако по индейским стандартам войско Кортеса по-прежнему оставалось совсем небольшим, и, когда Кортес достиг Тепеаки, обитатели города решили оказать ему сопротивление. Кортес воспользовался случаем, чтобы в присутствии королевского нотариуса обнародовать декрет, обрекающий всех их на рабство как взбунтовавшихся испанских вассалов. Под действие декрета подпадали все союзники Мехико, взбунтовавшиеся после принесения клятвы верности испанской короне. Следует иметь в виду, что это полностью соответствовало представлениям и практике того времени. Кортес сделал это, по всей вероятности, потому, что его войсковая казна почти опустела. Он нуждался в средствах для следующей кампании, которую уже обдумывал, а рабы должны были явиться эквивалентом золота. Однако во втором послании к императору он считает необходимым привести причины, оправдывающие эту акцию – «ибо в дополнение к убийству испанцев и бунту против службы Вашему Величеству они едят человечину…». Его третий довод, возможно, наиболее убедителен: он сделал это в назидание всем остальным племенам империи мешиков. По существу, это попытка припугнуть индейцев и тем самым принудить их к покорности.

Защитники Тепеаки повторили ошибку, допущенную мешиками при Отумбе: они дали испанцам сражение на ровной поверхности маисовых полей, где кавалерия без труда порубила индейских воинов на куски. Большинство несчастных жителей города заклеймили специальным клеймом и продали в рабство.

Жестокость эта почти наверняка вдохновлялась кампаниями Фердинанда против мавров и имела подобный же эффект. Города торопились подтвердить свою верность, в то время как капитаны Кортеса и его тлашкаланские союзники рыскали по всей округе, уничтожая мешикские гарнизоны и возвращаясь с рабами и добычей. Удача повернулась к нему лицом, благоволя, как всегда бывает, человеку, решительно преследующему единственную цель. В Вера-Крус прибыли два корабля с Кубы, нагруженные оружием, порохом и припасами для злополучной экспедиции Нарваэса, а Гарай направил с Ямайки отряд для организации поселения на реке Пануко и еще один корабль с подкреплением. Все это попало в руки Кортеса. Таким образом, враждебно настроенные соперники его, губернаторы Кубы и Ямайки, сами того не желая, прислали ему полторы сотни человек, двадцать лошадей, пушки, оружие и порох, в чем он отчаянно нуждался.

В дополнение ко всему у Кортеса объявился еще один нежданный союзник – оспа. Эту смертельную болезнь занес в эту страну негр-раб из экспедиции Нарваэса: честный ответ, как замечает Берналь Диас, на «бубоны», то есть сифилис, полученный испанцами от индейцев. Начавшись в Семпоале, где умер негр, оспа теперь распространилась по всей стране, и Кортес требовался всюду для разрешения земельных споров и назначения касиков взамен умерших. Болезнь проникла даже в Мехико. Куитлауак умер от оспы, и ему наследовал Куаутемок, женатый на одной из дочерей Моктесумы.

Прибыл еще один корабль, на этот раз из Испании, и привезенные на его борту оружие и порох пришлось оплачивать золотом. Кортес теперь вполне мог позволить себе отправить один корабль на Ямайку, чтобы тайком купить у тамошних поселенцев лошадей, а другой в Испанию через Санто-Доминго. Он направил в Испанию Ордаса и Авилу, чтобы они представляли его дело против представительства Диего Веласкеса. В то же время он начал строительство тринадцати шлюпов для действий на озере Тешкоко.

Все это требовало времени, и немалого, и только к Рождеству 1520 года Кортес был готов к выступлению. Первым объектом его внимания был Тешкоко, который он нашел таким же опустевшим, как и тогда, когда шел на выручку Альварадо. К апрелю 1521 года его войско уже двигалось в обход озера, покоряя город за городом, несмотря на вылазки мешиков, неутомимо обстреливавших испанцев со своих многочисленных каноэ. Сражение следовало за сражением. При Шочимилько – единственном в нынешнее время месте, где еще можно увидеть красоту того озера, каким оно было тогда, – Кортес чуть не погиб. Он ездил в то время на упитанном и избалованном гнедом коне по кличке Эль Ромо, что значит Мул, – во всех кампаниях Кортеса лошади играли настолько важную роль, что их клички записывались столь же пунктуально, как и имена ездивших на них капитанов. Животное споткнулось в разгар сражения, и Кортеса стащили с седла. Тут же вокруг него сомкнулись мешики, надеясь заслужить славу, захватив его живым для принесения в жертву. К нему пробилась группа его старых гвардейцев, и он сумел на расчищенном ими пятачке вскочить в седло, несмотря на полученное ранение в голову.

Сражение при Шочимилько оказалось самым тяжелым в этой кампании. После взятия города испанцы поднялись на храмовую башню и с ее вершины смогли увидеть все приозерные города, в том числе и сам Мехико, сверкавший белизной в ослепительных лучах солнца. Они также увидели направлявшиеся к ним две тысячи каноэ и еще больше подходящих по суше воинов – десять тысяч. Пора было отступать, и они направились на север в полном строю, хотя многие солдаты получили ранения. Койоакан испанцы нашли покинутым. Они пошли дальше, к Такубе. Начался сильный дождь. Они подошли к дамбе, на которой потеряли так много золота и так много товарищей при отступлении во время Ночи Печали, но решили не пытаться отбить ее. И снова на север, шагая по глубокой грязи в Аскапоцалько, тоже оказавшийся опустевшим. Продолжая двигаться на север, они завершили обход озера и вернулись в Тешкоко.

Здесь мятежная часть испанского войска, состоявшая в основном из людей Нарваэса и возглавляемая Антонио Вильяфаньей, организовала заговор с целью убийства Кортеса. Вильяфанья принадлежал к партии Веласкеса, создавшей Кортесу так много проблем при снаряжении и в начале экспедиции более восемнадцати месяцев назад. В это время как раз прибыл корабль из Испании, и план состоял в том, что несколько заговорщиков должны были принести Кортесу, сидевшему со своими капитанами за обедом, запечатанное письмо. Они должны были сказать, что письмо это от отца Кортеса, Мартина Кортеса, и, когда тот начнет читать письмо, заколоть и Кортеса, и его капитанов. Однако, как все заговорщики, они не смогли удержать свои планы при себе. Они раскрылись настолько, что избрали нового капитан-генерала и всевозможных чиновников взамен имеющихся. Естественно, кто-то из солдат проболтался. Заговорщики были захвачены врасплох на квартире Вильяфаньи, и после короткого суда, на котором Вильяфанья сознался, он был повешен под собственным окном. Остальных заговорщиков, арестованных вместе с ним, освободили. Кортесу нужны были все его люди, а казнь предводителя, похоже, послужила достаточным предупреждением, поскольку после этого у него не было проблем с этими людьми.

Корабль из Испании привез еще оружие, а также нескольких идальго с собственными лошадьми, молодых искателей приключений, желавших присоединиться к экспедиции ради добычи. Но главное, корабль привез новости: Фонсека вышел из милости при дворе, и император теперь склонен поддержать не Веласкеса, а Кортеса. Слава Кортеса распространялась все шире, его звезда была на подъеме. Сама Церковь оказывала ему поддержку, послав францисканца с буллами нового папы, предлагавшими, разумеется, за определенную мзду в золоте, отпущение всех и всяческих грехов, которые могли совершить солдаты в ходе войны. Вместе с новоприбывшими у Кортеса теперь насчитывалось: кавалерия из 86 всадников, 118 арбалетчиков и мушкетеров и более 700 пехотинцев, а также три тяжелых железных орудия, пятнадцать малых бронзовых полевых пушек и полтонны пороха. Более того, была завершена постройка тринадцати шлюпов, или бригантин.

После воскресной мессы 28 апреля 1521 года шлюпы спустили на воду и подняли на них флаги. Затем Кортес провел смотр своей армии и произнес перед солдатами, как и всегда в таких случаях, зажигательную речь. Армия была готова выступить, и на следующий день по провинциям Тлашкалы, Чолулы и Уэйоцинго были разосланы гонцы с приказанием в течение десяти дней собрать воинов для штурма Мехико. Как всегда верные и яростно жаждущие битвы тлашкаланцы прибыли менее чем через неделю, войдя в Тешкоко организованной колонной в пятьдесят тысяч воинов. Все они были хорошо вооружены и шли сомкнутыми рядами; их украшенные перьями головные уборы кивали в ответ на приветственные выкрики «Кастилья, Кастилья» и «Тлашкала, Тлашкала». Им понадобилось три часа, чтобы войти в город, их знамена развевались, и высоко парил белый штандарт с журавлем с распахнутыми крыльями.

К празднику Святого Духа у Кортеса в Тешкоко собралось более семидесяти пяти тысяч индейских воинов. Через два дня он провел смотр своего воинства и отдал боевые приказы. Войско должно наступать тремя частями. Альварадо с 30 лошадьми, 18 арбалетчиками, 150 пехотинцами и 25 000 тлашкаланцев и Олид с 33 лошадьми, 18 арбалетчиками и 160 пехотинцами в сопровождении 20 000 индейских воинов должны двигаться на север в обход озера: Альварадо должен занять Такубу, Олид встать на позиции в Койоакане. Сандоваль с 24 лошадьми, 4 мушкетерами, 13 арбалетчиками, 150 пехотинцами и еще 30 000 индейцев должен нанести удар на юг на Истапа-лапу, разрушить город и продвигаться дальше по той дамбе, по которой испанцы в первый раз входили в Мехико. Сам Кортес будет командовать бригантинами, на каждую из которых назначена команда из девятнадцати испанцев – капитан, шестеро лучников или мушкетеров и остальные на веслах.

Индейцы двинулись в путь раньше испанцев, вероятно, потому, что при такой многочисленности воины съели все принесенные с собой припасы. Весь план кампании едва не был загублен в самом начале дезертирством одного из военных вождей тлашкаланцев, Шикотенкатля Младшего. Кортес, который только с помощью тлашкаланцев мог рассчитывать пробиться через орды мешиков, отреагировал мгновенно. Он известил остальных тлашкаланских военных вождей, включая и отца Шикотенкатля, что в испанской армии дезертирство перед лицом неприятеля подлежит наказанию смертью. Шикотенкатль был казнен, а поскольку тлашкаланский закон также карал дезертирство смертью, даже его отец принял наказание как справедливое. На все это потребовалось время.

Кроме того, легкомыслие людей Кортеса представляло собой опасность чуть ли не большую, чем непостоянство индейцев. По прибытии в Акольман Альварадо и Олид чуть не подрались, поссорившись из-за квартир. Кортес снова был вынужден вмешаться, но и после этого два капитана едва разговаривали между собой. В результате по прибытии в Такубу, когда Альварадо предложил, чтобы оба отряда по-прежнему были вместе, Олид настоял на выполнении буквы инструкции и увел своих людей в Койоакан, оставив без поддержки людей Альварадо, почти целый день сражавшихся, чтобы выполнить приказ и разрушить деревянные трубы главного акведука, снабжавшего водой Мехико.

У Сандоваля тем временем возникли серьезные затруднения с взятием Истапалапы. В разгар сражения на вершине близлежащего холма были замечены дымовые сигналы. На этот призыв о помощи ответили дымовые сигналы из приозерных городов, и вскоре Кортес, атаковавший скалистый остров недалеко от самого Мехико, оказался преследуем более чем тысячью каноэ. Ветра в это время не было, однако гребцам удалось сохранить безопасное расстояние до рассвета, когда подул бриз и наполнил их паруса. Кортес немедленно развернул бригантины и направил их в гущу лодок мешиков. «Мы уничтожили бессчетное количество каноэ, убили и утопили множество врагов – великолепнейшее зрелище, какое только можно увидеть в мире». Вдохновленный своим успехом, обеспечившим ему реальное главенство на озере, Кортес незамедлительно захватил небольшую крепость на дамбе Шолок. Так начался очередной поход на Мехико. Он продолжался два месяца и вовлек испанцев в жесточайшие сражения.

Хотя история обороны ацтеками Мехико мало известна, она должна рассматриваться как эпическая часть военной истории. Под командованием своего юного вождя Куаутемока индейцы сражались с полным безразличием к смерти, с храбростью людей, делом жизни которых является война, – сражались сперва на дамбах, а затем, когда все проломы были завалены и все наблюдательные башни захвачены, на улицах самого города, обороняя каждый дом, каждый канал, восстанавливая за ночь разрушенные испанцами днем баррикады, вновь расчищая засыпанные проломы в дамбах. Это было невероятное проявление энергии и мужества со стороны людей, на поздних этапах осады страдавших от голода, жажды и зловония несожженных трупов. Кроме всего прочего, индейцы действовали изобретательно. Они вгоняли в дно озера сваи, чтобы помешать бригантинам оказывать непосредственную поддержку пробивающимся по дамбам испанцам; они рыли под водой ямы-ловушки для солдат и всадников, пытавшихся вброд преодолеть проломы в дамбах; они использовали захваченные испанские мечи, привязанные к длинным шестам, чтобы останавливать атаки испанской кавалерии. Сперва индейцам по ночам в каноэ удавалось доставлять в город продовольствие и воду из озерного края; но по мере того как сжималось кольцо блокады, приток припасов убывал, а с отпадением от Мехико приозерных городов прекратился вовсе. Защитникам Мехико приходилось довольствоваться солоноватой водой, добываемой из вырытых в городе колодцев, растениями и телами убитых воинов или принесенных в жертву пленных.

Штурм Мехико испанцы начали с юга и запада по трем дамбам. Кортес с отрядом Олида попытался ворваться в город по главной дамбе от Шолока; Сандоваль – по небольшой вспомогательной дамбе, соединявшейся с ней в Акачинанко; в это же время с запада подходил по такубской дамбе Альварадо. Его поддерживали четыре бригантины, еще две были направлены на помощь Сандовалю к вспомогательной дамбе. Без бригантин, способных сдерживать натиск индейских каноэ, у испанцев было бы мало надежды разрушить водные оборонительные сооружения города. Дамбы же были настолько усеяны домами и крепостями, так часто прерывались мостами и перегораживались воздвигнутыми мешиками баррикадами, что каждый ярд дамбы приходилось отвоевывать ценой серьезного сражения. Более того, из-за препятствий, грязи и ила от лошадей, составлявших основное преимущество испанцев на суше, толку было мало. Каждую ночь проломы, так тщательно засыпанные в течение дня, расчищались заново. Тем не менее за несколько дней Кортесу удалось проникнуть в Теночтитлан, южную часть города, дойти до площади и захватить храм высотой в сотню ступеней, почти такой же высокий, как сам большой теокали. Теперь, когда Кортес оказался уже в городе, юный властитель Тешкоко привел к нему воинов своей провинции, так что теперь испанцы продвигались по трем дамбам при поддержке не менее ста тысяч индейских воинов. Конец штурма, казалось, был уже близок. Однако сам город пересекали во всех направлениях бесчисленные каналы; мешики разрушили все мосты и обороняли каждый пролом с необычайной яростью, метали с крыш ближних домов пращные камни и стрелы; продвинуться вперед можно было, только засыпав каждый канал и разрушив все стоящие рядом с ним дома. Так, дом за домом, был разрушен один из красивейших городов мира. В этот момент горячность Альварадо вновь чуть не привела к катастрофе. Кортес пытался связать два звена атаки на город, проложив проход через несколько улиц, соединявшихся с такубской дамбой. Перед ним, однако, оказалось полдюжины проломов и, захватив и засыпав три из них, он сделал привал на ночь. Очевидно, его целью была рыночная площадь. Альварадо стремился к той же цели, но его людям оказывалось такое сопротивление, что каждую ночь они вынуждены были отступать по дамбе назад, в свой лагерь в Такубе, оставляя только посты у засыпанных проломов. Казалось, теперь между Альварадо и Кортесом возникло своего рода соперничество – каждый из них хотел первым дойти до площади. Площадь эта, представлявшая собой обширное открытое пространство, окруженное аркадами и многочисленными храмами, была идеальной площадкой для организации передовой базы. Такубская дамба выходила прямо на площадь, и Альварадо, воодушевленный захватом нескольких промежуточных мостов и баррикад, сделал рывок по направлению к площади, тем более что мешики, казалось, были сломлены и побежали. Однако это оказалось ловушкой. За спиной Альварадо оставил полосу мелководья шириной шестьдесят футов, которую преодолел вброд со своими людьми и лошадьми. Пятьдесят солдат только-только начали засыпать разрыв в дамбе, когда мешики внезапно развернулись и яростно атаковали. Каноэ, ожидавшие в засаде, мгновенно оказались в разрыве дамбы. Бригантины задержал подводный частокол, и они не смогли прийти на помощь. Альварадо пробился к соседней улице и проложил себе дорогу через значительно более глубокий пролом, но там под водой оказались вырыты ямы-ловушки. Испанцы чудом избежали гибели, и Альварадо удалось спасти свою жизнь и выбраться из этой переделки, потеряв всего одну лошадь. Но кроме убитых и раненых пятеро испанцев были захвачены живыми.

Кортес был справедливо разгневан этой неудачей, поскольку неоднократно предостерегал и своих людей, и Альварадо от продвижения вперед за незасыпанные проломы в дамбах. Но через несколько дней он и сам угодил в такую же точно ловушку. В тот день он пробивался к той самой рыночной площади. Только что захватили достаточно глубокую водную перемычку, на которой мешики намеренно оставили очень узкую дамбу с несколькими разрывами в ней. Двинулись, чтобы занять ее; индейцы отступили, как будто внезапно потеряв храбрость, заманивая испанцев шаг за шагом, и в конце концов развернулись и побежали. Кортес и его люди преследовали их по пятам, оставив пролом позади себя незасыпанным, хотя Кортес позже и утверждал, что отдал приказание засыпать его. В домах вдоль дамбы скрывались отряды мешиков под командованием храбрейших их предводителей; каноэ стояли в ожидании, готовые мгновенно войти в пролом, под водой в ил заранее загнали колья, чтобы задержать бригантину. Ловушка захлопнулась в одно мгновение, на Кортеса и его людей набросилась толпа индейцев. Сам Кортес был серьезно ранен и ногу, его стащили с лошади в воду, в жидкую грязь пролома, и здесь Олеа, один из старых гвардейцев Кортеса, спасший уже однажды его жизнь при Шочимилько, отсек руку вождю мешиков, тащившему его в сторону одного из каноэ. Кортеса вновь спасло от гибели только стремление мешиков взять его живым и принести в жертву богам. Другие солдаты бросились на помощь, однако Олеа был уже мертв. В этой ловушке Кортес потерял около сорока солдат, причем большинство их индейцы захватили живыми, и тысячу своих индейцев убитыми. Это было тяжелейшее из поражений, которые испанцы потерпели с начала осады Мехико.

Воодушевленные своей победой, мешики возобновили атаки на людей Альварадо. «Издавая громкие вопли, – пишет Берналь Диас, – они швырнули перед нами пять голов, истекающих кровью, только что отрезанных у людей из отряда Кортеса». Они кричали, что убили уже Кортеса и Сандоваля и что убьют и их тоже. Хуже того, когда испанцы отступили на такубскую дамбу, они услышали звуки труб с большого теокали в шести милях от них, в Мехико, и бой барабана из змеиной кожи[30], «очень зловещие звуки» – зловещие, ибо в этот момент мешики приносили в жертву десятерых их товарищей.

На другом конце города такая же драматическая сцена разыгрывалась возле лагеря Кортеса. Мешики, преследовавшие его до самого лагеря и атаковавшие большими силами, швырнули в гущу его людей еще четыре отрубленных головы с содранной кожей, вопя, что среди них находятся и головы Альварадо и Сандоваля, убитых ими. Опасаясь худшего, Кортес послал Андреса де Тапиа в сопровождении троих всадников в обход по суше в Такубу, чтобы получить известия о ситуации там. Тем временем Сандоваль, медленно, но верно продвигавшийся в своей части города, столкнулся с таким множеством врагов, что вынужден был отступить, потеряв шесть человек убитыми и получив ранения в голову, бедро и левую руку. Мешики продемонстрировали его людям шесть голов. Это были головы людей Кортеса, но индейцы вопили, что одна из них принадлежит самому Кортесу, а другая – Альварадо.

Несмотря на полученные раны, Сандоваль немедленно поскакал галопом в лагерь Кортеса. Найдя своего командира живым, но встревоженным отсутствием новостей от Альварадо, он направился в Такубу. Он успел как раз вовремя, чтобы предотвратить захват одной из бригантин, севшей на мель, и был здесь ранен камнем из пращи в лицо. Он получил еще одно ранение во время вылазки, стремясь очистить дамбу от атакующих орд мешиков. Он вел кавалерию в одну атаку за другой, несмотря на скользкую поверхность дамбы; арбалетчики и мушкетеры стреляли без перерыва, другие солдаты заряжали, им оружие; пехотинцы рубили и кололи вовсю. Даже пушечный огонь не страшил яростно атаковавших мешиков, пьяных от одержанной победы. Сражение не ослабевало, пока испанцы не отступили почти до самой Такубы, до конца дамбы, и не оставили между собой и противником широкой полосы воды.

И снова зловеще загремел барабан из змеиной кожи под аккомпанемент раковин, рогов и труб. Взглянув в направлении большого храма, возвышавшегося над городом, испанцы увидели еще нескольких своих товарищей, захваченных во время неудачной атаки Кортеса. Их волокли вверх по ступеням на маленькую платформу, где уже стояли в ожидании жрецы.

«Мы видели, как они надели султаны из перьев на головы многих из них и затем заставили их танцевать со своего рода веерами перед лицом Уицилопочтли. Затем, когда они закончили танец, жрецы уложили их на спину на узкие камни для жертвоприношений и, вскрыв им грудь, вынули их бьющиеся сердца, которые предложили стоявшим перед ними идолам. Затем они ногами столкнули тела вниз по ступеням, и индейские мясники, ждавшие внизу, отрезали им руки и ноги и содрали кожу с их лиц, которую позже выделали как кожу для перчаток, вместе с бородами, и сохранили для своих хмельных праздников. Затем они ели их мясо с соусом из перца и томатов».

Есть и другое описание того, как мешики атаковали и швыряли в гущу испанцев жареные руки и ноги, вопя: «Ешьте мясо этих теуле и ваших братьев, ибо мы сыты им по горло – набивайте животы нашими объедками».

Для нас сейчас эти описания звучат ужасающе, однако мешики в тот момент сражались за свои жизни, за государство, которое они превратили в величайшее государство в индейском мире, за свой красивый город и за славу своей единственно истинной религии. С их точки зрения, то, что они делали с захватчиками, было не более чем обычной их практикой, а запугивание испанцев останками захваченных пленников – просто психологической войной. Без сомнения, подобная тактика производила впечатление на испанских солдат, поселяя в каждом мысль о том, что если не милость Господня… В самом деле, Берналь Диас откровенно пишет, что перед сражением страх быть захваченным в плен живым всегда мучил его так, что «какой-то ужас и мрак охватывали мое сердце, и я должен был помочиться раз или два и препоручить свою душу Богу и Его Пресвятой Матери». В сражении страх оставлял его, но, поскольку сражения были повседневной обыденностью, этот страх быть захваченным, испытываемый, без сомнения, всеми испанцами, вызывал сильнейшее нервное напряжение, хотя, вероятно, добавлял им физических сил и свирепости.

Такая психологическая война, очевидно, оказывала воздействие и на их индейских союзников; или, возможно, их просто начала выматывать эта затянувшаяся кампания. Индейские военные кампании обычно продолжались недолго, поскольку они воздерживались от снабжения армии за счет окружающего населения, а всегда носили запасы продовольствия с собой. Как бы то ни было, индейцы начали потихоньку дезертировать. Берналь Диас утверждает, что испанцы, наступавшие по такубской дамбе, остались совершенно одни и четыре дня работали по очереди: один отряд засыпал проломы, пока два других сражались, – и так до тех пор, пока все расчищенные проломы не были засыпаны вновь. Однако это не подтверждается в письме Кортеса, который описывает, как Чичимекатль, тлашкаланский военный вождь, организовал со своими людьми самостоятельную и очень успешную атаку, пока испанцы Альварадо отдыхали в лагере.

Кортес фактически приказал испанцам отдыхать, посылая в город только небольшие отряды для имитации наступательной активности. С июня по август в долине Мехико продолжается дождливый сезон, и люди Кортеса уже больше месяца все время сражались в условиях сырости и плохо питались. Им требовалось время, чтобы восстановить силы, привести в порядок оружие и привезти еще пороха из Вера-Круса, где, весьма кстати для Кортеса, нашел убежище один из кораблей неудачной экспедиции Понсе де Леона во Флориду. Более того, в окрестных городах назревали неприятности. После своей победы мешики разослали кисти рук и ступни принесенных в жертву испанцев, а также головы убитых лошадей по всем городам своих бывших союзников. Чтобы остановить начавшееся брожение, Кортес направляет Тапиа к куэрнавакам, а Сандоваля к отоми, дав каждому значительный отряд якобы для «защиты» этих союзников. С Сандовалем ушло шестьдесят тысяч индейцев, и это, вероятно, объясняет, почему испанцы на такубской дамбе чувствовали себя покинутыми. Имея под рукой такую значительную силу, Сандоваль нанес кулуанским инсургентам сокрушительное поражение. На все это потребовалось около десяти дней, но результат оправдал все усилия – когда Кортес возобновил полномасштабные операции против Мехико, его поддерживало огромное вспомогательное войско из ста пятидесяти тысяч индейцев. Он начал новую операцию тем, что, по примеру мешиков, организовал несколько тщательно подготовленных засад и внезапных атак. Наиболее успешная из них имела место примерно через неделю тяжелых боев, когда ему удалось наконец захватить пресловутую рыночную площадь. Было убито около пяти сотен «всех храбрейших и доблестнейших из их главных людей», и, как добавляет Кортес без каких бы то ни было комментариев и выражения чувств, «наши союзники хорошо поужинали, ибо они разрезали на куски всех убитых и захваченных в плен, чтобы съесть». На следующий день его люди убили и ранили еще восемь сотен индейцев, а еще через день соединились с отрядом Альварадо. С самого начала нового наступления приказ Кортеса не продвигаться за незасыпанный пролом в дамбе выполнялся неукоснительно, и, используя в качестве рабочей силы своих индейцев, он систематически разрушал каждое здание, стирая с лица земли целые улицы.

Кортес утверждает, что неоднократно пытался побудить мешиков к сдаче и прилагал все силы, чтобы удержать своих индейских союзников от грабежа и бессмысленных убийств. Наступление быстро превращалось в резню. В одном из столкновений мешики потеряли убитыми двенадцать тысяч, в другом – сорок тысяч человек. Семь восьмых территории города оказалось в руках захватчиков, «которые не оставили им места даже стоять, кроме как на телах их собственных убитых», и «наши союзники обращались с врагом в высшей степени жестоко, ибо они ни за что не пощадили бы ни одной жизни». В каждой части города, которую захватывали испанцы, они обнаруживали дома и частоколы полными голов и трупов. «Мы не могли пройти, – пишет Берналь Диас, – не наступив на тела и головы мертвых индейцев».

Мешики еще дважды пытались прозондировать пог чву к примирению, но либо они хотели только выиграть время для подготовки оборонительных укреплений, либо каждый раз наталкивались на непреодолимое упрямство жрецов. Кортес, на которого произвели впечатление перенесенные ими страдания, также выдвигал предложения, которые последовательно отвергались. Конец наступил внезапно, 13 августа 1521 года, когда Кортес повел своих солдат в решительную атаку на небольшой участок города, где собрались уцелевшие мешики. В тот день их погибло более пятнадцати тысяч. Куаутемок и остатки его армии бросились к каноэ. Каноэ Куаутемока было легко узнаваемо благодаря отделке, подобающей главе государства, и короля захватила в плен одна из бригантин.

Так закончилась эпическая оборона Мехико. Целых два месяца ацтеки отбивали атаки более чем ста пятидесяти тысяч воинов их собственной расы; они бестрепетно встретили новые военные орудия, привезенные захватчиками, – пушки, корабли, мушкеты, сталь и сверхъестественную мощь закованной в латы кавалерии. Они не испугались голода, жажды и болезней. Берналь Диас приводит ужасающее описание условий в квартале города, захваченном во время последнего штурма:

«Мы обнаружили дома, полные трупов, и в них некоторых еще живых мешиков, не способных выйти оттуда. Их экскременты подобны были тем, которые испускает тощая свинья, которую кормили одной только травой. Город выглядел так, будто его пропахали. Корни каждого съедобного растения были выкопаны, сварены и съедены, они использовали даже кору некоторых деревьев… долгое время не рождались живые дети, так они страдали от голода и жажды и бесконечных сражений».

Все же, хотя мешики ели плоть убитых ими или захваченных в плен врагов, они не ели своих мертвых. Положение их было настолько отчаянным, что Куаутемок попросил позволения вывести всех своих людей на материк. «Полных три дня и ночи неубывающим потоком они выходили, и все три дамбы были забиты мужчинами, женщинами и детьми такими тощими, болезненными, грязными и вонючими, что жалко было смотреть на них».

После девяноста трех дней постоянных сражений и шума войны на город опустилась неестественная тишина. Кортес отозвал свои войска на прежние позиции, подальше от густого запаха гниющей плоти и опасности инфекционных заболеваний. В эту же ночь старые боги, кажется, также бежали прочь. Шел сильный дождь, черная влажная тьма разрывалась молниями, а тишина – величественными раскатами грома, как будто в барабан богов войны, тысячекратно усиленный, били в последний раз. Кортес и его капитаны в это время праздновали победу.

Наутро началась работа по расчистке города. День и ночь горели огни, особенно в северном квартале Тлателолько, где трупы лежали грудами. Кортес уже не нуждался в своих индейских союзниках. Был проведен парад, произнесены речи, произошел обмен подарками – и они зашагали прочь, нагруженные добычей и пленниками-рабами. К этому моменту индейских воинов насчитывалось двести тысяч. Затем Кортес провел парад своей армии; отслужили благодарственную службу. Ведомые братом Бартоломе, со статуей Пресвятой Девы и следовавшими за ней порванными знаменами Кастилии, пронесенными через множество кровавых сражений, испанцы спокойно и мирно шагали к причастию.

Однако главенствующей мыслью в головах почти всех испанцев было желание узнать, что же произошло с тем золотом, которое они потеряли в ночь бегства из Мехико, и еще большим его количеством, оставленным в покоях дворца Ашайакатля. В городе они не обнаружили даже следа этих сокровищ, и лишь на мертвецах им удалось собрать множество золотых пряжек, султанов и других чудесных изделий из перьев. Считая и найденное в домах, стоимость добычи составила 130 000 песо – очень немного по сравнению с тем, что было брошено. Куаутемока неоднократно допрашивали, так же как его вождей. Они объясняли, что сокровища были постепенно перевезены в каноэ в приозерные города и дальше. Не получив утоления своей жажды золота, армия начала обвинять Кортеса в сокрытии и присвоении сокровищ. Такое обвинение нацарапано даже на беленых стенах его резиденции в Койоакане. Под давлением своих людей, а также казначея Альдерете Кортес дал разрешение подвергнуть Куаутемока и касика Такубы пытке, и их ноги были «поставлены на огонь». Все, чего удалось добиться от короля мешиков, – это заявления, что большая часть золота была брошена в озеро. После многократного ныряния отыскали несколько изделий, а в пруду дворцового сада обнаружили большое золотое колесо-календарь.

Королевская пятая часть вместе с тщательно отобранными образцами драгоценностей наилучшей работы была отправлена в Испанию тремя каравеллами, покинувшими наконец Вера-Крус в декабре 1522 года. Фонсека рассчитывал перехватить сокровища по прибытии их в Испанию. Вместо этого корабли были атакованы французским приватиром[31], который доставил содержимое их трюмов своему королю, Франциску I. Событие это оказалось одной из необычайных прихотей судьбы, ибо сокровища приобрели в руках французского короля гораздо большее влияние и значительно помогли дальнейшему продвижению дела Кортеса при дворе императора Карла.

Кортес теперь являлся единоличным правителем значительной части Центральной Америки, протянувшейся от Вера-Круса на запад через горы на плодородные вулканические возвышенности центрального озерного края. Размеры его владений почти сразу же удвоились путем заключения союза с королем Мичоакана. Земли этого индейского короля простирались до самого Западного побережья, и их присоединение предоставило Кортесу доступ к Тихому океану, известному в то время как Южное море. Несмотря на то что его территориальные завоевания теперь намного превосходили владения островных вице-королей Кубы и Ямайки, положение его по-прежнему основывалось исключительно на военной силе и не имело законной базы; в результате старый враг Кортеса, Фонсека, смог направить Кристобаля де Тапиа в качестве представителя императора для надзора за завоеванной территорией в интересах короны. Это оказалось еще более неудачным выбором, чем Нарваэс, – этот человек был не только слаб, но и корыстен, к тому же не опирался ни на какую силу.

Кортес в ответ выдвинул законный аргумент, который уже использовал прежде, – что он является избранным капитан-генералом надлежащим образом оформленного испанского поселения. Он подкрепил это утверждение личным подкупом; на этом все и кончилось. Слава его завоеваний, подкрепленная его донесениями императору и весом золота, отосланного им из Вера-Круса, наконец принесла плоды. 15 октября 1522 года он получил два письма от императора, окончательно закрепившие его положение. Кортес законным образом назначался губернатором и капитан-генералом Новой Испании. Теперь его положение стало неоспоримым.

Уже после этого назначения Гарай, действуя вопреки приказам из Испании, снова попытался высадиться в районе реки Пануко. Практически полностью повторилась история разгрома Нарваэса, и в конце концов Кортес принял Гарая в Мехико как король; их давнишняя ссора была формально заглажена, и они вместе посетили мессу. Произошло это в канун Рождества 1523 года. Гарай подхватил пневмонию – Гомара пишет, что он умер двумя неделями позже. Враги обвиняли Кортеса в убийстве Гарая, однако поскольку тот несколько лет прожил на Ямайке и приехал непосредственно с тропического побережья на высоту в 7000 футов на плато Мехико, вряд ли может показаться странным, если он и вправду подхватил пневмонию.

К этому моменту Педро де Альварадо уже двинулся походом на юг, туда, где сейчас располагается Гватемала. Сандоваль усмирял район реки Пануко; он захватил индейский город Коацакоалькос и подчинил весь прибрежный район, включая воинственных табасков. Огромная провинция Оашака уже сдалась; испанцы продвигались на земли сапотеков; для исследования Тихоокеанского побережья строилось четыре судна, «каковые суда – если будет на то воля Господня – поплывут вдоль берега в конце июля года 1524-го в поисках означенного пролива; ибо если он существует, он не может одновременно ускользнуть от внимания тех, кто идет по Южному морю, и тех, кто идет по Северному морю». Кортес мечтал о том же, что вдохновляло Колумба и всех остальных первооткрывателей того времени, – о проливе, который провел бы суда через Центральную Америку к Молуккским островам, островам пряностей. Далеко на юге Олид продвигался на территорию нынешнего Гондураса.

Тем временем город Мехико был в значительной мере отстроен и укреплен заново, налажено местное производство пороха с применением серы, взятой из кратера Попокатепетль. Открывались шахты, с островов Карибского моря везли коров, свиней, овец, коз, ослиц и кобыл для пазведения. Между конкистадорами распределяли наделы земли и encomiendas – получившие до пятисот индейцев должны были иметь оружие и служить по призыву в качестве пехотинцев; получившие больше этого количества должны были держать лошадь и быть готовы служить в кавалерии. Так, на основе феодальной системы, Кортес и управлял Новой Испанией. К началу 1524 года он мог написать своему императору с полной уверенностью, что, когда Альварадо и Олид завершат выполнение своих задач, под властью короны в руках его, Кортеса, окажется четыреста лиг северного побережья, а «на южном побережье страна простирается от одного моря до другого без перерыва на пятьсот лиг» – территория больше самой Испании. И все это спустя лишь восемнадцать месяцев после окончательного разрушения империи ацтеков.

Ацтеки же окончательно покинули историческую сцену. Возможно, их религия, их обряды и ритуалы отвратительны в наших глазах, однако их мораль не уступала морали многих других обществ того времени в Америке и даже в южной части Тихого океана. Их исчезнувшая цивилизация остается замечательным явлением. В современном Мехико не осталось и следа от изысканной «венецианской» красоты их рожденного в воде города; испанцы полностью разрушили его. Хуже того, в своем стремлении вырвать идолопоклонство с корнем и насадить собственную религию священники уничтожили значительную часть памятников индейской цивилизации – идолов, изделия из перьев, драгоценности, библиотеки их священных записей, рисуночное письмо. Самих же ацтеков ожидала участь рабов.


Часть третья
ПИСАРРО


Глава 1
В ПОИСКАХ ЗОЛОТА

Император Карл всегда рассматривал Испанию как наименее привлекательное из своих европейских владений. Однако теперь он начинал понимать, что земли за Западным океаном, которые открывали и завоевывали его испанские подданные, несут в себе громадные возможности в качестве источника столь необходимых казне доходов. Одновременно с неутомимой деятельностью Кортеса, продолжавшего посылать своих капитанов в дальние завоевательные экспедиции с целью увеличения и без того значительной территории Новой Испании, новые горизонты начинали открываться и южнее, в маленьком портовом поселении Панама. Колонизация перешейка явилась побочным следствием злосчастной экспедиции Никуэзы и Охеды 1509 года. Это была та самая экспедиция, к которой присоединился бы Кортес, если бы ему не помешал тогда сифилис. Она представляет для нас особый интерес, так как в ней принял участие Франсиско Писарро. Описание экспедиции не только дает нам первое ясное представление о качествах Писарро как лидера, о его выдающейся храбрости и безоглядной целеустремленности, вознесших его позже на вершину власти в Перу, а также и о, цене, которую испанские солдаты и искатели приключений платили за бездарность своих руководителей.

Для получения полномочий на управление колониальными владениями и Охеда, и Никуэза вовсю использовали свои придворные связи. В результате президент Совета по делам Индий епископ Фонсека назначил их губернаторами двух огромных неисследованных территорий по обе стороны залива Дарьей – Охеда получил Новую Андалусию на его восточном берегу (северное побережье нынешних Колумбии и Венесуэлы), а Никуэза – Кастилью-дель-Оро на западном берегу (Никарагуа и Гондурас). Но все это было в то время лишь на бумаге, и в Испаньоле, в трех тысячах миль от Испании, испанским поселенцам еще только предстояло превратить эти две новые территории в колониальные владения. Более того, назначения эти совершенно игнорировали наследственные притязания Диего Колумба, который, как только началось снаряжение судов для экспедиции, стал возводить юридические препятствия на пути Никуэзы, выбрав своей мишенью именно его, без сомнения, потому, что тот уже был богат. Таким образом, безденежный Охеда при поддержке космографа Хуана де ла Козы отплыл первым с тремя сотнями людей, направляясь на юг через Карибское море к Картахене на северном побережье Южной Америки. Никуэза же смог отплыть только через десять дней примерно с семью сотнями людей, однако к моменту его прибытия в Картахену Охеда уже был разбит карибами, Хуан де ла Коза погиб, пронзенный отравленными стрелами, а из состава экспедиции семьдесят человек были убиты и множество ранены.

Это было плохое начало для экспедиции, которая оказалась одной из наиболее неудачных из всех, что высаживались когда-либо в Новом Свете. Даже после основания поселения Сан-Себастьян дальше к востоку, в заливе Ураба, жилось там испанцам едва ли лучше, чем на кораблях, ибо враждебность аборигенов вынуждала их укрываться внутри своих деревянных палисадов. Именно здесь, в столкновении с карибами, Охеда был ранен стрелой в бедро и еле выжил после самолечения с помощью раскаленного добела железа, прижатого к воспаленной ране. Если мы сочтем описание этих событий, данное Лас Касасом, точным, то все происшедшее может служить живой иллюстрацией жизнестойкости конкистадоров. В то время, да и несколько столетий спустя, моряки считали обычным делом ампутацию конечности без какой-либо анестезии, однако даже тогда подобное лечение воспаленной от яда раны считалось столь рискованным, что Охеде пришлось пригрозить повесить своего хирурга, чтобы тот согласился прибегнуть к нему. Хирург приложил раскаленные добела куски железа к обеим сторонам бедра Охеды «таким образом, что железо прожгло бедро и ногу насквозь и огонь победил и изгнал нанесенное ядовитыми травами зло, но им пришлось потратить целый бочонок уксуса, чтобы смочить куски ткани и завернуть в них его тело». И пациент вытерпел все это, его не держали и не связывали. Это кажется невероятным, однако мало сомнений в том, что эти люди, рожденные для седла и тяжкой военной жизни, с поразительным презрением относились к боли. Это были выносливые люди, люди действия, жаждавшие любой ценой завоевать богатство и славу.

Спустя немного времени экспедиции единственный раз повезло – с Испаньолы на «реквизированном» генуэзском судне прибыла некая сомнительная личность, по имени Талавера, с семьюдесятью отчаянными вояками. Судно было нагружено хлебом из кассавы и мясом, и Талавера рад был получить от поселенцев золото взамен продовольствия. Никуэза к этому моменту уже покинул поселение, а Охеда последовал за ним, как только оправился от раны; он отплыл с Талаверой в Санто-Доминго за помощью. Плавание обернулось неудачей, корабль выбросило на берег на западном побережье Кубы. Целый месяц шли они на восток, пробираясь через топи и прорубая себе тропу в джунглях; всего около дюжины из них преодолели эти четыреста миль. Наконец их подобрала каравелла Панфило Нарваэса. Талавера был повешен на Ямайке. Охеда умер в полной нищете в больнице в Санто-Доминго.

Тем временем маленькое поселение Сан-Себастьян оставалось на попечении Писарро. Через два месяца положение стало отчаянным. Единственным выходом была эвакуация, но на шестьдесят человек у него имелись только две маленькие бригантины. Он хладнокровно принял решение подождать, пока отравленные стрелы, болезни и голод сделают свое дело. Много времени не потребовалось, за шесть месяцев после высадки в заливе Ураба число поселенцев уменьшилось настолько, что уцелевшие поместились на этих двух судах, одно из которых почти сразу же затонуло. Бригантина Писарро благополучно достигла Картахены, и там на помощь ему пришло сопровождавшее его всю жизнь необычайное везение: оказалось, что в город только что прибыл Энсизо, соратник Охеды, отплывший из Санто-Доминго в 1511 году с полутора сотнями людей. Они тут же отплыли в Ураба, где Энсизо вскоре потерял свое судно на песчаной банке. Убедившийся в полной бездарности своих соратников в морском деле, Писарро, возможно, взял бы командование на себя, если бы рядом не оказалось другого, еще более отчаянного искателя приключений из Эстремадуры – человека, который вписал свое имя в историю как первооткрыватель Тихого океана. Васко Нуньес де Бальбоа спрятался в винной бочке и отплыл на судне Энсизо тайком, скрываясь от кредиторов. Ему уже приходилось бывать в Дарьенском заливе, он знал устье реки, где можно было найти пищу, где индейцы были настроены миролюбиво и не метали отравленные стрелы. Бальбоа и Писарро вместе отправились на Дарьей, где основали поселение, названное ими Сайта-Мария-де-ла-Антигуа. Здесь, наконец, после основания дальше на побережье поселения Номбре-де-Диос, к ним присоединился Никуэза с жалкими остатками своих людей. Позднее он попытался захватить командование и контролировать торговлю золотом, за что поселенцы отправили его в море на протекающем судне, а сами продолжали заниматься торговлей с индейцами. Их жажда золота уже разгорелась, чему способствовали неопределенные слухи о лежащей южнее земле, напичканной вожделенным металлом.

Так закончилась экспедиция Никуэзы–Охеды. Из тысячи двухсот пятидесяти человек – почти втрое больше, чем у Кортеса во время марша на Мехико, и в шесть с лишним раз больше, чем будет у Писарро во время наступления на твердыню инков в Перу, – уцелело не более двухсот, большинство из них оказались с Бальбоа и Писарро на Дарьене. Несмотря на провал, эта экспедиция все же принесла результат – самый поразительный результат с тех пор, как Колумб впервые пересек Западный океан.

1 сентября 1513 года Бальбоа с горсткой людей направился из Номбре-де-Диос на юг, прорубая себе путь через густую тропическую зелень прибрежных топей, через холмы, покрытые чуть ли не самыми густыми в обеих Америках джунглями, и через кишащую крокодилами реку Чагрес. Двадцатью пятью днями позже им удалось бросить издали первый взгляд на Тихий океан. Линия их маршрута пролегала значительно восточнее современной трассы Панамского канала, к востоку даже от Камино-Реал, вьючной тропы для мулов, предназначенной для перевозки золота с Тихоокеанского побережья на Атлантику. Если принять во внимание, что триста семьдесят лет спустя французы во время своих неудачных попыток построить канал потеряли от малярии и желтой лихорадки тысячи людей и что густые джунгли представляли собой значительно более серьезное препятствие, чем представляется сейчас, после проведенной американцами перед строительством канала расчистки, то первое преодоление перешейка горсткой испанцев несомненно явилось замечательным достижением.

Полагают, что 25 сентября Бальбоа вошел в воды Тихого океана, размахивая обнаженной шпагой и объявляя океан собственностью своего императора. Именно здесь, на берегах великого Южного моря – Мар-дель-Сур, – он, как предполагается, получил наконец достоверную информацию о чудесной золотоносной земле, лежащей к югу, и видел индейские рисунки странных животных, напоминающих верблюдов, – лам. Переправив на спинах индейцев разобранные суда через перешеек и собрав их снова на берегу Южного моря, Бальбоа предпринял разведочный поход на юг; однако стоило его кораблям выйти из Панамского залива, как их встретили опаснейшие ветра и течения. Он сумел продвинуться лишь чуть дальше Жемчужных островов – достаточно большой группы островов в юго-восточной части залива.

В этот момент дала о себе знать политика метрополии. На той стадии освоения Нового Света назначение губернаторов происходило несколько сумбурно, соображения целесообразности не всегда согласовывались с политикой, как внутренней, так и колониальной. Педро Ариас де Авила, обычно называемый Педрариасом, получил пост губернатора Тьерра-Фирме при помощи своих связей при дворе. Этот суетливый, несдержанный человек, чьи действия чаще всего мотивировались заботой о своем личном положении, оказался во главе одной из наилучшим образом снаряженных экспедиций, отправленных за все время королем Фердинандом в Индии – 15 кораблей, 1200 солдат и не менее 1500 искателей приключений. Новости об открытии отрядом Бальбоа Тихого океана достигли Испании лишь после прибытия Педрариаса в Санта-Ма-рия-де-ла-Антигуа, где он занял пост губернатора. Известие это произвело сенсацию, ибо дало новую пищу давним мечтам о морском пути к Молуккским островам. В качестве запоздавшей награды Бальбоа был удостоен звания aclelantado Южного моря непосредственно, а также небольших поселений, основанных им в Панаме и на Коибе. Педрариас обручил его со своей дочерью, находившейся в Испании. В 1517 году он перенес резиденцию губернатора на другой берег перешейка, в Панаму.

Панама, о которой идет речь, – не современная Панама, а прежний город, от которого теперь остались лишь развалины. Среди них мы видим «башню располагавшегося на небольшом холме огромного собора, стены церкви Сан-Хосе, мост на вьючной тропе для мулов, называвшийся Королевским мостом, ибо на нем начинались три "золотые" дороги через перешеек, и темницы, где узников заливало водой во время приливов. Эти обширные каменные развалины лежат в четырех милях к востоку от современного города на небольшом мысу, окруженном топями. Здесь есть подходящий для стоянки кораблей ручей и песчаный пляж для плоскодонных лодок, защищенный скалами и длинной линией подводных рифов. Место оказалось удачным – послеобеденный бриз сдерживал температуру на уровне примерно 80°[32]; здешнее поселение было оставлено только после разрушения его в 1671 году Генри Морганом. К тому моменту серьезную угрозу стала представлять малярия.

Перенесение резиденции Педрариаса в Панаму явилось политическим шагом, имевшим целью ускорить поиски пролива, соединяющего Атлантику и Южное море. Неожиданным осложнением, однако, стало его столкновение с Бальбоа. Горячий нрав искателей приключений, жара, изоляция – повторялась история Кортеса и Веласкеса, и маленький пограничный порт оказался тесен для них обоих. Через несколько месяцев после прибытия в Панаму Педрариас арестовал Бальбоа по обвинению в заговоре. Некоторые описания утверждают, что именно Писарро непосредственно производил арест, и это звучит не слишком невероятно, поскольку Писарро всегда был оппортунистом, готовым пожертвовать старыми товарищами ради сиюминутной выгоды. Несчастный Бальбоа был казнен; между тем он собирался вот-вот отправиться во второе путешествие на юг, и если бы не ревнивый нрав его тестя, он вполне мог бы стать первооткрывателем не только Тихого океана, но и Перу.

Стремление к романтическим приключениям, похоже, умерло вместе с Бальбоа. Все экспедиции Педрариаса направлялись исключительно на север. Подталкиваемый приказами из Испании ускорить поиски пролива, ведущего к островам пряностей, а позже – завистью к Кортесу, который завоевывал в это время огромную империю, губернатор захватил Верагуа, Коста-Рику, Никарагуа; наконец, в Гондурасе он столкнулся и с самим Кортесом.

Прошло еще пять лет, прежде чем возобновились попытки отплыть из Панамы на юг, да и то Паскуаль де Ан-дагойа, как и Бальбоа, начал экспедицию в неудачное время года. Он добрался до Пунта-Пинаса[33], крутого, поросшего лесом мыса, где встречные ветра и течения остановили более отчаянного его предшественника. Он почти наверняка вставал на якорь в бухте Пунта-Пинас, с белым песчаным пляжем, защищенной от южных шквалов высокими скалистыми мысами и внешними островами, – но дальше он почти не продвинулся.

Чтобы понять, какие препятствия вставали перед испанскими искателями приключений, исследовавшими территории южнее Панамы, необходимо подробно ознакомиться с метеорологическими условиями региона. В Панамском заливе преобладают северные ветры, так что в начале экспедиции почти в любое время года судам помогает попутный бриз. Но стоит выйти из залива, как судно, преимущественно с прямым парусным вооружением, встречает фронтальное движение воздушных масс, порождаемое расположенной в южной части Тихого океана областью высокого давления. Этот пояс высокого давления, перемещаясь в Южном полушарии против часовой стрелки, порождает юго-западные воздушные потоки вдоль всего Южноамериканского побережья севернее 40° южной широты. В дополнение к этому течение Гумбольдта круглый год несет свои воды на север. Сложность мореплавания в этих местах отражает Лоция Британского Адмиралтейства для парусных судов, следующих к югу от Панамы. «Это продвижение всегда медленное и трудное по причине встречных течений и устойчивых легких южных ветров…» И далее Лоция дает детальные инструкции, каким образом избегать штилей, тропических штормов и бурного волнения моря, возникающего там, где встречаются течения. Все инструкции предупреждают о необходимости держаться подальше от берега, на расстоянии минимум двухсот миль. У несчастных испанцев, однако, не было подобной лоции. Они были первыми, и им приходилось все постигать по ходу дела – путем роковых ошибок, на собственном горьком опыте.

Во время стоянки в Виру у побережья Колумбии Андагойа беседовал с индейцами, торговавшими далеко на юге; таким образом, именно ему удалось добыть первые достоверные сведения об империи инков. Однако история эта, должно быть, казалась одной из многочисленных красивых сказок искателям приключений, собиравшимся, подобно хищным птицам, в Панаме – маленькой, но бурной колониальной столице. Успех Кортеса в Мексике вновь оживил надежды каждого закаленного наемника. Однако лишь немногие из этих людей были моряками, а земли на севере и западе обещали более надежные перспективы по сравнению с неведомыми опасностями великого Южного моря, необозримо раскинувшегося до южного горизонта и дальше.

Однако Франсиско Писарро плавал в свое время с Бальбоа. Проведя тринадцать лет в Индиях, он хорошо знал, что самая большая удача ожидает самых дерзких и тех, кто приходит первыми. Он возглавил в свое время экспедицию на север, но за все годы тягот и сражений получил в качестве вознаграждения лишь участок бедной земли и repartimiento. Ему было уже под пятьдесят. Его время истекало, как, вероятно, и время его друга Диего де Альмагро, еще одного сурового ветерана-наемника, который, вероятно, был еще старше. Вдвоем они договорились со священником собора в Дарьене, Эрнандо де Луке, являвшимся также учителем и казначеем общественных денег, и при его финансовой поддержке и с согласия губернатора начали снаряжать два небольших корабля для путешествия, результатом которого впоследствии стало открытие Перу. Писарро отплыл, как только первое из судов было готово; Альмагро последовал за ним позже на втором судне. Отплыл Писарро, согласно запискам его секретаря Франсиско Хереса, 14 ноября 1524 года, и с ним было сто двенадцать испанцев и несколько слуг-индейцев.

Миновав оконечность Пунта-Пинаса, он вошел в воды, что тогда назывались рекой Виру, – возможно, само название Перу является искаженной формой названия Виру, поскольку именно здесь Андагойа получил первую информацию об этой стране. Не имея представления об исполинских горных хребтах, отделявших его от цели его похода, Писарро предпринял неудачную попытку отыскать индейский сухопутный торговый путь, однако в верховьях реки его остановили топи, окруженные густыми джунглями, за которыми вдалеке виднелись дикие горы. Продвижение по суше оказалось невозможным, и после еще одной неудачной попытки пройти в глубь материка немного дальше к югу, он решил, что океан представляет собой меньшее из двух зол. Он направил свой корабль прочь от берега в надежде на благоприятный ветер, однако попал в типичную для этих мест полосу штилей и тропических штормов. Через десять дней недостаток пищи и воды вынудил его вернуться обратно к берегу, где прибрежные топи, густые заросли джунглей и влажность довершили начавшуюся в океане деморализацию его команды. Оказавшись перед лицом неминуемого голода, Писарро сделал единственное, что мог сделать, не поддавшись давлению большинства своих людей и не прекратив экспедицию, – он отослал зачинщиков назад, под командой одного из своих капитанов, Монтенегро, за припасами для экспедиции. Расстояние в морских милях казалось небольшим, однако вернулся Монтенегро только через шесть с лишним недель, и задолго до его возвращения Писарро и оставшиеся с ним люди вынуждены были питаться только моллюсками и водорослями на берегу моря да ягодами и кореньями в лесу.

За то время, что участники экспедиции маялись во влажных топях (местность эту Писарро назвал Пуэрто-де-ла-Амбре – Порт Голода), им удалось установить кое-какие контакты с местными жителями. Они увидели их грубые золотые украшения и познакомились с их смутными рассказами, вероятно на языке жестов, о могущественном королевстве на юге, захваченном еще более богатым и могущественным государством. Когда возвратился Монтенегро, полные желудки и близость золота немало поспособствовали поднятию духа участников экспедиции. Они сели на корабль и снова направились на юг, готовые вновь испытывать свою судьбу. Однако положение оставалось отчаянным. По-прежнему не было никаких вестей от Альмагро, а люди, ходившие с Монтенегро к Жемчужным островам за провизией, не могли забыть встречных ветров и штормов, испытанных ими на пути вдоль побережья. Как и большинство ранних исследователей, Писарро держался берега. Ему приходилось это делать, ведь береговая линия служила единственным проводником к лежащим далее землям. Шли вдоль низкого и топкого берега; почти постоянно шел дождь, видимость была отвратительная. Однажды, высадившись на берег, набрели на недавно покинутую деревню; там нашлось немного пищи, в основном маиса, и несколько грубых золотых украшений. Но кроме этого они обнаружили здесь явные признаки каннибализма. Снова на юг, в самую гущу яростного шторма. Наконец обогнули мыс и встали на якорь у покрытого мангровыми зарослями берега; корабль к этому моменту довольно сильно пострадал. Здесь стояло более крупное индейское поселение, но оно также оказалось покинутым; и здесь они нашли еду и еще некоторое количество таких же примитивных золотых украшений. Монтенегро отправился в глубь материка, но был атакован в предгорьях Кордильер[34]. Схватка была яростной; Писарро, пришедшего ему на помощь, отрезали от товарищей и уделили ему как лидеру особое внимание – он получил не менее семи легких ранений. В этом коротком сражении испанцы потеряли пять человек убитыми, семнадцать человек получили ранения.

Так окончилась первая попытка достичь сказочной страны золота. Корабль обратил корму к югу и с попутным ветром и течением быстро вернулся к Жемчужным островам в Панамском заливе. Тем временем Альмагро успел отплыть на втором судне. Пройдя вдоль берега и найдя по условным знакам три места, где высаживался Писарро, он, прежде чем повернуть назад, прошел на юг до самой оконечности Пунта-Чарамбира (4°16'с. ш.) низкого, затянутого дождевыми облаками мыса. За исключением легкого столкновения с индейцами в Кемадо, где был атакован Писарро, и потери глаза в результате попадания дротика, его путешествие, похоже, было чрезвычайно бедно событиями. Это общая схема открытий в Южной Америке – каждый первый прорыв на юг совершается медленно и с огромными трудностями, тогда как последующие путешествия проходят относительно легко. Альмагро, вернувшись на Жемчужные острова, нашел своего партнера на берегу в Чикаме, небольшом прибрежном местечке к западу от Панамы.

Писарро в своем общении с властями страдал комплексом неполноценности, вероятно, от недостатка образования – он не умел ни читать, ни писать. Он отправил в Панаму своего казначея Николаса де Риверу со всем добытым золотом – просить о второй, более крупной экспедиции. Альмагро, привезший больше золота, также отправился в Панаму. Хотя он едва ли мог похвастать лучшим образованием, нежели Писарро, он, очевидно, не сомневался в своей способности убедить губернатора. Однако обстоятельства изменились. Один из капитанов Педрариаса поднял мятеж в Никарагуа, и губернатор нуждался в людях для карательной экспедиции. Кроме того, если верить Хересу, партнеры потеряли в своих неудавшихся походах сто тридцать человек, а это конечно же очень много.

Если Педрариас в конце концов поддался убеждениям, то скорее благодаря усилиям фрея Эрнандо де Луке, нежели Альмагро или Риверы, хотя Овьедо в своей «Общей истории Индий» дает чрезвычайно живописное описание яростного спора между Педрариасом и Альмагро, где губернатор торгуется по поводу суммы, которую он Должен получить в качестве компенсации за выход из предприятия. Несмотря на добытое золото, первая экспедиция принесла значительные убытки. Тем не менее Альмагро согласился выкупить долю Педрариаса за 1000 золотых песо, сумму, которой, как он откровенно признался, у него не было. Однако он сумел занять эту сумму, и неудачливый губернатор продал свою долю золота инков за ничтожную, но сиюминутную прибыль. И здесь, неохотно согласившись на вторую экспедицию, он посеял семена будущей вражды, ибо назначил Альмагро наравне с Писарро ее руководителем.

Писарро ничего не оставалось, кроме как принять сложившуюся ситуацию. Трое партнеров – Писарро и Альмагро, теперь оба руководители экспедиции, и Луке, вложивший в нее 20 000 песо, – заключили в высшей степени подробный контракт, поделив в равных долях на троих будущие доходы от путешествия и все завоеванные территории. Этот контракт, датированный 10 марта 1526 года, был подписан Луке и засвидетельствован тремя гражданами Панамы, один из которых расписался за Писарро, а другой за Альмагро. С обоих руководителей экспедиции потребовали клятву о соблюдении контракта, а для надежности Луке тут же совершил торжественный церковный обряд. Однако существуют некоторые сомнения относительно положения самого Луке. 20 000 золотых песо в таком месте, как Панама, представляли собой громадную сумму, и есть предположение, что Луке действовал как представитель третьей стороны.

Педрариас в это время готовился к походу на Никарагуа, и ресурсов небольшого поселения не хватало. Двое предводителей с трудом набрали около ста шестидесяти человек, несколько лошадей и некоторое количество оружия, снаряжения и припасов. Они отплыли на двух судах, которые на этот раз вел первоклассный навигатор, Бартоломью Руис. Как и мореплаватели, первыми проложившие путь через Атлантику с Колумбом, он был родом из маленького порта Палос-де-ла-Фронтера возле Могера в Андалусии, и уже тогда считался в прилегающих к Панаме водах одним из наиболее опытных навигаторов. В самом деле, открытие и завоевание Перу стало возможным в значительной степени благодаря именно этому человеку, его новаторским методам управления парусными судами. Вместо того чтобы следовать вдоль береговой линии, он держался значительно мористее и в результате смог быстро провести суда до 4° северной широты, к дельте реки Сан-Хуан, огромной пятнадцатимильной полосе джунглей и ила, включавшей в себя и мыс Пунта-Чарамбира.

Это один из худших участков джунглей и топей на этом неуютном побережье. Берег здесь низок, а эстуарий реки Сан-Хуан полон при низкой воде опасных илистых отмелей, причем непроходимые заросли заходят и на плоские участки внутренней дельты. К северу простирается все тот же низменный берег, плоский ад зеленых джунглей, дождевые топи, в которых кишат ядовитые насекомые. К югу начинаются Кордильеры, и в те редкие мгновения, когда поднимаются ненадолго тучи и промытый дождем воздух дает ясную видимость, можно разглядеть цепь одетых лесом гор, простирающихся в юго-западном направлении вдоль побережья, занавешенных вуалью легких белых облаков и тяжелых дождевых туч, приникших к их склонам. Эти насыщенные влагой тучи загоняются вверх по склонам преобладающими в этих местах северными ветрами и дают этой равнине самый высокий в мире уровень осадков, около трехсот пятидесяти дюймов в год. Хотя это несколько освежает воздух (температура воздуха составляет примерно 90"1, что несколько больше, чем в Панаме), но означает при этом, что дождь идет практически не прекращаясь, особенно во второй половине дня и ночью.

Эта страна едва ли располагает к тому, чтобы начинать здесь экспедицию, однако Писарро, оставив суда под прикрытием песчаных отмелей, совершил быстрый рывок в глубь материка и в одной только деревне собрал значительное количество золота в виде украшений, а также захватил несколько индейцев. На берегах реки имелось много небольших индейских поселений, состоявших из построенных на сваях прямо на болоте домов под крышами из пальмовых листьев или располагавшихся на маленьких полянах среди непроходимых древесных зарослей. По количеству маленьких родовых селений и оживленному движению по дельте долбленых каноэ и бревенчатых плотов было ясно, что испанцы достигли более населенных мест, связанных водным путем с внутренними частями страны. Писарро, без сомнения, сознавал, что находится на территории могущественного и развитого народа, о котором был так много наслышан. Решено было, что судам экспедиции следует разделиться: Альмагро должен был вернуться в Панаму, чтобы продемонстрировать захваченную столь быстро драгоценную добычу и набрать дополнительные силы, а Руис – идти на разведку дальше на юг.

Как только два корабля отплыли, Писарро направил свой отряд в глубь страны, где, как сообщили ему индейцы, он должен прийти в открытую местность, подходящую для организации постоянного лагеря. Вероятно, имелось в виду высокогорное плато в Андах, но поскольку объяснения крестьянина даже и в XX веке могли быть совершенно невразумительными в отношении расстояний, неудивительно, что испанцам так и не удалось достичь своей цели. Они потерялись в непроходимых зеленых зарослях тропического дождевого леса, покрывавшего предгорья. Их тяжкое продвижение вперед постоянно встречало препятствия в виде глубоких долин. Люди падали от изнеможения, болели, умирали. Наконец оставшиеся вышли обратно к побережью, счастливые, что удалось вырваться из влажного ада джунглей, удалось уйти живыми от их опасной ночной жизни, от ягуаров, пантер и других незнакомых тропических зверей, аллигаторов и змей. Среди кишевших москитами прибрежных топей Писарро и его людям вновь пришлось влачить жалкое существование на грани голода, пока наконец Руис не привел свое судно назад в устье.

Он рассказал совсем иную историю. Его круиз оказался настолько же успешным, насколько поход Писарро в глубь материка был катастрофичен. Целых два градуса по широте его кораблю помогал попутный ветер. Он обследовал остров Гальо, но, встретив враждебность островитян, без приключений прошел дальше на юго-запад еще на восемьдесят миль через бухту, которая сейчас называется Анкон-де-Сардинас. Здесь, к востоку от реки Эсмеральдас, он обнаружил хорошее укрытие в маленькой бухточке, которую назвал Сан-Матео (бухта Святого Матвея). Вдоль всего побережья он видел крупные поселения с явно цивилизованными жителями, а на самом берегу – людей, наблюдавших за ним без страха и каких бы то ни было признаков враждебности. Идя на значительном отдалении от берега, вероятно чтобы поймать в паруса более благоприятный ветер, он встретил бальсовый торговый плот, сконструированный так же, как всем известный теперь Кон-Тики. На борту его оказались золотые и серебряные изделия более изысканной работы, чем все, что ему доводилось видеть прежде, и искусно вытканные полотна, расписанные птицами и цветами с помощью ярких растительных красок, а также два перуанца из инкского порта Тумбес. Их рассказы о стадах лам и альпака, о дворцах, облицованных золотом и серебром, так воспламенили воображение Руиса, что он продолжал двигаться на юг до самого Пунта-де-Пасадо[35]. Он дошел до широты 0,5° к югу и остановился всего в 220 милях от самого Тумбеса. Однако при этом Руис оставался осторожным моряком и не стал дальше испытывать судьбу. Он повернул назад, удовлетворившись тем, что стал первым испанцем, пересекшим экватор в Тихом океане и увидевшим тянущиеся в южном направлении Кордильеры Анд, поразительную бесконечность пиков, исчезающих в дымке, подобно колоссальной крепостной стене. Он не только принес Писарро и его голодающим, отчаявшимся людям новости о чудесных открытиях, но и привез с собой доказательства – золото и серебро, ткани и, что еще более важно, двоих перуанцев и еще нескольких индейцев, взятых им с торгового плота. Его плавание продолжалось семьдесят дней.

А затем из Панамы прибыл Альмагро. Вместо Пед-Рариаса губернатором стал Педро де лос Риоса, а поскольку экспедиция казалась многообещающей, новый губернатор не был расположен вмешиваться. Альмагр0 смог беспрепятственно набирать рекрутов. Люди, только что прибывшие из Испании, малознакомые с тяготами и лишениями, сопряженными с открытием новых земель, записывались охотно, так что кроме провизии Альмагро удалось привезти с собой по крайней мере восемьдесят новых рекрутов. Полные желудки и новое пополнение подбодрили путешественников. Два корабля поплыли вместе, сперва к острову Гальо, где провели две недели за устранением полученных во время шторма повреждений, а затем в бухту Сан-Матео. Погода улучшилась, и им удалось пройти вдоль берега на юг до самого Такамеса, в наше время носящего название Атакамес. В то время это был довольно большой порт, примерно две тысячи домов, с настоящими улицами и другими признаками высокого уровня цивилизации. Испанцы находились в тот момент на самой границе империи инков, не в самом Перу, а в недавно завоеванном государстве Кито, территория которого примерно совпадает с современным Эквадором. Они встали на якорь возле земли, богатой золотом и изумрудами, с очевидными признаками развитого земледелия. И все же испанцы повернули обратно, обескураженные враждебным отношением местного населения. Это решение требует пояснения ввиду того, что Писарро суждено было совершить позже столь же малыми силами.

Враждебность населения стала очевидной, как только испанцы бросили якорь. От берега отошли каноэ, полные вооруженных воинов с золотой маской в качестве боевого знака. Когда же Писарро высадился на берег с целью попытаться объясниться на языке жестов, на его отряд набросились орды воинов. Писарро удалось спастить только потому, что индейцы на мгновение остолбенели при виде того, как один из кабальеро отделился от своей лошади.

Эта единственная стычка настолько обескуражила людей Писарро, что большинство из них шумно потребовали возвращения в Панаму. Отчасти это объяснялось условиями, в которых им приходилось действовать, отчасти – качеством человеческого материала. До Панамы было немногим более пятисот миль, но для большинства участников экспедиции каждая миля являлась настоящим шагом в неведомое. Пятьсот миль – небольшое расстояние для экспедиции первооткрывателей, однако существование людей на борту кораблей Писарро сильно отличалось от жизни участников плаваний Колумба и Магеллана. Они не были моряками. Эти солдаты-авантюристы не имели представления об управлении кораблями в открытом море. Точные размеры судов экспедиции неизвестны, однако мало вероятно, чтобы они были больше «Санта-Марии», длина которой составляла всего 78,5 фута; в дополнение к команде каждое из них несло почти сто человек, не считая лошадей и припасов. Каждый, кому приходилось плавать на дрифтере или траулере такого размера, поймет возникающий при этом дискомфорт – а во время шторма условия жизни на борту становились почти невыносимыми. Более того, поскольку ветеранам-колонистам было очень хорошо известно, с какими тяготами неизбежно столкнется экспедиция, и Писарро, и Альмагро вынуждены были набирать людей среди неудачников колонии или новоприбывших из Испании. В Европе эти люди стали не нужны в связи с окончанием войны и прибыли за море искать удачи, будучи в состоянии, близком к отчаянию. В отличие от Кортеса у Писарро не было возможности выковать из этого невдохновляющего материала дисциплинированную и эффективную силу. Он знал, что при столкновении с решительным противодействием местного населения шансов уцелеть у него будет немного.

Принятый в конце концов план являлся повторением того, что они делали прежде. Писарро должен был остаться в лагере в подходящем месте, а Альмагро – вернуться в Панаму и, продемонстрировав захваченное золото, добыть подкрепление. Эта перспектива вряд ли радовала Писарро, и компаньоны чуть не поссорились; однако в конце концов он согласился, что другого выхода нет. Экспедиция вновь подняла паруса и с попутным ветром и течением направилась вдоль берега на север в поисках подходящего места для лагеря. Однако местные жители везде были настороже и настроены враждебно. Чтобы не повторять печальный опыт пребывания во влажных, кишащих москитами топях севера, Писарро на этот раз высадился на острове Гальо. Два голых холма на этом острове красных скал – едва ли не единственная заметная деталь рельефа среди удручающе плоской равнины Рада-де-Тумако; это пустынное место быстро довершило начавшийся уже процесс деградации его войска. Солдаты, воспитанные в подчинении начальству, пока не бунтовали в открытую, но нескольким из них удалось тайком отправить на корабле Альмагро письмо, спрятав его в прихваченный в качестве образца ком сырого хлопка. Упаднический тон письма и обвинения в адрес Писарро в том, что он насильно удерживает людей на острове, с быстротой молнии разлетелись по всей колонии. В результате Альмагро не только не удалось добиться поддержки губернатора в наборе необходимых рекрутов, но на Гальо было отправлено два корабля под командой офицера по имени Тафур, чтобы эвакуировать остальных участников экспедиции и привезти их обратно в Панаму.

Достигнув острова Гальо, Тафур обнаружил остатки экспедиции в состоянии, близком к полному истощению. Людей в лагере стало значительно меньше, так как вскоре после отплытия Альмагро Писарро избавился от наиболее беспокойных членов команды, отослав их с Руисом на втором корабле под тем предлогом, что он нуждается в ремонте. Оставшиеся с ним в конце концов вынуждены были довольствоваться одними моллюсками. Под тропическими дождями кожа их обветрилась и обгорела на солнце, одежда превратилась в лохмотья, кости торчали; они выглядели как ожившие огородные пугала. И все же тринадцать человек решили проигнорировать приказ губернатора и остаться со своим лидером в добровольном изгнании на этом злополучном пустынном островке. Писарро учился у Кортеса: проведя на песке острием меча свою знаменитую линию, он поступил ничуть не менее драматично, чем Кортес, когда утопил свои корабли. Да и его слова: «Друзья, эта линия отделяет нас от труда, голода, жажды, усталости, болезней и всех прочих превратностей, которые мы найдем в нашем предприятии, до того самого дня, когда наши души вернутся к Господу…» Речь Писарро в изложении Прескотта несколько отличается от версии Гарсиласо и заканчивается с еще большим пафосом: «Там лежит Перу с его богатствами; здесь Панама и ее бедность. Выбирайте, каждый из вас, что больше подходит храброму кастильцу. Что касается меня, я иду на юг». С этими словами он переступил черту.

Поступок этот не был пустой бравадой. И Альмагро, и Луке прислали Писарро письма, в которых убеждали его твердо придерживаться первоначального плана и добавляли, что возвратиться по приказу губернатора, подобно побитой собаке, означало бы потерять все достигнутое ценой таких лишений и денег. Они заверяли его, что перевернут небо и землю, но обеспечат его средствами продолжить экспедицию. Писарро в этот исторический момент, стоя на песке островного мыса в оборванной одежде, с обнаженным мечом, являлся олицетворением сильного и неукротимого духа. Два корабля уходили прочь – корабли, которые могли в безопасности доставить его обратно в Панаму, в историческое небытие. Не жажда власти, но сожаление о растраченных попусту энергии и способностях, о почти прошедшей жизни, предчувствие, что он стоит на пороге подлинных свершений, – да, его гнало вперед нечто гораздо большее, чем заурядная жажда золота.

Руис, вернувшийся в качестве лоцмана на одном из судов Тафура с целью спасти своего капитана, не колебался. Он вслед за Писарро перешагнул черту. Следующим был родившийся на Крите Педро де Кандиа, а вслед за ним шагнули еще двенадцать человек – Кристобаль Де Перальта, Николас де Ривера, Доминго де Соралусе, Франсиско де Куэльяр, Алонсо де Молина, Педро Алькон, Гарсиа де Харен, Антонио де Каррион, Алонсо Брисеньо; Мартин де Пас, Хуан де ла Торре и Франсиско Родригес де Вильяфуэрте[36]. Эти оборванные, покинутые товарищами люди стояли и смотрели, как два корабля ставят паруса и с попутным южным ветром исчезают за горизонтом. Тафур не был авантюристом. Он был офицером, для которого повиновение приказу – главная добродетель. Он не собирался поощрять оставшихся в их безумии, оставляя им одно из своих судов. С ним отправился и Руис, чтобы убедить губернатора в необходимости поддержать экспедицию, по крайней мере до Тумбеса.

Целеустремленность – качество, уважаемое всеми, и в анналах открытий, так же как в анналах войн, бесстрашное преследование цели без оглядки на собственную безопасность чаще приводило к успеху, нежели к гибели. Ходатайства Альмагро и Луке, поддержанные Руисом, постепенно возымели действие, и в конце концов губернатор неохотно дал согласие снарядить судно, при условии что в состав экспедиции не будут включены солдаты и что лоцман в любом случае должен вернуться через шесть месяцев, достигнут они Тумбеса или нет, и привезти с собой Писарро и его тринадцать товарищей. Даже такого ограниченного и неохотного согласия удалось достичь лишь через несколько месяцев. Отплывая вновь, Руис не имел представления, найдет ли он Писарро живым или мертвым.

И все же это был поворотный пункт, момент подлинной истории – отплытие этого одинокого маленького суденышка без солдат, только с моряками на борту.

Писарро уже не было на острове Гальо. В самом начале своего долгого одинокого бдения вблизи побережья Южной Америки он и его компаньоны решили покинуть остров. Нам неизвестно, по какой причине. По всей вероятности, это пустынное место и ощущение абсолютной заброшенности так подействовали на их нервы, что любая альтернатива стала предпочтительнее, чем беспомощное ожидание голодной смерти. С ними по-прежнему были индейцы, захваченные Руисом, – люди, способные построить плот и управлять им. Вероятно, именно они посоветовали испанцам переместиться на семьдесят пять миль обратно вдоль побережья, на остров Горгона. Это красивый остров с великолепными песчаными пляжами с южной стороны и девственными лесами в средней части. Лес дал материал для строительства поселения на восточном побережье острова, для сооружения прочных укрытий. Что еще более важно, остров этот гористый, на нем возвышаются три пика, самый высокий из них достигает 1296 футов. Остров расположен в очень влажном поясе побережья, и многочисленные потоки обеспечивали испанцев обилием свежей воды. Горький, но необходимый опыт и советы индейцев научили их жить дарами земли, и когда Руис их нашел, маленькое селение было уже достаточно организовано, чтобы поддерживать крепость духа традиционной молитвой утром и пением гимнов вечером. Несмотря на длительные лишения, только двое испанцев оказались настолько больны, что были не в состоянии отплыть с экспедицией, их оставили на попечении индейцев. Двое перуанцев, однако, отправились с Писарро.

Теперь на юг. Все дальше на юг, навстречу ясной погоде; все шквалы позади – мимо Гальо, мимо Такамеса, по спокойному морю с легким попутным ветерком. Через несколько дней испанцы пересекли экватор и увидели мыс Пасадо, самую южную точку, достигнутую прежде Руисом. Всего через три недели после отплытия с Горгоны они дошли до мыса Санта-Элена, очень заметной, если подходить с севера, горы из кремнистого сланца с плоской вершиной. Обогнув длинный песчаный мыс у ее подножия, испанцы вошли в большой залив Гуаякиль, из которого иногда, утром ясного дня, прежде чем соберутся неизменные дождевые тучи, можно увидеть вулканическую вершину Чимборасо высотой 20 702 фута, поднимающуюся из окутывающего нижние склоны Анд тумана.

Здесь, в этом мелководном заливе, плоская, покрытая мангровыми зарослями дельта ручья заканчивается яркой зеленью заросшего деревьями острова Пуна. Длина острова с северо-востока на юго-запад составляет двадцать семь миль, ширина – четырнадцать миль. С моря кажется, что его ровные мангровые заросли сливаются с такой же ровной зеленью дельты. Во время этого первого разведывательного плавания испанцы не рискнули сунуться между опасными, заливаемыми приливом отмелями и илистыми банками устья реки Гуаяс, а потому так и не узнали, что это остров. Они встали на якорь у высокого – более 2000 футов – юго-западного конца Пуны. И по сей день он покрыт густыми зарослями лауреолы, большого индейского лавра, дающего отличную древесину.

Итак, испанцы прибыли наконец в землю обетованную, в южном конце залива, где встали на якорь на ночь на безопасном расстоянии от рифов и с подветренной стороны от рваного скелетообразного массива острова Санта-Клара. Утром они были уже в заливе Тумбес (3°30' ю.ш.), и сам город постепенно вырастал перед их глазами. Его башни и храмы едва возвышались над культурной зеленью дельты в резком контрасте с коричневым тоном отдаленных от берега безводных районов. Тумбес, о котором идет речь, лежит в нескольких милях к юго-западу от современного города на берегу Рио-Корралес, самой южной ветви дельты реки Тумбес. Когда прибыл Писарро, из города как раз отправлялась целая флотилия бальсовых плотов, несших на себе многочисленное войско. Направлялись они в набег на остров Пуна. Исполнившись любопытства при виде необычного судна, индейцы подошли ближе. Писарро пригласил их вождей на борт и приказал двум своим перуанцам, которые во время долгого пребывания на Горгоне овладели начатками испанского, все им показать. На просьбу о провизии вскоре прибыли с берега еще плоты, груженные дичью, рыбой и овощами, в том числе сладким картофелем, а также маисом и, очевидно, несколькими ламами. Это удивительно, так как лама живет высоко в Андах, а Тумбес по крайней мере на сто миль отстоит от ее ближайших естественных пастбищ. Если это описание верно, то это были первые живые образцы перуанских «овец», увиденные испанцами.

На борту одного из этих бальсовых плотов находился представитель инкской знати. Он взобрался на борт испанского корабля в короткой тунике поверх набедренной повязки и плаще из шерсти ламы, перекинутом через одно плечо подобно тоге – так что он вполне мог сойти за римского патриция, если бы не каменная неподвижность его лица цвета красного дерева и не большие золотые вставки в мочках ушей. Вряд ли два «языка» Писарро к тому моменту были уже способны объяснить, что испанцы представляют далекого могущественного короля, который хотел бы видеть Перу частью своих владений, или интерпретировать проведенную Писарро христианскую церемонию; но как бы то ни было, Писарро впервые осуществил контакт с представителем перуанского правительства. Вождь инков отобедал на борту, а покидая корабль, умиротворенный вином и полученным в подарок топором, пригласил испанцев посетить город.

На следующее утро Писарро послал Алонсо де Молину, со свиньями и курами в подарок, к главе города. По возвращении Молина доложил, что перуанцы по-детски изумились и обрадовались кукареканью одного из петухов, его собственному бородатому облику и черноте сопровождавшего его негра. Сперва его провели в охраняемый дом вождя, где подали еду на золотых и серебряных блюдах, а затем показали город, включая крепость из огромных, не скрепленных раствором каменных блоков и храм, который он описал как «сверкающий золотом и серебром».

Не поверив такому рассказу, Писарро направил на берег Педро де Кандиа в доспехах с аркебузой и инструкцией продемонстрировать способность этого оружия убивать на расстоянии. Произведя на местных жителей надлежащее впечатление, тот также совершил экскурсию по городу, и по возвращении на борт его доклад оказался еще более фантастическим, чем доклад Молины. Он описывал храм как «буквально выложенный пластинами золота и серебра», а его более детальное описание крепости показало, что она серьезно защищена тройной стеной и большим гарнизоном. Затем он описал монастырь, где жили Девы Солнца, чьи сады украшали золотые и серебряные копии фруктов и овощей; более того, ему показали злато– и сереброкузнецов, работающих над подобными же украшениями для храмовых зданий.

Писарро и сам ненадолго сошел на берег, чтобы убедиться в правдивости этих рассказов. Он встретился с местным вождем и инкским аристократом, затем снова поднял паруса. В десяти милях к юго-западу насыщенная зелень дождевых лесов закончилась; берег стал сухим и заросшим почти исключительно кактусами. Приближалась пустыня Сечура. Море тоже изменилось, а когда корабль достиг северных границ холодного течения Гумбольдта, температура резко упала, примерно с 84 до 64[37]. Фрегаты-птицы с крыльями, напоминающими крылья летучей мыши, и длинными палкообразными хвостами, мотающимися из стороны в сторону, когда фрегат «ныряет» к поверхности моря за рыбой, уступили место длинным цепочкам летящих пеликанов. Внезапно появилось множество морских птиц. Испанцы обогнули Кабо-Бланко, высокую оконечность мыса, всю белую от гуано, и вошли в порт Паита, окруженный с трех сторон высокими утесами из песчаника. И снова испанцев встретили бальсовые плоты, груженные провиантом. После дружеского обмена дарами они отправились дальше на юг вдоль засушливых берегов Сечуры, с по-прежнему, очевидно, благоприятным ветром обогнули Пунта-де-Агуха[38] (6°ю. ш.). Корабль осторожно прокладывал себе путь среди пустынных островков, а берег начал загибаться на юго-юго-восток. Теперь у испанцев не было недостатка в продовольствии. Они вошли в воды, кишащие планктоном, с обилием рыбы, а между большими участками мертвой пустыни и скал располагались зеленые оазисы питаемых тающим снегом рек. Проблемой стала вода, ибо в этих местах поблизости от берега редко идет дождь, а ветер и течение теперь обернулись против них – ветер установился практически постоянный, дующий с 211°, а берег плавно уходил в направлении 235°[39].

Встречные ветры на некоторое время задержали их. Они называют ветер штормом, но его скорость вряд ли поднималась выше двадцати узлов, так как в этих местах штормов, и даже шквалов, почти не бывает. Вероятно, изменение направления ветра и течения и возникшая вследствие этого качка привели к тому, что люди, мало знавшие море, преувеличили возникающие опасности. Когда условия улучшились, испанцы смогли наконец медленно пробиться к юго-востоку и миновать громадный саманный комплекс Чан-Чан.

Писарро, сам того не зная, проплывал в этот момент мимо огромного состояния в золоте, погребенного рядом с мумифицированными останками знатных покойников культуры Чиму. Погребальные камеры, уаки, в наше время в основном уже разграбленные, содержали не только личные украшения, обычно золотые, но и самые совершенные образцы той прекрасно изготовленной и украшенной керамики, за которой так охотятся в наше время в Перу частные коллекционеры. Фактически от Сечуры на юг огромные храмовые курганы, построенные из саманных, то есть высушенных на солнце, кирпичей – а некоторые из них по размерам не уступают египетским пирамидам – отмечают окультуренные населенные районы, причем многие из них были делом рук доинкских культур. Дальше на юго-юго-восток Писарро проплыл мимо места, где позже ему суждено было основать город Трухильо, назвав его в честь своей родины. И наконец – к последнему речному оазису того разведочного похода Сайте. Писарро достиг теперь 9° южной широты, на пятьсот миль южнее Тум. беса, и на протяжении всего пути вдоль побережья индейцы встречали его со смесью дружелюбия и любопытства. Он не делал попыток выменивать золото. В действительности он его почти не видел, за исключением тонких чеканных листов храмовой облицовки, а силы его отряда были слишком малы для рискованных святотатственных действий. Более того, ему лишь мельком пришлось увидеть великую горную цепь Анд, которую позже ему придется преодолеть, хотя проходили теперь испанцы по более прохладным водам и в хорошую погоду, здесь, в холодном течении вдоль побережья Атлантики, всегда висит дымка и даже туман.

Пора было поворачивать обратно, пора собирать армию и менять плащ первооткрывателя на латы завоевателя, ибо он уже совершил то, что задумал три тяжких года назад, высадившись в Перу. Более того, он неопровержимо доказал самому себе, что рассказанные в свое время Андагойе истории значительно уступают чудесной истине. То, что он увидел на протяжении 18° широты, могло бы воспламенить воображение самого скучного человека. Он видел дождевую зелень андских высокогорий, как будто парящую над засушливыми коричневыми предгорьями; перегоняемые ветром пески прибрежной пустыни, заходящие на высоту 6000 футов. Он видел яркую зелень орошаемых посевов в тех местах, где реки вырываются из ущелий, прорезанных в грозном нагромождении рассохшихся, разрушающихся скал; города с покрытыми золотом храмами, их дворцы, упорядоченную, цивилизованную жизнь и прекрасные дороги, проложенные, подобно дамбам, сквозь пустыню и через реки. И все это, как он узнал, всего-навсего периферия великой индейской империи; города на побережье – только пограничные крепости. На всем пути от Тумбеса до оазиса реки Сайта он выслушивал через своих переводчиков рассказы о короле инков, который правит сказочным миром Анд в городе из золота и серебра, далеком, как звезды, высоком, как горячий, затянутый дымкой, влажный купол небес. Король – бог Солнца! Писарро чувствовал, что этого достаточно, чтобы воспламенить всю Панаму энтузиазмом, доставить ему деньги и людей, необходимые, чтобы сделать этот сказочный мир своим. Торопясь вернуться в Панаму, он остановился на обратном пути всего несколько раз: в Сайте, в Тумбесе, где оставил Алонсо де Модину и еще нескольких человек, прельстившихся образом жизни индейцев и шармом индианок, и на Горгоне, чтобы подобрать двоих оставленных там больных, один из которых умер. Он вошел в Панаму после не шести-, а восемнадцатимесячного отсутствия; и он, и все его спутники были давно уже объявлены погибшими.

Тот факт, что Писарро удалось добиться столь многого с одним маленьким кораблем, в основном объясняется как раз тем, что его корабль не был перегружен солдатами. Кроме него самого и одиннадцати из тринадцати искателей приключений, переступивших вслед за ним проведенную мечом черту на песчаном берегу острова Гальо, да еще нескольких индейцев, на борту были только моряки, так что экипаж судна, скорее волей случая, нежели по расчету, как раз подходил для исследовательской экспедиции. Однако если Писарро рассчитывал, что стоит ему рассказать свою историю и показать привезенных из Тумбеса индейцев и лам, как вся Панама сбежится под его знамена, то он горько ошибался. Да, прибытие экспедиции было встречено с радостью, и каждый надлежащим образом оценил достижения ее участников; но когда Писарро и Альмагро предложили организовать полномасштабную экспедицию для завоевания Перу, ветераны решили, что возможностей колонии для этого недостаточно. Завоевание Мексики уже не воспринималось как чудо, но как установившийся факт: Мексика стала территорией Новой Испании, населенной тысячами испанцев. Уже забылось, что Кортес захватил и удержал город ацтеков всего с четырьмя сотнями солдат. А Педро де лос Риос отнюдь не принадлежал к породе конкистадоров. Его останавливала сложность задачи, ему вовсе не хотелось быть отозванным в Испанию по причине катастрофически неудачной экспедиции. Однако он был готов переложить груз ответственности на правительство метрополии. Когда Луке предложил обратиться непосредственно к королю, он не стал чинить препятствий.

Теперь Писарро и Альмагро поменялись ролями. Если в предшествующих случаях Писарро не прочь был оставаться на заднем плане, то теперь Альмагро не хотелось выступать в роли посла. Возможно, он чувствовал ограниченность своих возможностей. Альмагро представлял собой типичного испанского искателя приключений, гордого и хвастливого. Он мог развязно и убедительно разговаривать с губернатором колонии, но, вероятно, понимал, какой вид будет иметь при дворе, да еще с обезображенным потерей глаза лицом. У Писарро же явно прибавилось уверенности после долгого и очень успешного путешествия. Кроме того, как указал Альмагро, из них троих только Писарро мог рассказать о Перу как непосредственный свидетель. Весной 1528 года он оставил Панаму и по суше добрался до северного побережья, захватив с собой Педро де Кандиа, нескольких индейцев из Тумбеса, несколько лам, а также образцы перуанских изделий из золота и серебра и тонких тканей.

Миссия началась неудачно. Стоило Писарро ступить на землю Испании, как по заявлению его старого приятеля Энсизо его схватили и заточили в тюрьму »за долг, взятый в первые дни поселения на Дарьене. К счастью для Писарро, общественный протест поддержали и чиновники двора; теперь, когда вечно пустые денежные сундуки Карла стали пополняться огромными богатствами, привозимыми кораблями, один за другим приходившими из Вера-Круса, они стали очень внимательны ко всему, что касалось Нового Света. Поэтому администрация отнеслась с большой предупредительностью к человеку, привезшему, как говорили, вести о новой, еще более богатой стране. Писарро приказано было освободить, и его тут же привезли в Толедо, где пребывал в это время двор Карла (сам он готовился к отъезду в Италию для получения из рук папы короны Священной Римской империи).

Внешне Писарро представлял собой, вероятно, типичного колониального крестоносца нового стиля – по крайней мере, с точки зрения двора: необразованный, но несомненно бывалый, с повадками настоящего лидера, способного говорить прямо и завораживающе о том удивительном мире, о котором все они только читали в донесениях. Он удостоился королевской аудиенции, и в результате Писарро отправился в Кадис в весьма радужном настроении, которого, правда, хватило ненадолго: ведь теперь, несмотря на полученное благословение Карла, Писарро пришлось иметь дело с Советом по делам Индий, бюрократической машиной, давно паразитировавшей на энергии и тяжком труде других людей. Его партнеры в Панаме наскребли 15 000 песо для финансирования посольства. Деньги эти стремительно таяли, по мере того как росли связанные с волокитой затраты. И только 26 июля 1526 года, почти через год после высадки Писарро в Испании, королева, замещавшая тогда отсутствующего Карла, наконец официально подтвердила условия соглашения, назначавшего его губернатором и капитан-генералом еще одной испанской колоний за морем – Новой Кастилии.

Детали подписанных условий очень важны, ибо в них уже посеяны семена катастрофы и, в конце концов, гибели самого Писарро. Его назначили губернатором и капитан-генералом, adelantado и alguacil mayor, или главой полиции, пожизненно, с жалованьем в 750 000 мараведи на содержание служителей закона и оккупационного войска, с правом воздвигать крепости и раздавать имения, encomiendas. Но Альмагро при этом получил лишь губернаторство в Тумбесе, звание идальго и 300 000 мараведи на содержание необходимого гарнизона. Нет достоверных записей о том, пытался ли фактически Писарро продвинуть дело своего компаньона, но даже если пытался, то, вероятно, вполсилы. Целый год он сражался в одиночку в Джунглях испанского двора. Вероятно, он чувствовал, что заслужил то, что досталось ему. Ведь Альмагро не участвовал в последнем путешествии, послужившем базой для составления условий. Если Писарро и ощущал уколы совести, то их легко заглушала память о том, насколько похожим был результат, когда переговоры вел Альмагро, а сам он ждал в Чикаме.

Остальным товарищам Писарро повезло больше. Луке стал епископом Тумбеса и «защитником» всех индейцев Перу. Руис получил титул главного лоцмана Южного океана с жалованьем под стать напыщенности титула. Кандиа стал коммандером артиллерии, а одиннадцати[40] остальным были пожалованы титулы идальго или кабальеро, хотя есть некоторые основания предполагать, что Писарро слегка подтасовал имена. Это соглашение, выглядевшее на бумаге весьма внушительно, вступало в действие лишь после сбора надлежащим образом экипированного войска численностью в двести пятьдесят человек, из которых сто должны были набираться в колониях; правительство же Испании предложило ему лишь достаточно символическую финансовую поддержку. Иными словами, экспедиция должна была финансироваться самостоятельно; Испания получала все преимущества завоевания новых территорий, почти не поступаясь ни своей казной, ни солдатами.

Получив наконец текст условия, подписанный матерью Карла Хуаной Безумной, Писарро немедленно отправился в Трухильо. Для него было очень естественно похвалиться своими успехами в родном городе. Незаконнорожденный найденыш, выросший при стаде свиней, он стал теперь рыцарем военного ордена Сантьяго с правом добавить к гербу рода Писарро изображение индейского города, стоящего на якоре корабля и ламы. С другой, более практической, стороны, он ожидал, что пастбищные высокогорья Эстремадуры, давшие колониям многих самых стойких поселенцев, могут и далее поставлять рекрутов. Однако Эстремадура уже лишилась своих наиболее предприимчивых жителей. К нему присоединилось всего несколько человек, причем в их числе четверо родственников Писарро – Франсиско Мартин де Алькантара, сводный брат, и трое братьев Писарро – Гонсало, Хуан и Эрнандо – «все бедные и настолько же горды, насколько бедны». Единственным законным сыном из троих был только Эрнандо. Этому человеку, отчаянному, надменному, горячего и гордого нрава, но полностью лишенному жалости, суждено было стать наводящей ужас правой рукой Писарро.

Писарро испытывал недостаток не только в людях. С огромным трудом собирались деньги. Богатым так же не хотелось рисковать своими деньгами в таком рискованном предприятии, как бедным – своими жизнями. Совершенно неясно, помог ли ему на самом деле Кортес. Он, как известно, был в это время в Испании, пытаясь получить полное признание своих заслуг от не слишком благодарного правительства и уладить многочисленные несправедливости, возникающие в процессе любых завоевательных действий. Всего за три недели до того, как Писарро получил подписанные условия, Кортес был наконец утвержден губернатором и капитан-генералом Новой Испании и ему дарован был титул маркиза дель Валье. Он, должно быть, встречался с Писарро при дворе. Конечно, он знал о его открытиях. Однако нет оснований считать, что даже в этот момент, когда он ощущал себя и богатым, и могущественным, он готов был оказать помощь человеку, готовящему подобное же предприятие, даже человеку из своей родной провинции. Писарро мог, в конце концов, стать его соперником в погоне за вниманием двора.

Через шесть месяцев, потраченных на подготовку, у Писарро было три судна в Севилье и несколько менее обусловленных ста пятидесяти человек. Предупрежденный о намерении Совета по делам Индий провести проверку пригодности судов к морскому плаванию, он поторопился с отплытием. Он проскользнул вниз по реке и вышел в море на одном из кораблей через бар при Санлукаре-де-Баррамеда, оставив Эрнандо с двумя остальными кораблями следовать за ним. Таким образом, при проверке Эрнандо мог утверждать, что все недостачи, особенно в людях, объясняются тем, что они уже успели отплыть на первом судне. Флотилия собралась воедино в Гомере, в архипелаге Канарских островов и оттуда проследовала в Номбре-де-Диос. Именно здесь к Писарро присоединились двое его компаньонов. Писарро пришлось объяснять Альмагро, почему не удалось добиться его назначения вместе с ним на посты губернатора и главы полиции. Альмагро должен был знать, что испанская администрация не склонна таким образом делить командование, – все давно убедились, что подобное разделение фатально для успеха любого предприятия. И хотя Альмагро принял в конце концов ситуацию, сделав хорошую мину, он тем не менее затаил обиду, да и поведение Эрнандо не помогало делу – тот вовсе не проявлял уважения к стареющему ветерану с обезображенным лицом и медлительными движениями. Таким образом, трое главных действующих лиц с самого начала оказались не в самых хороших отношениях между собой.


Глава 2
ЭКСПЕДИЦИИ В АНДЫ

Писарро отплыл из Испании в январе 1530 года. Наступил январь 1531 года, прежде чем экспедиция наконец покинула Панаму – три судна, два больших и одно маленькое, сто восемьдесят человек, двадцать семь лошадей, оружие, снаряжение и припасы. Даже силы, оговоренные в подписанных условиях, были недостаточны для завоевания империи, протянувшейся на две тысячи морских миль на юг от Кабо-Бланке, территория которой включала в себя одну из величайших горных цепей мира и распространялась внутрь материка до дождевых лесов Амазонки. Но у Писарро для выполнения даже этого совершенно недостаточного условия не хватало семи десятков человек. Он не мог не сознавать сложности стоявших перед ним задач, зная, что вся громадная территория империи инков пронизана военными дорогами, изобилует сильными крепостями с большими гарнизонами и живет в абсолютном подчинении воле единоличного правителя, и трудно объяснить, что же гнало его вперед, как он мог верить, что победа возможна. Был ли он настолько недалек, настолько лишен воображения, что просто не мог охватить разумом всю невозможность выполнения этой гигантской задачи? Ему должны были противостоять не только люди, но и сам фантастический ландшафт этой страны. Неужели он был настолько ослеплен гордостью, настолько был охвачен жаждой золота и власти, что отказывался видеть, что все обстоятельства против него? Сейчас никто не может ответить на эти вопросы. Вероятно, на него действовали все перечисленные причины и, кроме того, осознание своей миссии, то же рвение крестоносца, которое гнало вперед и Кортеса. Все письма Кортеса к императору уже были опубликованы, и хотя Писарро не мог прочитать их самостоятельно, но, будучи в Испании, он должен был слышать историю завоевания Мексики во всех подробностях. Возможно, он слышал ее непосредственно от самого Кортеса. В своей гордыне и новообретенном социальном статусе он, вероятно, убедил себя, что то, что смог совершить один уроженец Эстремадуры, другой вполне может повторить. Возможно, здесь сыграл свою роль и возраст Писарро – ощущение уходящего времени и мысли о том, что терять ему нечего; невероятно, но ему было уже почти шестьдесят, когда он пустился в эту третью и последнюю экспедицию.

Однако нет никаких оснований проводить параллели между Кортесом и Писарро. Писарро не был ни дипломатом, ни великим военачальником. Единственными их общими чертами можно считать храбрость и целеустремленность высшей пробы. Вот, к примеру, первый поступок Писарро в качестве начальника новой экспедиции. Руис планировал плыть прямо в Тумбес, вероятно, морским, удаленным от суши путем; однако внезапные шквалы, встречные ветры и течения вынудили его после тринадцати дней похода зайти в бухту Сан-Матео.

Суда находились все еще на 1° севернее экватора, а Тумбес – почти в трехстах пятидесяти милях, и все же Писарро высаживает своих людей и начинает пеший марш на юг. Суда при этом идут с той же скоростью вдоль берега. После тринадцати дней скученного существования на трех маленьких суденышках, пытающихся пробиться против ветра при ненастной погоде, настроение в его войске, без сомнения, существенно упало. Кортес в подобной ситуации высадил бы своих людей на берег, позволил бы им размять слегка мускулы, вбил бы в их головы немного дисциплины, а затем посадил снова на корабли и продолжил путь к намеченной цели. Он, безусловно, не стал бы демонстрировать свои истинные намерения неспровоцированной атакой на небольшой городок. После трудного перехода через разлившиеся реки района Коаке Писарро позволил своим людям взять штурмом и разграбить незащищенный городок. Испанцам повезло, им досталось некоторое количество золота и серебра стоимостью в 20 000 песо, большая часть в виде примитивных украшений. Достались им также изумруды, но только Писарро и еще несколько человек, включая доминиканца, фрея Реджинальдо де Педрасу, оценили их реальную стоимость. Эта небольшая сиюминутная выгода стоила Писарро дружелюбия местных жителей и надежды застать неприятеля врасплох. Он отослал сокровища в Панаму на своих кораблях, надеясь, что столь скорый успех воодушевит людей присоединиться к нему, а сам продолжил свой марш на юг.

Встреченные далее деревни оказались покинутыми, без людей и имущества. Как и в Новой Испании, войско Писарро носило защитные доспехи из стеганого хлопка, а всадники-кабальеро – стальные доспехи. Стояла ужасающая жара; солдаты, измученные тропическими ливнями и тучами насекомых, страдали от нарывов. Люди падали в обморок прямо на ходу, многие умирали; начало кампании оказалось совершенно бессмысленным, что мог бы понять любой военачальник. Тот факт, что испанцы смогли достичь залива Гуаякиль, многое говорит о выносливости и закалке испанской пехоты. Пуна показалась вполне подходящим местом для организации базы. Ее воинственные обитатели враждовали с Тумбесом, лежавшим всего в тридцати милях, за высокой южной оконечностью острова. После предварительно проведенных переговоров с изъявлением дружеских намерений все войско Писарро было переправлено на остров на бальсовых плотах. Здесь, на этом большом лесистом острове, в безопасности от внезапных атак, Писарро организовал лагерь и стал ждать подкреплений. Во время марша на юг к нему уже успели присоединиться два корабля, один с королевским казначеем и чиновниками администрации, опоздавшими присоединиться к экспедиции в Севилье, другой с тридцатью солдатами под командой капитана по имени Беналькасар.

Почти все, что предпринимает Писарро на этом этапе, производит впечатление недалекости и недостатка воображения. Прибывают индейцы из Тумбеса, и он, зная об их старой вражде с обитателями Пуны, тем не менее принимает их в своем лагере. А затем, когда два его переводчика, сами происходившие из Тумбеса и плававшие с ним в Испанию, предупреждают его о том, что вожди Пуны собрались на военный совет, он тут же окружает место сбора вождей и выдает их с головой их тумбесским врагам. Результатом явилась кровавая резня, вызвавшая те самые враждебные действия, которые Писарро пытался предотвратить. Несколько тысяч воинов Пуны напали на его лагерь. Холодная сталь и кавалерия в конце концов вынудили их искать убежища в лесу. Потери оказались сравнительно легкими – несколько человек убито и Эрнандо Писарро ранен дротиком в ногу, – но после этого лагерь подвергался неутихающим партизанским атакам. Всего этого можно было бы избежать, проявив немного такта и приняв во внимание чувства индейцев Пуны. Наконец назрела необходимость эвакуации с острова, и после прибытия еще двух кораблей с сотней добровольцев и лошадьми под командой Эрнандо де Сото Писарро почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы вернуться на материк. К этому моменту жители Тумбеса, похоже, уже не верили ему, однако высадка испанцев встретила очень слабое сопротивление, с которым легко справились Эрнандо де Сото и кавалерия. Основная часть войска пересекла залив на двух кораблях, которые позже, вероятно, были переведены на защищенную якорную стоянку, которую мы теперь знаем как Пуэрто-Писарро, расположенную в нескольких милях к северо-востоку от современного города.

Наконец испанцы добрались до Тумбеса – города Дев Солнечного Короля, сверкающего золотыми фруктами садов и покрытого золотом и серебром храмов. Реальность, однако, оказалась совсем не такой радужной. Тумбес напоминал пустую раковину. От города ничего не осталось, за исключением крепости, храма и нескольких наиболее прочно построенных домов. Люди, проплывшие семьсот миль и пробиравшиеся затем больше трехсот миль через ад мангровых топей и влажных джунглей, поддерживавшие свой дух видениями золотого города, при виде этих жалких развалин испытали страшное потрясение. Однако для Писарро все обернулось стратегической выгодой. Индейцы, убившие на его глазах захваченных военных вождей Пуны, должны были, через его переводчиков, дать ему объяснения своей кровожадной мстительности. Лишившись сиюминутной добычи от несостоявшегося ограбления Тумбеса, он получил гораздо больше – ключ к завоеванию страны, в чем смог вскоре убедиться.

Удачливость Писарро, без сомнения, является предметом зависти любого военачальника, давшего себе труд изучить проведенную этим конкистадором кампанию. Если бы он попытался завоевать Перу во время любой из своих предыдущих экспедиций, он потерпел бы неудачу. Случай привел его в Тумбес именно тогда, когда на всем трехтысячемильном пространстве империи начиналось брожение и ее население устало беспрекословно подчиняться одному человеку. Писарро узнал об этом, выясняя причины плачевного состояния города. Ему сказали, что это работа людей Пуны; Король Солнца – Инка Уаскар – был слишком занят войной с собственным братом Атауальпой, чтобы вовремя направить необходимую городу помощь; из Тумбеса был выведен даже гарнизон.

Эта борьба за власть завершилась незадолго до высадки Писарро в Тумбесе. Атауальпа победил, и его армия захватила Уаскара. Узурпатор из Кито теперь стал Инкой, однако это не означало, что население Тумбеса, так же как и других поддерживавших Уаскара городов, примет эту замену. Возникла та же ситуация, как и в Мексике, что дало Кортесу шансы на победу. Однако здесь, в Перу, Писарро не пришлось создавать эту ситуацию; она уже созрела до его прихода. Империя инков была расколота, и как только Писарро осознал все значение этого факта, он полностью изменил свое отношение к происходящему. Перед его глазами уже вставала яркая картина полного завоевания страны.

Оставив часть своих сил в Тумбесе, Писарро с отборным отрядом направился в глубь материка. Перед ним стояли две задачи: превратить свое небольшое войско в дисциплинированную военную машину и завоевать симпатии местного населения. Он решил, как и Кортес, придерживаться тактики умиротворения страны. Он запретил грабежи. Сопровождавшие его доминиканцы повсюду насаждали христианскую веру. Поход превращался в крестовый, это зажгло в сердцах его людей священный огонь божественной миссии, и жажда золота притупилась на время.

Как и во время марша вдоль побережья, в продовольствии не было недостатка. Море щедро снабжало испанцев рыбой, а в местах, где действовала великолепная инкская система орошения, тропическая жара позволяла фруктам и овощам обильно расти вне зависимости от времени года. Начиная с 16 мая Писарро заставлял своих людей безостановочно двигаться от селения к селению, так что думать о будущем не хватало ни времени, ни сил. Индейских вождей, выступивших против, сожгли в назидание остальным, и после короткой кампании вся окружающая местность была приведена в покорность. В этих действиях Писарро можно видеть первые признаки рождения новой политики – политики набора вспомогательных сил. Хотя в испанских источниках совсем не упоминаются индейские союзники (так же, как у Гарсиласо, по очевидным причинам), мало сомнений, что Писарро, как и Кортес, старался пополнить свое маленькое войско местными рекрутами. В июне он начал работы по строительству постоянного поселения. Место было выбрано у Тангарары, на реке Чира, примерно в восьмидесяти милях к югу от Тумбеса. Строилось поселение по обычной колониальной схеме: церковь, арсенал и суд размещались внутри линии укреплений. Однако, несмотря на то что Сан-Мигель законным образом обзавелся надлежащим набором муниципальных чиновников, Писарро не пришлось пускаться на пригодившиеся в свое время Кортесу политические уловки – ведь его полномочия и без того исходили непосредственно из Испании. Это позволило ему даровать каждому колонисту по repartimiento, а поскольку местные индейцы привыкли к строгой регламентации их жизни правительством, они покорно приняли новое положение вещей. Позже поселение было передвинуто немного дальше на юг, к реке Пьюра, в более здоровую местность. Все золото и серебро, полученное к этому моменту, испанцы переплавили в слитки, и Писарро, как и Кортес, убедил своих людей пожертвовать своими долями ради того, чтобы после выделения причитавшейся королю пятой части он мог отправить сокровища на двух кораблях в Панаму и уладить таким образом финансовые дела экспедиции.

Нетрудно понять дилемму, стоявшую перед Писарро, когда он наблюдал, как паруса этих кораблей постепенно опускаются и исчезают за горизонтом. Отправленные на них сокровища, безусловно, должны послужить весомым подтверждением рассказов их капитанов о блестящих перспективах поселенцев Новой Кастилии. Следует ли ему дождаться подкреплений, которые, безусловно, начнут прибывать, или же следует идти вперед с имеющимися – силами? Пока он пытался принять решение, миновало три недели, и за это время он убедился, как до него Кортес, что бездействие порождает недовольство в армии. Почти наверняка именно настроение людей заставило его наконец сделать выбор. Он решил выступить в поход.

Решение это подкреплялось и донесениями разведки о том, что Атауальпа уже находится не в столице империи Куско, а в Кахамарке. Куско располагался от Сан-Мигеля примерно в тысяче трехстах милях, и даже в наше время, если воспользоваться панамериканским шоссе на Лиму, это расстояние отнимет несколько дней и немало сил, настолько трудны последние участки пути через Анды. В 1532 году экспедиции Писарро, отягощенной снаряжением, потребовалось бы несколько недель, несмотря на то что он придерживался неплохих инкских дорог. Кахамарка же, с другой стороны, располагалась на расстоянии всего в триста пятьдесят миль, и, хотя лежала в глубинах Сьерры, то есть горной части страны, на высоте 9000 футов, новообретенные индейские друзья сообщили Писарро, что идти до нее не более двенадцати дней. Такую возможность нельзя было упустить. Случай привел правящего Инку в пределы досягаемости испанцев.

24 сентября 1532 года, примерно через полгода после первой высадки на побережье, Писарро вышел из маленького поселения с боем барабанов и развевающимися на солнце знаменами – его собственным и Кастилии. Его войско составляли сто десять пехотинцев, из которых не более двадцати имели на вооружении арбалет или аркебузу, и шестьдесят семь всадников. И с этой жалкой армией он собирался противостоять Инке, с которым, по некоторым докладам, шла армия численностью от сорока до пятидесяти тысяч человек. Хотя Атауальпа, как говорили, лечился на горячих вулканических источниках Кахамарки – воспалилась полученная в боях против брата рана, – он, без сомнения, совмещал лечение с королевской инспекцией новых владений для закрепления их лояльности к новому владыке.

Испанцы переплыли реку Чира на плотах, переночевали в индейском селении Поэчос и последовали дальше на юг, к реке Пьюра. Здесь они пошли вдоль берега реки на восток, в глубь материка. Выбора у них не было. Рассказы индейцев о том, что южная пустыня представляет собой непреодолимое препятствие, к этому моменту должны были найти подтверждение от собственных разведывательных партий. Эта пустыня, Сечура, настолько бесплодна, что даже кактусы в ней не растут. Это наиболее суровый из обширных пустынных районов Перуанского побережья; он же и самый крупный – от реки Пьюра до следующего речного оазиса сто двадцать пять миль. Маршрут вдоль берега реки повел испанцев по широкой дуге к северу. По обеим сторонам реки орошаемая равнина зеленела всходами, виднелись многочисленные пыльные индейские поселения. Тем, кто смотрел в раскаленное лицо Сечуры с поднимающимися от земли миражами, край этот должен был показаться подлинным «раем изобилия», по красочному описанию Прескотта, который, впрочем, никогда там не был. Дальше, за пределами орошаемых участков, холмы тоже зеленели густыми зарослями цератонии, более высокими и густыми, чем в наше время, после массовой вырубки в последние годы. Эти деревья, длинные стручки которых служат кормом многочисленным животным, напомнили, должно быть, испанцам о рожковых деревьях Средиземноморья.

Несмотря на относительно благоприятные условия, в Рядах маленькой армии постепенно поднимался ропот. Люди начали падать духом. Через четыре дня Писарро сделал остановку для «подготовки к маршу». Первым делом он устроил парад своего войска и сделал официальное объявление недовольным. Любой, чье сердце не лежит к начатому предприятию, может вернуться в Сан-Мигель и получить впоследствии точно такую же долю земли и индейцев, как люди гарнизона. Мы не знаем, подготовил ли Писарро заранее почву, как Кортес при затоплении кораблей, так как в рядах конкистадоров Перу не нашлось человека, подобного Берналю Диасу. Однако факт остается фактом: всего девять человек – четверо пехотинцев и пятеро всадников – предпочли возвращение на базу. Вероятно, не только речь Писарро, но и сама окружающая обстановка воодушевила остальных сто шестьдесят восемь человек на продолжение похода. К этому моменту испанцы, должно быть, миновали Тамбо-Гранде и вновь оказались на главной инкской дороге из Тумбеса, примерно там, где сейчас находится асьенда Санта-Летисия. Русло реки здесь представляет собой широкую полосу высохших белых камней, отложений отполированной водой гальки с близлежащих холмов. Хотя орошаемая равнина уже начала сужаться с приближением первых андских предгорий, а горы впереди, где брала исток Пьюра, ощутимо придвинулись, склоны их были по-прежнему одеты зеленью цератонии и не казались непроходимыми; холодные белые пики великих горных цепей, которые необходимо было преодолеть на пути в Кахамарку, в этом месте как нарочно скрыты от взгляда.

Здесь войско провело десять дней, и испанцы могли наблюдать вокруг обычную оседлую жизнь индейцев, их сооруженные из саманного кирпича и крытые тростником хижины в пыли вдоль глубоких ирригационных каналов. Здесь надежды вновь возобладали над реальностью. Земля обетованная с покрытыми золотом стенами храмов действовала на испанцев как видение рая, полного гурий, на воинов – последователей Магомета. Наконец отдохнувшее войско бодро зашагало дальше по шоссе Инков на Саран. Здесь от основной дороги отделилась соединительная ветка в горы на Уанкабамбу, связывавшая ее с великим Андским шоссе, соединявшим, в свою очередь, столицу колонии Кито с древней инкской столицей Куско.

Писарро предстояло принять первое стратегическое решение. Спешить с этим не стоило, ибо в Саране размещабольшое тамбо[41], включавшее в себя не только помещения для отдыха Инки и неизменно сопровождавшей его в королевских турне большой свиты, но и склад и арсенал для снабжения его армии продовольствием, одеждой и оружием. Люди Инки были хорошо обеспечены, и в любом случае Писарро следовало дождаться де Сото, отправленного с небольшим отрядом вперед на разведку горного шоссе и для установления контакта, а при необходимости и подчинения инкского гарнизона в Кахасе, примерно в десяти милях к северо-востоку от Уанкабамбы. Чтобы понять положение Писарро в этот момент, необходимо вспомнить, что он еще не был как следует знаком с горными индейцами и не понимал их. До сих пор он получал информацию только из вторых рук. Его практический ум способен был иметь дело только с реальными вещами, и, хотя ему не хватило бы воображения, чтобы начать и выиграть войну нервов, он понимал, что контакт с Инкой установить необходимо. Не обладая качествами Кортеса, его пониманием дипломатических тонкостей, позволивших этому военачальнику добиться таких успехов, Писарро все же готов был следовать по его стопам.

Де Сото смог достичь Кахаса всего за два с половиной дня, и объяснялось это тем, что здесь, на северной оконечности перуанских Анд, горы значительно ниже, а проход в Сьерру лежит на высоте немногим более 5000 футов. Отсутствовал он восемь дней. В Кахасе, стоявшем в «маленькой долине, окруженной горами», находился один из сборщиков дани Атауальпы. Этот чиновник сообщил ему, что До Куско тридцать дней пути на юг по Андскому шоссе, и описал ему столицу инков. Местные индейцы рассказали, что Атауальпа захватил долину Кахаса около года назад, «потребовав огромную дань и ежедневно учиняя жестокости» – они вынуждены были отдавать в качестве дани не только товары и продукты, но и своих сыновей и дочерей. Огромное здание в деревне целиком было отдано женщинам, занятым прядением и тканьем полотна для армий Атауальпы. У входа же в это здание были подвешены за ноги несколько местных жителей. В Уанкабамбе, в одном дне пути от Кахаса, де Сото увидел «крепость, целиком выстроенную из отесанных камней, самые крупные из которых составляли пять или шесть ладоней в ширину, пригнанных настолько плотно, что между ними, похоже, вовсе не было раствора»'. Это было первое знакомство испанцев с необычайным искусством каменных дел мастеров андских индейцев, ведь виденные ими на побережье крепости строились из высушенных на солнце кирпичей, обмазанных глиной.

По возвращении де Сото подтвердил, что Атауальпа по-прежнему стоит со своей армией у горячих источников в Кахамарке; он привел с собой инкского чиновника, который должен был приветствовать испанцев и пригласить их нанести визит Инке в его лагере. Становилось ясно, что Атауальпа был полностью осведомлен обо всех передвижениях испанцев. Писарро сознавал, что подлинной целью посольства является выяснение его сил и намерений, но он не придал этому значения. Он достиг своей цели. Он установил контакт с Инкой и при этом гораздо ближе продвинулся к своей цели, чем Кортес в тот день, когда послы Моктесумы встретили его в песчаных дюнах у Сан-Хуана-де-Улуа. Он принял присланные Атауальпой дары – два керамических кубка, изготовленные, возможно символически, в форме двух крепостей-близнецов, некоторое количество ткани из шерсти лам, расшитой золотыми и серебряными нитями, и самое необычное – ароматическое вещество, приготовленное на высушенном и растертом в порошок гусином жире, – и отослал посланца обратно с ответным подарком – головным убором из алой ткани, рубашкой и двумя стеклянными кубками, а также с наказом передать королю, что испанцы, выполняющие здесь поручение самого могущественного императора в мире, предлагают свою помощь в борьбе с врагами Атауальпы.

Несмотря на доклад де Сото о том, что горное шоссе «надежно и достаточно широко, чтобы шесть всадников могли ехать в ряд», Писарро повернулся спиной к связующей дороге вверх через горы и пошел на юг. Это неожиданное решение можно объяснить только желанием следовать завоевательным методам Кортеса. Писарро нуждался в индейских союзниках, прежде чем завести свое маленькое войско высоко в горы. Этим же можно объяснить четырехдневную задержку в Мотупе, которую в противном случае пришлось бы приписать нерешительности, а нерешительность определенно не была свойственна этому человеку.

Марш на юг оказался непростым – три дня почти без воды, за исключением единственного скудного источника, и по-прежнему никаких признаков жилья. Испанцы продвигались по краю Сечуры, и в местах, где переносимый ветром песок пустыни образовывал у подножия холмов волнистые дюны, внезапно обрывалась успокаивающая зелень глубоко укоренившегося цератониевого леса. Испанцы вошли в безводный пояс, протянувшийся в южном направлении вдоль всего Перуанского побережья на сотни миль. Все вокруг стало коричневым: слева коричневые скалы высохших, изъеденных зноем холмов, справа более бледный коричневый оттенок пустыни, с отрогами холмов, подобными миражным островам в море песка, а впереди сияющее в лучах солнца шоссе Инков. К исходу этих трех дней испанцы вышли на равнину, бывшую когда-то населенной индейцами-ольмеками. Там стояла крепость, однако валы ее оказались разрушенными, воды не было, и крепость была пуста. Только в Мотупе смогли они напоить лошадей и утолить жажду. Но это были люди, привычные к тяготам, и сам по себе тяжелый переход не должен был послужить основанием для четырехдневной остановки. Херес ее тоже никак не объясняет.

Возобновив марш, войско продвигалось не спеша. Два дня испанцы шли через «густонаселенные» долины, еще день ушел на преодоление сухой песчаной полосы до следующей долины. Здесь их задержала разлившаяся река Предположив, что это была Лече, сделаем вывод, что Писарро старался максимально использовать возможность завоевать доверие местных жителей, так как расстояние от Мотупе до Лече составляет всего двадцать пять миль. Брат Писарро, Эрнандо, вплавь перебрался через разлившуюся реку с авангардной группой и, несмотря на встреченный на той стороне дружелюбный прием, тем не менее подверг пытке одного из вождей, чтобы получить точную информацию о намерениях Атауальпы. В результате на следующее утро он смог передать назад через реку весть о том, что армия Инки разделена на три части: одна у подножия гор, одна на перевале и третья в Кахамарке. Херес не уточняет, где именно у подножия гор или на каком перевале, к тому же информация эта почти наверняка была ложной.

Перебравшись наконец на другой берег – а переправа заняла почти целый день, лошадей переправляли вплавь, а вещи перевозили на сооруженных из стволов поваленных деревьев плотах, – войско расположилось в крепости, где провел ночь Эрнандо Писарро. Это мог быть Тамбо-Реаль либо Батан-Гранде в трех милях к востоку. Отсюда шоссе Инков на протяжении шестнадцати миль шло к югу по плоской равнине между сухих холмов к реке Ламбайеке. Сейчас эта местность засушлива, как пустыня, но на протяжении нескольких миль холмы пересекает один из глубоких старых каналов, от которого отходят поперечные следы ирригационных каналов, да и остатки храмовых курганов и саманных крепостей позволяют предположить, что прежде весь этот район был зеленым, плодородным и густонаселенным. Это объяснило бы, почему Писарро задержался еще на четыре дня. Его целью явно было установление мирных отношений, что оказалось несложно, так как здешние деревни сильно пострадали под рукой Атауальпы. И здесь даже нашелся индейский вождь, готовый отправиться в Кахамарку в двойной роли шпиона и посла.

После четырехдневного перерыва Писарро вновь повел свое войско вперед. Они пересекли реки Ламбаеке и Реке и не воспользовавшись Чонгояпским путем в горы, отклонявшимся на северо-восток, продолжали движение прямо на юг, мимо нынешних асьенд Пукала и Сальтур, и через три дня прибыли в Санью. Отсюда, как им сказали, есть тропа прямо в Кахамарку. Информация оказалась верной, и он, сойдя с главного шоссе Инков, повернул на восток и последовал за рекой Санья во впадину между холмов. У испанцев тогда не было названий для гор и ущелий, даже названия индейских деревень им с трудом удавалось записывать, а потому неудивительно, что все отчеты об этом марше очень невнятны. Почти наверняка испанцы отклонились от ущелья, в котором протекает река Санья, повернув на юго-восток в более узкий проем ущелья Нанчо. Это самый прямой путь к цели, а стоит перевалить через гребень на высоте 12 000 футов и попасть на расположенную чуть ниже высокогорную равнину, как продвижение становится относительно несложным. Херес пишет, что сам проход был настолько крут, что временами приходилось подниматься как по лестнице. Писарро с пятьюдесятью всадниками и шестьюдесятью пехотинцами ушел вперед, намереваясь с боем преодолеть перевал, если он окажется защищенным. Однако, хотя в проходе и стояла крепость, Атауальпа оставил тропу к своему лагерю открытой. Был сильный мороз, такой, что лошади страдали от обморожений. Дело происходило в начале лета, но в Сьерре в это время настоящая зима, поскольку это дождливый сезон и в горах в это время ложится снег.

Писарро провел ночь в деревне; дом, в котором он разместился, был защищен каменной стеной. На следующий день он двигался медленнее, чтобы дать возможность своему арьергарду и обозу присоединиться к основным силам. Тропа по-прежнему шла вверх, и в эту ночь вся армия расположилась лагерем на вершине горы. Здесь его приветствовали посланцы Атауальпы, приведшие ему в подарок десять лам. Они сказали, что Инка уже пять дней ждет его в Кахамарке. По всей видимости, они рассказали ему – в своей интерпретации, разумеется, – историю военных действий между Атауальпой и Уаскаром. В ответ Писарро, по свидетельствам очевидцев, произнес длинную речь, закончив ее словами: «Если он [Атауальпа] захочет войны, я согласен воевать, как я уже воевал против вождя острова Сантьяго [Пуна], и против вождя Тумбеса, и против всех, кто хотел воевать со мной. Я не воюю ни с кем и никому не досаждаю, если только не воюют со мной».

Теперь, когда Писарро приблизился к своей цели, посланники быстрее стали сновать между двумя армиями. Долгий дневной переход через горы привел испанцев в уютно расположившуюся в долине деревню. Там Писарро ожидал тот самый вождь, которого де Сото привел в свое время в Саран, с полудюжиной золотых кубков, в которых он предложил испанским капитанам чичу, индейский спиртной напиток из зерна. Он должен был сопровождать их в Кахамарку. Еще один дневной переход, и Писарро решил предоставить своим людям день отдыха, чтобы они могли встретить возможную опасность со свежими силами. В этот момент в лагерь прибыл его собственный посланец, индеец, отправленный из Тамбо-Реаля. Он был настолько разъярен тем, что испанцы оказывают гостеприимство эмиссару Атауальпы, которого он считал лжецом и негодяем, что набросился на несчастного и схватил его за уши. В лагере Инки его собственная жизнь находилась в опасности, ему не давали еды и, невзирая на ранг вождя, он не был допущен к Атауальпе под предлогом того, что Инка постится. Атауальпа, сказал он, стоит «в боевом порядке на равнине под Кахамаркой. У него большая армия, и я нашел город пустым». Затем он отправился в лагерь, видел палатки, и толпы народа, и множество воинов, «и все были готовы к сражению». В ответ посланник Атауальпы сказал, что если город пуст, то его дома освобождены для испанцев, а Атауальпа находится в поле, потому что «таков его обычай, после того как он начал войну», при этом имелась в виду война против его брата. Как и всякий обмен сообщениями через посланников, эта перепалка, должно быть, скорее запутала, чем прояснила ситуацию, и Писарро по-прежнему не имел представления о намерениях Атауальпы.

Еще один дневной переход, и он оказался в пределах досягаемости армии Атауальпы. Он встал на ночь лагерем на травянистой равнине, на следующее утро выступил пораньше и задолго до полудня уже смотрел вниз с округлых холмов, нависавших над Кахамаркой. Он видел перед собой, возможно, самую красивую долину в Андах. Сцена была готова для одного из самых грандиозных и трагических событий в мировой истории. На протяжении всего дневного перехода вверх по крутым склонам ущелья Нанчо испанцы находились в полной власти воинов Атауальпы. Задыхаясь от разреженного воздуха высокогорья, с трудом карабкаясь по крутым склонам ниже тропы, они не имели никаких шансов устоять против атакующих сверху закаленных воинов. Даже если с ними шло некоторое количество индейских вспомогательных сил, крепость на вершине, если бы ее стали оборонять, остановила бы их продвижение. И в течение еще пяти дней пути через высокогорную Сьерру испанцы по-прежнему оставались очень уязвимы. В любой момент Атауальпа мог их уничтожить. Почему он этого не сделал? Чего боялся?

Гарсиласо настаивает на том, что причиной тому наставления, данные ему отцом, Уайной Капаком, на смертном одре. Он цитирует слова, будто бы сказанные этим последним настоящим Инкой своим вождям и соратникам:

«Отец наш, Солнце, давным-давно открыл нам, что нас должно быть двенадцать Инков, его собственных сыновей, и мы должны править на этой земле; и что затем должны прийти новые, до тех пор неизвестные люди; что они должны будут одержать победу и подчинить все наши королевства своей империи, так же как и множество других земель. Я думаю, что воины, которые недавно прибыли морем к нашим берегам, и есть те самые люди. Это сильные, могучие люди, которые во всем превосходят нас. Правление двенадцати Инков заканчивается, и я последний. Я говорю вам, что эти люди вернутся вскоре после того, как я оставлю вас, и что они исполнят то, что предсказал отец наш, Солнце: они покорят нашу империю и станут ее единственными властителями. Я приказываю вам подчиняться и служить им, как следует служить тем, кто во всем тебя превосходит, потому что их закон будет лучше нашего, и их оружие будет более могущественным и неуязвимым, чем наше. Оставайтесь с миром; мой отец, Солнце, призывает меня, я ухожу, чтобы успокоиться рядом с ним».

Гарсиласо де ла Вега – писатель с очень богатым воображением. По материнской линии он потомок инков, и с его стороны естественно стремиться найти рациональное объяснение неспособности индейцев противостоять захватчикам. И все же с достаточной долей достоверности можно представить себе, что Уайна Капак разделял владевшее Моктесумой предчувствие надвигающейся катастрофы и вполне мог почувствовать необходимость предупредить свой народ на смертном одре и призвать его не бороться с неизбежным; если это так, то он несомненно сделал бы это от имени бога Солнца. «Новости об этом предсказании, – продолжает Гарсиласо, – разлетелись по всей территории Перу, и повествования всех хронистов свидетельствуют о его правдивости». Хронисты, на которых он ссылается, это Сьеса де Леон и Лопес де Гомара, однако они, как и сам Гарсиласо, описывали эти события много позже. Поэтому мы должны рассматривать эти пророчества и наставления Уайны Капака как неподтвержденные и самостоятельно решать, каким образом Писарро со столь малыми силами смог покорить громадную империю. Для этого мы должны вернуться к истокам империи инков, рассмотреть их религиозные воззрения и культуру, и прежде всего особенности управления, связанные с пирамидальной структурой государства и абсолютным подчинением «отцу» – верховному Инке.


Глава 3
ИНКИ

Мало какие области Земли отличаются столь фантастически богатым ландшафтом, как западное побережье Южной Америки; здесь география вертикальна, и климат определяется скорее высотой, нежели географической широтой. Как считают ученые, человек поселился в центральной озерной области Мексики около одиннадцати тысяч лет назад. Примерно в это же время люди проникли на юг до самой Патагонии, и в Перу человек мог появиться еще до 9000 года до н. э. Однако переход от охоты или рыболовства как основного источника пропитания к даже самому примитивному земледелию был долгим, и начальные формы примитивной цивилизации начали складываться в этих местах не ранее 2500 года до н. э. Земледелие же развилось не ранее 1000 года до н. э., и то лишь в прибрежных районах, где климат был наиболее благоприятен.

Здесь воды течения Гумбольдта, поднимающегося к экватору из холодных южных широт, буквально кишат рыбой. В результате его влияния на теплый воздух тропиков температура понижается и формируются облака, создается высокая влажность и в зимние месяцы (с июня по ноябрь) – туман, однако дождей .нет, за исключением тех редких случаев, когда другой любопытный феномен, противотечение Эль-Ниньо, направляется к югу. Прибрежная равнина настолько засушлива, что во многих ее местах не растут даже кактусы. Однако почти сорок каменистых речных русел протягивают через эту пустыню к морю свои «пальцы». Все они берут начало среди тающих снегов Анд, и примерно в тридцати реках поток роды поддерживается в течение всего года. Именно в плоских дельтах этих рек первые земледельцы начали в свое время собирать урожай бутылочной и столовой тыквы, бобов и перца-чили.

Андские плоскогорья представляют собой полный контраст прибрежной пустыне. Шесть огромных бассейнов – Кахамарка, Уайлас, Уануко, Мантаро, Куско и Титикака – расположены на высоте от 8000 до 13 000 футов и ограждены горами, над которыми возвышаются величественные снежные пики Кордильер, горными цепями Сьерра-Бланка и Сьерра-Негра. На юге над современным городом Арекипа возвышаются три громадных вулканических массива – Чачани, Мисти и Пичу-Пичу – высотой 20 000 футов. Вулкан Эль-Мисти представляет собой такой совершенной формы конус, что может сравниться с Фудзиямой, и он до сих пор активен. И в наше время большая часть территории Перу подвержена землетрясениям – Уачо, город на побережье к северу от Лимы, был сильно разрушен в октябре 1966 года. Даже плоскогорья сейсмически небезопасны, поэтому инки и народы, жившие в Андах до инков, зачастую не скрепляли камни, составлявшие стены их жилищ, а иногда складывали их ступенчато. Большая часть лучших образцов колониальной архитектуры в самом Куско была разрушена именно потому, что испанцы недооценили серьезность испытаний на прочность, которые предстояло выдерживать их строениям.

Когда человек впервые поселился в этих высокогорных бассейнах, в наше время называемых punas, науке точно неизвестно, однако радиоуглеродный анализ находок на одной из пещерных стоянок дал основания предположить, что произошло это не менее девяти тысяч пятисот лет назад. Здесь особенности ландшафта – существование на большой высоте оптимальных условий для жизни кочевых скотоводческих племен – привели к формированию практически уникальных анатомических и физиологических характеристик. Для всех обитателей высокогорья характерны небольшой рост и плотное сложение; средний рост мужчины 5 футов 2,5 дюйма, женщины – 4 фута 9,5 дюйма.

Уникальна степень развития легких, объем которых почти на треть больше, чем в среднем у человека, на четыре пинты больше объем крови, почти двойной гемоглобин, количество красных кровяных телец от 5 до почти 8 миллионов, сердцебиение более медленное. Как ни поразительно, физиологические особенности не наследуются, а развиваются индивидуально в юности.

Жители долин, отделенных друг от друга горами, почти не смешивались с пришельцами, и сегодняшние индейцы кечуа, особенно на юге, – коренастые, с широкими лицами; женщины в круглых, надетых немного набекрень фетровых шляпах и мантиях из шерсти ламы, мужчины в разноцветных шерстяных шапках и пончо – в основном такие же, какими их увидел Писарро в 1532 году. Это люди, привычные к одиночеству больших пространств, их тела и души сформированы страной, в которой они живут, – миром скал, дождей и бурных рек, где каждый участок с вялой травой, дающей им жизнь, огражден горными стенами. Даже их движения необычны. Они либо стоят так тихо и неподвижно, что, подобно животным, сливаются с ландшафтом, либо передвигаются легкой шаркающей трусцой, как несомые ветром листья. Они редко ходят быстрой и энергичной походкой, как мы с вами, только если перепьют чичи.

Следы постоянных жилищ обнаружены даже на высоте 17 500 футов, и характеристики организма, выработанные для существования на такой необычайной высоте, не меняются на протяжении тысячелетий. Конкистадоры, вероятно, превосходили местных жителей в росте, но любой, кто, с трудом пытаясь отдышаться на берегу озера Титикака на высоте 12 648 футов, наблюдал при этом за яростной игрой местных индейцев в футбол, должен испытывать изумление от быстроты, с которой акклиматизировались испанцы. Они поднимались непосредственно с побережья и почти сразу же были готовы к сражению. Здесь, в ста пятидесяти милях к югу от Куско, высокогорные долины открываются на широкую равнину, и внезапно к юго-востоку от вас начинаются прерии – необозримый простор. Чистый разреженный воздух на озере Титикака поразительно прозрачен, а штормовые дожди, бушующие на отдаленных вершинах, создают вокруг него фантастический облачный ландшафт. Кахамарка же, напротив, – узкая долина между скругленных, почти сглаженных холмов, в ширину не более шести миль, но в отличие от пожухлых, пожелтевших трав других горных долин здесь можно видеть ярко-зеленые луга, напоминающие английский деревенский пейзаж – трава по колено, лютики и клевер, а по границам лугов ивы. Только редкие кактусы, миниатюрный вариант магуэя, напоминают о том, что долина эта лежит всего в нескольких градусах от экватора.

Именно в этой температурной зоне высокогорных равнин (altiplanos) и развилась цивилизация инков, появившаяся всего за сто с небольшим лет до «явления Немезиды» в лице Писарро, которому суждено было ее уничтожить. Поскольку цивилизация эта не создала письменности ни в какой форме, даже в форме рисуночного письма, нет никаких письменных свидетельств о предшествовавших ей культурах. До испанцев не дошло и никакого устного повествования о доинкской истории страны, ибо, подобно коммунистам Советского Союза и Китая, инки настолько решительно перекраивали историю завоеванных ими индейских племен, что на протяжении жизни одного поколения внедрили всеобщую веру в то, что культура народа проистекает исключительно от инков.

Таким образом, только путем скрупулезного анализа предоставляемых многочисленными археологическими находками доказательств удалось постепенно прийти к пониманию того, что инки, подобно ацтекам в Мексике, вобрали в себя и приписали исключительно себе все достижения существовавшей до них достаточно развитой культуры. Цивилизация инков, как большинство других цивилизаций, возникла как продукт исторического развития страны; как строительные технологии, так и высокоорганизованное, бюрократически управляемое, «имперско-коммунистическое» государство являлись результатом развития культуры чиму и еще более ранних культур.

Например, посещение chullpas в Сильюстани неоспоримо доказывает, что даже технология строительства из каменных блоков без применения раствора не является изобретением инков. Chullpas – высокие каменные погребальные башни позднего периода Тиауанако. Они покрывают весь мыс над озером Уйаму, примерно в тридцати милях к северо-западу от Пуно, и каменная кладка нескольких сохранившихся практически неповрежденными башен демонстрирует последний ряд, загнутый внутрь для уменьшения ветрового сопротивления, и окружность башни вверху, большую, чем ее окружность у основания, что делает силуэт башни похожим на высокий бокал. Выпавшие каменные блоки раскрывают секрет прочности кладки без помощи раствора и ее сейсмической устойчивости, который заключается в наличии выступа, входящего в гнездо на вышележащем блоке, а иногда даже сплошного выступающего ободка. Мастерство строителей этих башен даже выше, чем строителей Куско, причем вся работа осуществлялась без применения металла, камень обтесывался надлежащим образом при помощи примитивных молотов из более твердого камня.

В искусстве керамики доинкские культуры также превосходили инков. Этот факт подтверждает коллекция huacos (керамики, добытой из погребальных камер старых кладбищ) Брюннинга, выставленная теперь в Ламбаеке. Даже качество тканей и отделки инкских одеяний не может сравниться с древними церемониальными мантиями и головными уборами, обнаруженными в сухих погребальных камерах в Паракасе и составляющими теперь экспозицию одного из самых интересных залов археологического музея в Лиме.

Культурный слой Уака-Прьеты в долине Чикама в Северном Перу, нижние уровни которого уходят в глубь веков примерно на четыре тысячи пятьсот лет, свидетельствует, что люди прибрежных равнин жили рыболовством и охотой, и борьба за существование отнимала у них повсе время; и все же немногим более двух тысяч лет спустя в этих районах найдены многочисленные доказательства развития ремесел: производства керамики, личных украшений – ушные вставки, неизменный атрибут инкской иерархии, ожерелья, браслеты, кольца, короны из разнообразных материалов – от кости и раковин до камня и золота, – а также обработки металлов, в основном золота, позже развившейся настолько, что включала сварку и пайку, ткачества и художественную обработку камня. Земледелие охватывало множество типов растений, использовало ирригацию и фактически достигло той стадии развития, когда у человека появляется свободное время для мастерства и художественного творчества, но в первую очередь – для отправления религиозного культа. Именно в изделиях этого дохристианского периода у индейцев племени чавинов появляются «кошачьи» мотивы; к этому времени они начинают строить неутилитарные здания значительного размера и сложной планировки, которые могли служить только храмами и использоваться для религиозных церемоний.

Дальнейшее развитие происходило чрезвычайно быстрыми темпами. Керамика насчитывает несколько периодов, характеризующихся своими неповторимыми формами и отделкой. К I тысячелетию н. э. начали создаваться системы ирригации, с акведуками длиной до 1500 ярдов и почти 50 футов высотой. Обработка металлов достигла новой стадии матерства; в это время ремесленники научились делать сплавы золота с серебром и медью для создания сложных композиций. В это же время возводились грандиозные храмы «классического» периода. На побережье эти храмы строились из саманного кирпича, причем сооружение платформ, подъездных дамб и пирамид требовало огромных затрат труда. В высокогорьях храмы сооружались из тесаного камня.

Именно эти храмовые сооружения, а также обнаруженные в погребальных камерах huacos позволили археологам Достичь некоторых успехов в описании и классификации Различных культур. Многие из этих культур являлись локальными, что неудивительно для пустынной территории, полностью зависимой от приносимой реками горной воды. Каждая из прибрежных культур, по сути, представляла собой изолированный оазис, отделенный от соседнего песчаными дюнами и голыми скалистыми холмами. Ни правление Инки, ни испанское правление, ни даже независимость не смогли в корне изменить такое положение. Городские комплексы превратились в крупные комплексы-асьенды – вот и все. Поскольку материалы для керамических изделий всегда были под рукой, едва ли удивительно, что здесь, на побережье Перу, искусство керамики получило высочайшее развитие, дав миру образцы самых высокохудожественных изделий из керамики, какие только можно представить. Формы изделий сложны и необычны, присутствуют и эротические мотивы; многоцветная окраска, достигавшаяся, возможно, за счет различных способов обжига и выдержки, включает громадное количество оттенков. Здешние кладбища уже отдали свой «золотой фонд» керамики, многие изделия в отличном состоянии, и увлеченные частные коллекционеры даже открыли собственные музеи. Ограбление могил в таком масштабе, однако, сильно усложнило задачу археологов. До возникновения империи инков только две культуры распространялись по всей территории Перу. Первой была культура чавинов, в которой основным из образов были кошки. Она охватывает середину I тысячелетия до н. э.; второй – значительно более распространившаяся культура тиауанако, охватившая почти целиком I тысячелетие н. э. Она распространилась через Уари до побережья около 800 года н. э. и за последующие два столетия буквально стерла с лица земли местное искусство. Это был динамичный период, когда творческие возможности индейских народов достигли своего пика в керамике, ювелирном деле и ткачестве, в архитектуре крупных форм. Все это указывает на уровень политического и экономического единства, позволяющий жить относительно мирной жизнью и высвобождать огромные трудовые ресурсы для развития искусств и религии. В Сьерре свидетельства чрезвычайно развитого мастерства1'Каменного строительства сохранились до сих пор, особенно, в Тиауанако. Расположение этого мегалитического комплекса уникально, ибо он лежит в двенадцати милях к югу от озера Титикака, в скудной растительностью боливийской долине на высоте 13 000 футов над уровнем моря – чрезвычайно неожиданное место для строительства. Выстроенная террасами пирамида Акапана и огромный двор Каласасайа позволяют предположить, что это был церемониальный центр. Здания сложены из грубо обтесанных камней; таковы же «Ворота Солнца», представляющие собой единый блок каменной кладки в 10 футов высотой. Сохранились развалины и на самом озере, на островах Солнца и Луны, а к северо-западу от озера стоят гораздо более поздние chullpas Сильюстани – только камень, ничего кроме камня на плоской травянистой равнине на захватывающей дух высоте, а вверху – широкие ясные небеса. Неудивительно, что археологи сочли Тиауанако строительным эталоном целого периода, ибо творческое влияние этого народа заметно в большинстве районов Перу. Прибрежные комплексы пирамида–двор указывают на высокоорганизованное общество, однако они в течение долгого периода являлись не более чем церемониальными центрами для относительно редких поселений и только незадолго до расцвета империи инков стали частью больших городских комплексов. Наиболее примечательный образец подобного комплекса – Чан-Чан, расположенный к северу от Трухильо в прибрежной пустыне. Глинобитные замкнутые стены его десяти отдельных частей, занимающих шесть квадратных миль, по-прежнему возвышаются над плоскими просторами гравиевой пустыни, в которую вся эта территория со временем превратилась при отсутствии воды. Все маленькие погребальные каморки кладбищенских районов разграблены, а глинобитное покрытие стен из саманного кирпича проточено во многих местах водой. Это мертвый город, в нем гуляет эхо, так громко откликающееся на грустные мелодии волн, как будто Тихий океан бьется непосредственно в его наружную стену, а не плещется в двух милях от нее. Трудно представить себе, пребывая в немного ирреальной заброшенности этого места, каким был город, когда резервуары воды были полны, а искусно спланированные улицы с домами, террасами и садами были полны людей.

Чан-Чан был столицей прибрежной империи чиму, включавшей в себя к моменту инкского завоевания большинство северных долин. От Мотупе на юг до самой Касмы все речные оазисы соединялись дорогами, проложенными через разделяющие их пустынные районы. Южнее лежала территория других, более мелких государств, также достаточно цивилизованных. Именно это позволило инкским завоевателям за короткое время объединить всю страну в единую империю, создав пирамидоподобную бюрократическую структуру управления, вершиной которой был Сапа Инка, или Единственный Инка.

Первым Инкой стал Манко Капак. Мы не знаем точно, когда жил и властвовал этот правитель, так же как почти ничего не знаем о семи последовавших за ним Инках; считается, что их правление покрывало период с 1250-го по 1438 год и что они происходили из Куско на Центральном плоскогорье, хотя существует местное поверье, будто бы они пришли с островов озера Титикака. Теория Бингэма о том, что они пришли из Мачу-Пикчу, сейчас, по всей видимости, опровергнута, поскольку этот горный город отнесен к позднеинкскому периоду. На протяжении всего периода существования империи инков их столицей оставался Куско. Сапа Инка являлся божественным символом бога Солнца, которому они поклонялись; тесный бюрократический кружок его чиновников принадлежал к одиннадцати королевским ayllus (айлью, родам), а частью, через институт наложниц, был продуктом его собственных чресел; наследование велось через кровосмесительный брак с одной из его сестер – Койей, или законной королевой. Нет никаких доказательств, что империя инков создавалась по причине нарастающего демографического давления. Как и у нордических рас, экспансионистский рывок инков, скорее всего, явился результатом воздействия климатических условий. Инки были горцами, а значит, в избытке обладали живостью и энергией, а местная фауна ограничивалась ламой, альпака и викуньей. Если прибрежные жители, в естественном страхе перед Солнцем среди мертвящей сухости своей пустынной полосы, создали культ Луны, то инки на своих горных лугах рассматривали Солнце как источник тепла и света, а также воды от тающих снегов, поддерживающей зелень лугов и жизнь животных. Логично предположить, что первоначальная побудительная причина заключалась в экономической выгоде, подкрепленной военным могуществом, началом которого инки обязаны великому строителю империи Пачакути. Действенность складывающейся системы, как политической, так и военной, реально проявилась во времена правления именно этого Инки, который объединил и развил в своих собственных целях уже существовавшие в доинкской культуре институты, главным образом принадлежавшие империи Чиму.

В 1445 году, менее чем за сто лет до прибытия испанцев, Пачакути Инка Юпанки (девятый Инка) начал завоевание районов вокруг озера Титикака. Далее расширение территории продолжалось безостановочно. Инки умело использовали пропагандистские приемы, а снабжению армии помогала развитая сеть военных дорог. Всеобщая воинская повинность помогала формировать армию на основе суровой дисциплины. Вся военная элита принадлежала к роду самого Инки, они смотрели на него как на главу семьи, их положение в таком жестко организованном обществе полностью зависело от него, а значит, он мог рассчитывать на их абсолютную лояльность. Рядовые солдаты были вооружены бронзовыми боевыми топорами или булавами, каменными или бронзовыми, на деревянных рукоятях, а также пращами, копьями и дротиками. Солдаты с восточных равнин были вооружены также луками и стрелами; для защиты у них были деревянные щиты, покрытые кожей или тканью, хлопковые или тростниковые шлемы и стеганые доспехи.

Каждая вновь завоеванная провинция сразу же реорганизовывалась по инкскому образцу. Инкские чиновники становились во главе существующей местной системы управления, а верность местных чиновников обеспечивалась содержанием их сыновей в Куско в качестве заложников. Официальным языком становился язык кечуа, а официальной религией – солнцепоклонство, причем сам Инка выступал в роли земного воплощения божества. Если местное население перед лицом столь резких перемен упорствовало в неподчинении, людей целыми группами переселяли в те районы, которые были умиротворены уже давно и где население путем обработки общественного сознания приведено было в полную покорность; их место занимали поселенцы с коренных инкских земель, абсолютно лояльные режиму, известные как mitimaes. Система эта являлась практически безотказной, особенно с учетом того факта, что в первую очередь инки покорили горные племена, долину за долиной, и лишь потом завоевали более густонаселенную прибрежную полосу, где каждая речная долина породила собственный город-государство или какую-либо иную форму централизованного управления, контролирующего ирригационные системы и водоснабжение. За завоеванием следовало налогообложение, а поскольку десятая часть населения призывалась в армию инков, а бюрократическая система требовала, по подсчетам, 1331 чиновника на каждые 10 000 населения, огромное значение приобретало наращивание производства.

Цель эта достигалась путем нещадной эксплуатации населения, путем быстрого развития существующих ирригационных систем и террасного земледелия, а также интенсивного использования удобрений, в особенности залежей гуано на прибрежных островах, где поселения морских птиц – в основном различных видов пеликанов и бакланов – охранялись законом. Как во всех аграрных обществах, зависящих от крупномасштабных ирригационных систем, социальная система империи нуждалась в суровом авторитарном управлении, подкрепленном таким же авторитарным, хорошо организованным религиозным культом. Поэтому каждая новая провинция в первую очередь обзаводилась храмами и крепостями, наряду с муниципальными бюрократическими строениями. И хотя инки строили много, все их строения выглядели исключительно функционально, и ни в мастерстве каменной кладки, ни в качестве отделки им не удалось превзойти более ранние культуры или даже сравниться с ними.

Однако в дорожном строительстве равных инкам не было. Парадоксально, но именно их великолепная сеть шоссейных дорог сделала возможным завоевание испанцами страны. Королевские дороги инков протянулись на три тысячи двести пятьдесят миль от Кито на севере до Тальки в Центральном Чили, преодолевая 35° по широте. Это были военные дороги, и для сохранения империи они имели столь же важное значение, как дороги, сооруженные для римских легионов. В прибрежных районах улучшались и наращивались дороги империи Чиму и других городов-государств, и ко времени прихода испанцев основная дорожная артерия достигла длины две тысячи пятьсот двадцать миль и ширины около 24 футов. С Андским шоссе ее связывали боковые соединительные дороги. Вьючные тропы для лам круто поднимались на высоту до 15 600 футов. Через глубокие речные ущелья переправлялись на веревочных канатах, иногда достигавших толщины человеческого туловища, которые ежегодно обновлялись. По всей длине дорог через каждый topo (4,5 мили) ставились дорожные указатели, а примерно через каждые двенадцать миль располагались здания для отдыха (tambos) Инки и его свиты во время его путешествий по империи; некоторые из них представляли собой настоящие крепости со складами оружия и всего необходимого снаряжения для передвигающейся налегке армии, направляющейся на усмирение бунта. На маленьких почтовых станциях, расположенных примерно через каждые пять миль, жили бегуны (chasquis); эти люди, одетые в заметные издалека клетчатые туники, могли передавать депеши с невероятной скоростью – сто пятьдесят миль в день. Устные сообщения часто сопровождались передачей кипу (quipu), и, хотя первоначально эти шнуры с узелками служили для учета дани и содержимого правительственных складов, вероятно, они могли передавать и какой-то цифровой код для сообщений. Полоска королевской бахромы обозначала, что депеша исходит непосредственно от самого Инки.

Кипу, шнуры с узелками, являлись точным эквивалентом палочек с зарубками, использовавшихся в старой европейской системе счета. Педро Сьеса де Леон, писавший свои хроники непосредственно после завоевания Перу, утверждал, что «в столице каждой провинции имелись бухгалтеры, которых они называли quipu-camayocs, и с помощью этих узелков они вели учет дани, вносимой жителями этого района, в серебре, золоте, тканях, скоте, вплоть до древесины, и с помощью этих кипу в конце года, или десяти, или двадцати лет они предоставляли отчет чиновнику, в чьи обязанности входила проверка, настолько точный, что даже пара сандалий не могла пропасть». Подобными средствами касик Уакара-Пора смог подсчитать все, что он передал испанцам с момента прибытия Писарро в долину, «без единого упущения… чем я был поражен». И он добавляет: «…войны, жестокости, мародерство и тирания испанцев были таковы, что, если бы эти индейцы не были настолько привычны к порядку и предусмотрительности, они все пострадали бы… Когда же [испанцы] проходили, вожди собирались вместе с хранителями кипу, и если один из них потратил больше, чем другие, те, кто отдал меньше, возмещали разницу, так что все были в равных условиях».

Эти «равные условия» являлись краеугольным камнем, на котором держалась империя инков. «Не терпели никого, кто был бы ленив или пытался прожить за счет труда других; все должны были работать. Так, в определенные дни каждый землевладелец шел на свои земли и брал в руки плуг… это делали даже сами Инки, чтобы подать пример». Это, конечно, был чисто символический ритуал, имевший целью подать пример высшим и низшим. Здоровый человек «трудился и ни в чем не нуждался; больной получал все необходимое со склада». Тем не менее «равные условия», как во всех централизованных, бюрократических или коммунистических государствах, являлись фасадом, за которым скрывалась двухкастовая система. Тот факт, что закон инков предусматривал для бюрократической элиты менее суровые наказания за его нарушение, только подчеркивает важность высшей касты для поддержания системы. В современных коммунистических терминах, они являлись членами «партии».

Базис государства инков составляли работники, а базовой единицей рабочей силы являлся айлью. Это сельское объединение семей, в буквальном смысле самодостаточная единица, размер которой варьировался в зависимости от характера местности. Такое деление сложилось исторически и естественно в горной стране, где каждая долина или травянистое нагорье были почти полностью изолированы от остальных. Разница состояла в том, что в империи инков изолированные сообщества связывались королевскими дорогами. Дороги эти, сооруженные в первую очередь для завоевания, превратились со временем в линии связи, делавшие возможным центральное планирование и организацию. Другим фундаментальным изменением явилось то, что государство присваивало земли айлью и перераспределяло их: часть работникам, часть государству, часть богу Солнца, причем айлью платил своего рода трудовой налог, обрабатывая землю и собирая урожай на государственных и храмовых землях. Он также обязан был мыть золото на речных россыпях и добывать серебро в горных шахтах, очищая его от примесей свинца, железа и серы путем «сжигания горы, и, когда горят комья серы, серебро падает вниз каплями».

Каждую осень та часть земли, которую государство давало в пользование «коммуне», перераспределялась. Каждая семейная пара получала топо (topo). Размеры топо различались в зависимости от количества ртов, которые должна была кормить семья; в среднем такой участок составлял примерно акр. Каждый здоровый работник должен был к двадцати годам жениться, в противном случае невеста для него назначалась сверху. Поскольку пурик, или работник, являлся основой общества инков, то поощрялось деторождение; для заключения брака достаточно было соединить руки и обменяться сандалиями. Трудовые отряды для обработки государственных и храмовых земель формировались на основе десятичной системы кипу; десять работников составляли полевую единицу под командой десятника, на десять таких единиц полагался старшина, на десять старшин – начальник. И так от сельской единицы к племенной, от племенной – к провинциальной, от провинциальной – к региональной и, наконец, от региональной, представлявшей одну из четвертей империи, – к самому Инке.

Для ребенка мужского пола практически не было иного пути, кроме айлью. Он рождался в нем и умирал в нем же. Гарсиласо пишет:

«Детей растили очень сурово, и не только инки, но также и простые люди. С рождения их каждое утро купали в холодной воде, затем заворачивали в пеленки… Этот обычай холодного погружения, как говорили, укрепляет ноги и руки ребенка и помогает ему легче переносить суровый горный климат. Его руки держали туго спеленутыми до четырехмесячного возраста. В самом деле, на протяжении всего первого цикла он день и ночь оставался прикрепленным к жесткой, как дерево, сетке, устроенной в сундуке с тремя только ножками, что заставляло его качаться, как колыбель. Для ухода за своим ребенком мать наклонялась к нему, даже не отвязывая его и не беря его на руки. Его кормили грудью три раза в день, утром, в полдень и вечером, и никогда в другие часы, даже если он плакал и звал мать. Женщины, независимо от социального положения, всегда сами ухаживали за своими детьми; все время, пока они ухаживали за младенцами, они воздерживались от всяких сношении со своими мужьями, а ребенок, пока его не отняли от груди, не получал никакой другой пищи, кроме материнского молока. Когда же приходило время вынимать ребенка из его колыбели, мать, чтобы ей не пришлось брать его на руки, ставила колыбель в выкопанное в земле углубление, которое было ребенку по грудь. Достигнув возраста, когда он мог ходить на четвереньках, ребенок начинал сосать грудь стоя на коленях, и ему приходилось обходить вокруг матери, чтобы добраться до другой груди, а она при этом совсем ему не помогала. При рождении младенца матери меньше заботились о себе, чем о своих детях: родив, в собственном доме или у реки, и вымыв новорожденного, они мылись сами и возвращались к работе, как будто ничего не произошло. Там не было настоящих акушерок, а те женщины, которые служили в этом качестве, больше напоминали колдуний. Такой обычай бытовал среди всех индейцев Перу, богатых или бедных, знатных или простолюдинов.

В период полового созревания ребенок мужского пола надевал набедренную повязку. После этого жизнь его посвящалась работе на свою семью и на государство; или армейской службе, сражениям или гарнизонам; или работе в трудовых отрядах на строительстве дорог и городов.

Благодаря высотному изменению климата работник мог выращивать урожаи самых разнообразных растений. Прибрежный хлопок дополнял обычную для Сьерры шерсть ламы в качестве сырья для изготовления одежды, а также доспехов и своего рода воинских шлемов. Основной пищей служили маис и картофель – выращивалось двадцать сортов маиса и не менее двухсот сорока сортов картофеля. Широко практиковались устройство террас и ирригация; иногда вода для полива доставлялась с расстояния в сорок миль. Дикие животные находились под охраной и служили предметом ежегодной королевской облавной охоты, в которой участвовало до тридцати тысяч воинов-загонщиков. Хищников уничтожали, слабых животных отбраковывали и отдавали на мясо крестьянам, а на викунью и гуанако, дикую ламу, охотились ради их тонкой шерсти. И все же, несмотря на отлаженность этой патриархально-аграрной экономики, единственным земледельческим орудием оставалась окованная медью соха; колесо если и было известно, то не использовалось. Достаточное и даже избыточное количество покорной рабочей силы, террасная система в горных районах и интенсивное хозяйство на орошаемых землях не давали стимула к развитию механизированных методов хозяйствования, так же как горная местность – их естественная среда обитания – не стимулировала изобретения каких бы то ни было форм колесного транспорта. Для обработки земли существовали пурики, крестьяне, а для перевозки грузов – ламы. Этого было достаточно. Основу этой цивилизации составляли человекочасы. И хотя пурики жили в безопасности, свободы у них было мало.

Однако так же верно это и по отношению к элите. У орехоне (большеухих) в жилах текла королевская кровь; они рождались, жили и умирали в пределах личного айлью Инки. Их жизнь тем не менее очень отличалась от жизни крестьян. Орехоне получали хорошее образование – математика, религия, язык и инкский вариант истории; курс заканчивался серьезным экзаменом. Чтобы выделить этих людей среди остального населения страны, их уши прокалывали и отверстия постепенно расширяли до такой степени, чтобы в них вставлялись золотые или украшенные драгоценностями ушные вставки, указывавшие на их положение. Существовал и еще один класс администраторов – курака, ставший необходимым в связи со стремительным ростом империи. Политика Инки состояла в том, что управление новообретенными территориями осуществлялось с помощью существующей административной машины – разумеется, под контролем и после надлежащей идеологической обработки местного правящего класса. Способный мужчина мог достичь привилегированного положения кураки, и это все. Но женщина могла пойти дальше. В период полового созревания девочки участвовали в церемонии причесывания волос, и если девочка была особенно красива или демонстрировала выдающиеся способности в прядении и прочих женских искусствах, ее могли направить в школу в Куско или в одну из провинциальных столиц. Тогда у нее появлялся шанс выйти замуж за представителя знати или стать одной из «дочерей Солнца», королевской наложницей, ведущей уединенную жизнь и подчиняющейся распоряжениям только самого Инки.

Положение женщины в целом очень подробно рассмотрено Гарсиласо в его «Королевских комментариях». Девы Солнца представляли собой элиту, избранных женщин королевской крови. В Куско они жили в «монастыре поблизости, но не в пределах храма Солнца». Их отбирали за красоту и высокое происхождение, и не должно было быть сомнений в их девственности. Всего их насчитывалось около полутора тысяч. По достижении зрелости они становились «мамакунами», и прислуживали им около пятисот девственниц. «Вся столовая утварь в их монастыре, так же как в храме Солнца, была золотой либо серебряной. Им также полагался сад из драгоценных металлов, такой же, как в храме». Если одна из дев настолько сбивалась с истинного пути, что нарушала обет целомудрия и ее ловили на этом, закон требовал, чтобы «она была похоронена заживо, а ее сообщник повешен; он сам, его жена, его дети, его слуги и все его близкие родственники; а чтобы наказание было полным, его лам также следовало убить, его поля уничтожить, его дом сровнять с землей, а всю эту местность так забросать камнями, чтобы там уже ничто не смогло расти». В качестве основного времяпрепровождения девы Солнца пряли и ткали одеяния для Инки и его Койи, а также ткани, предлагавшиеся Солнцу во время жертвоприношения. Провинциальные «монастыри» (в настоящее время в Пачакамасе возле Лимы можно увидеть реконструкцию одного такого «монастыря») организовывались по тому же типу, что и подобные заведения в Куско, однако поскольку здесь жили Девы не королевской крови, сотканные ими полотна Инка мог распределять среди тех, к кому хотел проявить благосклонность. Более того, как пишет Гарсиласо, эти девы становились наложницами Инки, и, «когда Инка хотел обладать той или иной из этих женщин, он вызывал ее, и ее привозили к нему, где бы он ни находился… Те, кто хотя бы раз вступил в отношения с королем, не могли уже вернуться в монастырь. Их привозили в королевский дворец, где они служили горничными или фрейлинами королевы до того дня, когда их отправляли назад в родные провинции, щедро одарив землей и другими благами… В каждом монастыре имелся управляющий, который должен был принадлежать к классу инков и которому служили многочисленные другие помощники. Столовая утварь в этих монастырях также была из золота и серебра. Фактически можно утверждать, что весь драгоценный металл, добывавшийся в королевских шахтах, служил только одной цели – украшению храмов, монастырей и королевских дворцов… Другие женщины королевской крови жили во дворце и соблюдали обет целомудрия, не добавляя к нему, однако, обета уединенной жизни… Их называли "оккло" и обращались с ними с большим уважением. И целомудрие их также не было притворным… Замужние женщины в основном посвящали себя заботе о своих домах; они умели прясть и ткать шерсть или хлопок в зависимости от того, жили ли они в холодной или жаркой местности. Однако шили они мало, ибо в этом почти не было необходимости; индейская одежда, как мужская, так и женская, обычно ткалась одним куском нужной длины и ширины… Все мужчины и все женщины вместе работали в поле».

Дозволялась проституция, но женщины эти «жили в сельской местности в жалких, крытых камышом хижинах, каждая отдельно, и им запрещалось входить в города и деревни, чтобы ни одна добродетельная женщина ни при каких условиях не могла встретиться с ними».

Разделение между простолюдинами и знатью было абсолютным, с ростом империи пропасть между ними только расширялась, а необходимость в жестком подчинении становилась более настоятельной. Орехоне и курака обладали монополией на высокие административные и религиозные посты. Они не платили налогов и жили в роскоши, в прекрасных домах, ели с золота и серебра, одевались в тонкие ткани и имели по нескольку жен. Платили они за все это полным подчинением Инке. Приходя к нему, они переодевались в более скромные одежды и взваливали на плечи груз, символизирующий подчинение. Этим ритуалом подтверждалась лояльность правящего класса. Именно среди этого класса набиралась постоянная армия, личные телохранители Инки. Эта армия могла насчитывать около десяти тысяч человек и в случае войны служила ядром для формирования гораздо более многочисленных местных сил. Зависимость империи в подобных случаях от местного ополчения оказалась одной из ее слабостей перед лицом испанцев. Постоянная армия могла продержаться без посторонней помощи лишь ограниченное время, обычно не более двадцати дней. Такая жесткая централизация оказалась неэффективной перед лицом вторжения извне, но внутри самой этой андской цивилизации ее главенство было полным, и эта власть и могущество символизированы в таких грандиозных сооружениях, как шоссейные дороги инков, их фантастические висячие города, подобные Мачу-Пикчу, и огромные крепостные комплексы, такие, как Саксауаман в Куско. Инкская система земледелия производила продукты в достатке для всех и достаточное количество излишков, чтобы прокормить огромное количество людей, занятых строительством или войной.

Хотя многие общественные работы в империи инков преследовали отчасти религиозные и церемониальные цели, религия никогда не обладала здесь таким абсолютным приоритетом, как в империи ацтеков. Пленников иногда приносили в жертву, так же как и детей, предложенных для жертвы своими родителями, однако события эти обычно были связаны с каким-либо кризисом, например засухой и отсутствием дождя. Обычно в жертву приносили ламу или альпака, при этом сердце животного вырывали и преподносили богам. Но по большей части достаточно было предложить богам мясо и возжечь свечу в виде шарика шерсти, плавающего в масле или жире.

Простые ритуалы здешних индейцев не изменились за последние четыреста лет; они просто присоединились к римско-католическим, так что и сегодня можно увидеть у ног какой-либо статуи приношение и индейскую семью со свечами в руках перед ней на коленях. А в высокогорной Сьерре христианская модификация старых домашних божеств вносится в церковь под аккомпанемент седой древности ручного барабана, тростниковой флейты и двенадцатифутовой бамбуковой трубы. Во время карнавала, после дождей, скрашивая чичей убожество своей жизни, индейцы втыкают в землю высокие ветви ив и эвкалиптов, украшают их бумажными лентами и под звуки музыки и фейерверков танцуют вокруг них. Место, выбираемое для такого танца вокруг «майского дерева», иногда оказывается весьма странным. В Кахамарке, например, танцуют на могилах своих предков, на холме, известном под названием Некрополь Отуско, где на обнаженных скалах повсюду видны маленькие, похожие на окошки склепы.

Вода несомненно являлась частью религиозного церемониала инков – что едва ли удивительно, если иметь в виду, что жили они в мире бурных рек, водопадов и источников, где из земли, из подземных резервуаров этого вулканического ландшафта, тут и там вырывается пузырящаяся минеральная вода. Тамбо-Мачай около Куско – убежище, построенное вокруг горного источника, скорее всего имевшее религиозное назначение. В скалах у необычной обсерватории рядом с крепостью Саксауаман устроены загадочные стоки, и похожие стоки в Руми-Тиане над Кахамаркой и в центральной водной точке, фонтане, в Мачу-Пикчу позволяют предположить, что обожествление воды составляло часть религиозных церемоний инков.

Их боги не были столь многочисленны, как боги ацтеков, но, как и ацтеки, инки поклонялись естественным явлениям мира, в котором жили. Исключение составляет Виракоча, Высшее Существо, Создатель. Громадный религиозный комплекс в двадцати милях вниз по побережью от Лимы до сих пор носит имя более древнего божества, Пачакамака, которого инки приравняли к собственному риракоче. Включив этого бога в свою мифологию, инки тем не менее сочли необходимым возвести над храмом Пачакамака еще более грандиозную пирамиду. Этот храм Солнца, смотрящий на восток на зеленую долину Лурина и на запад на Тихий океан, является самым крупным религиозным сооружением в Перу. Он превосходит по размеру даже огромную крепость-пирамиду в Парамонге, высоко поднимающуюся над тростниковой зеленью долины реки Фортелеса в двухстах милях к северу. Частично восстановленная, эта пирамида в настоящее время царит над руинами храма Пачакамака, над всем этим фантастическим глинобитным комплексом.

Считается, что происхождение божества инков, Виракочи, связано с одноименным Инкой – восьмым по счету, которого почитали как пророка. Это он, по преданию, предсказал прибытие испанцев, и, согласно Гарсиласо, именно поэтому индейцы называли испанцев виракочами, так же как ацтеки называли пришельцев теуле. «В империи никогда не было никакого другого признанного божества, нежели Солнце, и Пачакамак, Невидимый Бог». Это явное упрощение. Солнце являлось естественным богом индейцев, поскольку именно от Солнца зависел их урожай. Луна была женой Солнца. Вторым по значению являлся Гром, бог войны и погоды. Земля, Море, даже некоторые созвездия также являлись объектами поклонения. Боги завоеванных племен также включались в пантеон, а в дополнение к официальному жречеству всегда существовали просто мудрые люди, некоторые из них пользовались всеобщим уважением.

Пачакамака, «невидимого бога», Сьеса де Леон всегда упоминает как Тики-Виракочу, и его комментарии по поводу этого Верховного Существа представляют особый интерес, поскольку легендарное происхождение его Тики-Виракочи аналогично происхождению ацтекского Кецалькоатля: «Еще до того, как инки стали править в своих Королевствах или просто стали известны там, эти индейцы рассказывали историю, которая намного превосходит все остальное, что они рассказывают. Они утверждают, что был долгий период, когда они не видели солнца…» Но однажды оно появилось вновь из озера Титикака, и вскоре после этого «из районов юга пришел и явился им белый человек, мощного сложения, чей вид и личность внушали великое уважение и почтение». Поскольку мог он творить чудеса, «превращая холмы в равнины и равнины в горы и исторгая источники из голой скалы», они назвали его «Творцом Всех Вещей, их Началом, Отцом Солнца… Они говорят, что во многих местах он учил людей, как им следует жить, и говорил с ними мягко и с любовью, призывая их быть праведными и не делать друг другу зла или несчастья, но любить друг друга и относиться ко всем с милосердием». Сьеса де Леон рассказывает и о другом похожем человеке, который с помощью слов излечивал больных и возвращал зрение слепым. Когда в деревне Кача жители угрожали побить его камнями, он опустился на колени, воздел руки к небу, и в небе зажглось пламя; это было извержение вулкана; обожженные камни стали «такими легкими, что даже большой камень можно было поднять как пробку». Покинув Качу, он направился к побережью, где, «расстелив свой плащ, он ушел по волнам и больше никогда не появлялся».

Кто же был этот человек, уплывший на запад, имя которого – Виракоча – означает «морская пена»? Некоторые испанцы верили, что это был один из апостолов, и утверждали, что воздвигнутый жителями Качи в своем храме идол держал в руках четки. Сьеса де Леон видел статую, о которой шла речь. Четок не оказалось, однако на одежде есть отметины, позволяющие предположить, что она застегивалась на пуговицы.

Но вернемся к рассказу Сьесы де Леона о происхождении инков. Названия глав его книги дают представление о рассказанной в ней истории: «О том, как в Паккурик-Тампу ("Изначальном Тамбо") появились некие мужчины и женщины… Как два брата, будучи в Тампу-Киру, увидели, как тот, кого они заманили в пещеру, появился оттуда с крыльями из перьев и велел им пойти и найти великий город Куско… О том, как Манко Капак, увидев, что его братья обратились в камень, пришел в долину, где обнаружил некие народы, и основал древний и чрезвычайно богатый город Куско, ставший столицей всей империи инков… О том, как Верховный Инка, приняв королевскую бахрому, женился на собственной сестре, Койе, каковой титул означает Королева, и как ему позволено было иметь много жен, хотя из всех них только Койа была законной женой и самой важной».

Начиная с середины XIII века первыми восемью инками были: Манко Капак, Синчи Рока, Льоки Юпанки, Майта Капак, Капак Юпанки, Инка Рока, Яуар Уакак и Виракоча. Однако точные даты известны лишь о правлении двух великих строителей империи – это Пачакути Инка Юпанки (1438–1471) и Топа Инка Юпанки (1471–1493). Эти два правителя чуть более чем за полвека завоевали все Перу, часть Боливии и Эквадора и большую часть Чили – территорию площадью около трехсот восьмидесяти тысяч квадратных миль. Начальный этап – подчинение Пачакути племен в районах Куско и Урубамбы, – возможно, не представлял особых трудностей. От своего истока в ста тридцати милях к югу от Куско и до места, где она вливается в Священную долину в сорока милях к северу, Урубамба течет по длинной, но неширокой травянистой долине. Только за пределами этой долины начались крупномасштабные боевые действия. К югу за возвышенностью, где теперь стоит маленькая железнодорожная станция Санта-Роса (на высоте 13 000 футов), местность сильно изменяется, она постепенно переходит в открытые травянистые равнины района озера Титикака. С северной стороны происходит обратное – горные стены смыкаются и стискивают долину, которая в конце концов превращается в ущелье, а сама Урубамба – в яростный коричневый поток. Позже это место станет воротами в Амазонию, и именно здесь инки выстроили каменный город Мачу-Пикчу, призванный под. держивать их владычество над индейцами сельвы и обеспечивать постоянный приток экзотических продуктов дождевого леса. Для защиты входа в ущелье Уру бамбы они построили будто висящую на скале крепость Ольянтайтамбо.

Однако все это, включая великий поход на юг в Боливию и Чили, было еще впереди. Целью Пачакути оставалось завоевание независимых племен Сьерры. Для его воинов горы не составляли препятствия. Они уверенно продвигались на север, от долины к долине, пока не заняли крупнейшую из них – Кахамарку. Именно в это время Пачакути казнил своего брата, Капака Юпанки, за то, что тот позволил своим воинам продвинуться дальше установленной им самим границы. Пачакути, без сомнения, был административным гением. Задачу последующего расширения империи он теперь поручил своему сыну, по имени Топа или Тупак, а сам сосредоточился на консолидации уже завоеванных земель и обустройстве Куско как столицы империи.

Походы Топы достойны встать в ряд величайших в военной истории человечества. Первый большой поход он совершил на север. С более чем двумястами тысячами воинов он перешел через Анды и покорил индейцев каньяри; включив этих свирепых воинов в состав собственной армии, он направился дальше, в Эквадор, покорять народ Кито. Далее – вниз к побережью, подчинив себе еще несколько племен и совершив затем морскую экспедицию – вероятно, сперва к острову Саланго, затем к Пуне; завоевать последний было необходимо, если Топа хотел обезопасить свой дальнейший маршрут, пролегавший теперь вдоль прибрежной пустынной полосы в южном направлении.

Считается, что оборонительные сооружения городов Чиму строились с расчетом, что атака будет направлена с юга, со стороны Куско, – вероятно, на том основании, что Топа Инка, подойдя с севера, захватил эти города врасплох. Даже самый поверхностный осмотр Чан-Чана доказывает несостоятельность этой теории. В этой плоской пустынной местности любая система укреплений, кроме круговой, оказалась бы бесполезной, ее можно было бы с легкостью обратить против самих защитников. Руины крепости показывают, что каждая обнесенная стенами единица строилась в форме прямоугольника. Причиной же падения этих городов, скорее всего, стала уязвимость систем водоснабжения и физический контраст между жителями богатых земледельческих сообществ и расой закаленных воинов Сьерры; сыграло свою роль также и то, что города эти были отделены один от другого широкими полосами пустыни.

Топа Инка разгромил их один за другим, а затем перешел Анды и вывел свои армии в низины бассейна Амазонки. Затем – стремительное возвращение с целью подавления восстания в районе Титикаки, и после разгрома тамошних племен в двух больших сражениях и взятия под контроль Центрального Боливийского нагорья снова через Анды вниз на прибрежную равнину; и наконец, завоевание Чили, территории воинственных индейцев-арауканов. За этот поход Топа прошел на юг до 35° южной широты, до реки Мауле, которая и стала южной границей империи инков. Все же расстояние, пройденное армиями Топы Инки марш-бросками на север и юг, составило около десяти тысяч миль, притом что их маршруты проходили чуть ли не по самой сложной местности в мире. Сражения же происходили то у границы вечных снегов на высоте до 13 000 футов, то среди влажной жары амазонского дождевого леса, а иногда на засушливом пустынном побережье Тихого океана.

Все завоеванные территории ему удалось консолидировать с помощью умеренного деспотизма его отца, а также построенной им самим коммуникационной системы. Он вступил на трон очень молодым, вероятно, лет в восемнадцать, ибо его отец вручил ему королевский борла[42] в 1471 году, за несколько лет до своей смерти.

Когда в 1493 году Топа умер, его армия, как говорят, насчитывала триста тысяч человек, а формирование империи инков завершилось.

«Где, в каком месте он похоронен, не говорят. Рассказывают, что множество женщин, и служителей, и пажей были убиты, чтобы быть положенными вместе с ним, и так много сокровищ и драгоценных камней, что они должны стоить больше миллиона [золотых песо]. Даже эта цифра, вероятно, меньше, чем их было на самом деле, ибо были частные лица, с которыми хоронили больше сотни прислужников. Кроме множества тех, кто был похоронен вместе с ним, много мужчин и женщин в разных частях королевства повесились и были похоронены, и везде оплакивание продолжалось целый год, и большинство женщин обрезали свои волосы, повязав головы конопляными веревками; а в конце года они воздали ему почести. То, что они, как говорят, делали, я решил не записывать, ибо это были языческие вещи».

Топу сменил его сын, Уайна Капак, и Сьеса де Леон продолжает повествование, рассказывая о правлении этого последнего из великих Инков-императоров:

«Уайна Капак, по словам множества индейцев, которые видели и знали его, был невелик ростом, но силен и хорошо сложен, с серьезным, добрым лицом; он мало говорил, но много делал; он был суров и немилосерден в своих наказаниях. Он хотел, чтобы его так боялись, что индейцы видели бы его в своих снах… Молодые люди, поддавшиеся искушениям плоти и спавшие с его женами или наложницами или с девами из храма Солнца, предавались немедленной смерти, и женщины эти тоже. Те, кто принимал участие в мятежах или восстаниях, наказывались лишением собственности, которую отдавали другим; за другие преступления применялись только телесные наказания… Мать Уайны Капака… любила его столь сильно, что умоляла его не ходить на Кито или Чили до ее смерти. И говорят, что он, чтобы порадовать ее и выказать покорность, оставался в Куско до ее смерти и чрезвычайно торжественных похорон вместе с большими сокровищами и тонкими тканями; некоторых из ее фрейлин и служителей положили в гробницу вместе с ней. Большая часть сокровищ умерших Инков и их земли, называемые чакара (уака), сохранялись в неприкосновенности начиная с самого первого, и никто не отваживался прикоснуться к ним или истратить какую бы то ни было их часть, ибо они не вели войн и не имели нужд, требующих денег. По этой причине мы считаем, что в глубине земли таятся огромные сокровища, и они останутся там до тех пор, пока кто-нибудь, при строительстве или каком-либо другом деле, случайно не наткнется на часть того множества, что таится там.

Уайна Капак призвал к себе главных местных властителей всех провинций и, когда все они собрались при его дворе, взял в жены свою сестру, Чинчу Оккло, устроив великие торжества и отменив поэтому традиционную скорбь по смерти Топы Инки. Когда торжества были завершены, он приказал примерно пятидесяти тысячам войска сопровождать его в путешествии по королевству. Как он приказал, так и было сделано; и он отправился из Куско с большей пышностью и величием, чем его отец, ибо его носилки, по словам тех, кто нес Инку на своих плечах, были столь богаты, что множество больших камней, украшавших их, не имело цены, и это не упоминая о золоте, из которого носилки были сделаны… Из тех мест он вернулся в Куско, где занялся принесением обильных жертв Солнцу и тем, кого они почитали за великих богов».

Именно Уайна Капак завершил начатое его отцом строительство громадной крепости Саксауаман. «Большой канат из золота был положен вокруг площади Куско, и состоялись великолепные танцы и празднования с выпивкой…» Саксауаман – величайшее из архитектурных достижений инков. Внешняя стена из громадных камней, весом до сотни тонн каждый, сохранившаяся до сих пор, единственная в своем роде, свидетельствует о его оригинальном подходе к архитектуре. Но он, как и его дед, был также блестящим администратором. Сьеса де Леон пишет: «…он пересмотрел границы многих провинций таким образом, чтобы их невозможно было изменить силой оружия. Его войска, несмотря на многочисленность, были настолько дисциплинированны, что не выходили за пределы своих лагерей; куда бы они ни шли, везде местные жители обеспечивали их нужды так обильно, что оставалось больше, чем использовалось. В одних местах он строил бани; в других устраивал охотничьи заповедники, а в пустынях строил большие дома. Где бы он ни проходил, он оставлял за собой столь заметные следы деятельности, что сама их совокупность внушает изумление».

Она тянется на треть мили; эта плотно пригнанная кладка монолитных блоков с неровными краями, серых, блестящих во время дождя, – одно из самых необычайных зрелищ в мире. Выше расположены еще две стены, окружающие целый крепостной комплекс. Должно быть, Куско во времена строительства представлял собой удивительное зрелище – тысячи людей добывали и перетаскивали камни на катках, с помощью рычагов устанавливали их на место, а внутри, за стенами, сооружали резервуары, башни, здания. Сам город к этому моменту уже был отстроен, его планировка угадывается и сегодня в линиях древних стен, включенных испанцами в качестве неразрушимых фундаментов в основания позднейших домов. Сами дома не устояли перед разрушительной силой землетрясений, и остатки более поздней испанской архитектуры, объединенные остатками инкских сооружений, в целом создают причудливую картину.

Интерес Уайны Капака к крупномасштабной архитектуре не иссяк с завершением строительства Саксауамана. Он много ездил по своим владениям, и «куда бы он ни приезжал, везде приказывал строить жилища и крепости, проекты же чертил собственной рукой». Треугольная площадь в Уайна Капак унаследовал от отца упорядоченное и покорное владение. Единственная реальная оппозиция инкскому правлению исходила, похоже, лишь с только что завоеванного севера. Присоединение к империи народа кито в Эквадоре, столь же развитого и столь же воинственного, как и инки, Прескотт описывает как «наиболее важное приообретение, сделанное со времен основания династии Манко Капака». Важнейшими из результатов его правления были введение языка кечуа в качестве основного, развитое земледелие и завершение строительства Андского шоссе от Кито до Куско. И все же Уайна Капак провел значительную часть своего тридцатичетырехлетнего правления на севере. К моменту своей смерти в 1527 году он находился в Кито с двумя своими лучшими военачальниками, Кискисом и Чалькучимой, вместе с самыми опытными и закаленными воинами империи.

Прескотт утверждает, что Уайна Капак сам разделил империю. Некоторые хронисты утверждают, напротив, что он умер, не назначив наследника. Как бы то ни было, империя оказалась расколота, Атауальпа взял во владение новые территории на севере, Уаскар – остальную часть империи с центром в Куско. «Уаскар был сыном Уайны Капака, так же как Атауальпа. Уаскар был младшим, Атауальпа старшим. Уаскар был сыном Койи, сестры его отца; Атауальпа был сыном женщины из Килаки по имени Тапак Палья. Оба они родились в Куско, а не в Кито, как кое-кто говорил и даже писал, не зная фактов». Далее Сьеса де Аеон пишет, что «это подтверждается тем фактом, что Уайна Капак был занят завоеванием Кито и тех земель около двенадцати лет, а Атауальпе было за тридцать, когда он умер». И он добавляет: «Уаскар родился в Куско, и Атауальпа был на четыре или пять лет старше его. Это правда, и я в это верю». Тем не менее предположение, что Атауальпа родился на севере, возможно, в самом Кито, до сих пор окончательно не опровергнуто.

Уаскар неизбежно должен был унаследовать борла, непосредственно королевские владения, ибо он являлся, без сомнения, законным наследником и в момент смерти отца находился в Куско, в окружении всей бюрократической имперской знати. Атауальпа, с другой стороны, был в Кито с отцом, когда тот умер. «Он был хорошо сложен для индейца, с хорошей осанкой, не слишком коренастый, приятной внешности и с серьезным лицом…» Сьеса де Аеон пишет: «Атауальпа был любим старыми военачальниками его отца и солдатами, поскольку еще ребенком ходил с ним на войну, и потому что Уайна Капак так любил его, что не позволял есть ничего, кроме того, что он оставлял на своей тарелке. Уаскар был милосерден и набожен; Атауальпа беспощаден и мстителен; при этом оба бывали великодушны, но Атауальпа был человеком большей целеустремленности и предприимчивости».

Трудно сказать, что было на уме у Уайны Капака, сам ли он поделил империю таким образом или позволил этому произойти, так и не назвав своего преемника. В последние несколько лет его жизни плававшие на бальсовых плотах торговцы и путешественники рассказывали ему о том, что происходит на севере за пределами его империи. Как бы ни были неточны результаты подобной разведки, император не мог оставаться в полном неведении об опасности, возникшей в связи с походом испанцев в Мексику и на юг на Дарьей. До него должны были доходить и рассказы о бороздящих моря кораблях, везущих бородатых людей. Гарсиласо полагает, что им владели дурные предчувствия и что, подобно Моктесуме, он стал свидетелем многих дурных предзнаменований. Например, его мудрецы предвещали катастрофу, когда орел упал с небес после атаки канюков во время праздника Солнца.

«Последовали землетрясения такой необычайной силы, что огромные скалы раскалывались на части, а горы падали. Море стало яростным, затопило берега и захватило землю, причем небеса рассекали многочисленные кометы, сея ужас. Мистический страх охватил [людей] по всему Перу, когда однажды необычно ясной ночью новая луна появилась с ореолом из трех больших колец; первое было цвета крови, второе зеленовато-черное, а третье, казалось, было сделано из дыма».

Предсказатели утверждали, что кольцо цвета крови предрекает войну между потомками Инки, и добавляли: «Черное кольцо угрожает нашей религии, нашим законам и империи, которая не переживет этих войн и смерти твоих людей; и все, что ты сделал, и все, что сделали твои предки, исчезнет в дыму, как показывает третье кольцо».

И все же нам трудно принять версию, похоже разделяемую Прескоттом, что Уайна Капак приказал своим вождям подчиниться бородатым чужакам, чей приход был предсказан Инкой Виракочей. Каким бы суеверным фаталистом он ни был, он являлся абсолютным правителем всего мира инков, и миру этому пока ничто всерьез не угрожало. Раскол же империи по его согласию гораздо более вероятен. Осознав надвигающуюся с севера опасность, он сделал все, что мог, чтобы передать свои армии под командование единственного сына, на чьи способности как военного лидера он мог положиться.

Год смерти Уайны Капака был годом прибытия маленького суденышка Писарро в Тумбес.

Возможно, Уайна Капак надеялся, что Атауальпа немедленно воспользуется возможностями своей закаленной ар. мии, утвердится в качестве Инки и устранит Уаскара, как Пачакути устранил своего брата Урко. Однако Атауальпа, похоже, не был склонен спешить. Он, очевидно, чувствовал, что нуждается во времени для укрепления своих позиций; Уаскар же оказался слишком беспечен, чтобы намеренно ускорить события и бросить вызов своему сводному брату на севере. Только пять лет спустя после смерти отца Атауальпа почувствовал себя достаточно сильным, чтобы сделать первый ход. Даже тогда проявленная им жестокость свидетельствует о сомнениях, вызванных его положением не вполне законного наследника.

Свою первую победу он одержал в 1532 году при Амбато, примерно в шестидесяти милях к югу от Кито. Он атаковал город Тумебамба, перебил его обитателей и сровнял город с землей, после чего продолжал опустошать провинцию Каньярис в назидание прочим сторонникам Уаскара. Он действовал как человек, который должен победить или потерять все. Продвигаясь по прибрежной дороге, он был остановлен островитянами Пуны, но оставил их на расправу жителям Тумбеса и по соединительной дороге ушел в Анды. Была весна, и Писарро уже высаживал свое войско позади линии войск индейцев, когда Атауальпа бросил свою армию в решающее сражение при Куско, оставаясь при резервных войсках в Кахамарке. Его дисциплинированные, закаленные воины разгромили наспех собранное ополчение Уаскара. Тем не менее сражение продолжалось весь день. Убитые насчитывались тысячами. Сам Уаскар был взят в плен.

Испанские писатели, пытаясь оправдать деяния своих соотечественников, утверждают, что Атауальпа был настолько жесток, что перебил весь айлью Инки. Гарсиласо пишет, что он «принес в жертву двести своих братьев, сыновей Уайны Капака», и что «некоторые из них были зарезаны, некоторые повешены, тогда как других бросали в реки и озера с привязанным к шее камнем или сбрасывали с высоких скал и крутых пиков». Он утверждает, что несчастный Уаскар вынужден был наблюдать за этим побоищем, однако здесь рассказ становится несколько путаным. Уаскара будто бы заставили пройти между двумя рядами своих родственников в долине Саксауана, одетого «в траурные одежды, со связанными руками и веревкой на шее… сразу же после этого всех их перебили топорами и мечами». Неудовлетворенный и этим, Гарсиласо добавляет, что, «когда из всего рода Уаскара и из его главных вассалов не осталось ни одного взрослого мужчины, Атауальпа обратил свое мщение на женщин и детей королевской крови». Всех, кого смогли найти, согнали в большой загон на равнине Иауарпампа. «Сперва их подвергли суровому посту. Затем все жены, сестры, тети, племянницы, кузины и тещи Уаскара были повешены, кто на деревьях, кто на специально выстроенных виселицах, некоторые за волосы, некоторые за обе руки, или за одну руку, или за талию, или еще другими способами, кои благопристойность запрещает мне поведать. Им дали в руки их маленьких детей, которых они пытались удержать, пока дети не падали с высоты на землю. Чем дольше длилась пытка, тем более довольны были палачи, для которых предать свои невинные жертвы скорой смерти означало бы оказать им благодеяние».

В качестве подтверждения жестокостей Атауальпы Гарсиласо цитирует пятую главу третьей книги второй части «Истории Перу» Диего Фернандеса, добавляя: «…и будет видно, что я ничего не выдумал». Он не только приписывает Атауальпе уничтожение всего айлью Инки, но утверждает, что «слуги, казначеи, чашеноши, повара и в целом все те, кто по роду службы ежедневно общался с Инкой, были безжалостно убиты вместе со своими семьями; в дополнение к чему дома их были сожжены и деревни разрушены». Это мало вероятно, ибо мщение такого масштаба означало бы полное разрушение правительственной машины. А если он готов был уничтожить весь айлью Инки, то почему он не убил самого Инку?

К тому времени, когда Уаскар потерпел поражение и попал в плен, Писарро и его испанцы уже строили первый гарнизонный город Сан-Мигель. Времени было мало, и политическая необходимость, казалось, должна была заставить Атауальпу проявить милосердие. Проходили недели: Атауальпа вел разведку из Кахамарки, испанцы готовились к походу на побережье. Наконец в сентябре Писарро выступил в поход. К середине ноября его маленькое войско перешло через Анды и спустилось к Кахамарке, где Атауальпа, расположившись с армией временным лагерем у горячих источников в двух лигах от города, обдумывал свои дальнейшие действия. Он знал об испанской армии все, так как отправил к Писарро первое посольство еще тогда, когда тот с трудом взбирался по ущельям вверх, и второе – когда тот продвигался по плоскогорью. Оба посольства приветствовали испанцев.

Была ли это лишь хитрость, как считал Писарро, или же он искренне приветствовал пришельцев?

Для ответа на этот вопрос мы должны взглянуть на ситуацию глазами Атауальпы. Ни один диктатор со времен Рима не обладал столь абсолютной властью, как Атауальпа в то время, когда принял королевский борла и стал Сапа Инкой Перу. Империя инков достигла вершины могущества. Любое его повеление незамедлительно исполнялось на всем пространстве его необъятных владений. Возможно, он ждал беды в будущем от неожиданного вторжения чужеземцев, но опасаться ничтожного войска испанцев не имел никаких оснований: он мог стереть их с лица земли или не делать этого, по желанию. Пока же им овладело надменное любопытство. К нему поступало множество докладов, иногда противоречащих друг другу: доклады о кораблях, содержание которых, вероятно, он едва мог понять, доклады об огнестрельном оружии и пушках, которые должны были казаться ему сильно преувеличенными, доклады о воинах, ездивших верхом на животных, значительно превосходящих размерами ламу. Ходили слухи о могущественном короле за морем и о новой религии, символом которой являлся крест и в которой поклонялись богочеловеку, убитому собственным народом. Сам Писарро не прилагал таких усилий, как Кортес, чтобы придать своим завоеваниям видимость крестового похода, но монах-доминиканец Вальверде оказался рьяным миссионером. Атауальпу, должно быть, заинтересовал образ Иисуса, бывшего, подобно ему самому, сыном бога. Итак, он со своей армией ожидал у горячих источников, позволив испанцам беспрепятственно перебраться через перевалы, преодолеть высокогорье Сьерры, не встретив сопротивления, и даже предоставил им для их лагеря каменные стены Кахамарки. Он был похож на ребенка, зачарованного собственным любопытством.


Глава 4
РЕЗНЯ, ЗОЛОТО И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Ранним утром в пятницу, 15 ноября 1532 года, Писарро взошел на господствующие над городом высоты и впервые увидел полосу ярко-зеленых лугов вдоль реки и раскинувшийся у подножия горы палаточный лагерь на дальней стороне долины. Склоны, по которым предстояло спускаться его армии, оказались поросшими травой и не слишком крутыми; оставшийся путь не представлял особых сложностей, и уже к полудню испанцы были на расстоянии лиги от Кахамарки. Здесь, пишет Херес, он дождался своего арьергарда, «все войско привело оружие в боевое состояние, и губернатор [Писарро] построил испанцев, конных и пеших, в колонну по три для входа в город». Прескотт пишет, что он двигался тремя отрядами, что кажется более достоверным, поскольку Писарро успел уже убедиться в многочисленности армии Инки и хотел продемонстрировать индейцам как можно более внушительное зрелище.

Кахамарка была свободна. Со стороны Атауальпы это был необычайный жест, ибо испанцы сразу получили все преимущества сильной оборонительной позиции. Херес приводит очень детальное описание этого индейского города с двумя тысячами жителей.

«Дома имеют более двухсот шагов в длину, очень прочно выстроены и окружены массивными стенами в три человеческих роста высотой. Крыши крыты соломой и деревом. Внутри дом состоит из восьми комнат, устроенных гораздо лучше, чем все, что мы видели до сих пор. Стены сложены из тщательно обтесанных камней, и каждое жилище окружено своей каменной стеной с дверными проемами и имеет собственный фонтан с водой в открытом дворе, куда вода для снабжения дома посредством труб поступает издалека. Со стороны открытой местности каменная крепость соединена с площадью посредством лестницы, ведущей с площади в форт. В сторону открытой местности выходит и еще одна маленькая дверца с узкой лестницей, все это в пределах внешней стены площади. Над городом, со стороны гор, где начинаются дома, стоит на холме еще один форт, большая часть которого укрыта в высеченном в скале углублении. Он более крупный и окружен тремя стенами, поднимающимися по спирали».

Разместив своих людей на главной площади, Писарро некоторое время ждал, но, поскольку из индейского лагеря не прибыло посланца, он направил к ним де Сото с двадцатью всадниками, чтобы пригласить Инку встретиться с ним. Затем он поднялся на вершину форта и, пораженный количеством индейских воинов, собравшихся перед своими палатками, немедленно приказал своему брату Эрнандо следовать за де Сото еще с двадцатью всадниками. К этому моменту успели собраться обычные послеполуденные облака; пошел дождь, и стало очень холодно; подул ветер. Поскольку глинистая дорога от Кахамарки к горячим источникам была перекрыта индейцами, Эрнандо пришлось идти в обход. Это привело его к мосту, где он нашел отряд де Сото, наблюдавший за группой воинов на другом берегу небольшой реки. Де Сото направился вперед с переводчиком Фелипильо. Эрнандо последовал за ним, перейдя реку вброд и проскакав сквозь отряд индейцев на той стороне. Он увидел Инку сидящим перед дверью своей палатки на маленьком подобии трона, окруженным свитой; перед ним на корточках сидело несколько женщин, а позади стоял отряд вооруженных телохранителей численностью не менее четырехсот человек.

Горячие источники, теперь известные как Баньос-дель-Инка, за четыреста с лишним лет почти не изменились. Они по-прежнему играют пузырьками в траве, и исходящие паром лужи сернистой воды покрывают примерно четверть акра. Местные жители в битком набитых автобусах приезжают на отдых сюда, в общественные бани, возведенные на месте палат Атауальпы. Палаты эти, согласно Хересу, состояли из четырех комнат, окружавших дворик с бассейном, куда по трубам поступала горячая и холодная вода. Снаружи имелся еще один бассейн для купания. В оба бассейна вели каменные ступени. «Комната, в которой Атауальпа находился в течение дня, представляла собой сквозное помещение, выходившее с одной стороны в сад, а с другой во двор; рядом находилась комнатка, в которой он спал, с окном, смотревшим во дворик и на бассейны. Стены были оштукатурены красным битумом, который выглядел лучше, чем охра, и очень блестел, и дерево, покрывавшее крышу дома, было того же цвета. Другую комнату образовывали четыре свода, подобные четырем колоколам, объединенные воедино. Эта комната была оштукатурена гипсом, белым как снег.'Еще две комнаты – кабинеты. Непосредственно перед дворцом течет река». Это и была та река, возле которой де Сото оставил свой отряд, и она существует и сейчас.

Поскольку Херес должен был многократно видеть Атауальпу, его описание, вероятно, является более точным, чем Сьесы де Леона, которое мы уже цитировали. «Атауальпа был мужчина тридцати лет, приятного вида, несколько коренастый, с тонким лицом, красивым и яростным, и налитыми кровью глазами. Он говорил с большим достоинством, как великий властитель. Он приводил убедительные аргументы и умно рассуждал, и когда испанцам перевели то, что он говорил, они поняли, что это мудрый человек. Он был энергичен; когда же он говорил со своими подданными, он держал себя очень надменно и не выказывал никакого удовольствия». Он был молчалив однако, когда Эрнандо впервые увидел его у горячих ис точников. На нем был борла (borla), «который выглядел" как шелковая ткань алого цвета, прикрепленная к голове шнурами», и он был преисполнен достоинства – «глаза его были опущены в землю и он ни на кого не смотрел».

Де Сото, по-прежнему верхом, возвышался над ним, и его доспехи тускло поблескивали в холодных лучах высокогорного солнца. По некоторым рассказам, его лошадь так близко придвинулась к Инке, что дыхание из ее ноздрей всколыхнуло бахрому борла. Атауальпа, хотя никогда прежде не видел лошади, не проявил никакого любопытства, напротив, оставаясь абсолютно неподвижным и не произнеся ни слова. Другие описания говорят, что де Сото, заметив естественный интерес Атауальпы к своей лошади, резко развернулся и стал демонстрировать свое великолепное искусство верховой езды, подняв под конец лошадь на дыбы прямо перед Инкой. Согласно этому описанию, Атауальпа приговорил к смерти нескольких своих военачальников, отшатнувшихся при виде этого финального курбета. Какой бы из рассказов ни был верен – а второй из них вполне соответствует горячему темпераменту де Сото, – облаченный в доспехи кабальеро, без сомнения, произвел глубокое впечатление и на самого Инку, и на собравшихся здесь вождей, и возможно, именно эта сцена явилась на следующий день причиной нерешительности Атауальпы.

Когда прибыл Эрнандо, де Сото успел уже передать послание Писарро с предложением Атауальпе посетить испанцев в их лагере. Он получил ответ через одного из орехоне, объявившего, что Атауальпа постится и навестит испанцев на следующий день. Однако когда де Сото представил Эрнандо как брата испанского командующего, Атауальпа нарушил молчание и упрекнул испанцев в том, что те плохо отнеслись к его вождям на реке Чира. Он получил сообщение об этом от местного касика, утверждавшего, что он лично убил троих испанцев и лошадь. Эрнандо с горячностью опроверг это утверждение: «ни он, ни все индейцы этой реки, вместе взятые, не смогли убить ни одного христианина». Некоторое время они пререкались через переводчика. Эрнандо бахвалился, расписывая, что сделают испанцы с врагами Атауальпы. Атауальпа сказал: «Один из вождей отказывается мне повиноваться, мои войска пойдут вместе с вашими, и вы будете воевать с ним». На что Зрнандо быстро возразил: «Десяти христиан верхом на лошадях будет достаточно, чтобы уничтожить его».

Появились женщины с золотыми сосудами, наполненными чичей, затем их послали за сосудами большего размера… Испанцы были ошеломлены традиционным гостеприимством Сьерры. Наконец они уехали, ожидая, что на следующий день Атауальпа нанесет визит в Кахамарку. Херес добавляет: «Его лагерь был расположен у подножия небольшого холма; палатки, сделанные из хлопка, протянулись на лигу, палатка Атауальпы в центре. Все воины стояли у своих палаток с оружием – длинными копьями, воткнутыми в землю. Приблизительно в лагере было больше тридцати тысяч человек».

Хотя Атауальпа сказал, что нанесет визит испанцам на следующий день, королевская процессия в тот день, 16 ноября, в субботу, двинулась в путь довольно поздно. Жил Инка в лагере, вместе со своими воинами, а значит, задержку невозможно объяснить необходимостью сборов; она могла быть вызвана только военным советом, на котором мнения его советников могли разделиться. Это подтверждается и тем, что, приняв окончательное решение ехать в Кахамарку, Атауальпа послал к Писарро гонца с сообщением, что он прибудет вооруженным, как и испанцы в его лагерь. Это явно была уступка военным вождям, обеспокоенным, вероятно, непонятным отсутствием движения в лагере испанцев. Не видно было ни одного солдата, ни одной лошади. В качестве предосторожности индейцы выставили своих воинов вдоль дамбы, и еще несколько тысяч собрались на лугах по обе стороны движения процессии.

Основная часть армии Атауальпы находилась в то время в районе Куско, тем не менее испанцы стали очевидцами впечатляющего зрелища. Передовой отряд – состоял он, вполне вероятно, из часки, бегунов, поскольку одеты все были в клетчатые мундиры различных цветов, – медленно продвигался вдоль дамбы, подметая дорогу перед Инкой. За ними двигались три отряда каждый в своей форме, с пением и танцами, затем «множество людей в доспехах, с большими металлическими дисками и коронами из золота и серебра». Это были, по всей видимости, вожди, числом около восьмидесяти, которые, по описанию, несли носилки Инки; и вот появился Атауальпа «в носилках, увешанных султанами из многоцветных перьев макао и украшенных пластинами из золота и серебра».

Атауальпа, очевидно, был одет гораздо пышнее, чем накануне вечером; кроме борла, его короткие волосы покрывали золотые украшения, а на шею надето ожерелье из крупных изумрудов – но более вероятно, что это была бирюза. Его внешний вид и вся эта сверкающая золотом кавалькада имели целью произвести впечатление, ибо Атауальпа в походе на юг привык использовать государственные регалии и драгоценности в качестве зримого свидетельства своего могущества. Его личную свиту составляли северяне, орехоне из Кито. Для них Атауальпа был больше чем очередной Инка – он воплощал в себе блестящую будущность покоренного севера.

Но основную массу воинов, скорее всего, составляли рекруты с завоеванных территорий, что, вполне возможно, оказало существенное влияние на дальнейшее поведение Атауальпы. Расстояние между двумя лагерями было не слишком велико – всего шесть километров, однако его хватило, чтобы Инка засомневался. В одиночестве вознесясь на носилках высоко над толпой, он ясно видел впереди за дамбой молчаливые, казавшиеся пустыми дома. Чувствовал ли он угрозу, исходящую от этого опустевшего города? Он не принадлежал, как Моктесума у ацтеков, к жреческому сословию. Он был сыном Солнца и богом. Бог не может колебаться. Но он был и человеком. В полумиле от Кахамарки он остановил процессию, приказал установить палатки и направил Писарро послание, сообщающее, что он проведет ночь в этом месте и вступит в Кахамарку на следующее утро.

Последние мгновения могущества Инки истекали. Инстинктивно, каким-то шестым чувством, возможно, он ощущал это. Мы не знаем, созвал ли он военный совет, однако очевидно, что он принял решение об отсрочке по крайней мере на одну ночь.

Самое необычайное заключается в том, что, получив ответ от Писарро, он снова меняет решение, собирает наполовину установленные палатки и возобновляет движение, на этот раз оставив позади основную часть воинов и оставив при себе только шесть тысяч невооруженных индейцев. Подобные действия заставляют гадать, что же содержалось в том послании от Писарро. Что именно настолько раздразнило Инку, что он безвольно отдался в руки испанцам? Неужели Писарро, ведомый безотказным чутьем солдата-крестьянина, намекнул на трусость и недостаток подлинного благородства и королевской крови?

Подлинной бедой для Атауальпы стало отсутствие рядом с ним двоих военачальников, с которыми он вместе вырос и которым доверял, – Кискиса и Чалькучимы, которые находились в районе Куско. Окажись они рядом с ним в Кахамарке, он, вероятно, последовл бы их совету и даже перед лицом столь маленького войска предпринял военные предосторожности. Однако узурпатору не дано той внутренней уверенности, что позволяет подлинному монарху действовать без оглядки на производимое впечатление. Хотя империя его приведена была в состояние столь полного подчинения воле Инки, что даже самые нелепые его приказы, как мы увидим позже, выполнялись беспрекословно, Атауальпа в тот момент не мог быть до конца уверен в своей власти. Почти наверняка Великого Инку погубил недостаток уверенности в себе, мелочное желание публично продемонстрировать бесстрашие и владение ситуацией.

Город Кахамарка построен был по строгому плану, характерному для всех городов инкского государства: дома, улицы, аллеи – все исключительно прямые линии. В центре располагалась большая треугольная площадь, окруженная стеной с двумя выездами на улицы. В пределах этой стены размещались одноэтажные муниципальные здания включавшие, в частности, на юго-восточной стороне дворец местного кураки, Ангаснопо. Самая западная точка треугольника соприкасалась с подножием священного холма Руми-Тиана (в настоящее время называемого Убежищем Святой Аполонии). Выйдя на площадь, процессия разделилась на две части, и вожди с носилками Инки оказались в центре. Не видно было никаких признаков присутствия испанского войска, и приветствовать Атауальпу вышел не Писарро, а Вальверде, с Библией и распятием в руках, чтобы прочесть длинную лекцию о христианской вере.

Существуют различные версии того, что произошло далее. Гарсиласо описывает эту сцену с огромным количеством подробностей, однако, поскольку все они происходят из испанских источников, трудно предположить, что он мог точно передать подлинные слова Атауальпы – и лекция Вальверде, и ответы Инки переводились испанским «языком», Фелипильо. Но кажется вполне вероятным, что монах действительно вручил Атауальпе Библию в качестве источника, на котором основана христианская вера, и что Инка действительно швырнул ее на землю. Какого бы труда ни стоило Инке уследить за теологической аргументацией доминиканца, в отношении его намерений он не мог питать никаких иллюзий: этот чужеземец, с выбритой макушкой и крестом в руках, уговаривал его отказаться от собственной божественной принадлежности и принять какого-то другого бога, глупо убитого собственным народом, и, кроме того, признать в лице императора Карла более великого короля, нежели он сам. Другими словами, он должен был добровольно отказаться от всего того, чего только что с таким трудом добился. При виде подобной наглости Инкой мгновенно овладел гнев, и он, вполне естественно, отверг предложенную ему священную книгу. Гордый жест, которым он указал на солнце, и слова «Мой бог по-прежнему жив!», по всей видимости, переданы верно. Монах-доминиканец поднял Библию и поспешно удалился. По всей площади, заполненной индейцами, разнеслись резкие звуки языка кечуа.

Атауальпа, сидя в носилках и возвышаясь головой и плечами над возмущенной толпой, вполне мог видеть, как Писарро уронил платок. Он не мог не заметить поднявшийся от пушки дым, и затем раздался грохот и пушечный выстрел скосил в ряд его воинов. Это был сигнал, в ответ на который тут же прозвучал боевой клич испанцев – «Сантьяго!». Огонь аркебуз звучал, как разрывы петард, ясно и четко, накладываясь на нарастающий гул атакующей конницы. На площадь неслась испанская пехота, сверкая клинками в лучах заходящего солнца, – сперва сверкала сталь, затем заалела кровь, стекающая ручьями, – а они врубались и врубались в стену беззащитных человеческих тел.

Индейские вожди погибали, сражаясь голыми руками, пытаясь защитить Атауальпу. Слуги же его и часть невооруженных телохранителей с такой силой в панике навалились на каменную стену, что проломили ее и вырвались в луга, преследуемые всадниками. Те же, кто остался в западне стен, были все убиты, и даже испанские очевидцы не отрицают, что испанцы в течение получаса рубили беззащитных индейцев, не прекращая бойни, пока солнце не опустилось за горы. Испанцами овладела такая жажда крови, что Инку спасло только вмешательство самого Писарро и нескольких его помощников.

Резня в Кахамарке в тот трагический вечер 16 ноября 1532 года обесчестила испанское рыцарство в глазах всего мира. Само нападение, возможно, оправдывают сложившиеся обстоятельства – что еще могло сделать маленькое, но отважное войско перед лицом такого ошеломляющего неравенства сил, чтобы обрести преимущество? Но чудовищную жестокость испанцев, их бесчеловечное поведение в Перу история называет своими именами. Резня в Кахамарке стала символом тех деяний, что происходили позже, и суровый приговор истории, принявшей и оправдавшей множество подобных жестокостей, совершенных по приказаниям более великих полководцев, нежели Писарро, объясним/

Испанцам, только что завершившим долгий, изматывающий марш через незнакомую горную цепь, ожидание в тот субботний день должно было показаться бесконечным. Едва ли удивительно, что некоторые из них потеряли мужество при виде громадной армии индейцев, расквартированной у горячих источников. Однако, как Писарро откровенно сказал им, отступать было уже слишком поздно; единственная надежда заключалась в том, чтобы, подобно Кортесу, захватить в плен самого Инку. С самого начала его план состоял именно в этом, и в пятницу вечером он изложил его на военном совете. Сарате пишет, что индейцы превосходили испанцев численно в двести раз: «Однако, невзирая на это, он и весь его отряд были горячего нрава и обладали великим мужеством. В ту ночь они утешали друг друга, возлагая единственную надежду свою на Господа, а после этого они занялись подгонкой доспехов и прочих принадлежностей, не заснув и не отдохнув на протяжении всей ночи». Скорее всего, они спали, как всегда положив рядом доспехи и выставив часовых. Однако в лагере индейцев движения не наблюдалось, и ночь прошла спокойно. На рассвете Писарро изложил свою диспозицию. Общественные здания представляли собой большие залы с открытыми дверными проемами, идеальные для укрытия войск. Кавалерия, разделенная на два отряда под командованием Эрнандо Писарро и де Сото, заняла два из этих зданий, пехотинцы заняли третье, а Кандиа с несколькими солдатами и двумя фальконетами расположился на нижних склонах Руми-Тианы, получив таким образом господство над открытым треугольником площади. Писарро оставил при себе двадцать отборных солдат, которые должны были действовать в качестве независимого отряда под его личным командованием.

После полного разбора диспозиции и инструктирования каждого солдата отслужили мессу, «и все с энтузиазмом присоединились к гимну "Exsurge, Domine". После этого все разошлись по своим постам. Медленно текли часы, и солдаты провели их, обдумывая все преимущества противника и собственные слабые места. Только после полудня наблюдатели доложили, что Инка двинулся. Находясь на расстоянии полумили, процессия внезапно остановилась. Стали появляться первые палатки. Наконец прибыли новости, что Инка не войдет в Кахамарку раньше следующего дня. Однако к этому моменту напряжение ожидания стало невыносимым.

Педро Писарро, паж и родственник генерала, пишет, что ответ его господина Атауальпе «осуждал изменение его намерений», что «он обеспечил все для его приема и ожидал, что будет ужинать с ним в этот вечер». Однако в ответе должно было содержаться что-то еще, что-то более важное, что могло убедить Атауальпу явиться в Кахамарку безоружным. Прескотт пишет: «Он был абсолютным властителем в собственной империи, и он, вероятно, не мог поверить в дерзость, с которой горстка людей задумала нападение на могущественного монарха посреди его победоносной армии». Великий историк мрачно добавляет: «Он не знал нрава испанцев». Эта неспособность индейцев осознать владевшую вторгшимися чужаками одержимость – постоянно повторяющийся мотив в истории конкисты; а ведь и ацтеки, и инки были так же малочисленны, когда начинали строить свою империю. Единственное возможное объяснение – то, что абсолютная власть ослепляет деспота и заставляет его забыть историю собственного народа.

Итак, солнце инков закатилось за вершины Анд. Атауальпа безоружным пришел в Кахамарку. И в тот вечер он действительно ужинал с Писарро, в качестве его пленника, в одном из залов центральной площади, где были безжалостно перебиты его люди. В воздухе витал запах смерти и крови. И будто бы он сказал: «Такова военная удача», – как мавры Гранады сказали бы: «Такова воля Аллаха». Однако эта фраза, так же как и то, что Атауальпа выразил восхищение хитростью Писарро, представляет собой конечно же интерпретацию испанских историков, призванную поддержать мнение о том, что Писарро, сделав то, что сделал, только предвосхитил жестокие намерения самого Атауальпы. Херес очень старательно объясняет, что все спутники Инки скрывали оружие под хлопковыми рубахами, в том числе камни и пращи, «и все это наводило на мысль о предательских замыслах».

Каковы бы ни были намерения индейцев – ведь нет никакой уверенности в том, что они действительно замышляли уничтожить испанцев, – однако поведение Атауальпы в плену не вызывает у нас и тени того сочувствия, которое мы испытываем к Моктесуме. История завоевания Перу вызывает удивление и грусть, так как пассивность настолько была в крови перуанских индейцев, что они утратили всякую инициативу и потеряли волю к сопротивлению. В Кахамарке испанцам позволили разграбить лагерь и угнать огромные стада домашних животных, собранные пастухами в качестве провианта для армии инков. Индейские воины, казалось, были ошеломлены до полной неподвижности; в конце концов они просто разбежались, не сделав никакой попытки освободить Атауальпу.

Это было невероятно: Писарро внезапно обнаружил, что перед ним открыта громадная империя! Добиться этого помог исключительно счастливый случай, и ни один испанец при этом не погиб. В самом деле, никто не был даже ранен, кроме самого Писарро, слегка поранившего мечом руку, защищая Атауальпу от своих пришедших в неистовство солдат.

«В королевских банях они обнаружили пять тысяч женщин, которыми они не преминули воспользоваться, несмотря на то что женщины были печальными и усталыми; они захватили множество отличных больших палаток и всевозможную провизию, а также одежду, скатерти, ценную столовую утварь и вазы, одна из которых весила сто килограммов в золоте; одна столовая утварь Атауальпы, изготовленная исключительно из золота и серебра, стоила сто тысяч дукатов».

Считая жен и слуг Атауальпы, испанцы пригнали в лагерь так много индейцев и индианок, что даже пехотинцы обзавелись свитой слуг. Однако их больше интересовали золото и серебро, захваченные в павильонах Инки и палатках его орехоне; было собрано множество очень больших и очень тяжелых блюд, а также несколько необычайно крупных изумрудов.

Атауальпа, похоже, не предпринял никаких попыток связаться со своими генералами в Куско и отдать им приказ уничтожить испанцев – вероятно, он получил предупреждение, что подобные действия будут стоить ему жизни. Напротив, он поторопился воспользоваться алчностью испанцев за счет своего народа. Он предложил в обмен на свою свободу наполнить один из залов золотом «на высоту вытянутой руки».

Так Писарро оказался в таком же положении, в каком сорока пятью годами раньше оказался Фердинанд после взятия Малаги, – он потребовал с побежденных выкуп. Как и Фердинанд, он был убежден, что такой громадный выкуп собрать невозможно, ведь зал имел 22 фута в длину и 17 в ширину, а красную линию вдоль стен он сам провел на высоте более 7 футов от пола. Тем не менее, пытаясь купить свободу своего короля, индейцы должны были сами собрать и привезти испанцам все богатства империи, вместо того чтобы скрывать их. Чтобы сделать условия договора еще более невыполнимыми, Писарро настоял на том, чтобы в дополнение к «золотому» залу соседний зал несколько меньшего размера был дважды заполнен серебром.

Атауальпа согласился, настояв только на том, чтобы золото и серебро укладывалось в той форме, в какой будет привезено, и что его людям дадут два месяца на доставку сокровищ. Условия выкупа были заверены нотариусом, и Атауальпа немедленно отдал необходимые инструкции своим бегунам.

Таким способом Атауальпа выиграл время. Удивительно, но он, похоже, не сомневался, что Писарро выполнит условия договора. Можно предположить, что он надеялся за эти два месяца каким-то образом бежать, присоединиться к основным силам своей армии и перебить испанцев – надежды эти, по всей видимости, основывались на его знании своих людей. И здесь он снова недооценил испанцев, и особенно их лидера, чья крестьянская хитрость не уступала его собственной.

Как только приказ о доставке сокровищ был отдан, Писарро выложил свой второй козырь. Свободу Атауальпе можно и вернуть, но если придется его освободить, нет никакой необходимости освобождать его как Инку. Ведь жив был подлинный, прирожденный Инка, и Гарсиласо, возможно, прав, когда пишет, что де Сото и дель Барко по пути в Куско посетили Уаскара и что после разговора о несправедливости, причиненной ему братом, Уаскар предложил внести тройной по сравнению с Атауальпой выкуп: «…я заполню эту комнату не до проведенной на стене линии, а до самого потолка, ибо я знаю, где спрятаны несметные сокровища, собранные моим отцом и его предшественниками, тогда как мой брат этого не знает и потому может только лишить храмы их украшений, чтобы выполнить обещанное».

Это предложение, дойдя до Писарро, наверняка должно было стать известным Атауальпе, и Сарате, возможно, прав в своем предположении, что Атауальпа, пытаясь выяснить возможную реакцию испанского генерала на смерть Уаскара, сделал вид, будто это уже произошло, и изобразил грусть по поводу этого известия:

«Губернатор, услышав его печальные вздохи, утешил его и велел ему приободриться, добавив при этом, что смерть – вещь естественная… Когда Атауальпа понял, что губернатор легко воспринял эту весть, он твердо вознамерился осуществить то, что задумал, и передал тайно военачальникам, охранявшим Уаскара, недвусмысленное повеление убить его, которое было исполнено так быстро, что и по сей день остается неизвестным наверняка, был ли он убит уже тогда, когда Атауальпа притворно изображал скорбь, или после этого. Основная ответственность за это была возложена на де Сото и Педро дель Барко, которые так точно следовали инструкциям во время путешествия в Куско».

Корректно здесь изложены события или нет, но совершенно очевидно, что Писарро выгодно было изображать из себя «делателя Инков». Несомненно, именно его решение устроить арбитражный суд для выяснения, кто является подлинным Инкой, послужило непосредственной причиной смерти Уаскара. Когда ему доложили об этом убийстве, он сперва не поверил, затем пришел в ярость. Этим поступком Атауальпа заставил испанцев иметь дело с одним-единственным Инкой. Какое бы удивление и негодование ни изображал он при получении известия о смерти брата, вряд ли можно сомневаться в том, что сделано это было по его приказанию. Братоубийство, отмечает Прескотт, не считалось особенно отвратительным преступлением в мире индейцев, поскольку каждый Инка имел множество жен и сыновей. Однако для христиан все выглядело совершенно иначе, в особенности если Гарсиласо прав, описывая, что Уаскара «умертвили чрезвычайно жестоким образом. Палачи разрезали его на куски, и неизвестно, что они сделали с его останками потом. Согласно индейской народной легенде, они его съели в припадке ярости. Однако отец Акоста пишет, что его останки были сожжены». Мало вероятно, чтобы останки Уаскара действительно были сожжены, ибо согласно религии индейцев в этом случае он не обрел бы посмертной жизни. Как бы то ни было, память об этом поступке Атауальпы, без сомнения, помогла успокоить совесть испанцев, когда пришло время финального акта трагедии.

Прошло несколько недель, напряжение в лагере испанцев нарастало. Наконец в лагерь потекли сокровища. Расстояния в империи были велики, а каждую пластинку золота следовало доставить на спине ламы или индейца-носильщика. Первыми прибыли пластины, содранные со стен ближайших храмов, и огромные золотые блюда весом по четверти центнера[43]. Сложенные стопкой, они занимали мало места, и груда золота росла медленно. Солдаты, которым было совершенно нечего делать, кроме как охранять Инку и проигрывать в кости будущие барыши, начали роптать. Атауальпе предъявили претензии в том, что он не выполняет свою часть договора. В итоге было решено направить в Куско троих испанцев, которые проследят за снятием золотого покрытия со стен главного храма Солнца. Этот храм являлся важнейшим в мире инков, и развалины его можно и сегодня увидеть в галереях церкви Санто-Доминго. Гарсиласо детально описал его:

«Главная дверь храма открывалась на север, и было еще несколько дверей, менее важных, которые использовались для служб в храме. Все эти двери были покрыты пластинами из золота, а стены здания были обиты снаружи золотой полосой, в три фута шириной, которая шла вокруг всего храма.

Храм переходил в квадратную галерею с примыкающей к ней стеной, так же украшенной золотой полосой, как и уже описанная нами. Испанцы заменили ее гипсовой полосой такой же ширины, которую можно было видеть на еще сохранившихся стенах, когда я покидал Перу. Три остальных стороны галереи открывались в пять больших квадратных комнат, не имевших соединения между собой, и были покрыты крышей в форме пирамиды.

Первая из этих комнат посвящалась Луне, невесте Солнца, и по этой причине располагалась ближе всего к основному зданию. Она была полностью обита серебром, и изображение Луны с лицом женщины украшало ее таким же образом, как изображение Солнца украшало большее здание. Индейцы не приносили ей жертв, но они приходили к ней с визитами и молили ее о посредничестве, как сестру-невесту Солнца и как мать всех Инков. Они называли ее Мамакилья, что означает «мать наша, Луна». В этом храме хоронили королев, в то время как королей хоронили во втором. Мама Оккло, мать Уайны Капака, занимала там почетное место, перед изображением Луны, потому что родила такого сына.

Комната, соседняя с комнатой Луны, были посвящена Венере, Плеядам и всем звездам. Как мы уже говорили, Венере оказывали почести как пажу Солнца, сопровождающему его в пути, то следуя за ним, то опережая его. Индейцы рассматривали остальные звезды как прислужников Луны и именно поэтому располагали их рядом с ней. Плеяды удостаивались особого почитания из-за правильности и совершенства расположения звезд.

Эта комната была вся отделана серебром, как и комната Луны, а потолок, усеянный точками звезд, изображал небесную твердь. Следующая комната посвящалась Молнии и Грому, которые оба вместе обозначались одним словом, Шара… Четвертая комната посвящалась Радуге, которая, как они говорили, спускается от Солнца… пятая, и последняя, комната была оставлена для верховного жреца и его помощников».

Трех эмиссаров, направленных в Куско, встретили как богов, и они, согласно некоторым описаниям, вели себя совершенно разнузданно, даже насиловали Солнечных Дев. Одним из них был Сарате, и кажется в высшей степени маловероятным, чтобы он и два его товарища, одни в великом городе инков, стали бы столь бессмысленно рисковать своими жизнями. Правда, Писарро отправил в Куско де Сото и дель Барко, но это, вероятно, потому, что золото поступало недостаточно быстро. Во всяком случае, главной их целью было посольство к Уаскару. Тем временем, несмотря на прибытие индейских вождей из все более отдаленных мест с изъявлениями лояльности – прибыл даже вождь и верховный жрец Пачакамака, находившийся на побережье в двухстах пятидесяти милях от Куско, – испанцы жили в постоянном напряжении, лагерь был полон слухов и шли разговоры о заговоре, будто бы замышлявшемся в Уамачуко в шестидесяти милях к югу.

14 января 1533 года Эрнандо Писарро отправился с двадцатью всадниками и десятью или двенадцатью пехотинцами «удостовериться в истинности этих докладов и поторопить прибытие золота». Доклады оказались безосновательными. Он отослал золото под охраной и затем предпринял один из тех фантастических маршей, о которых испанцы в своих отчетах рассказывают с такой легкостью. Его первой целью стал сам Пачакамак. «Нам потребовалось двадцать два дня, – лаконично докладывает Эрнандо Писарро и прилагает краткое описание горных дорог – "зрелище, на которое стоит посмотреть" – каменные мосты, шахты, города. "Климат здесь холодный, идет снег, и часто бывает дождь". В Сьерре стояла зимняя стужа, тем не менее он ничего не говорит о трудностях и тяготах – на самом деле, подковы лошадей сносились на горных дорогах, и из-за отсутствия железа им пришлось подковать лошадей серебром. В отчете Мигеля де Эстете – он охранял золото в этой экспедиции – содержится полный список; за тридцать дней, которые, по его расчетам, потребовались, чтобы добраться до Пачакамака, они останавливались в семнадцати городах и в двадцати двух городах на обратном пути, на который потребовалось гораздо больше времени – пятьдесят четыре дня, поскольку пришлось возвращаться назад в Хауйю заснеженными перевалами.

Похоже, Эрнандо Писарро никогда не приходило в голову, что он действует излишне дерзко, и это притом, что население Хауйи составляло сто тысяч человек, а рядом стоял лагерем военачальник Атауальпы, Чалькучима, с тридцатью пятью тысячами воинов. Он решил, что Хауйа была бы хорошим местом для поселения – «во всех моих путешествиях я не видел места лучше». Он задержался там на пять дней, и «все это время они [индейцы] ничего не делали, только танцевали и пели и устраивали большие праздники с выпивкой». Этот карнавал с выпивкой и танцами проводится до сих пор в ознаменование начала сезона дождей. О «пленении» Чалькучимы он говорит только: «Вождь этот не пожелал пойти со мной, но когда он увидел, что я решительно настроен его увести, он пошел по собственной воле». Даже приняв во внимание невероятную самоуверенность Эрнандо Писарро и тот факт, что индейцы принимали испанцев как богов, кажется едва ли возможным, чтобы он смог взять в плен одного из славнейших вождей Атауальпы и обездвижить армию из тридцати пяти тысяч воинов, имея в своем распоряжении не более тринадцати всадников и около девяти пеших солдат. Скорее всего, он пользовался поддержкой сторонников Уаскара, хотя о наличии индейских вспомогательных войск нигде не упоминается до тех пор, пока сами испанцы не передрались между собой.

Тем временем в Кахамарке к Писарро наконец присоединился Альмагро с подкреплениями, которых он с такой тревогой дожидался, прежде чем пуститься в отчаянный марш через Анды. Альмагро пришел в испанское поселение Сан-Мигель в декабре 1532 года со ста пятьюдесятью солдатами и восемьюдесятью четырьмя лошадьми; к трем большим кораблям, с которыми он отплыл из Панамы, присоединились три небольшие каравеллы из Никарагуа. Прескотт утверждает, что Альмагро присоединился к Писарро в Кахамарке «около середины февраля 1533 года», однако, согласно Хересу, это произошло не ранее 14 апреля. Последнее кажется более вероятным, так как иначе трудно объяснить неудачу Писарро с организацией похода на Куско; разве что окажется верной современная перуанская версия – что его медлительность на этой стадии в первую очередь объясняется необходимостью дождаться поддержки враждебных Атауальпе племен.

Эрнандо и эмиссары из Куско вернулись в Кахамарку, скорее всего, не раньше апреля. К тому времени объединенные силы двух командующих экспедицией причиняли все больше беспокойства своим командирам. Прошло уже больше пяти месяцев с захвата Атауальпы, а «золотая комната» все еще не была наполнена до линии выкупа. Тем не менее в Кахамарке собрались громадные богатства, оцененные в 1 326 539 золотых песо, и Писарро чувствовал, что дележ добычи нельзя больше откладывать. Солдаты Альмагро, естественно, тоже хотели получить долю добычи, однако в конце концов было достигнуто соглашение, по которому они, поскольку не участвовали в заключении договора с Атауальпой, будут иметь долю только в будущей добыче. Среди испанцев царила уверенность в том, что после захвата Куско золота им достанется еще больше.

Заключению подобного соглашения весьма способствовало решение отослать Эрнандо в Испанию. Альмагро, грубоватый старый солдат, всегда недолюбливал надменного и значительно более яркого Эрнандо; при этом отъезд его в Испанию с частью королевской пятой доли из лучших образцов ремесленных изделий индейцев был не только разумен, но и следовал созданному Кортесом прецеденту. Полная стоимость отправленного с ним груза составляла 100 000 золотых песо; однако какова судьба этих ценностей, никто не знает. Подобно посланным Кортесом ценностям, попавшим в руки французов, этот груз пропал без следа. В нем были «кубки, кувшины, подносы, вазы всевозможных форм и размеров, украшения и утварь для храмов королевских дворцов, плитки и пластины для украшения общественных зданий, забавные изображения различных растений и животных. Самым красивым было изделие, изображавшее золотой початок, прячущийся среди широких серебряных листьев, а наружу свисает пышная кисточка из нитей того же драгоценного металла». Был также фонтан, «который посылал вверх сверкающую золотую струю, причем птицы и животные из того же материала играли в воде у его основания».

После отъезда Эрнандо два командующих экспедиции объединились, по крайней мере на некоторое время. Началась работа по переплавке в слитки содержимого отведенных под выкуп комнат. При окончательном дележе добычи, за вычетом королевской пятой части, было получено: Писарро – 57 222 песо золота и 2350 марок серебра плюс трон Инки из чистого золота, оцененный в 25 000 песо; Эрнандо – 31 080 песо золота и 2350 марок серебра; де Сото – 17 740 песо золота и 724 марки серебра; шестьдесят всадников поделили между собой 532 800 песо золота и 21 729 марок серебра; сто пять солдат – около 202 020 песо золота и 8190 марок серебра. Люди Альмагро получили 20 000 песо, зато бедняги, оставленные в гарнизоне Сан-Мигеля (а кроме девяти солдат, вернувшихся из похода в Анды, все это были люди, получившие ранения или потерявшие здоровье во время марша вдоль побережья), получили жалкие 15 000 песо. За вычетом королевской пятой части и 2000 песо, пожертвованных на церковь Святого Франциска в Кахамарке, остается 178 369 неучтенных золотых песо. Вероятно, это расходы экспедиции и доля, причитавшаяся Альмагро и Эспиносе (от лица которого действовал Луке) в качестве партнеров.

Интересное влияние это распределение добычи оказало на стоимость жизни среди людей, изолированных в Сьерре и вынужденных жить за свой счет. Лошади переходили из рук в руки за 2500–3000 золотых песо. Кружка вина стоила 60 песо, пара высоких башмаков или пара ботинок – 30–40 песо, плащ – 100–120 песо, меч – 40–50, даже нитка чеснока стоила полпесо, а лист бумаги – 10 песо. Теперь, когда по рукам пошло такое количество золота и серебра, их ценность в глазах солдат сильно упала. «Если один человек должен был другому какую-то сумму, он отдавал долг куском золота, совершенно не заботясь при этом, если он стоил в два раза больше, чем сумма долга».

Теперь, когда «золотой зал» опустел, оставалось решить, что делать с Атауальпой. Следуя советам де Сото, который, похоже, был в большей степени благороден, нежели остальные авантюристы, Инка разумно потребовал своего освобождения на том основании, что он действовал вполне добросовестно, хотя полный выкуп собрать и не удалось. Писарро, очевидно, готов был согласиться с этим, поскольку он оформил нотариально заверенную бумагу о том, что Инка освобождается от «дальнейших обязательств в отношении выкупа», которую публично читали во всем лагере. На этом все кончилось. Он продолжал держать Атауальпу в плену под предлогом заботы о его безопасности.

Кто именно в этот момент распустил слух о восстании индейцев, неясно. Прескотт обращает внимание на то, что в лагере присутствовали индейцы, поддерживавшие Уаскара и, следовательно, враждебные Атауальпе, и ссылается также на «зловредный нрав» переводчика Фелипильо, который, как предполагается, завел интрижку с одной из королевских наложниц. Однако в свете того, что произошло позднее, источником слуха, скорее всего, был сам Писарро. Чалькучима на допросе полностью отрицал существование каких бы то ни было оснований для подобных слухов. Тем не менее слухи продолжали распространяться, а солдаты, приписывая индейцам собственные мотивы, решили, что те охотятся за золотом. Золото всегда служило основанием для кровопролития среди тех, кто его ценит; а состоятельные люди, каковыми стали теперь все солдаты, очень чувствительны к малейшим намекам на то, что их богатства могут отнять. Были усилены посты, люди спали, положив рядом оружие, и держали своих лошадей взнузданными и оседланными. При этом людей Альмагро, так мало получивших за свою помощь в охране Инки, все эти обязанности только раздражали – их «золотое» будущее ждало впереди, в Куско, и они стремились поскорее выступить в поход.

Настроения в лагере стремительно накалялись, пока наконец люди сами не потребовали того, чего, собственно, и добивался Писарро – избавиться от Атауальпы. Инка стал обузой. Он сделал свое дело. Экспедиция принесла прибыль. Писарро получил достаточно золота. Теперь он жаждал власти. У его ног лежала вся империя, но пока Инка оставался в живых, он являл собой объединяющее начало сопротивления индейцев. Его смерть стала необходимой как по политическим, так и по тактическим соображениям.

Первым делом Писарро отослал де Сото, единственного человека, который мог бы оказать энергичное противодействие его плану, с небольшим отрядом в Уамачуко, где, опять же по слухам, собирались индейские войска. Де Сото почти наверняка сам вызвался для выполнения этой миссии, поскольку с сочувствием относился к Атауальпе и, по всей видимости, считал слухи о мятеже необоснованными. С его отъездом открылся путь к убийству Атауальпы. Однако официально Писарро по-прежнему должен был делать вид, что подчиняется требованиям своих людей; ему необходимо было законное оправдание. Вынудить людей предъявить нужные ему требования оказалось несложно. Слухи – коварное оружие, когда люди надолго заперты в лагере в чужой враждебной стране. Что же касается законного оправдания, то инквизиция давно обеспечила ему прецедент. Так, как будто подчиняясь с неохотой громким требованиям своих людей, он организовал суд, назначив судьями себя и Альмагро. Против Атауальпы было выдвинуто двенадцать обвинений, включая узурпацию королевской борла Инков, убийство Уаскара, подстрекательство к мятежу и даже злоупотребление доходами короны после завоевания страны путем раздачи их собственным родственникам и друзьям. Однако по-настоящему серьезными обвинениями являлись: адюльтер, заключавшийся в совершенно законном многоженстве, и поклонение идолам. Так делу удалось придать религиозный характер: это «плохо задуманный и еще хуже написанный документ, составленный необразованным и беспринципным священником, неуклюжим нотариусом без совести и другими людьми того же пошиба, имевшими отношение к этому злодейству» – таков приговор одного испанского писателя. Однако он не обвиняет Писарро, главного вдохновителя и режиссера всего этого мрачного фарса.

Состоялось единственное заседание «суда» сразу по всем обвинениям, результат которого был предрешен заранее. Атауальпе предоставили «защитника», однако обвинитель беззастенчиво пользовался услугами Фелипильо, который переводил ответы свидетелей-индейцев так, как считал нужным. Атауальпу признали виновным, однако мы не знаем точно, по каким именно обвинениям. Без сомнения, преступления против религии были «доказаны», ибо приговор гласил: смерть через сожжение. Однако Писарро не удалось осуществить задуманное полностью. Двенадцать испанских капитанов под предводительством братьев Чавес из Трухильо заявили протест против подобной пародии на правосудие. Однако через некоторое время они, исходя из соображений целесообразности, дали неохотное согласие. «Я сам видел генерала плачущим», – пишет Педро Писарро. Он мог позволить себе пролить несколько крокодиловых слез, так как через два часа после заката солнца 16 июля[44] 1533 года Атауальпу при свете факелов отнесли к столбу.

Это было настоящее аутодафе, ибо когда Атауальпа понял, что тело его будет предано огню – а это означало для него вечное проклятие в загробной жизни, – он согласился стать христианином в обмен на милость – замену сожжения удушением с помощью гарротты. В крещении он получил имя Хуан де Атауальпа, а затем был удавлен как обычный преступник. Даже его просьба доставить его тело в Кито не была выполнена. Атауальпу похоронили на только что созданном кладбище в Кахамарке, и его женщин, хотевших умереть вместе с ним согласно обычаю инков, не пустили на проведенную в церкви Святого Франциска заупокойную службу, на которой присутствовали Писарро и все его офицеры в глубоком трауре.

Через несколько дней вернулся де Сото. В Уамачуко не оказалось никаких индейских воинов. Восстанием и не пахло. «По дороге я не встречал ничего иного, кроме демонстрации доброй воли, и все было тихо». Он гневно указал Писарро, что если уж надо было судить Атауальпу, его следовало отправить в Испанию на суд императора. Споры, однако же, были бессмысленны. Атауальпа умер.

Теперь наконец испанцы могли идти на Куско. Однако создается впечатление, что своими действиями в Кахамарке они навлекли на себя проклятие. Злодейский захват Атауальпы, пародия на суд и казнь, возможно, объяснимы тактическими соображениями, но они символизируют собой природу этих жаждущих золота авантюристов. Эти месяцы, проведенные в ожидании золота, испанцы жили за счет накопленного трудами индейцев богатства. Они резали примерно по сто пятьдесят лам в день, будто их стада были бесконечны, растаскивали ткани из армейских складов в Кахамарке, требовали и получали от местных вождей постоянный приток продовольствия. Это были люди, которые совершенно не думали о будущем, и они несли на себе проклятие собственной алчности.

В Хауйе Писарро велел заковать Чалькучиму в кандалы на том основании, что именно он поднял страну против испанцев. Теперь испанцы действительно встречали организованное сопротивление, однако причиной послужила смерть Атауальпы, а не происки Чалькучимы. Намеченный Писарро кандидат в марионеточные Инки, Топарка, внезапно и таинственно умер. Обвинили снова Чалькучиму. В высокой уединенной долине Сакисагуана, примерно в дюжине миль к северу от Куско, Писарро «судил» его и сжег у столба.

15 ноября 1533 года, ровно через год после прибытия в Кахамарку, испанцы вошли в столицу инков. Здесь и во время марша они собрали добычи еще на 580 200 золотых песо, включая десять серебряных пластин длиной 20 футов, шириной один фут и толщиной примерно два или три дюйма. Но теперь в своей алчности они даже решились урезать долю императора. Добыча должна была представлять собой значительно боьшую ценность, если, как пишет Педро Писарро, каждый из ста десяти всадников получил 8000 песо и каждый из четырехсот шестидесяти солдат – 4000 песо. В Куско избранная испанцами марионетка, законный сын Уайны Капака по имени Манко, был коронован борла как Инка, и вскоре после этого, 24 марта 1533 года, Куско был объявлен испанским поселением. Были избраны муниципальные чиновники, из восьми regidores двое были братьями Писарро. Вальверде стал епископом Куско, а сам Писарро – губернатором всей провинции. Тем временем сгущались грозовые тучи войны. Кискис, последний из военачальников Атауальпы, наконец начал наступление. Альмагро выступил ему навстречу в сопровождении большой армии индейских воинов под командованием нового Инки. Поскольку армию Кискиса составляли в основном люди с севера, Манко и его воины с готовностью шли в сражение. Кискис отступил в Хауйю, и там Альмагро, закаленный множеством сражений и умудренный боевым опытом, полностью уничтожил его армию. Несчастный вождь бежал в Кито и там был убит собственными людьми, поскольку продолжал настаивать на продолжении бесполезной, по их мнению, войны.

Его поражение должно было бы означать окончательное умиротворение Перу, однако на самом деле жестокость и алчность испанцев только начинали приносить свои плоды.

Первым признаком надвигающегося возмездия стало появление на севере страны Педро де Альварадо. Это был все тот же рыжебородый отчаянный вояка, наломавший дров в Мехико, автор знаменитого прыжка Альварадо. Теперь, в марте 1534 года, он прибыл к побережью Эквадора с большой флотилией, снаряженной для очередной попытки достичь островов пряностей. Но перуанское золото оказалось более лакомой приманкой, нежели перец, а из Испании после недавней женитьбы на знатной наследнице ему ничто не угрожало. С ним было двести пятьдесят конных и столько же пеших солдат, и, преодолев зимой, во время извержения вулкана, Анды, он двинулся на Кито. Пока он пробивался через Анды, Беналькасар, командовавший гарнизоном Сан-Мигеля, двинулся со ста сорока испанцами и большой армией индейцев по Андскому шоссе и, совершив тяжелейший форсированный марш, первым достиг Кито. Неясно, собирался ли Беналькасар присоединиться к Альварадо, но если и собирался, то после появления на сцене Альмагро изменил свое решение. Писарро направил своего партнера для усиления гарнизона Сан-Мигеля сразу же по получении известия о высадке Альварадо. Найдя город почти пустым, Альмагро немедленно пустился вдогонку за Беналькасаром. Два капитана объединили свои силы в Риобамбе, причем Беналькасар не подал виду, что намеревался присоединиться к Альварадо. По прибытии Альварадо обе армии объединились, и в конце концов за 100 000 песо, которые должны были быть ему уплачены якобы за оружие, снаряжение и корабли флотилии, Альварадо согласился добровольно удалиться.

В результате этого соглашения Писарро стал абсолютным властителем Перу. Однако «огненные письмена на стене» уже проявились. Вслед за Альварадо должны были прийти и другие. Жажда золота влекла искателей приключений на юг, а золото, плывущее с Эрнандо Писарро в Испанию, должно было манить их еще сильнее, так же как и толпу правительственных чиновников, жаждущих претворить в жизнь законы, которые постепенно лишат конкистадоров большей части богатств, ради которых они сражались.

И все же Писарро восемь лет оставался властителем самой большой из всех американских провинций Испании. Обладай он хоть в какой-то мере административными способностями, он мог бы добиться единодушной поддержки индейцев – терпеливой расы, склонной скорее к пассивному подчинению, нежели к осмысленной верности центральному правительству. Приложив небольшие усилия, он мог бы, не опасаясь сопротивления, заменить их чиновников собственной администрацией; находясь при этом на границе досягаемости правительства метрополии, он мог сделать свое положение неуязвимым. Однако опасность таилась в его собственной природе и в природе следовавших за ним людей. Его солдаты принимали покорность индейцев за трусость, и так же, как страх жертвы придает храбрости агрессору, так и пассивность индейцев выявила наихудшие качества испанцев.

Не предпринималось никаких мер для поддержания развитой ирригационной системы, от которой зависело продовольственное положение страны. Стада лам забивались, празднества следовали одно за другим без всякой заботы о будущем. Куда бы ни приходили испанцы, там начинались грабежи, насилие, убийства, не говоря уже о расточительном использовании тщательно собиравшихся запасов с индейских складов. Хуже того, разногласия между Альмагро и Писарро сдерживались только острой необходимостью вместе противостоять многократно превосходящим силам противника.

На следующий год, на фоне более или менее спокойной обстановки в стране, эти разногласия обострились. Пока Писарро на побережье основывал свою новую столицу, Лиму, Альмагро правил в Куско. Его агенты, сопровождавшие Эрнандо Писарро в Испанию, сообщили ему, что император Карл даровал ему губернаторство на громадной части территории, протянувшейся на двести лиг к югу от владений Писарро. Таким образом, королевский приказ сделал его независимым от бывшего компаньона. Карл и его советники имели весьма слабое представление о реалиях отдаленных владений Испании. В то время, скорее всего, в метрополии не имели даже карт, а потому сферы влияния – а все расстояния отсчитывались от острова Пуна – очерчивались в высшей степени произвольно. Альмагро утверждал, что Куско находится в его ведении. Писарро же приказал своим братьям, Гонсало и Хуану, принять командование. Город раскололся на два лагеря. Даже индейцы вынуждены были принимать сторону одного из противников. Вопрос не был разрешен вплоть до 12 июня 1535 года, когда противоречия были сглажены, а двое партнеров вновь договорились вместе преследовать свои цели и делить затраты и доходы от всех будущих завоеваний. Альмагро затем отправился в Чили и примерно на два года исчез со сцены. Он пытался добиться реальной власти в том регионе, который выделил ему император, и в то же время удовлетворить требования собственных людей.

Тем временем в Куско терпение индейцев наконец истощилось. Даже Манко не остался в стороне от нового мятежа. Он бежал из города и присоединился к мятежникам. Перу наконец восстал против бессмысленной жестокости своих чужеземных хозяев. Хуана Писарро, прочесывавшего окружающую местность в поисках пропавшего Инки, вынудили отступить с берегов реки Юкай. Толпы вооруженных воинов подступали к Куско, и впервые испанцы в Перу оказались перед лицом того фанатичного сопротивления, которое пришлось преодолевать Кортесу в столице ацтеков Мехико. Осада, начавшаяся в феврале 1536 года, продолжалась почти шесть месяцев. Большая часть Куско была уничтожена пожарами. Неоднократные попытки Писарро освободить гарнизон терпели поражение. Вся страна восстала, и только твердыня крепости Саксауаман помогла испанцам удержаться. Затем в августе 1536 года мятеж утих столь же неожиданно, как и начался; у молодого Инки закончились на складах припасы, позволившие его армии действовать значительно дольше традиционных трех недель. Страна замерла в напряженном ожидании; часть испанцев осталась запертой в Куско, часть – изолированной на побережье.

Положение было таковым, когда Альмагро через пустыню Атакама вернулся из Чили. Марш этот нельзя сравнить с маршем войска Топы Инки Юпанки, тем не менее это было значительное достижение для отряда, насчитывавшего более пятисот солдат, причем люди Альмагро мало что получили за все перенесенные ими невероятные лишения. В это время обязанности губернатора Куско исполнял вернувшийся из Испании Эрнандо Писарро. Выяснив, что молодой Инка Манко стоит лагерем со значительным числом воинов недалеко от Куско, Альмагро немедленно организовал с ним встречу. Вероятно, он рассчитывал заключить с ним союз, однако Манко, памятуя об участи Атауальпы, заподозрил ловушку; он напал на людей Альмагро с пятнадцатью тысячами воинов, но потерпел поражение. Альмагро же обратился непосредственно к Куско. Даже теперь ему, похоже, не хотелось становиться причиной междоусобных столкновений между людьми его собственной расы, да еще в охваченной восстанием стране. Его люди, однако, были настроены более приземленно и в ночь на 8 апреля 1537 года ворвались в город, нарушив негласное соглашение между Эрнандо и своим командиром. Членов семейства Писарро и еще более дюжины испанских капитанов бросили в тюрьму. Альмагро, оказавшийся в роли правителя Куско, направил своих эмиссаров с требованием лояльности к единственному испанскому командиру, который мог угрожать ему – Алонсо де Альварадо, командовавшему в Хауйе столь же большой армией, как и армия самого Альмагро. Посланников арестовали. Альмагро отправился в поход и в битве при Абанкае 12 июля вынудил Альварадо к сдаче. Однако теперь уже сам Писарро двигался от побережья с отрядом в четыреста пятьдесят человек, причем половину из них составляла кавалерия. Альмагро имел тысячу человек, но, несмотря на численное преимущество, сражаться не стал. Размолвка снова была улажена; по условиям соглашения Альмагро должен был остаться властителем Куско, а Эрнандо Писарро был освобожден на условии в течение шести недель отплыть в Испанию.

Вся эта история – один из наиболее грязных эпизодов конкисты. Эрнандо не отплыл в Испанию, и соглашение, неохотно заключенное 13 ноября 1537 года, действовало ровно столько времени, сколько потребовалось Писарро, чтобы собрать силы. Непосредственное ведение кампании он предоставил своим братьям, и 26 апреля 1538 года Альмагро потерпел поражение в битве при Лас-Салинас. Эта баталия, в которой полегло сто пятьдесят испанцев, продолжалась всего два часа. Самого Альмагро взяли живым. Его судили 8 июля и казнили. Сарате пишет, что Эрнандо Писарро «добился, чтобы ему перерезали горло», однако есть основания полагать, что орудие казни было то же, что и при казни Атауальпы – гарротта. В любом случае – достойная награда за то, что почти пять лет, не щадя себя, он сражался за партнера! Во время второго визита в Испанию Эрнандо Писарро был арестован за расправу с Альмагро. Двадцать лет он провел в заключении в крепости Медина-дель-Кампо.

Правительство метрополии теперь живо интересовалось Перу. Все поступавшие из этого форпоста империи сообщения свидетельствовали о царившем там хаосе. Больше всех, как на всех испанских колониальных территориях, страдали несчастные индейцы. Инка Манко по-прежнему находился в лагере мятежников, перебираясь из одного тайного и неуязвимого города-крепости в другой. Одним из таких укрытий, несомненно, служил Мачу-Пикчу, и каждый, кто видел развалины этого «потерянного» города, легко поймет, насколько сложно было испанцам справиться с лидером, усвоившим наконец тактику партизанской войны. Характерна для этого периода история о попытке Писарро встретиться с Манко. Инка вновь предложил в качестве места встречи долину реки Юкай, и Писарро, прежде чем отправиться с сильным отрядом телохранителей к месту встречи, отправил к Манко раба-африканца с традиционными дарами. Воины Манко убили посланца. Услышав об этом, Писарро велел схватить одну из жен Инки, юную и очень красивую индианку, привязать ее нагой к дереву перед строем всей своей армии, избить до полусмерти, а затем истыкать стрелами. Известно было, что Манко очень привязан именно к этой девушке, так что едва ли это был самый разумный путь к достижению соглашения.

Однако на протяжении двух последующих лет Писарро все же удалось вернуть контроль над страной. Примечательны в этом плане две экспедиции: поход Педро де Вальдивии в Чили и двухлетняя экспедиция Гонсало Писарро на север. Последняя снаряжалась для исследования совершенно новых земель, что почти невероятно и еще раз подчеркивает необычайное бесстрашие испанцев в их неудержимом стремлении к покорению новых территорий. Дойдя до реки Напо, одного из верхних притоков Амазонки, Гонсало построил небольшую бригантину и отправил на ней одного из своих капитанов, Франсиско де Орельяну, вперед, в поисках продовольствия, тогда как основной отряд продолжал пробиваться через джунгли вдоль берега реки. Однако Орельяна «попал в течение такой силы, что за короткое время добрался до места встречи двух Великих Рек, но не нашел никакого продовольствия; также, измерив проделанный им за три дня путь, он понял, что за целый год невозможно вернуться тем же путем назад…». Он не только добрался до устья Амазонки, но и вывел свое доморощенное суденышко в море, направившись на север к острову Кубагуа в Карибском море – почти невероятное предприятие. Гонсало был в ярости. Его люди голодали, отряд находился в нездоровой местности, среди людей столь примитивных, что они «привязывали переднюю часть своих гениталий между ногами куском хлопковой веревки, которую закрепляли на поясе; у женщин же имелись какие-то лохмотья для прикрытия секретов, но больше никакой одежды». Основной части экспедиции потребовалось больше года, чтобы пробиться назад в Кито, куда испанцы добрались в июне 1542 года – «почти обнаженные, ибо задолго до этого от обильнейших дождей и при иных обстоятельствах одежда сгнила на них, так что теперь у каждого из них было только по два куска оленьей шкуры, прикрывавших их спереди, а также сзади; у некоторых остались старые истлевшие штаны и обувь, изготовленная из сырых оленьих шкур; их мечи нуждались в ножнах и были попорчены ржавчиной; все они шли пешком, их руки и ноги были исцарапаны кустарником и шипами, лицами они напоминали скорее покойников, так что друзья и старые знакомые едва могли их узнать…». Погибло восемьдесят участников экспедиции, а из четырех тысяч индейцев вспомогательного войска умерло больше половины.

Эта необычайная экспедиция – возможно, самый яркий эпизод правления Писарро в Перу; она показала лучшие черты испанцев – храбрость, бесстрашие и замечательную стойкость в испытаниях. Однако в то время как люди Гонсало с трудом и невероятными лишениями выбирались из убийственно влажных лесов Амазонки, фортуна стала отворачиваться от семейства Писарро. Люди Альмагро – те, кто ходил с ним в Чили и практически ничего не получил за перенесенные лишения, – проявляли все большую нелояльность. Центром заговора стал сын Альмагро, которого Писарро лишил земель и индейцев, унаследованных им от отца. Появились новости об отправке королевской комиссии во главе с судьей для проверки положения в Перу, однако прибыла она только в августе 1541 года, через два года после смерти Альмагро. Стойким приверженцам молодого Альмагро оставалась только гордость, и они шагали по улицам Лимы, оборванные, снедаемые ненавистью к Писарро и замышляющие убийство.

Назначен был день – 26 июня 1541 года, воскресенье. Как в заговоре против Кортеса двумя десятилетиями ранее, все, похоже, оборачивалось для заговорщиков неудачно. О заговоре донесли Писарро, но их и раньше было так много, что он почти не обратил внимания на еще один. Он сообщил об этом своему судье Веласкесу и решил не посещать мессы, и это все; хотя Веласкес не сделал попытки арестовать заговорщиков, они догадались, что их план раскрыт, когда Писарро не появился в церкви.

Организаторы заговора, однако, были настолько озлоблены, что не могли уже остановиться. Около полудня они вошли во дворец губернатора. Писарро в это время обедал с несколькими капитанами, избранным епископом Кито, судьей Веласкесом и своим сводным братом Мартином де Алькантарой. Все были безоружны, и большинство сразу же бежало в сад. Писарро велел одному из своих офицеров закрыть дверь на засов. Вместо этого офицер попытался заговорить с убийцами. Его тут же закололи, и Алькантара, помогавший Писарро облачиться в доспехи, бросился с двумя пажами защищать вход во внутреннюю комнату. Писарро отшвырнул незастегнутую кирасу, схватил меч и, обернув плащом левую руку, бросился им на помощь. Однако защитники уже получили ранения. Алькантара упал. Тогда убийцы набросились на Писарро, «который так долго сражался с ними, что от усталости меч выпал из его рук, и затем они убили его, проколов рапирой горло; и когда он упал на землю и дыхание отказало ему, он воззвал к Господу о милосердии, и, сделав это, он начертил крест на земле и поцеловал его, и затем тут же испустил дух».

Очень сомнительно, чтобы Писарро дали достаточно времени таким образом примириться с Богом, и другие версии предполагают, что убийцы немедленно сомкнулись вокруг него, спеша прикончить, вонзая свои мечи в тело человека, которого ненавидели.

Это был естественный конец для наименее одаренного из всех великих завоевателей истории. Именем Христа он уничтожил процветающую империю, не принеся взамен ничего, кроме разложения. Он как будто олицетворял собой темную сторону человеческой ^личности – Человека-Разрушителя. И все же невозможно не испытывать к нему невольного уважения – к его слепой целеустремленности, к его храбрости и выносливости, к его невероятному везению. Стоявшие перед ним преграды были фантастической сложности – численность его противников, климат и окружающий ландшафт, и превыше всего неизвестные моря, в которые проникли три его экспедиции. Несмотря на свои низменные качества как человека, Франсиско Писарро неизменно остается героической фигурой.


Часть четвертая
ИТОГИ

Границы испанской колониальной империи расширились уже до Перу и Чили, однако значительную часть внутренней территории Южной Америки еще только предстояло исследовать и покорить. Однако с убийством Писарро в 1541 году время конкистадоров заканчивалось. Период открытий и завоеваний, известный под названием конкисты, был относительно недолог. Всего за полвека был открыт новый мир, громадный, охватывающий два континента. При этом большинство людей, личные качества которых сделали возможными столь необычайные достижения, отнюдь не принадлежали к породе строителей империй. Даже роль исследователя выпадала тому или иному человеку достаточно случайно. Основным же занятием этих людей всегда была война; и успех не избавлял их от этой привычки – большинство их умерло насильственной смертью в борьбе за власть, неизменно следовавшей за каждым новым завоеванием. Задача консолидации завоеванных ими земель была уже делом других людей.

В Перу после смерти Писарро возник вакуум власти, заполненный сперва молодым Альмагро, а затем и Гонсало Писарро. Оба они утвердились в качестве военных предводителей не только в нарушение приказов из Испании, но даже путем вооруженного сопротивления представителям короны. Против Альмагро играли его молодость и отсутствие опыта, да еще мешал конфликт с Вакой де Кастро, намечавшимся на пост губернатора в случае смерти Писарро из-за своей неколебимой лояльности короне. Когда дошло до столкновения, он оказался лицом к лицу с одним из самых грозных конкистадоров старой школы – Франсиско де Карбахалем. Карбахаль был уже стар и ожирел. У него «были шутки на все случаи жизни – и на неудачи других людей, и на его собственные. Он смотрел на жизнь как на фарс – хотя сам слишком часто превращал ее в трагедию». Ему приписывают невероятное количество казней, однако люди шли за ним с отчаянной храбростью, и именно это решило исход сражения на равнине Чупас. Молодой Альмагро был захвачен и казнен, и под управлением Ваки де Кастро страна на некоторое время обрела мир.

Власти метрополии, однако, этого не знали из-за затрудненного сообщения между Испанией и Перу. Они все еще получали доклады о гражданской войне, убийствах и безоглядном истреблении и ограблении индейцев. Чтобы разобраться со всем этим, вице-королем назначили Бласко Нуньеса Велу. Он отправился в свою провинцию в сопровождении королевской комиссии из четырех судей, призванной ввести новый умеренный кодекс законов, результат прошений Лас Касаса. К тому моменту, когда вице-король добрался наконец до Лимы, Гонсало Писарро оставил свои исследования серебряных рудников Потоси и перебрался в Куско, где сделался признанным лидером всех недовольных конкистадоров. При поддержке Карбахаля он осадил Лиму. Закончилось все совершенно бескровно: четверо судей комиссии назначили Гонсало генерал-губернатором и отложили введение нового кодекса законов до получения дальнейших инструкций из Испании.

Каждый прибывающий из Индий корабль теперь привозил в Испанию слухи о волнениях в Перу, и в 1545 году император назначил нового вице-короля – Педро де Гаску. Однако де Гаска добрался до Панамского перешейка только к июлю, а к тому времени Нуньес уже потерпел поражение, лишившись головы на поле битвы. Гонсало Писарро стал властителем Перу, Эквадора и Чили. Он обладал первоклассной колониальной армией, поддерживавшей его в своих интересах, и флотилией под командованием Инохосы, господствовавшей над всем западным побережьем Южной Америки. Де Гаска выложил свой единственный козырь – личное повеление императора. Время и его спокойная уверенность взяли свое. Он действовал изощренными политическими методами и, по словам Прескотта, обладал «моральной силой, более могучей, чем его [Гонсало] одетые в сталь полки». Отправленные в Лиму письма обещали прощение, однако не предлагали никаких гарантий в том, что Гонсало будет утвержден в своем положении генерал-губернатора. Предложенные условия были отвергнуты, однако, когда его посланец Альдана прибыл в Панаму с этим ответом, де Гаска убедил его верноподданнически признать волю императора. Его примеру последовал адмирал Инохоса, передавший де Гаске флотилию и вместе со своими офицерами присягнувший на верность короне в обмен на полное прощение. Путь на Лиму оказался открыт, но де Гаска, которого опыт инквизиторской службы сделал специалистом по ведению психологической войны, не стал торопиться и дал время на то, чтобы его политика умиротворения и авторитет стоявшей за ним королевской власти подорвали положение Гонсало. Он отправил своих агентов с флотилией, отплывшей в феврале 1547 года в Кальяо, порт Лимы. Люди Гонсало начали дезертировать, и Карбахаль в шутку припомнил слова известной песенки: «Ветер уносит волосы с моей головы, мамочка; уносит их сразу по два».

Де Гаска высадился в Тумбесе 13 июня; Гонсало отступил на юг в Арекипу. Пораженный неудержимым ростом подвластных де Гаске сил, он решился на переговоры. Он согласен был покинуть Перу в обмен на Чили. Он направился к озеру Титикака и послал свои предложения Диего Сентено, старому товарищу по оружию, державшему по поручению де Гаски проходы в Андах. Однако Сентено ответил, что служит королю, и посоветовал безоговорочно капитулировать. У Гонсало не осталось другого выхода, кроме как сражаться, и 26 октября две армии встретились при Уарине, индейском городе на юго-восточном берегу озера Титикака. У Сентено было около тысячи человек, у Гонсало примерно вполовину меньше, причем сражение происходило на головокружительной высоте более \3> 000 футов. К счастью для Гонсало, Сентено был болен плевритом и не мог лично командовать сражением. Несмотря на это, Гонсало и его кавалерия терпели поражение, и только Карбахаль, старый, неукротимый и совершенно непоколебимый Карбахаль со своей пехотой принес бунтовщикам победу в этом сражении.

Потребовалось почти шесть месяцев, чтобы де Гаска достаточно оправился от этого удара и возобновил свой поход на Куско. Армия его к тому времени увеличилась почти до двух тысяч человек. Гонсало не сумел достаточно быстро ответить на действия де Гаски, и это стоило ему контроля над Апуримаком; армия де Гаски пересекла поток на бальсовом плоту. 8 апреля 1548 года два войска встретились у Сакисагуана. Армию Гонсало сопровождало множество индейцев, однако их вряд ли можно было назвать эффективной силой; исход встречи оказался предрешен еще до сражения, когда на виду у обеих армий Гонсало покинули сперва Сепеда, командовавший частью пехоты, а затем Гарсиласо де ла Вега (отец писателя). Их примеру тут же последовал отряд аркебузиров. Примеры эти оказались заразительны, и силы Гонсало буквально растаяли. Сам он был захвачен в плен, как и Карбахаль, пытавшийся без лошади переплыть стремнину. Только вмешательство Сентено спасло его от толпы солдат. Карбахаль, однако, не пожелал признать Сентено, а когда тот назвал его по имени, старый боевой конь, как утверждают, ответил: «Прошу прощения; я так давно не видел ничего, кроме твоей задницы, что успел забыть твое лицо». Старику тогда было восемьдесят четыре года. Он был приговорен к колесованию и четвертованию. Гонсало был обезглавлен.

Наступал конец эпохи конкистадоров. Наплыв чиновников, так донимавший Кортеса в Новой Испании, теперь достиг не только Центральной Америки, но и Южной. Однако вводимые ими новые законы уже не могли остановить истребления индейцев. Манко, выбранный Писарро как марионеточный Инка, которому чуть было не удалось перебить испанцев у Куско в 1536 году, продолжал вести партизанскую войну до самой своей гибели через восемь лет от рук Альмагро-младшего. Впоследствии немногочисленные индейцы, продолжавшие сопротивление, вынуждены были отступать все глубже и глубже в Анды. Их последние твердыни находились в горах между Урубамбой и Апуримаком. Несомненно, одним из них был Мачу-Пикчу. Непроходимые горы не привлекали испанцев, основной целью которых являлось быстрое обогащение. Само существование районов, куда никогда не заходили испанцы, привело к возникновению слухов о затерянных городах и пропавшем золоте Инков. Большинство индейцев, однако, пассивно приняли разрушение собственной цивилизации. С точки зрения пуриков, испанская система encomiendas не слишком отличалась от подобной же системы инков; и та и другая существовали за счет жестокой эксплуатации населения.

Не все вице-короли и губернаторы, управлявшие колониями от имени короны, принадлежали к людям калибра де Гаски или двух последовавших за ним в Перу представителей семейства Мендоса. Колониальный режим, основанный на принципе верховной королевской власти, не был однороден. Индии фактически представляли собой конгломерат королевств, вассально зависимых от Кастилии, а не от Испании, а их законы издавались от имени суверена Королевским и Верховным Советом по делам Индий. Alter ego короля являлся вице-король, а юридическую сторону Совета по делам Индий представляли audiencias, или высшие суды, располагавшиеся в центрах колоний. Колониальная audiencia представляла собой сплав апелляционного суда, административного совета, местной законодательной власти и королевской пятой колонны и обладала колоссальной властью. В ее функции входили надзор за чиновниками и защита индейцев. Это было, несомненно, важнейшее звено в системе мер и противовесов, встроенных в законодательную систему Индий; через его посредство неэффективное правительство быстро заменялось другим; и что еще более важно – достигалась лояльность Индий далекому и занятому европейскими делами императору.

Следует помнить, что в истории Испании не было прецедента, на основе которого она могла бы организовать управление столь огромными и отдаленными территориями. И тем не менее ее колониальная империя просуществовала триста лет. Это в значительной степени объясняется тем фактом, что Испания обладала двумя весьма развитыми бюрократическими инструментами, способными удержать завоеванное конкистадорами, – церковь и Совет по делам Индий.

Авторитет католической церкви в Испании в тот период, после победы над маврами и учреждения инквизиции под началом Торквемады, становился непререкаемым. Из стен ее семинарий выходили высокообразованные молодые люди, искусные в дипломатии и администрировании; а поскольку церковная система образования была, по существу, монопольной, то доктрины церкви регламентировали всю деятельность испанского правительства. К несчастью, некоторые представители церкви в Индиях автоматически переносили на новую почву те приемы и методы, которые применялись ими для подавления мавританского и еврейского влияния в Испании, и зачастую стремились полностью уничтожить культуру и цивилизацию индейцев. Тем не менее без вмешательства церкви положение коренных жителей колоний, без сомнения, оказалось бы еще тяжелее. Лас Касас – самый известный из многих добросовестных священников, неустанно пытавшихся облегчить положение индейцев.

Основу для создания новых законов в Перу дало законодательство более старых колоний, в особенности Мексики, или Новой Испании, где злоупотребления в системе encomiendas, введенной Кортесом и поддерживаемой всеми представителями короны в качестве единственного средства удовлетворить потребности поселенцев в рабочей силе, сделали законодательный контроль необходимым. Совет по делам Индий первоначально основывался на бюрократической машине, созданной единолично епископом Фонсекой. Он был назначен главой соответствующего комитета Совета Кастилии вскоре после первого путешествия Колумба и в 1503 году учредил Палату по делам Индий для регулирования торговли, навигации и заселения Нового Света. Этот прототип колониальной администрации со штаб-квартирой в Севилье ко времени вступления на престол Карла был уже достаточно хорошо отлажен, чтобы расширить его до полномасштабного правительственного департамента. В 1524 году управление колониями перестало быть прерогативой одного человека; образовался комитет из шести советников и секретаря. Под руководством таких сильных личностей, как канцлер Соваж и кардинал Адриан, новоиспеченный Совет по делам Индий приобрел достаточное влияние, чтобы начать оспаривать властные полномочия людей, завоевавших эти земли для своего короля. Применялись обычные бюрократические методы – огромное количество законов, налогов, чиновников и бумаг. Волокита, черствость и произвол чиновников были вопиющими. Случай Ваки де Кастро вполне типичен. Если бы через его голову не назначили вице-королем Нуньеса Велу, его разумное управление Перу, вполне возможно, спасло бы страну от последовавшей анархии. Тем не менее после возвращения в Испанию он был арестован и провел двенадцать лет в тюрьме, прежде чем с него были сняты все выдвинутые против него откровенно ложные обвинения. Отношения Совета с Кортесом еще более показательны. Последние страницы «Истории» Гомары читать грустно.

Кортес умер 2 декабря 1547 года в возрасте шестидесяти трех лет, жалким больным стариком, безнадежно пытающимся добиться от правительства компенсации за нанесенные ему обиды. Произошедшая с ним перемена поразительна в сравнении с той абсолютной властью, которой обладал этот человек после падения Те-ночтитлана двадцать пять лет назад. На примере Кортеса мы ясно видим, как зависть способна очернить, а безликая официальная «политика» окончательно погубить репутацию великого человека. Кортес вполне мог сделать то, что сделал Писарро и в замышлении чего обвиняли его недоброжелатели при императорском дворе: он мог основать независимое королевство, ибо в 1524 году он контролировал большую часть Центральной Америки; и индейцы, и испанцы подчинялись ему как абсолютному правителю. Взамен этого он, под влиянием семейного воспитания и врожденной верности своего класса короне, подчинялся законам, сносил от присланных из Испании выскочек многочисленные унижения и добивался лишь законного вознаграждения. Отчасти это была его собственная ошибка, ибо когда в Гондурасе взбунтовался Олид, он решил сам повести свои войска, вместо того чтобы поручить усмирение мятежников одному из своих капитанов. «Я подумал, что сам я давно нахожусь в бездействии», – написал он в начале своего пятого письма императору. Дух конкисты, очевидно, не давал ему покоя, но в то же время он, возможно, ощущал схожесть действий Олида и собственного своего поведения в отношении Веласкеса. Отсутствовал он почти два года, и только известие о раздорах между оставленными в Мехико офицерами помешало ему отправиться походом в Никарагуа, а возможно, и дальше на юг в поисках приключений. Эти два года метаний подорвали не только здоровье Кортеса, но и его положение в целом. Слухи о его смерти и доклады о хаосе в Мехико посеяли сомнения и даже серьезные подозрения в умах Карла и его советников. В результате Совет по делам Индий рассмотрел назначение губернатором на его место Диего Колумба.

К счастью для Кортеса, именно в этот момент Диего де Сото привез в Испанию значительные ценности, собранные перед походом Кортеса в Гондурас. «Посылаю в дополнение, – писал Кортес в своем четвертом письме к императору, – серебряную голубку, отлитую из 24,5 центнера серебра, которая обошлась мне в 24 500 песо за металл». Она была украшена изображениями Феникса и надписью, возможно слишком откровенной: «Никто не властен над этой птицей от рождения, никто не властен над тобой на земле, никто не властен над величием моей службы». Голубка отправилась на переплавку в угоду вечно алчущему казначейству Карла, однако сокровища сделали свое дело. Назначение Колумба не было подписано; вместо этого в Америку отправился Понсе де Леон в качестве судьи residencia, королевской комиссии по расследованию, а также в качестве губернатора. Он умер почти сразу же по прибытии в Мехико, и как и в случае со смертью Гарая, Кортеса обвинили в отравлении. Последовавшие затем унижения вынудили его удалиться из города в свои имения в добровольное изгнание.

Пятое, и последнее, письмо Кортеса императору завершается горькими жалобами на «многочисленных и могущественных соперников и врагов», которые «затуманили глаза Вашему Величеству… объявляя, что я отказался повиноваться королевским указам и держал эту землю не могуществом Вашего имени, а тираническим и отвратительным способом, с каковой целью они приводят низкие и дьявольские причины, которые являются не чем иным, как ложными и бессмысленными предположениями». Завершая свой ответ на эти обвинения в измене, он пишет: «Однако в недавнее время злонамеренность тех, кто выдвинул подобные обвинения, вскрылась еще более ясно и очевидно, ибо если бы их обвинения были истинны, я никогда не отправился бы за шестьсот лиг от этого города через ненаселенные земли и по опасным дорогам и не оставил бы землю в распоряжение чиновников Вашего Величества, а они, как можно предположить, являются людьми, от которых следует ожидать наибольшего рвения в служении Вашему Величеству, хотя их действия далеко не соответствовали тому доверию, которое я на них возложил». Остальная часть письма представляет собой детальный ответ на обвинение в растрате в собственных целях причитающихся короне средств. Однако его утверждение, что он по-прежнему беден и находится в долгах на сумму более полумиллиона золотых песо, «не имея даже имения, с которого можно было бы заплатить долг», едва ли согласуется с великолепием его антуража при возвращении в Испанию в 1528 году, когда он приехал, чтобы лично представить свое дело Карлу V.

Отдадим должное Совету по делам Индий: существовала и другая сторона вопроса, представленная столь же горькими жалобами Диего Веласкеса. Сам Фонсека не только был вовлечен в эту историю финансово, но и до самого своего падения оказывал мощную поддержку губернатору Кубы как чиновнику, способному наилучшим образом управлять материковыми владениями в интересах короны. В четвертом письме Кортеса содержится один из наиболее откровенных его пассажей: «Я намереваюсь направить армию на Кубу, арестовать Диего Веласкеса и отправить его Вашему Величеству в качестве пленника; ибо, стоит устранить корень всех зол, а этот человек воистину является их причиной, исчезнут и все остальные ветви». Фонсека считал Веласкеса надежным, Кортеса опасным, и этот пассаж, наглядно показывающий, какое сильное влияние на Кортеса оказала абсолютная власть, позволяет предположить, что с точки зрения долговременных интересов государства Фонсека, вероятно, был прав. В любом случае человек, подобный Кортесу, неизбежно должен был вызвать подозрения и зависть государственных чиновников метрополии.

Однако его успех и отчаянная нужда Карла в деньгах помогли Кортесу добиться большей части желаемого. Карл принял его в Толедо, утвердил в должности капитан-генерала и пожаловал титул маркиза дель Валье де Оашака и множество земель, включавших, в частности, города Оашака и Куэрнавака. Однако вместо командорства ордена Сантьяго ему досталось лишь членство в этом ордене – и он никогда не упоминал об этом своем титуле. Не стал он и губернатором Новой Испании, а только этот титул способен был полностью его обезопасить. И в Новую Испанию после своей женитьбы на представительнице герцогского семейства Суньига он вернулся отнюдь не абсолютным властителем. Кортес прибыл в Вера-Крус 15 июля 1530 года и обнаружил, что Нуньо де Гусман, президент audiencia, или высокого суда, управлявший Мексикой, довел страну до состояния анархии и поощрял всяческие обвинения против него, Кортеса, включая даже обвинение в убийстве первой жены, Каталины. Кортесу угрожал арест, и в Тешкоко, по сообщению Гомары, он получил приказание не входить в Мехико «под угрозой конфискации имущества и неудовольствия короля». Тем не менее он, по-видимому, пользовался властью капитан-генерала вплоть до прибытия в 1531 году, согласно достигнутому еще в Испании соглашению, новой audiencia. Хотя в состав ее входили более разумные чиновники, все же вокруг пожалованных Кортесу императором земель и вассалов разгорелась юридическая баталия. В результате был достигнут компромисс, и Кортес удалился в Куэрнаваку, где и по сей день сохранился его дворец. Карл предусмотрительно оставил Кортесу поле для приложения его сил, даровав власть над побережьем Южного моря. Следующие восемь лет, вплоть до окончательного возвращения в Испанию в 1540 году после конфликта с вице-королем, Кортес занимался исключительно исследованием Тихого океана; его корабли ходили от Теуантепека до Калифорнии.

К моменту его ухода из Мехико управление полностью перешло в руки бюрократии; индейцы, по закону, объявлялись свободными людьми; принудительный труд был запрещен, а за клеймение рабов введена смертная казнь. Первым вице-королем, занявшим этот пост в 1535 году, стал дальновидный Антонио де Мендоса; позже его направили в Перу на смену де Гаске. Таким образом, две наиболее важные испанские колонии с самого начала своего существования стали пользоваться преимуществами либерального правления. Со смертью Кортеса в 1547 году и казнью через год Гонсало Писарро Совет по делам Индий наконец обрел полный контроль над заморскими колониями; по крайней мере, некоторые из злоупотреблений, следовавших за завоеванием империй ацтеков и инков, наконец прекратились. Для Испании это имело огромное значение, ибо именно богатства Мексики и Перу поддерживали ее лидирующее положение в Европе и делали возможными войны Карла V и Филипа II. Штаб-квартира Совета по-прежнему располагалась в Севилье, а торговля в Атлантике велась исключительно в интересах Испании.

О важности этой торговли и о ее стремительном росте можно судить по портовым записям – до 1540 года, например: «семьдесят девять судов вышло, сорок семь прибыло». К середине XVI века европейские войны стали наносить огромный урон транспортным потокам. Это привело к введению в 1564 году системы конвоев. К концу столетия вся экономика Испании и ее положение в Европе практически полностью зависели от золота и серебра Нового Света. К этому моменту косность колониальной системы привела к тому, что колонии оказались буквально изолированы, и не только от других государств, но и друг от друга. Существовала масса законов, запрещавших им торговать, выращивать определенные растения и даже производить товары для собственного потребления. Сырье следовало отправлять в Испанию на испанских судах. И только беспримерная верность испанских колонистов короне позволила столь бесстыдной эксплуатации продолжаться три века.

Современная мексиканская поговорка гласит: конкисту сделали индейцы, а революцию – испанцы. В 1810 году Идальго предложил в Мексике лозунг «Viva, viva»; в 1811 году Боливар начал в Каракасе активные революционные действия и повел атаки на испанские гарнизоны Южной Америки. За десять с небольшим лет была завоевана независимость, кое-где с помощью «наемников», высвобожденных с европейской службы поражением Наполеона. Однако, подобно современным государствам Африки, освобожденные колонии столкнулись с отсутствием опыта самоуправления эффективного механизма реализации власти. В результате – вновь анархия, которой воспользовались наиболее могущественные семейства колоний Испании. Богатые креолы стали еще богаче; индейцы были низведены до положения крепостных в больших поместьях; люди смешанной крови жили немногим лучше. В Мексике, где условия были наихудшими, создалась взрывоопасная ситуация, приведшая к кровавой бане революции 1910–1917 годов и сегодняшнему оголтелому национализму. В Перу, как и в других южноамериканских колониях, за отделением от Испании следовали военные диктаторские режимы. Новые республики постоянно терзаемы гражданской войной.

Современный путешественник по Южной Америке, пожелавший заглянуть чуть глубже в ее историю, убедится, что события последних четырех с половиной столетий изменили эту землю гораздо более значительно, чем это может показаться при созерцании архитектурных памятников и чтении справочников. В Мексике наблюдается почти полное смешение испанской и индейской крови, давшее миру новую активную расу, обладающую значительным потенциалом. Мексика стала первой латиноамериканской республикой, добившейся прорыва к финансово здоровой экономике. Перу вполне может стать следующей, однако Анды делают транспортное сообщение дорогим и сдерживают разработку минеральных ресурсов.! Кроме того, большое индейское население Перу, в основном живущее натуральным хозяйством, представляет проблему, разрешить которую способно лишь время. Как и в Панаме, жизнеспособной лишь благодаря построенному американцами каналу, проблемы каждой из этих стран своими корнями уходят в географические условия и прошлое края.

Примечательно различие в отношении этих стран к своим испанским основателям. В Мексике Куаутемок, лидер ацтеков, казненный Кортесом во время похода в Гондурас, считается национальным героем, а сам Кортес узурпатором. По стандартам того времени, он был либеральным и справедливым человеком, и тем не менее почти все следы его пребывания в Мексике стерты с лица земли, его статуи разрушены, улицы переименованы, в его дворцах в Тлашкале и Куэрнаваке представлена мексиканская версия конкисты, его образ превращен в гротескную карикатуру фресками Диего Риверы.

В Перу, напротив, никакой позор не пятнает гораздо более жестокого завоевателя, основателя Лимы: Писарро верхом на своем боевом коне, очень похожий на статую в его родном городе Трухильо, по-прежнему смотрит на Пласа-де-Армас; часовня его имени и огромный собор сохранились и полны людей, как самих перуанцев, так и иностранных туристов. Более того, в Перу испанская колониальная архитектура, еще более претенциозная и вычурная, чем в Мексике, не тронута псевдоиндейским обновлением. Во всем этом находит отражение разница политических систем: Перу по-прежнему в значительной степени управляется белым меньшинством в своих интересах, и многие представители его являются прямыми и чистокровными потомками испанских колонистов.

Мексика же представляет собой поразительный контраст Перу: ее современная скульптура и архитектура обернулись назад к ацтекам в сверхъестественном стремлении вернуть доиспанское состояние духа и вычеркнуть из истории страны четыре с половиной века. Теперешние настроения мексиканцев как будто зеркально отражают настроение испанских завоевателей, и кажется, что из глубины веков доносятся слова Кортеса, завершающие его последнее письмо: «…ибо невозможно, чтобы со временем Ваше Величество не признало моих заслуг; и хотя время это никак не наступает, все же я удовлетворен тем, что выполнил свой долг, и сознанием того, что ни перед одним человеком я не был в долгу…» Написано в городе Теночтитлане, 3 сентября 1526 года.


Примечания автора


ИНДЕЙСКИЕ ИМЕНА И НАЗВАНИЯ

Рисуночное, или пиктографическое, письмо не могло, разумеется, отразить произношение ацтекских имен и названий; Кортесу в своих донесениях и другим испанцам, позже писавшим о конкисте, лишь весьма приближенно удавалось воспроизводить чуждые звуки индейского языка. Следует иметь в виду, что и в целом письма в этот период не отличались строгими правилами и единообразием. Однако в наше время географические названия практически установились, и везде, где только возможно, я принял местный вариант произношения. То же относится и к именам ведущих индейских деятелей. Было бы ошибочным продолжать использовать форму имени Монтесума, которую Прескотт сто лет назад ввел в качестве общеупотребительной, тогда как в Мексике его теперь называют исключительно Моктесума, и это имя бросается в глаза на каждом шагу в названии популярного сорта пива. Если возникали сомнения, я пытался совместить простоту произношения с единством подхода. Результат не всегда удовлетворителен. Например, Моктесуме (Moctezuma) наследовал Куитлауак (Cuitlahuac), а после его смерти от оспы сопротивление испанцам возглавил Куаутемок (Cuauhtemoc). Этот вариант имени не настолько прост, как Guatemoc (хотя лучше, чем прочие возможные варианты: Quauhtemoc, Guatemozin, Quatemucin, Guatemuza, Guatemuz), но он, по крайней мере, последователен. Следует также иметь в виду, что в разработанном испанскими миссионерами алфавите майя буквы произносились следующим образом: х = sh = ш; qu = k – к; hu и gu = w = в. Если применять эти правила, то чрезвычайно причудливые сочетания согласных и обилие гласных в испанском написании индейских слов, имен и названий времен XVI века превращаются в значительно более понятные и вполне произносимые фонетические структуры. Это относится также и к языку перуанских индейцев.


БИБЛИОГРАФИЯ

К настоящему моменту о Кортесе и его завоевании Мексики написано очень много, и архивы Мадрида и Севильи уже предоставили исследователям массу документов. Ученые считают эти архивы благодатным полем для исследований, однако в них в большей степени содержится информация об индейской цивилизации либо о последствиях конкисты, нежели о конкисте как таковой. Для ее изучения основными источниками остаются уже известные нам – сам Кортес, Гомара и Берналь Диас. Для каждого из троих характерна определенная предвзятость, во всех записях встречаются сомнительные утверждения и даже фактические ошибки. И все же, хотя все они из своих соображений искажали факты, эти искажения значительно менее грубы и откровенны, чем в работах позднейших хронистов. Овьедо, прибывший в Индии в качестве королевского инспектора по переплавке золота, завершил свою обширную «Общую историю Индий» к 1535 году; Саагун, приехавший в Мехико не позднее 1529 года, был озабочен в первую очередь обращением индейцев в христианство; он несколько лет прожил среди тешкоко и даже писал свои рукописи на языке науатль. Есть и несколько индейских авторов: Тесосомок писал через сорок лет после конкисты, а наиболее известный из них, Фернандо де Альва Иштлильшочитль, завершил свои «Ужасающие жестокости конкистадоров в Мексике» к концу XVI века. Только фрей Бартоломе де лас Касас был подлинным очевидцем событий во время конкисты. Он прибыл в Новый Свет с Овандо в 1502 году, на два года раньше Кортеса. Он находился в наилучшем положении и имел максимум возможностей для написания правдивой истории, но он был человеком Веласкеса и враждебно относился к выскочке-завоевателю. Его «Общая история Индий» не может выступать в качестве надежного источника, частью по этой причине, но главным образом потому, что он принадлежал к «крайне левому крылу» священнослужителей, как это назвали бы политики; эти люди стали более индейцами, чем сами индейцы. Его враждебность к Кортесу и темпераментные обвинения в адрес представителей собственного народа за их обращение с индейцами делают его труд привлекательным для более поздних испанских авторов, желавших возложить вину за упадок империи на тех, кто стоял у ее истоков. Позиция брата Бартоломе, безусловно, отчасти оправданна в свете последовавших за конкистой событий, однако если мы обратимся к краткой тираде Кортеса в защиту систем encomienda и repartimiento, в конце его третьего послания к императору, мы ясно увидим, что сам он испытывал к ним отвращение и защищал их, только уступая давлению, как со стороны своей армии, так и со стороны армии чиновников, наседавших на него.

Кортес написал императору Карлу пять писем, представлявших собой смесь военных донесений, отчетов о захвате и дележе добычи и политических просьб. Второе и третье письма, покрывающие период с того момента, когда испанцы покинули побережье, и до падения Мехико, были опубликованы в Севилье в 1522-м и 1523 годах, в каждом случае примерно через два года после написания. Четвертое, рассказывающее о событиях, имевших место непосредственно после разрушения Мехико и датированное 15 октября 1524 года, было опубликовано в Толедо и Сарагосе в 1525 году. Триста лет первое и пятое из этих писем считались утерянными. Шотландский историк XVIII века д-р Робертсон отыскал их в Императорской библиотеке в Вене, которая была вполне подходящим местом их хранения, поскольку Карл являлся правителем империи Габсбургов (в музее Volkerkunde в Вене находится единственный головной убор из перьев, который мог принадлежать жителю древнего Мехико). Первое письмо, однако, вовсе не то, которое Кортес написал из Вера-Круса (то письмо так и не было обнаружено), но очень сходное по содержанию послание, направленное императору Советом новообразованного поселения. Таким образом, письма покрывают всю историю событий в Новой Испании, с начала их в 1519 году и до 1527 года, и в основном написаны главным участником этих событий.

Второе письмо (первое из написанных непосредственно Кортесом) начинается так: «Великому и могущественному католическому государю, в высшей степени неуязвимому императору, нашему господину…» и заканчивается: «От Вашего священного Величества самого покорного слуги и вассала, целующего королевские руки и ноги Вашей Милости, – Эрнана Кортеса». Все его письма изобилуют преувеличенными эпитетами, с которыми принято было обращаться к всемогущим феодальным правителям того времени – «царское величество», «священное величество», «целую ваши ноги тысячу раз» – и это, вместе с необходимостью оправдывать действия, предпринятые без законной санкции короны, придает письмам определенную холодность, почти искусственность. Тем не менее это подробная летопись конкисты, написанная непосредственно во время событий. Мы уже привыкли читать донесения и дневники генералов, однако в отношении кампаний четырехсотлетней и более давности мало найдется столь подробных и содержательных описаний и ни одного описания, автором которого был бы генерал, принимавший столь же активное участие в сражениях, как Кортес. Вследствие этого я рассматривал эти письма как основной источник фактов, дат и сведений о количестве участников событий. Но в отношении причин и протекания сражений, а также в отношении некоторых деталей письма значительно менее подробны – в конце концов, это военные донесения, они политически окрашены.

«История Индий» Франсиско Лопеса де Гомары вместе со второй частью, названной «История завоевания Мексики», была напечатана в Сарагосе в 1552 году. Годом позже она была запрещена. Гомара встретился с Кортесом во время неудачной экспедиции в Алжир, когда тот потерпел крушение и потерял пять своих бесценных изумрудов. Гомара стал секретарем и личным капелланом Кортеса, и поскольку у него была возможность обращаться лично к Кортесу за деталями и разъяснениями, его работу следует рассматривать как своего рода дополнение к письмам. В 1541 году Кортес, сделавшись маркизом дель Валье, уже не был абсолютным правителем Новой Испании. Власть перешла к священникам и бюрократам; здоровье Кортеса также начинало сдавать, а слава меркнуть. К моменту публикации книги его уже не было в живых; сказались тяготы и лишения, перенесенные им на службе неблагодарному монарху. Гомара первым из авторов опубликовал историю завоевания Мексики отдельной книгой. Естественно, значение этой книги как источника информации снижается из-за ее очевидной пристрастности. Поскольку Гомара лично не был на месте событий, его изложению часто недостает ясности, а цифры в его книге, в особенности в отношении числа участников событий, иногда расходятся с цифрами, приводившимися Кортесом в его донесениях. Если Кортес, как предполагают некоторые исследователи, буквально продиктовал книгу своему секретарю в качестве своего рода оправдания через вторые руки своих притязаний на признание заслуг перед короной, то остается только предположить, что у него не было копий донесений, а память иногда ему изменяла. Вообще это предположение вряд ли можно принимать полностью всерьез, так как стиль Гомары очень отличается от стиля Кортеса. В то же время в течение шести лет у него был постоянный доступ к единственному человеку, в памяти которого сохранялась полная картина конкисты; так что есть основания принять оценку Прескотта, назвавшего эту книгу одним из двух «китов», на которых зиждется труд историков конкисты.

Вторым «китом» является «Подлинная история завоевания Новой Испании» Берналя Диаса дель Кастильо. Это, вне всякого сомнения, один из самых примечательных документов, когда-либо написанных участниками великих войн в истории человечества.

«Я, Берналь Диас дель Кастильо, гражданин и городской советник верноподданнейшего города Сантьяго-де-Гватемала, один из первых открывателей и завоевателей Новой Испании и ее провинций, и мысов Гондурас и Игуэрас, уроженец благороднейшего и знаменитого города Медины-дель-Кампо и сын его бывшего городского советника Франсиско Диаса дель Кастильо, известного под прозвищем Любезный, и его законной жены Марии Диэс Рехон – да упокоятся их души в раю! – расскажу вам историю свою и своих товарищей: всех подлинных завоевателей, служивших Его Величеству в открытии, завоевании, умиротворении и заселении провинций Новой Испании; одного из чудеснейших районов Нового Света, открытых до сих пор; экспедиция эта предпринята была нашими собственными усилиями и без ведома Его Величества».

Ему было семьдесят лет, когда он написал эти вступительные строки к своему объемному и скрупулезнейшему описанию открытий, приключений и испытаний, и через шесть лет он завершил свой труд. Он родился в 1492 году, в год открытия Америки Колумбом, и отправился в Новый Свет в качестве рядового наемника в 1514 году, когда ему было двадцать два года. Он жил в Дарьене, затем на Кубе. Он служил у Кордобы, Грихальвы, наконец, у Кортеса. Поразительна его памятливость к деталям. Это бесхитростное неполитизированное повествование; он видел и перенес в тех походах настолько много, что все события этих лет, несомненно, до конца жизни стояли у него перед глазами. Он успел написать шестнадцать глав, когда его внимание привлек труд Гомары. Его задело, что этот человек, никогда не бывавший в местах описываемых событий, игнорировал заслуги людей, сражавшихся столь долго и столь храбро за столь малое вознаграждение, и приписывал все достижения конкисты одному Кортесу. Вследствие этого Берналь Диас, к несчастью, в своем стремлении восстановить справедливость, иногда ударяется в другую крайность: Кортес у него никогда не принимает решения, если оно сперва не рекомендовано ему его людьми; каждому слуху о незаконном присвоении добычи, каждому обвинению против лидера придается неоправданно большое значение, да и сам Берналь Диас выглядит в книге более значительным, нежели на самом деле. Однако он слишком неискушенный автор, чтобы нельзя было прочесть правду между строк его книги, а поскольку Диас участвовал во всех событиях – он единственный, кроме Кортеса, очевидец этих событий, оставивший пространные записки, – он не пытается преуменьшить проявляемую командиром в бою храбрость. Хотя похоже, что он смягчает некоторые наиболее одиозные проявления жестокости своих компаньонов, никто из читателей его книги не может не отметить его честности как писателя. Его «Правдивая история» дополняет политическую историю Гомары, а обе книги вместе дают настолько полную картину, насколько это возможно в отношении кампаний того времени. Детали в его книге настолько ярки, фон происходящих событий настолько живописен, что работа этого автора навсегда останется классикой. То же можно сказать и о работе Уильяма Хиклинга Прескотта. Ни одна библиографическая статья о конкисте не была бы полной без ссылки на этого блестящего американского историка, практически ослепшего (как известно, он лишился одного глаза до того, как начал работу) над исследованиями оригинальных материалов для двух своих шедевров описательного жанра – «Завоевание Мексики» и «Завоевание Перу». Он продолжал работу до самой своей смерти в 1859 году; и хотя с тех пор обнаружено множество новых источников, все они, как и находки археологов, скорее подтверждали, нежели опровергали выводы Прескотта более чем вековой давности.

Изучая события, связанные с открытием и завоеванием империи инков, каждый студент сталкивается с тем прискорбным фактом, что Писарро не оставил никаких документов. В отличие от Кортеса он был неграмотен. Да и в рядах его соратников не нашлось человека, подобного Берналю Диасу дель Кастильо, хотя уже в 1534 году отчет о захвате в плен и казни Атауальпы, автор которого неизвестен, был опубликован в Севилье под заголовком «La Conquista del Peru» («Завоевание Перу»). Однако над историей Перу работали два крупных писателя: Педро де Сьеса де Леон и Гарсиласо де ла Вега. Жизнь каждого из этих писателей сама по себе захватывающая история.

Сьеса де Леон родился в 1520 году в Льерене, городке в Южной Испании с преобладающим арабским населением. В возрасте четырнадцати лет, путешествуя с отцом-торговцем, он видел в Севилье, как разгружали сокровища из выкупа Атауальпы. Годом позже, в 1535 году, он отплыл в Картахену, откуда попал прямиком на поле боя и сражался с индейцами. К двадцати годам он уже не только сражался, но и писал. К 1547 году он оказался на севере Перу. Сьеса .де Леон участвовал в гражданских войнах конкистадоров как член отряда Белалькасара. Изучив Колумбию, он продолжил исследования в Перу, и это происходило в тот период, когда ковалась история конкисты, и вся картина гибели цивилизации инков разворачивалась перед глазами этого испанского солдата и летописца. В 1548 году он был назначен официальным хронистом колонии. К 1550 году, когда Сьеса де Леон вернулся в Испанию, громадная работа была завершена – это восемь томов, примерно 8000 листов размера 13 х 16 дюймов. За пятнадцать лет, проведенных в Южной Америке, он прошагал пешком и проехал верхом тысячи и тысячи лиг; сражался, терпел лишения – и писал; это один из наиболее добросовестных летописцев, когда-либо бравших в руки перо. Именно из его рукописей черпали свой материал большинство позднейших историков, «забывая» при этом указать источник – в особенности это относится к рукописям, опубликованным после его смерти в 1554 году; а они включали и тексты «официального» описания открытия и завоевания земель, а также гражданских войн.

Второй автор трудов по истории инков, создавший столь же классические «Подлинные комментарии», – Гарсиласо де ла Вега. Его часто называют Эль Инка, ибо мать его, принцесса Исабель Чимпу Оккло, принадлежала к королевскому роду. Отец его, капитан Гарсиласо де ла Вега, был идальго и конкистадором; он являлся губернатором Куско с 1533 года до своей смерти в 1559 году. Гарсиласо родился в 1539 году, а вскоре после смерти отца отправился в Испанию. Именно эти двадцать лет, прожитые в Перу, обеспечили его материалом для его книг, ибо он никогда уже не возвращался на родину. Впечатления юности отразились в описаниях жизни народа, к которому принадлежала его мать, включенных им в «Комментарии», опубликованные через сорок восемь лет после его отъезда из Перу. Эту работу почти два столетия воспринимали как истинную историю Перу. Однако на самом деле Гарсиласо обладал богатым воображением и весьма субъективным подходом, так что позже его авторитетность в этой области была поставлена под сомнение. «Однако предубеждения Гарсиласо, его умолчания, преувеличения и путаница не могут изменить того факта, что в своей философии и в самой своей концепции истории Перу он остается удивительно оригинальным и опережает свое время». Это выдержка из предисловия Алена Гирбранта к французскому изданию «Комментариев». Гарсиласо в настоящее время превозносят в Перу как оригинального писателя и певца великого прошлого. Как напоминает нам Гирбрант, Гарсиласо умер в 1616 году, в год смерти Шекспира и Сервантеса, и его труд не только незаменим как источник информации о народе инков и его обычаях, но по своему стилю и художественным достоинствам по праву может считаться одним из великих произведений своего времени.


[1] Все индейские имена и названия приводятся в таком виде, как их произносили, по мнению специалистов, в XVI веке (см. Примечания автора в конце книги); их современное произношение в некоторых случаях отличается. Из этого правила сделано два исключения: сохранено общепринятое название города Мехико (вместо Мешико) и народа ацтеков (вместо астеков).(Примеч. перев.)

[2] Имеется в виду город Панама, столица Панамы. (Примеч. ред.)

[3] Конкистадоры (исп.) – завоеватели (Примеч. ред.)

[4] Крайний предел (лат.). (Примеч. перев.)

[5] Испания Дальняя и Испания Ближняя.

[6] См. арианство. (Примеч. ред.)

[7] В Португалии – Тежу (Примеч. перев.)

[8] Карту мира. (Примеч. перев.)

[9] Замок (от исп. castillo)

[10] Святая палата – официальное название инквизиции. (Примеч. ред.)

[11] Хребет в Андалусских горах. (Примеч. ред.)

[12] Общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря (Сирия, Ливан, Израиль, Египет, Турция, Греция, Кипр), в узком смысле – Сирии и Ливана. (Примеч. ред.)

[13] Смысл существования (фр.). (Примеч. перев.)

[14] Б а р – наносная отмель, образующаяся в море против устья реки (Примеч перев.)

[15] Морская лига равна 3 морским милям (5556 км). (Примеч. перев )

[16] Система «освоения» захваченных земель, заключающаяся в распределении между колонистами земель вместе с проживавшим на них населением (исп.).

[17] «Новый мир» (лат.). (Примеч. перев.)

[18] «Введение в космографию» (лат.). (Примеч. перев.)

[19] Вероятно, имеется в виду Ла-Плата. (Примеч. перев.)

[20] Тьерра-Фирме – твердая (материковая) Земля (лат.). (Примеч. перев.)

[21] Форма эксплуатации индейцев, выраженная в отбывании феодальных повинностей (оброк, барщина в имениях и на рудниках). (Примеч. перев.)

[22] Организатор вооруженной экспедиции для завоевания новых земель, заранее получивший право управления ими от имени короля. (Примеч. перев.)

[23] Фрей – брат (fray, иcп.), обращение к монаху. (Примеч перев.)

[24] 'Пядь – 22,8 см (отличается от русской пяди, равной 17,78 см). (Примеч. перев.)

[25] Испанская лига в теории равняется '/25 градуса широты, то есть около 2,6 мили. Семь лиг обычно рассматривались как дневной переход верхом. (Примеч. авт.)

[26] Брок – доисторическая круглая башня на Шетландских и Оркнейских островах и в Шотландии. (Примеч. перев )

[27] Барбаканы – башни, обороняющие подвесной мост. (Приме перев.)

[28] «Песчаные дьяволы» – небольшие песчаные вихри на равнине. (Примеч. перев.)

[29] Такую дату приводит Гомара. Берналь Диас утверждает, что это происходило 10 июня. (Примеч. авт.)

[30] По утверждению Берналя Диаса, традиционные барабаны были деревянными. (Примеч. авт.)

[31] Приватир – частный судовладелец, во время войны захватывающий торговые суда противника на основании королевского патента.

[32] По Фаренгейту (-32 °С). (Примеч. перев.)

[33] Пунта-Пинас – современный мыс Марсо.

[34] В Южной Америке слово «Кордильера» используется в значении «хребет» или «горная цепь». На картах можно найти Западную, Центральную и Восточную Кордильеру. Вся же горная система, тянущаяся вдоль западного берега Южной Америки, называется Анды.

[35] На современных картах Кабо-Пасадо.

[36] Херес пишет, что черту пересекли шестнадцать спутников Писарро. (Примеч. авт.)

[37] По Фаренгейту (~ с 29 °С до 18 °С). (Примеч. перев.)

[38] На современных картах – Пунта-Негра. (Примеч. перев.)

[39] Пo-видимому, автор отсчитывает азимуты от севера против часовой «редки. (Примеч. перев.)

[40] В перечне условий в числе тринадцати был Руис, но там не было Виллафуэрте. (Примеч. перев.)

[41] Тамбо – походный дворец со складом и арсеналом. (Примеч. персе.)

[42] Борла – головной убор – символ королевской власти. (Примеч. перев.)

[43] Английский центнер = 50,8 кг (Примеч. перев.)

[44] Прескотт приводит другую дату – 29 августа. Более раннюю дату дает падре Рубен Варгас Угарте из Лимы в своей «Истории Перу», т. 1, и она основана на рукописях, находящихся в руках д-ра Рафаэля Лоредо. (Примеч. авт.)

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова