Александр Нежный

ПЛАЧ ПО ВЕНИАМИНУ

Оп.: Александр Нежный. Плач по Вениамину. — “Русская мысль”, Париж. Специальное приложение к № 4086 от 13 — 19 июля и к № 4087 от 20 — 26 июля 1995 года.

Нежный А. Плач по Вениамину. В журнале “Звезда”, 1996. № 1. С. 42-82; № 5. 76-134 с.

Основанная на недоступных и потому неизвестных ранее материалах из архива КГБ и Центрального партийного архива, а также на материалах других архивов Российской Федерации, документальная повесть "Плач по Вениамину" представляет собой как бы приложение к роману о трагедии Церкви, над которым я сейчас работаю. Пишет "Плач" Сергей Павлович Боголюбов - главный герой романа, лицо во всех отношениях вымышленное.

А.Н.

ПЛАЧ ПО ВЕНИАМИНУ.

От издателя.

В бумагах Сергея Павловича Боголюбова я обнаружил несколько толстых, в черных коленкоровых переплётах тетрадей с довольно подробными выписками из следственных дел его деда, священника Петра Иоанновича Боголюбова, Патриарха Тихона, митрополита Петроградского Вениамина (Казанского),митрополитов Кирилла (Смирнова), Петра (Полянского),епископов Максима (Жижиленко), Андрея (Ухтомского) и других.

Дело митрополита Вениамина представлено в этих тетрадях ,может быть, с наибольшей полнотой. Сергей Павлович отмечает, что ему удалось познакомиться со всеми 27 томами и мученик-митрополит поразил его первохристианским мужеством, непоколебимой верой в Спасителя и глубочайшей любовью к Нему.

"Именно любовь ко Христу и стремление неотступно следовать за Ним, - пишет далее он, - в конечном счете возвели тихого Вениамина на страшную высоту Креста. Всякие игры в Церковь, которыми, как политическим преферансом, увлечено множество людей, были отвратительны его цельной натуре. Истина Евангелия немеркнущим светом сияла ему всю жизнь: от бедного его отрочества до неизвестной доселе могилы, принявшей его пробитое пулями тело".

Записки Сергея Павловича имеют безусловную документальную ценность. Несмотря на изрядное количество публикаций последнего времени, посвященных советскому периоду истории Русской православной церкви, о многом они сообщают впервые. Мне, кроме того, чрезвычайно дорого отразившееся в "Плаче" состояние души Сергея Павловича, смятенной, негодующей иногда даже до ненависти и замирающей от ужаса перед открывшейся бездной. Именно поэтому я решил включить сию малую повесть о митрополите Вениамине и его соузниках и сомучениках в большую повесть о нашей общей скорби.

P.S. К тексту Сергея Павловича я почти не прикасался.

Правда, поначалу я хотел было убрать сопутствующие каждому разделу дополнительные обозначения буквами еврейского алфавита. Но затем подумал, что, скорее всего, именно в эту пору проходя испытание опаляющими свидетельствами русской трагедии, Сергей Павлович духовно укреплял себя псалмами царя Давида, откуда и позаимствовал подобное оглавление.

Алеф. Подвал.

Первый раз мне велено было войти в подъезд со стороны площади.

Опаздывая к назначенному времени, я бежал из метро мимо памятника, глядевшего на меня сверху вниз. Мышью я проскочил и оказался у него за спиной, возле высоченных, в две створки, и, должно быть, тяжелых дверей с блестящей латунной ручкой на них.

Совсем немного было следов у подъезда на выпавшем ночью снегу. Гнетущее чувство вдруг овладело мной. Мне казалось, что редкие прохожие смотрят на меня с неприязнью и осуждением - хотя, скорее всего, это был всего лишь мой взгляд, обращенный в данном случае на меня самого, не без усилия открывающего и в самом деле тяжелую дверь и переступающего порог дома, сковавшего страхом всю страну. Лет около десяти назад (за точность не ручаюсь) с другом Макарцевым в приличном подпитии поздним вечером брели здесь и остановились возле котлована головокружительной глубины. (Не исключено, впрочем, что головы наши кружились по другой причине).Голубые с кровавым обводом звёзды мерцали на дне его - там, несмотря на близкую полночь, трудились сварщики. Мне помнится, мы довольно долго стояли возле ограждения, тупо глядя вниз.

Позже мы выяснили сходство наших ощущений у края этой рукотворной бездны.

Ужас, отвращение, жалость к самим себе, уязвленная гордость, тоска от сознания собственного бессилия - всё было тут и всё было выражено коротким шипением Макарцева: "С-с-уки..."

Иссохшей грудью одряхлевшее государство вскармливает любимое дитя: тайную полицию. Образ России.

В подъезде ждал меня молодой человек с пропуском наготове.

Прапорщик с одутловатым лицом внимательно сверил фотографию в моём паспорте с оригиналом, придирчиво пройдясь по мне бледно-голубыми глазами.

Затем мы двинулись - молодой человек впереди, я за ним -длинным коридором, в конце которого спустились в подвал.

Здесь размещался архив. Мне отвели комнатку с маленьким окном под потолком. Как источник света оно было вполне бесполезно. Верхний его край едва достигал уровня мостовой. Кроме того, оно было забрано частой решеткой.

Я работал за одним из двух убогих канцелярских столов, покрытых пришпиленной кнопками синей бумагой. Лампа под зеленым стеклянным абажуром несколько скрашивала подчеркнуто казенный облик подвала.

Я провёл здесь почти два месяца - до тех пор, пока моего благодетеля не вышвырнули из Кремля его более удачливые соперники. (Впрочем, и они не долго оставались в фаворе у своего мнительного хозяина).

В продолжение этого времени всё повторялось с будничной простотой. Явившись в назначенный накануне час (как правило к десяти), я получал пропуск из рук приставленного ко мне молодого человека и вслед за ним шел в подвал. По пути я обменивался с моим провожатым двумя-тремя ничего не значащими фразами: о слякотной московской зиме, например, или о хоккее, утратившем свою былую привлекательность, либо же о Валентине Пикуле, которого архивный молодой человек оказался горячим поклонником.

Со своей стороны я осторожно, но настойчиво советовал любимого мной Юрия Давыдова и однажды принёс его "Глухую пору листопада". "В память о наших штудиях", - сказал я, искусно (как мне представлялось) подчеркнув общность руководящих нами интересов.

Сознательно лгал. Льстил. Подмазывался. Он был приставлен правду стеречь, а я в подвал явился её похитить.

Учтивым кивком и крепким рукопожатием меня поблагодарив, он принял скромный дар.

И в дальнейшем, добиваясь его благосклонности, я время от времени вручал ему кое-какие приношения, всякий раз опасаясь переступить черту, за которой маячило оскорбление должностного лица хрестоматийным борзым щенком. Но неизменно он меня благодарил.

Осмелев, я притащил в портфеле бутылку водки и заранее приготовленные мной бутерброды с копченой колбасой, осетриной и красной икрой. (Добытый мне другом Макарцевым заказ по случаю, если не ошибаюсь, праздника очередной Конституции). "День рождения", - необдуманно солгал я и тут же похолодел, сообразив, что во всякое утро он может спокойно заглянуть в мой паспорт.

Срочно отрабатывая назад, я заявил, что это всего лишь повод, к тому же довольно условный. Просто, знаете ли, после трудового дня. Но, разумеется, лишь в том случае, если в ваших суровых стенах...

Во рту у меня было гадко от моих пошлых речей.

Коротким движением руки он меня остановил. "В наших стенах иногда выпивают с друзьями и единомышленниками". Он говорил четко, не спуская с меня спокойных серых глаз. "Стало быть, у нас нет причин, чтобы..." - воскликнул я, берясь за бутылку.

Уголки его красивых губ дрогнули, обозначив улыбку. Он кивнул.

Он выглядел моложе своего возраста. Ему, оказывается, недавно исполнилось тридцать шесть, я же полагал, что он не дотянул ещё и до тридцати.

Отсутствие вредных привычек, спорт, ранняя по нынешним меркам (с двадцати двух лет) семейная жизнь. Один ребенок. Дочь. Одиннадцать лет. Любимое дитя. Его взгляд повлажнел.

Моих занятий он не одобрял. Моё присутствие в подвале неоспоримо свидетельствовало о растерянности и недопустимом либерализме нынешней власти и посягало на корпоративные устои этого дома, заложенные в свою пору человеком, который немигающим каменным оком с прежней бдительностью высматривал скрытых и явных врагов в густой толпе обуржуазившихся москвичей. Кроме того, он был уверен, что его архив - это собрание бессрочных тайн, в которые могут быть посвящены лишь избранные. Мой человеческий, родственный интерес к судьбе деда он отвергал. "У вас есть справка о его реабилитации?" - строго спросил он. "Разумеется. Иначе бы меня не допустили к делу". "Бросьте. Если бы не ваш кремлёвский покровитель, в лучшем случае вы получили бы десяток страниц, не более. Но у меня приказ моего руководства - оказывать вам всемерное содействие. Конечно, моё содействие, даже всемерное, может иметь свои границы". Он тонко улыбнулся. Я пожал плечами, безмолвно признавая за ним право распоряжаться вверенными ему тайнами, состоящими из лжи, крови и слез. "Но вы человек разумный..." Я едва сдержался, чтобы не кивнуть, подтверждая его проницательную догадку. "Так вот: в справке всё сказано. Когда судили вашего деда, когда приговорили, когда расстреляли. Вам в принципе больше ничего не нужно. А вы копаетесь, читаете другие дела. Что вы ищите?" Меня подмывало в ответ ему отрубить: "Правду". Однако, взглянув ему в глаза, я задумчиво произнёс: "Что я ищу? Честно говоря, я и сам затрудняюсь... Всякие подробности, наверное... Мелочи. Детали. Вот, например, я прочел в деле митрополита Кирилла, что дед сидел с ним вместе в Таганской тюрьме..."

Слава Богу, он, кажется, потерял интерес к моим занятиям.

На исходе третьей недели он принес первый том "Дела по обвинению Казанского и др." "А всего сколько?" - спросил я. "Тут написано, - ткнул он пальцем в обложку. - Двадцать семь. "Все нужны?" "Все!" - сказал я с горячностью, перехлестнувшей мною самим установленную для подвала меру.

"Все так все".

Он был в тот день чрезвычайно озабочен и даже хмур.

Насколько я мог понять, у них поползли слухи о грядущей вот-вот переаттестации, вслед за которой должны последовать увольнения.

Вышел, против обыкновения хлопнув дверью.

Пять обложек, верхняя из тонкого светло-коричневого картона. Надписи на ней:

"Совершенно секретно. НКГБ СССР. Управление НКГБ по Ленобласти".

Штамп: "Учтено в 1962 г."

Вторая обложка: "Объединенное Государственное политическое управление". Две прописных буквы: "СС".

Третья: "Петрогубревтрибунал. Дело N...

Четвертая: "Следственная часть Петроградского отдела Революционного военного трибунала Балтийского флота".

Пятая: "Дело Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией".

Пять обложек. Одна внутри другой. Кровавая капуста советского века с кочерыжкой в образе бездыханного тела с дыркой в голове.

Господи, Боже мой, отчего я не знаю стенографии?! Читаю быстро, пишу медленно. А ну как они передумают? И выставят меня за порог? И прапорщик с одутловатым лицом никогда более меня не впустит? И правда будет тихо умирать здесь, за железной решеткой?

Скорей, скорей, Бога ради, скорей!

"Выписка из рабочей сводки N 54

Церковь Скорой послушницы, уг. 2-ой Рождественской и Мытнинской ул. 5 марта священником церкви Семеновым было произнесено слово, в котором он говорил, что те лица, которые создают политику против духовенства и храмов, достойны кары Божией. В частном разговоре священник Семенов высказал мысль, что большевики переживают последнее издыхание и что скоро все заживут по старому".

"Семенов Виктор Петрович, 56 лет. Из дворян".

"Арестован в ночь с 28 на 29 марта 1922 г. Содержался на Шпалерной, в Доме Предварительного Заключения".

"Доклад N...

1. Местность, название и адрес:

Благовещенский собор.

2.Количественный и качественный состав собравшихся:

80 человек, из них 12 интеллигентных, одна сестра милосердия, 1 священник, 4 детей до 13-летнего возраста, 4 кулака, 3 военных, 1 моряк, остальные обыватели и один буржуй, адрес - Красная ул., д.23, кв. 5, Перехлесткин.

3.Перечислить выступающих, записать по возможности их фамилии, наружные (внешние) признаки, начиная сверху вниз, т.е. рост, голову, лицо и т.д. Указать ораторские способности выступающих и их влияние на массу. Выяснив, постоянный или местный или приезжий оратор, в последнем случае указать, откуда прибыл:

Отец Николай Комаринский, настоятель собора, постоянно здесь, рост средний, рыжеватый, довольно солидный с длинной бородой, хороший оратор, на массу действует своими восклицаниями и усердными молитвами.

4.Краткое содержание речей, обязательно подчеркивать дословно места, касающиеся современной жизни, в частности, Советской власти и коммунистической партии, национальный шовинизм и еврейский вопрос:

Речь о покаянии, где прежде всего взял клятву с молящихся в верности, что среди них нет предателей. Речь шла о том, что мы должны очиститься и быть как вода чистыми, прозрачными и такой должна быть вся наша жизнь. Громко восклицает, но что мы сделали с нашей жизнью, настроили фабрик и заводов и этим омерзили и загрязнили весь наш виноградник, мы все здесь собравшиеся оборванные и голодные, чем были вызваны слезы женщин.

5. Узнать результаты речей на массу и чем последние выражаются (возбуждение, выкрики, критика и т.д.):

В результате просит никому не говорить о ночной беседе, о таинстве причащения, что только будут знать Христос и те, кто был на молитве. Дали слово молчать, расцеловались со священником и ушли в 4 часа ночи.

9 декабря с.г.

Подпись (псевдоним): Новиков"

"Осведомитель N3.

Настроение толпы проследить не удалось, т.к. я неожиданно был встречен в церкви одним из рабочих завода, на котором работаю. Пришлось из церкви уйти, не дождавшись выхода всех присутствующих, т.к. рабочий довольно громко спросил меня, почему я в православном храме, чем обратил на меня внимание присутствующих, добавив еще, что коммунистам быть в церкви не полагается.

Призывов к выступлению против Власти не было. Но чувствуется как со стороны духовенства, так и верующих глубокое озлобление".

Тот же осведомитель:

" Много лет старостой Преображенского собора состоит Сергей Дементьевич Пискарев. Пожилой человек, из кулаков, мужик, выдвинувшийся в купцы. Принадлежал к черносотенной партии Союза русского народа и в былое время участвовал в еврейском погроме активно. Ненавистник евреев, противник большевизма, пользуется, естественно, глубоким уважением прихожан и духовенства. В минуты смуты и колебания власти может быть опасен. Первое на что обрушится его затаенная ненависть, будет, конечно, еврейство, и тогда он может быть свиреп и страшен, как зверь".

Визитная карточка:

"Содержатель

лошадей и экипажей

Сергей Дементьевич Пискарев.

Надеждинская 37, кв. 10".

Рука устала подбирать мусор истории.

Но каждой соринкой я богатею.

Они все - и полуграмотные красные пинкертоны, которых власть пустила по следу священников: вынюхивать подслушивать, помогать ей потуже затягивать узелок на их шеях; сами священники, либо державшиеся с непоколебимой твердостью, либо падавшие ниц при первом же испытании узами (как пал о. Николай Комаринский, обещавший ГПУ, что "по освобождении будет работать рука об руку с Советской властью"); и содержатель лошадей и экипажей, кулак и ненавистник евреев - все они были бы навечно погребены здесь, если бы я к ним в подвал не спустился. Трудами моими, быть может, воспользуется когда-нибудь настоящий писатель вроде Юрия Давыдова, и ему - я верю - вынесенные мною из подземелья на свет Божий осколочки будут дороже серебра и злата. Без них - какой роман? какая жизнь?

И, наконец, главное - ради чего я стремился успеть как можно больше.

Он мне сказал однажды в ответ на мой вопрос, все ли хранящиеся в их архиве материалы всегда будут в целости и сохранности: "Иногда, - едва заметно усмехнулся он, - из трубы валит дым". "Жгут?!" - ахнул я. Он молча и снисходительно на меня посмотрел.

Арестованный священник Соколов Александр Алексеевич пишет следователю Кирову, что он болен, что у двух его дочерей-сирот нет матери и что они обучаются агрономии, не имея при этом права на гос. снабжение.

"Я должен был экстренно их обеспечить, чтобы спасти от голода хотя бы хлебом, обращенным в сухари.

Ужели Вы не посодействуете мне в этом, чтобы успеть поддержать голодных детей?!"

Бет. Крест.

Заседание Петроградского революционного трибунала.27 июня 1922 года, вторник. Семнадцатый день процесса.

Показания свидетеля Боярского Александра Ивановича.

"Лично я - священник-народник, пошел в священники, чтобы служить народу... Отказался от профессуры, которая могла быть для меня в Духовной академии. Понимаю священство в смысле широком - священник должен служить народу не только таинствами и молитвой, но и помогать всеми способами; я - священник-общественник, и этим определяется мое отношение к вопросу о помощи голодающим.

Митрополит говорил, что нужно жертвовать, раз средства исчерпаны... Он говорил, что фактически средства исчерпаны, раз берут на голодающих, мы власти не имеем права не верить, если власть говорит, что эти средства идут на голодающих...

Когда бывали отдельные выпады политического характера, митрополит всегда пресекал.

Я в Петрограде с 1908 года и с тех пор знаю Вениамина. Когда я был еще 8-летним мальчишкой, он был иеромонахом. Несомненно, что митрополит был и оставался до самых последних дней и являлся любимцем, так сказать, простонародных масс, главным образом, рабочих кварталов. Когда я был студентом, он ездил на фабрики, на заводы за Невской заставой, где я работал, так как я все время работу свою церковную веду среди рабочих. Он устраивал крестные ходы, к нам в Колпино ходил. Его простой народ любит.

Митрополит был несомненно аполитичен. И та фраза, где он говорит, что он "вел корабль церковный вне политики все время", эта фраза соответствует действительности.

Мы хотели взять под защиту Евангелия такие вещи как борьбу с капиталом, как социальное равенство. Митрополит примирительно к нам относился, примирил нас с духовенством и покровительствовал нам и Введенскому.

Он очень мягкого характера".

Быстрое чтение и спешащее вслед за глазами перо к концу дня превращали меня в переписывающий механизм. Душа немела от горя. Ноша бесконечного сострадания ей была не по силам - равно как и постоянный сухой жар мучительной ненависти. Но по ночам душа оживала и щемящие сны посылала мне. Так однажды приснился мне один из восьмидесяти пяти обвиняемых - карлик Димитриев, чьи ноги, когда он сидел на скамье , не доставали пола.

Неполноценность тела помогла ему избежать наказания.

"...ввиду резкого физического недоразвития, отражающегося на его душевном состоянии".

Между тем, как удалось мне выяснить впоследствии, во время поездки в Ленинград, в малое тело Димитриева вместилась великая вера. Представьте: он даже горевал, что власть сочла его несоразмерным какой бы то ни было каре. Его сокровенным желанием была мученическая смерть во славу Господа вместе с Вениамином, неподалеку от которого, скрестив свесившиеся детские ножки и сложив на груди ручки, он сидел все двадцать шесть дней суда.

Он разбудил меня, тронув за плечо своей крошечной лапкой.

Он стоял у постели, и его голова с большим, расширяющимся кверху лбом, была почти вровень с моей, еще покоящейся на подушке. Я приподнялся, оперевшись на локоть, и теперь мы смотрели друг другу прямо в глаза.

У него были припухшие веки и длинные ресницы.

Я слышал его голос, несколько напоминающий птичий щебет, но не мог понять ни слова, - будто бы он и в самом деле заговорил со мной на языке синиц и щеглов. Я прервал карлика с досадой: "Не понимаю". Он всплеснул ручками, и его старое, желтое лицо жалко сморщилось.

"Не плачь", - сказал ему я.

Он еще раз попытался мне объяснить нечто, судя по всему, чрезвычайно важное - по крайней мере, с его, карлика, точки зрения - но я, словно какому-нибудь китайцу, бессмысленно ему внимал. Тогда он поманил меня за собой. Я встал и, не одеваясь, пошел вслед за ним. Оглянувшись, я увидел следы моих босых ног на свежем снегу и мимолетно удивился тому, что не испытываю холода. Димитриев мелко и быстро семенил впереди и уже несколько раз торопил меня нетерпеливыми взмахами руки.

Куда он меня вёл? Зачем я был ему нужен? Ничего мне толком не объяснив... Раздражение вдруг охватило меня, и я решил вернуться, не сомневаясь, что найду дорогу по следам, оставленным мною на снегу. Однако вместо фотографически-отчетливых отпечатков моих ступней с характерным дефектом на правой в виде довольно крупной полиартритной шишки возле большого пальца, я увидел не истоптанный ни моими, ни карлика ногами ровный белый покров. С гневом обратившись к Димитриеву, я потребовал немедленно вернуть на снег мои следы.

Одновременно с этим я мучительно пытался припомнить некогда случившуюся со мной историю, в которой точно так же присутствовала тема возвращения по следам.

Я забыл, чем это всё тогда кончилось.

Осталось, однако, ощущение угрозы, исходящей от человека в красной вязаной шапочке с топором в руке.

Мы вступили в лес, карлик бежал передо мной, быстро и мелко перебирая ножками. Тщетными были все мои попытки его догнать.

Чрезвычайно унылой показалась мне окружающая нас местность. Редкие чахлые сосенки, насыпь, с которой ветер сметал снег, обнажая желтые проплешины глины, узкая колея по-видимому заброшенной железной дороги, свисающие с покосившегося столба оборванные провода - всё вызывало во мне глубочайшую тоску. Карлик Димитриев, догадывался я, умышленно привел меня сюда. Он хотел, чтобы я осознал тщету моих надежд на грядущее восстановление всей полноты правды.

Чтобы отчаяние задушило меня.

Совсем не ко времени выплыла на серое небо луна, и в ее ровном мертвом свете я увидел Димитриева - упавшего ничком на пожелтевший снег. Крупными буквами с ним рядом он сам или кто-то другой вывел одно слово: ВЕНИАМИН. Меня осенило. Истинные намерения бедного карлика мне стали понятны, и я испытал и стыд, и жалость, и сострадание к нему. Вовсе не ради того, чтобы погубить меня безысходным отчаянием, вел он меня сюда! И место это, хотя и уныло, и пусто вовсе не является заповедником Смерти. Здесь погребен Вениамин; здесь истинная его могила, и сюда должен быть перенесен крест с Никольского кладбища, под которым лежит сейчас только память о нем.

...После чего высокий священник в черном подряснике и черной бархатной скуфейке поднял карлика и, как ребенка, взял его на руки.

"Александр Иванович! - отчаянно закричал я. - Отец Александр! Я забыл..."

Не могу передать, как прекрасно было его лицо. Высокий ум, чистое сердце и отвагу выражало оно, и всё это чудесно дополнялось, соединялось и освещалось незатухающим пламенем веры. Он дорог мне был необыкновенно - и он уходил с карликом Димитриевым на руках. "Отец Александр!" - ему и карлику вслед еще раз закричал я. Он улыбнулся мне трогательной и горькой своей улыбкой и движением головы указал на выведенные на снегу крупные буквы, складывающиеся в имя расстрелянного и зарытого здесь без креста митрополита: ВЕНИАМИН.

(Позднее я узнал, что он был арестован двенадцать лет спустя после гибели Вениамина и умер в заключении).

Скорее всего, он хотел, чтобы я запомнил это место и, возвратившись, оповестил народ о том, где именно покоится прах митрополита-мученика.

На следующий день, сидя в подвале и с лихорадочной поспешностью переписывая в тетрадь стенограмму заседаний ревтрибунала, я обдумал и решил, что мой сон есть некий сообщенный мне Господом знак, свидетельствующий не только о важности и своевременности предпринятого мною дела, но и о сочувствующе-пристальном внимании, с каким наблюдают за моими трудами жители небесной России. Живущие в обителях Вечной Истины, они, должно быть, с грустью видят, как искажается здесь дорогая им правда их земных судеб. С некоторых пор они знают, что Святая Русь поистине существует - только не у нас на земле, а у них, на Небе. Она вся вместе с ними ушла туда и к нам вернется тоже вместе с ними: когда мы или те, кто нам наследует, станем другими. А записки мои, быть может, внесут посильную свою лепту в чаемое и великое Преображение. Не сразу переменяется человек - я по себе знаю. И далеко не всякая душа легко покидает от рождения пленившего ее ветхого Адама. Но свет и слово правды, но чистый образ наших мучеников и святость принесенной им жертвы - разве не помогут они духовному обновлению, разве не пробудят дремлющую душу дивным звуком зовущего к молитве благовеста, разве не заронят в честное и взыскующее сердце неотступное стремление к переменам?

Так будет; я в это верю и усердно тружусь.

"т. Уншлихту.

11.06. 1922 г.

Просьба поручить срочно т. Самсонову и Тучкову в имеющемся в Г.П.У. деле о сношениях церковников с Советской властью материал относительно Вениамина прислать нарочным. Дело вел следователь Шпицберг, который осведомлен в этом деле. Красиков".

К тому времени, когда тома этого следственного дела попали мне в руки, я уже знал, например, что в 1922 г. Красиков, несомненно более близкий к партийной верхушке и к самому Ленину (в ссылке играл Ильичу на скрипке!), мог начальственно распорядиться чекистом Тучковым; что Тучков, мужичок себе на уме, мало-помалу прибрал церковный приказ в свои руки, Красикова при этом оттерев твердым плечом, а Емельяну Ярославскому оставив роль шестеренки (впрочем, довольно зловещей),связывающей два истребляющих Церковь механизма: ЦеКа и ГеПеУ; и что именно тогда, в двадцать втором, Москва (Ленин, Троцкий) продумала план всеобъемлющего церковного разгрома, основанный на беспощадном терроре, с одной стороны, и разложении Церкви с помощью своего рода пятой колонны из священнослужителей, с другой.

Топором и ядом.

Красный Питер (Зиновьев), в этот план своевременно не посвященный, поначалу чуть шатнулся и хотел было из рук Вениамина принять собранную по храмам для голодающих Поволжья церковную жертву - но Москва резко одернула утративших революционное чутье товарищей и указала им действительную цель.

Красиков, прокурор по протоколу, верховный палач по сути, прибыв в Питер, обнаружил удручающую пустоту в обвинительных закромах и на второй день судилища отправил депешу на Лубянку. Он хотел получить камень, который утащил бы митрополита на дно. Даже утыканной гвоздями дубине рабоче-крестьянской законности нужен был хотя бы ничтожный повод, крошечная зацепка, пустяшный предлог для того, чтобы нанести свой смертельный удар. Нужно было заткнуть рот Архиепископу Кентерберийскому, Римскому первосвященнику и прочим европейским болтунам, которых заботила судьба русских попов. Нужно было всему миру показать тайную работу Вениамина против Советской власти.

Драницын (один из четырех обвинителей, бывший статский советник, перешедший на службу к большевикам): "В 1919 году от июля до августа было заседание священников по поводу прекращения нападения антоновских банд на Советскую Россию. Вам это не было даже известно".

Вениамин: "Было известно, и они участвовали с моего благословения".

Драницын: "Почему вы не отлучили ни одного белогвардейского священника после нашествия бандита Юденича на Петроград?"

Вениамин: "Мое заявление было сделано не так, а о том, что священники, которые уходили вместе с белыми из своих приходов, я их увольнял от места".

Вениамин: "Что касается отношения моего к Карловацкому собранию, то я уже заявил, этим я не интересуюсь. Я всегда был аполитичен, был против участия духовенства в деле гражданском, потому что я был ставленником, отчасти преемником митрополита Антония, который был против участия в Государственной Думе духовных лиц. Это было его заявление на одном из последних заседаний перед смертью, в Синоде".

Он был монах по призванию, монах по любви к Богу, монах по чистоте - и они тщетно искали признаки политики во всей его церковной жизни.

"Формулярный список

о службе

инспектора Холмской Духовной семинарии, иеромонаха Вениамина (Казанского).

Составлен 27 октября 1898 г.

Имеет набедренник. Жалованья получает при казенной квартире - 1500 руб. и за преподавание Священного Писания в 1 классе - 180 руб.

Учился в Санкт-Петербургской Духовной академии и во время учебы пострижен 14 октября 1895 г. двадцати двух лет от роду.

Преподавал в Рижской Духовной семинарии. С 14 августа 1898 г. - инспектор Холмской семинарии".

"Формулярный список

ректора Санкт-Петербургской Духовной семинарии, архимандрита Вениамина (Казанского).

Составлен 2 апреля 1907 г.

Сын священника Олонецкой епархии.

Имеет орден Св.Анны 2 степени. В 1900 г. награжден наперсным крестом.

С 1899 г. - инспектор Санкт-Петербургской Духовной семинарии.

С 1902 г. - архимандрит, ректор Самарской Духовной семинарии.

С 12 октября 1905 г. - ректор Санкт-Петербургской Духовной семинарии".

"Послужной список

Преосвященного Вениамина, епископа Гдовского, четвертого викария Санкт-Петербургской епархии.

Составлен 1 декабря 1910 г.

Награжден орденом Св. Владимира 4-ой степени.

Наречен во епископа Гдовского 30 декабря 1909 г."

О Вениамине - инспекторе Холмской семинарии (по воспоминаниям одного архиерея): " Это был молоденький, скромный кроткий, улыбающийся монах, а дело повел крепкой рукой и достигал добрых результатов. ...Хороший он был человек".

Возвращаюсь к кресту.

На его родине, в Олонецких краях, при въезде и выезде из деревень благочестивый народ ставил так называемые придорожные кресты - в большинстве своем деревянные, хотя встречались и каменные.

На деревянном кресте непременно вырезали Распятие, иногда изображая на нем пропятого Спасителя со склоненной к правому плечу головой; или слова молитвы Господней, или нечто из летописи, повествующей, например, о битве с литвинами.

Иные из них были весьма древнего происхождения.

Сейчас их, по-моему, не осталось ни одного - все разрушены, снесены топором, уничтожены огнем. Зачем?! Мне кажется, если найдется человек, сумеющий внятно ответить на этотвопрос, то тем самым он одновременно объяснит всем нам загадку русской судьбы. Насчет невозможности понять нас умом и необходимости исключительной веры в Россию как непременном условии постижения ее сокровенных тайн я слышал и с этим решительно не могу согласиться. Горделивое подчеркивание неких невыразимых особенностей национального характера есть всего лишь стремление оправдать себя и свои гадости и не нести за них никакой религиозной и исторической ответственности. В конце концов, Россия - не Бог, чтобы ей поклоняться. Лично меня под несомненным впечатлением здесь прочитанного в последнее время не оставляет мысль о преобладании темного начала в нашей общей русской душе. Оно чрезвычайно деятельно, целенаправленно, мощно, иногда бывает тупым, иногда - весьма расчетливым, но почти всегда излучает непоколебимую уверенность в своей правоте и силе. В противоположность ему начало светлое как бы с первым вздохом своим добровольно обрекает себя кресту. Светлое в России не живет. Оно спешит проститься с отчей землей и уйти к Христу.

Вот и Вениамин, насколько я мог уяснить из описаний его недолгой жизни (он был убит сорока девяти лет от роду), уже в юном возрасте стал как бы тяготиться необходимостью и обычаями здешней жизни и мечтать о Кресте.

Я так живо, с такой любовью и скорбью представляю себе невысокого мальчика-семинариста, задумчиво стоящего возле Креста на одной из олонецких дорог...

Вообще, это совершенно особенное, полное глубочайшего смысла сочетание: дорога как символ жизни и Крест как цель и безусловное оправдание ее. Жизнь завершается страданием до смерти Христа ради. Мальчик у Креста готов перетерпеть все - вплоть до своей Голгофы. Отсюда - его раннее монашество; его любовь к труждающимся и обремененным (летом семнадцатого именно они ответной своей любовью возвели его на кафедру митрополита Петроградского, еще на шаг приблизив Вениамина к уже проступающему перед ним Кресту); его тихое мужество.

Смерть однажды уже была рядом с ним.

В семнадцатом году, в Москве, в дни, когда работал Поместный Собор Русской православной церкви и когда большевики из орудий обстреливали Кремль, митрополит оказался в Чудовом монастыре.

4 ноября 1917 года он рассказывал Поместному Собору:

"Ужасные дни пришлось пережить в Кремле, но Господь судил сохранить святыни. Уцелел и я с монастырской братией. Монашествующие все видят в этом милость Божию по заступлению Пресвятой Богоматери, Святого Архистратига Михаила и Святителей Алексия и Ермогена. Им все время мы приносили усердные молитвы. Только в Чудовом монастыре, среди всех храмов Кремля, совершалось непрерывное моление, которое в среду и четверг совершалось перед мощами Св. Алексия, перенесенными в подземелье, в церковь Святителя Ермогена. ...Надо пережить, что мы пережили, чтобы почувствовать, что происходило в Кремле. Когда сыпались снаряды, мы молились, чтобы Господь примирил убивающих друг друга. Когда сражавшиеся падали трупами, мы молились "об убиенных во дни и в нощи". Когда после литургии и всенощного бдения мы собирались на молебен, за которым читалось Евангелие со словами: "мир вам", то эти слова производили на нас особенно сильное впечатление. Все исповедывались и причащались, как те, которые служили с приготовлением, так и те, которые были без этого приготовления. И Господь сохранил всех нас.

...Теперь не время для речей. Ведь пережиты ужасы. Мы не знаем истинного положения дел, его исторической стороны: кто больше виноват, а кто меньше, нам не ведомо. Не надо нам вспоминать бывшее, искать виновников происшедших событий. Вспомним лучше сказанные нашим русским Златоустом архиепископом Херсонским Иннокентием слова в Великий Пяток: "Теперь не время слов и речей, а время - молиться и плакать". Прошу поэтому прекратить все речи о минувших событиях: это делу не поможет. Лучше простим всем все и будем молиться, чтобы Господь укрепил силы духовные насельников Чудовой обители, чтобы милость Божия всегда была с ними и чтобы благодать Божия от сей обители разлилась по всей стране и внесла успокоение в мятущиеся сердца".

Теперь его обвиняли в том, что он не хотел помочь умирающим от голода людям.

Красиков: "Вы считаете, что изъятие сосудов и церковных принадлежностей в силу Декрета есть святотатство, есть преступление с церковной точки зрения, и люди, которые это делали, есть святотатцы?"

Вениамин: "Моя позиция не совсем такая. Меня просили, чтобы верующие приняли участие в изъятии церковных ценностей. С этим я обратиться не могу, потому что для верующих такой поступок является оскорблением святыни".

Красиков: "Вы надеялись на то, что будет изменен Декрет и отменит действие Декрета в сторону, вам желательную?"

Вениамин: "Не изменить. Мы со своей стороны задумали совершить добровольное пожертвование. Цель была бы достигнута одна и та же, и она не считалась бы при этом за принудительное изъятие, а за пожертвование. Это было бы как при Амвросии Медиоланском... Тогда был расцвет христианства. Если бы теперь восстановилась христианская жизнь, мы должны были бы следовать этому примеру".

Красиков: "Вы считаете, что уровень понятий 20-го столетия тот же, что и в 4-ом веке?"

Вениамин: "Христианство всегда было, христианство вечно. Что было при Христе и что было при Апостолах - то и осталось для верующих и в настоящее время".

Красиков: "Так что вы и руководствуетесь пониманием 4-го века?"

Вениамин: "Я руководствуюсь евангельским пониманием и заявляю об этом как Епископ Православной церкви".

Красиков: "Как Епископ Православной церкви вы говорите: все можно отдать для голодающих, когда они нуждаются?"

Вениамин: "Я прошу разрешить нам отдать голодающим и принять в этом деле участие, потому что по-христиански мы должны и впредь отдавать и творить эту милостыню".

Красиков: "В чем вы понимаете христианство?"

Вениамин: "В деятельности. В жизни".

Помню, что на вопросе Красикова: "В чем вы понимаете христианство?" перо мое запнулось. В подвале страшного дома на Лубянке ветер вечности коснулся моего разгоряченного лба.

Плотный римлянин с бритым лицом спрашивал у Христа: "Ты Царь Иудейский? Что Ты сделал?"

В его словах не было ненависти.

"Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то и родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего".

Но высшие ценности бытия давно уже потеряли всякое значение для римского правителя, поставленного императором Тиверием во главе беспокойной Иудеи. Нравственно истощенный властью, он, не колеблясь, прибегал к насилию, чтобы поддержать нужный ему и Риму порядок. Так, например, он отдал приказ своим воинам избивать палками иудеев, возмущенных произведенным им опустошением их священной казны (между прочим, для устройства водопровода). "Многие избиваемые, - свидетельствует историк, - погибли от ударов, многих растоптали в бегстве свои же. Толпа, устрашенная судьбой погибших, замолчала". Человеческая жизнь, таким образом, не имела никакой цены в глазах Понтия Пилата. Но вместе с тем вопреки его равнодушию к страданиям и смерти других людей, какая-то ему самому, должно быть, неведомая и странная сила заставляла игемона противиться казни Иисуса. Само собой, он не мог поверить, что приведенный к нему в рабском виде человек - Царь Иудейский и уж тем более - Сын Бога. Однако и вещий сон жены, и его собственное трезвое юридическое понимание невиновности Иисуса, и непонятное ему и оттого еще более тревожное ощущение его, Понтия Пилата, грядущей неразрывной связи с этим увенчанным терновым венцом и одетым в багряницу Человеком - всё лишало правителя привычной жестокой решимости.

"Что есть истина?" - устало сказал он Иисусу.

"В чем вы понимаете христианство?" - вонзался в Вениамина Красиков.

Ненависть Каиафы сотрясала его долговязое тело. Он чувствовал в своем сердце яростную силу уничтожения и не испытывал к Вениамину ни малейшего сострадания. Убить его: как носителя враждебной идеи, как пособника мировой контрреволюции, как злейшего противника рабоче-крестьянской власти. Убить его. Плевать на то, что он говорит. Плевать, что обвинение стоит на пустоте. Плевать, что взвоют за рубежом. Вера против веры, советское Отечество против небесных кущ, красная Россия против белого Христа. Убить его.

Из речи Красикова на вечернем заседании Петроградского губернского революционного трибунала 29 июня 1922 года:

"Контрреволюционным действием признается всякое действие, направленное на свержение завоеваний пролетарской революции, власти рабоче-крестьянских советов и существующего на основании конституции рабоче-крестьянского правительства, а также действия о направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает власти пролетариата и стремится к ее свержению путем интервенции, шпионажа, блокады или инспирирования прессы и т.п. Обвинение считает, что деяния, совершенные главнейшим здесь подсудимым , подходят всецело под эту статью".

Убить Вениамина.

"Стоит обратить внимание, - пишет древний историк, - что тот самый Пилат, живший во времена Спасителя, впал, по преданию, при императоре Гае в такие беды, что вынужден был покончить с собой и собственной рукой наказать себя: Божий суд, по-видимому, не замедлил настигнуть его".

С тех самых пор, каждый год, в Великую Пятницу, он появляется на одной из вершин горы Пилат в Швейцарии и долго моет руки, тщетно стремясь очистить себя от соучастия в пре-ступлении Богоубийства.

Красиков же умер своей смертью, и в России никто пока не слышал о том, что однажды, в ночь с 12 на 13 августа рыдающая тень его была замечена в окрестностях Санкт-Петербурга, в местах предполагаемого расстрела Вениамина.

Председатель: "Обвиняемый Казанский, может быть, вы себя чувствуете утомленным и не можете давать показания?" Вениамин: "Может быть, они скоро кончатся".

Гимел. Хронограф.

Заседание трибунала 13 июня 1922 г.

Вениамин (отвечая на вопросы обвинения и защиты):

"По канонам разрешается пожертвование церковных ценностей для голодающих, но я не знаю, чтобы в канонах разрешалось изъятие церковных ценностей для государства. Вместилища святых мощей в пользу государства жертвовать нельзя.

Против отдачи церковных ценностей на голодающих у меня возражений не было. Мои возражения сосредотачивались на форме отдачи. С канонической точки зрения я считал возможным их отдать. Приказать пастве отдать церковное имущество я не мог, но призывать ее к пожертвованию, по своей совести и своему епископскому сану - я мог. Я могу призвать к активности в области пожертвования, но в области изъятия - к пассивному повиновению. Между мною и Патриархом Тихоном в этом мнении расхождений и разноречий не было.

По моим убеждениям активное участие в принудительном изъятии церковных ценностей - по церковным правилам - недопустимо. По церковным правилам есть только одно - добровольное пожертвование. Я находил, что духовенство не совершает никакого церковного преступления, относясь пассивно к изъятию. Декрет гражданской власти говорит об изъятии церковных ценностей. Изъятие совершается без участия тех, у кого изымают.

Меня просили призвать верующих к принятию активного участия в изъятии церковных ценностей, но с этим я обратиться к ним не мог, т.к. такой поступок явился бы оскорблением святыни. Если бы нам пришлось просто исполнять декрет, мы провели бы его полностью и не рассуждали, но нас призвали для переговоров с властью".

Голод - родной брат Смуте, а она - его любимая сестра.

В первую Смуту, точнее же - на пороге ее, два лета подряд падал снег, лютые заморозки погубили урожай. Кто-то наживался, продавая хлеб втридорога, а кто-то варил человечину.

В Хронографе читаем: "...грех ради наших глад бысть велик по всей земле Рустей. А настал глад тот с августа месяца и настал с сентября 7110 лета, и многое безчислено множество от того гладу измороша людей. Ядуще же тогда многи псину и мертвечину и ину скаредину, ея же и писати нелеть".

Три века прошло, вторая Смута настала. В отворенные ею двери вполз на русскую землю голод и принялся без счета пожирать людей.

"Величайшее бедствие поразило Россию. Пажити и нивы целых областей ее, бывших ранее житницей страны и уделявших избытки другим народам, сожжены солнцем. Жилища обезлюдели, и селения превратились в кладбища непогребенных мертвецов. Кто еще в силах, бежит из этого царства ужаса и смерти без оглядки, повсюду покидая родные очаги и землю. Ужасы неисчислимы.

...К тебе, Православная Русь, первое слово мое:

Во имя и ради Христа зовет тебя устами моими Святая Церковь на подвиг братской самоотверженной любви. Спеши на помощь бедствующим с руками, исполненными даров милосердия, с сердцем, полным любви и желания спасти гибнущего брата.

...К тебе, человек, к вам, народы вселенной, простираю я голос свой:

Помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим!

Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода. Не до слуха вашего только, но до глубины сердца вашего пусть донесет голос мой болезненный стон обреченных на голодную смерть миллионов людей и возложит его и на вашу совесть, на совесть всего человечества.

...К Тебе, Господи, воссылает истерзанная земля наша вопль свой: "пощади и прости". К Тебе, Всеблагий, простирает согрешивший народ Твой руки свои и мольбу: "прости и поми-луй".

Это Патриарх Тихон, 1921 год, лето.

Ему оставалось жизни четыре страшных года.

Отчего сознание греха и неразрывно с ним связанное покаянное чувство посещения Господня было так мучительно- глубоко в наших отцах и столь поверхностно и ничтожно у нас? В семнадцатом веке умный дьяк Иван Тимофеев говорил о Смуте как о наказании Божьем за всего мира безумное молчание перед ложью. У нас в Москве, в Даниловом монастыре, монахи тайно приторговывают бесплатно полученной ими из Италии говяжьей тушонкой.

Горе нам.

Они свирепый голод в конце концов накличут на Россию. Он уже по пятам крадется за новой нашей Смутой.

Призри на меня и помилуй меня; ибо я одинок и угнетен.

Призри на страдание мое и на изнеможение мое, и прости все грехи мои.

Моя постоянная тревога есть не что иное (сказал кто-то) как осведомленность бытия о возможности небытия. Но я тревожусь религиозно: я хотел бы твердо знать (понимая, что здесь это невозможно без тщетно пока ожидаемого мною откровения или хотя бы знака), что там придет и для меня очередь некой очной ставки , во время которой...

За неимением в языке другого слова написал "время", хотя там времени уже не будет.

...во время которой я сумею объяснить...

Нет.

И от сладостных слез не успею ответить, к милосердным коленам припав.

Я составил нечто вроде Хронографа о событиях 1921-1922 гг., завершившихся расстрелом митрополита Вениамина, архимандрита Сергия (Шеина), профессоров-правоведов Ивана Ковшарова и Юрия Новицкого.

Итак.

Полгода спустя после воззвания Патриарха Михаил Иванович Калинин, кровожадностью не отличавшийся, вкупе с жизнелюбивым Авелем Енукидзе решили (постановление Президиума ВЦИК от 9.12. 1921 г.), что Церковь имеет право собирать жертву для голодающих. Более того: Центрпомгол обязан был даже считаться с тем, какую форму для своей милостыни предпочли бы избрать жертвователи.

Предостерегаю тех, кто захотел бы увидеть в этом постановлении некое свидетельство о наличии в высшей советской власти терпимого по отношению к Церкви направления.

Личные качества Калинина и Енукидзе здесь совершенно не при чем. Подозреваю, что это всего лишь минутная растерянность верховных вождей, их внезапное замешательство в виду новых потрясений, кратковременное ослабление присущей им абсолютной безжалостности.

Или игра. Шахматы, до которых Ильич, по свидетельству Алексея Максимовича, был большой охотник.

Так или иначе, но в посланном Небом бедствии они обнаружили подходящий предлог для сокрушительного удара по Церкви.

В феврале двадцать второго года Калинин под диктовку старших parteigenosse выпустил декрет об изъятии церковных ценностей на нужды голодающих.

Объявление войны.

Патриарх сразу же ответил посланием, в котором, напоминая о наметившемся было сотрудничестве с властью, впоследствии в резкой форме ею отвергнутом, говорил о возможности "пожертвования церковных предметов, не освященных и не имеющих богослужебного употребления". "Но Мы, - заявил он, - не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается Ею как святотатство - миряне отлучением от Нее, священнослужители - извержением из сана (Апостольское правило 73, Двухкрат. Вселенск. Собор. Правило 10)".

Раздобыв Книгу Правил, я прочел:

"Сосуд златый, или сребряный освященный, или завесу, никто уже не присвоит на свое употребление. Беззаконно бо есть. Аще же кто в сем усмотрен будет: да накажется отлуче-нием".

Это правило Св. Апостол.

Разъясняя его, Двукратный Собор, бывший в Константинополе в 861 году, определил: "...те, кои святую чашу, или дискос, или лжицу, или досточтимое облачение трапезы, или глаголемый воздух, или какой бы то ни было из находящихся в олтаре священных и святых сосудов или одежд, восхитят для собственной корысти, или обратят в употребление не священное, да подвергнутся совершенному извержению из своего чина. Ибо едино из сих есть осквернение святыни, а другое святотатство".

Нам не так-то уж просто определить, что именно означало во времена мужей апостольских выражение "свое употребление".

Следует ли толковать его как похищение из алтаря священной чаши с намерением в дальнейшем пить из нее вино? Или продать на каком-нибудь тогдашнем черном рынке ? А, может быть, своими руками отдать все-таки представителю власти? "Для собственной корысти", пожалуй, понятнее - равно как и "употребление не священное".

Однако нигде нет запрета жертвовать - в том числе и священные предметы - во времена народных бедствий.

Напротив: есть примеры совершенно иного свойства.

Из них, может быть, самый яркий связан с именем благороднейшего и честнейшего человека, святого по жизни и церковному прославлению, Амвросия Медиоланского, епископа Милана, о котором упомянул, стоя перед своими судьями, говоря же точнее - палачами, Вениамин.

В 378 году он велел отдать золотые и серебряные чаши из городских храмов варварами - чтобы выкупить уведенных ими в плен людей. Отвечая своим противникам, обвинявшим его в расточительстве церковного имущества, он писал впоследствии с сильным и горьким чувством: "Кто столь злобен и низок, чтобы не радоваться, что человек спасен от смерти, что женщина спасена от надругательства варваров? Господь Христос послал апостолов без золота и без золота дал расцвести стольким церквям. Если у Церкви есть золото, то оно не для того, чтобы его хранить, но чтобы дать его тому, кто в нем нуждается. Если бы я его не отдал, Господь мог бы сказать мне: "Как ты допустил, чтобы столько бедных умерло с голоду? Как ты позволил, чтобы столько узников было убито? Лучше сохранить живые чаши душ, чем чаши из металла".

Его слова: "Церковь не теряет ничего, когда обретает любовь".

В самом деле, стал бы колебаться Господь наш и Спаситель и размышлять, прежде чем выбрать: священная чаша - или человеческая жизнь? В конце концов, будет новая чаша, пусть не серебряная и не золотая, ибо тот же преподобный Амвросий сказал: "Таинства не нуждаются в золоте".

Другой жизни не будет.

Послание Патриарха Тихона разделило Церковь. Я не говорю в данном случае о деятелях обновленческого движения. Они кто совершенно искренне, кто с подлым намерением записаться в собинные друзья к власти - утверждали, что отдать нужно и можно всё без всякого исключения. Разномыслие, однако, обнаружилось и среди последовательных и твердых сторонников Патриарха. Стойкий защитник прав Церкви и верующего народа, член Собора 1917-18 гг., юрист и знаток церковных канонов и правил Николай Дмитриевич Кузнецов (Красиков его ненавидел и хотел посадить) в апреле и мае 1922 г. и 1 марта 1923 г. так отвечал сначала следователю Московского ревтрибунала, затем самому трибуналу и, наконец, особоуполномоченному по важнейшим делам секретного отдела ГПУ Якову Агранову (цитирую по следственному делу Патриарха Тихона): "На вопросы о моем мнении относительно изъятия церковных ценностей на нужды голодающих должен сказать, что постановление об этом ВЦИК есть прямое последствие Декрета 23 января восемнадцатого года об отделении Церкви от государства с лишением Церкви прав юридического лица. Все церковное имущество было объявлено тогда собственностью государства и передано лишь в бессрочное пользование группам верующих. Мое заявление в Совет Народных Комиссаров об исключении из этого некоторых предметов богослужебного культа осталось без удовлетворения. ...С точки зрения юридической о правильности постановления ВЦИК об изъятии спорить уже нечего. Духовенству, не принадлежащему к группе верующих, принявших имущество на хранение, и вовсе не следовало бы вмешиваться в это дело. Постановление ВЦИК мотивирует изъятие ценностей употреблением их на неотложные нужды голодающих, то есть имеется в виду цель, которая не может не заслужить одобрения и с церковной точки зрения. Кроме того, изъятие не распространяется на предметы, необходимые для совершения богослужения....Помощь бедным и забота о всякого рода нуждающихся должна составлять одну из задач церковной жизни".

Он изложил далее взгляды Папы Григория Великого, говорившего, что было бы грехом и преступлением ценить утварь церковную выше пленных, и Иоанна Златоуста, учившего, что Богу нужны не золотые сосуды, а золотые души. Что пользы, восклицал Иоанн Златоуст, если трапеза Христа полна золотых сосудов, а сам Христос томится голодом! Николай Дмитриевич ссылался и на пример Древней Руси. "Наши предки, - объяснял он, - имели обыкновение церковное богатство называть нищим богатством. Русская государственная власть иногда употребляла их на общественные нужды. В известном каноническом сборнике, пользовавшемся в России большим авторитетом, в Кормчей, находится замечание относительно золотых и серебряных сосудов, что они могут быть продаваемы для выкупа пленных - с оговоркой, что их нужно обращать в слитки. После отлучения Льва Толстого жена его написала письмо председательствующему тогда в Синоде петроградскому митрополиту Антонию, в котором, между прочим, указывала на большое количество драгоценностей в церквях. Отвечая на это, митрополит высказал, что, действительно, драгоценности в церквях хранятся, но лишь пока какое-либо народное бедствие не заставит обратить их на нужды государства. Таким образом, употребление церковных вещей на спасение от смерти миллионов голодных людей не противоречит церковному сознанию, как оно выразилось в канонах и в образе действий многих великих представителей христианства. ...На вопрос, можно ли применять к делу об изъятии ценностей 73 правило апостолов и 10-е Двукратного Собора, должен сказать, что, по-моему, нельзя".

Таково было просвещенное мнение Николая Дмитриевича Кузнецова.

Могут сказать, что он-де страха ради иудейска столь доказательно и подробно опровергал Патриарха.

Отвечаю.

По всем имеющимся у меня материалам Кузнецов предстает человеком, исповедующем, так сказать, одно из важнейших и благороднейших правил чести: не только не скрывать, но и всемерно отстаивать собственные убеждения. В первые годы Советской власти он составил множество всякого рода докладных на самые верха о бессмысленно-жестоком попрании сокровенных чувств и помыслов православного народа, о преследовании священнослужителей и глумлении над Церковью. Он совершенно сознательно шел на смертельный риск ради Христа и России.

Отмечу, кроме того, следующее.

Убийство Николая Второго и его семьи потрясло участников Поместного Собора Русской православной церкви. Головы пылали. С громовой речью выступил князь Евгений Трубецкой: "Мы должны сказать всю правду, хотя бы за это и грозит расстрел!"

Собор рукоплескал.

Вслед за ним взял слово Николай Дмитриевич Кузнецов и к негодованию присутствующих сказал буквально следующее: "Князь Трубецкой как будто стремится свести весь ужас происходящего к факту расстрела Николая Второго. Между тем, это лишь один из эпизодов современной русской действительности. Пусть Собор осудит вообще всякое убийство - от кого бы оно ни исходило. Нам же почему-то предлагают осудить только расстрел Николая Второго. Должен сказать, что народ в большинстве равнодушен к смерти Николая Романова, имя которого вообще не пользовалось уважением, а за последние годы все более и более порицалось. Если пройдёт предложение о специальном заявлении Собора, то это лишь увеличит количество расстрелянных пастырей на местах, что едва ли не падет на нашу совесть. В настоящее время самый важный вопрос в России - это поднять церковное сознание в народе, о чем мало заботились прежде. С поднятием церковного сознания народ, естественно, будет способнее различать добро и зло".

Суровая трезвость Николая Дмитриевича сама по себе достойна уважения - равно как и его и поныне сохранившее свою справедливость замечание о первостепенной важности духовного просвещения народа. Нет исторического будущего у нации, которая, не выучившись отличать доброе от злого, вручает свою судьбу лжецам и негодяям.

Замечательно мужество Кузнецова: ведь, по существу, он был один - против всех или, по крайней мере, подавляющего большинства.

Между тем, в своем отношении к посланию Патриарха Тихона он оказался не одинок.

Близкий к Патриарху человек, протопресвитер Успенского собора и член Высшего церковного управления Николай Александрович Любимов на допросе в ГПУ говорил: "Считаю, что изъятие церковных ценностей в пользу голодающих не является святотатством и не противоречит каноническим правилам, а наоборот является делом милосердия. Наименование Патриархом действий советской власти по изъятию ценностей святотатством является неправильным. Неправильны также ссылки в послании Патриарха на 73 апостольское правило и на 10 правило Двукратного собора".

Любимов подчеркнул, что все это он высказывал за год до вызова на Лубянку - в январе 1922-го, на заседании Высшего церковного управления.

Точно так же отнеслись к посланию Патриарха и многие другие священнослужители: профессор- протоиерей Илья Громогласов, митрополиты Киевский Михаил (Ермаков) и Новгородский Арсений (Стадницкий), епископы Саратовский Досифей (Протопопов) и Смоленский Филипп (Ставицкий)... Петроградские священники в своем большинстве придерживались мнения, что ради спасения голодающих отдать можно было бы всё.

Каноническая (не говорю о юридической) уязвимость послания давала в руки обвинения сильнейшие козыри. 8 мая 1922 года в Политехническом музее Московский ревтрибунал терзал Патриарха Тихона, вызванного свидетелем в процесс московских священнослужителей.

"Обвинитель: Скажите, мнение многих священников было такое, что ваша ссылка на каноны совершенно ложная. Я поэтому просил бы вас ответить мне на следующий вопрос: во-первых, что вы считаете святотатством и что обозначает этот термин? Содержит ли он в себе оценку преступления?

Патриарх Тихон: Эти слова я взял из канонов.

Обвинитель: Отвечайте без всяких уверток. Вы Патриарх, вы можете ответить?

Патриарх Тихон: Забрать священные вещи.

Обвинитель: А слово "тать" что значит по-русски?

Патриарх Тихон: Тать - это вор.

Обвинитель: Значит, святотать - это вор по святым вещам?

Патриарх Тихон: Да.

Обвинитель: Такими вы нас и считаете?

Патриарх Тихон: Кого?

Обвинитель: Представителей советской власти.

Патриарх Тихон: Нет, простите...

Перерыв, во время которого оцепленная часть шумевшей публики удаляется из зала.

Обвинитель: Я вам задал вопрос. Сознательно ли в своем воззвании вы употребили выражение, которое должно быть отнесено к советской власти, - выражение, по смыслу которого ясно, что вы представителей советской власти называете ворами?

Патриарх Тихон: Я привожу только канон.

Обвинитель: Но смысл этого канона знаете?

Патриарх Тихон: Конечно.

Обвинитель: Этот смысл, что тать - значит вор, вам известен?

Патриарх Тихон: Конечно.

Обвинитель: Значит, это сделано сознательно.

Патриарх Тихон: Я вам отвечал.

Обвинитель: Я не слышал, сознательно ли вы в своем воззвании употребили это выражение или это случайность, или недоразумение?

Патриарх Тихон: Я привожу канон, это советской власти не касается.

Обвинитель: Как не касается, кого не касается?

Патриарх Тихон: Кто это делал бы.

......................................................

Обвинитель: Я прошу вас ответить на вопрос: зная, кто изымает ценности, сознательно или по ошибке вы употребили это выражение?

Патриарх Тихон: Конечно, не по ошибке".

И далее в том же духе.

Проще простого сделать вид, что вся полнота Церкви была заодно с Патриархом и что Святейший своим посланием не поставил себя, клир и мирян под расчетливо-беспощадный удар власти. Однако историческая недобросовестность не может быть оправдана даже любовью к Святителю Тихону, которую - прошу поверить - с благоговением храню в моем сердце и я.

Нельзя не задать минувшему несколько мучительных вопросов. Например: разве не знал Святейший, что его послание может поднять народ на защиту изымаемых из храмов святынь? Разве не понимал он, что на любую попытку сопротивления власть тотчас ответит самым страшным насилием? Разве в 1922 году он не представлял, какого духа была исполнена противостоящая Церкви сила?

Знал. Понимал. Представлял.

Тогда почему же?!

У меня нет сомнений, что он попал в приготовленную ему большевиками западню.

Им надо было не просто разгромить Церковь - но и выставить Ее перед российским и зарубежным миром в образе жадной старухи, отталкивающей простертые к ней руки умирающих от голода детей. Им требовалась некая нравственная (простите) санкция на кровь, которую они собирались пролить. Им нужно было подтолкнуть верующих к неповиновению власти, чтобы ответить гонениями, размахом и жестокостью превосходящими диоклетиановские. Отсюда эта продуманная последовательность ходов: своего рода гамбит, где большевики на короткое время жертвуют своей первородной ненавистью к Церкви, а затем начинают громить Ее с удесятеренной яростью.

Все рассчитано.

Что для них совесть?! Боль за Россию? Любовь к ее святыням? Человеческая жизнь? Владимир Ильич читывал Маккиавели и запомнил, что государственное насилие должно быть беспощадно.

Удар молнии, испепеляющей глупые поповские головы.

Поэтому: сначала жест доброй воли, недолгое затишье на фронте идеологической войны, приглашение к сотрудничеству ради спасения людей от голодной смерти - и тем более ошеломляющий и внезапный разворот к изъятию , очевидно рассчитанный на гневный ответ Патриарха. Мне даже кажется, что кто-нибудь в агитпропе или, может быть, даже сам Троцкий, имевший обыкновение поглощать книги в бешеных количествах, предварительно справился с апостольскими и соборными правилами, чтобы убедиться в канонической недостаточности любого протеста против государства, хозяйской рукой обирающего алтари и сдирающего с особо чтимых икон их драгоценные ризы. Кто ж молвит слово поперек объявленного властью намерения употребить церковное добро на дела милосердия?

А кто это слово скажет - тот сам на себе выжжет клеймо врага народа.

Передалась мне тоска, павшая в те дни на сердце Патриарха. На горле у себя он ощущал петлю, при каждом его движении перехватывавшую ему дыхание. Тщетно пытался он ослабить ее. Ничего не зная о тайных замыслах высшей власти, обостренным нравственным чувством он тем не менее безошибочно угадывал, что не о спасении голодающих сговариваются 1они в своем Политбюро, ибо человеческая жизнь и смерть не имели для них никакого значения. Грабеж Церкви был их заветной целью - грабеж и разрушение Ее. Священные чаши, вместилища преосуществленных Даров и хранилища наших упований на жизнь вечную; Крест святой, ограждение, скорбь и ликование наше; копие - образ того копья, которым сотник Лонгин прободал Распятого; дискос - ложе тела Господня; с умилением и любовью украшенные окладами иконы - всё обречено было сгинуть в алчной утробе новых хозяев России.

Но прямо сказать о том, что именно он прозревал в изъятии , Патриарх не мог. Он не мог открыто назвать грабеж - грабежом. В то же самое время ему невозможно было бесстрастно наблюдать за разорением храмов - и он указал на каноны.

"С точки зрения Церкви подобный акт является актом святотатства..."

Западня за ним тотчас захлопнулась.

Что было неведомо Святейшему и до самого последнего времени - всем нам:

Письмо Ленина Молотову (для членов Политбюро) - с просьбой " ни в каком случае копий не снимать .". (На его языке: архисекретно). 19 марта 1922 года.

"Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обезпечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы".

О погибающих голодной смертью, о тысячах неприбранных трупов, о случаях людоедства - всего лишь как о благоприятнейших обстоятельствах для изъятия церковных ценностей "с самой бешеной и беспощадной энергией".

"Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и в несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало".

Воображение вождя разгорелось: миллиарды!

Цена им - кровь.

"Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии нам удастся по этому поводу разстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту пуб-лику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать".

22 марта 1922 г. Заседание Политбюро. Пункт 12 повестки дня: "О деятельности духовенства в связи с изъятием ценностей из церквей.

(т. Уншлихт).

а) Принять предложение т. Троцкого с поправкой т. Молотова."

"Приложение к протоколу Политбюро N 115 п.12 от 22.03.1922 г.

1. Арест Синода и Патриарха признать необходимым, но ней сейчас, а примерно через 10-15 дней.

2. Данные о Шуе опубликовать, виновных Шуйских попов и мирян - Трибуналу в недельный срок (коноводов - расстрелять).

3. В течение этой же недели поставить процесс попов за расхищение церковных ценностей (фактов таких не мало).

4. С момента опубликования о Шуе, печати взять бешеный тон, дав сводку мятежных поповских попыток в Смоленске, Питере и пр.

5. После этого арестовать Синод.

6. Приступить к изъятию по всей стране, совершенно не занимаясь церквами, не имеющими сколько-нибудь значительных ценностей".

30 марта 1922 г. Записка Л. Троцкого в Политбюро. В частности (пункт 8): "Кампания по поводу голода для этого (окончательный разгром Церкви - Авт.) крайне выгодна, ибо заостряет все вопросы на судьбе церковных сокровищ. Мы должны, во-первых, заставить сменовеховских попов (так он называет обновленцев - Авт.) целиком и открыто связать свою судьбу с вопросом об изъятии ценностей; во-вторых, заставить довести их эту кампанию внутри церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией, до собственного нового собора и новых выборов иерархии".

Практические выводы Льва Давидовича, предложенные к исполнению местным партийным вождям:

"2.Расколоть духовенство.

3. Изъять ценности как следует быть. Если было допущено попустительство, исправить.

4. Расправиться с черносотенными попами".

Из речи обвинителя Смирнова на процессе в Петрограде:

"В то время, когда миллионы умирают от голода, когда матери пожирают детей своих, а вот эти "невинные" люди, зная, что совершает российский пролетариат в этой героической борьбе с голодом, в это время они там, в алтарях, где угодно говорят разные погромные речи, таят преступную мысль, преступную авантюру, преступную организацию пытаются осу-ществить. Вот за что вам нельзя простить. Я хотел бы, чтобы в этом зале, ко всему этому прибавились сотни тысяч голодных, опухших от голода матерей, которые пожирали детей своих, тогда я посмотрел бы, какой вынесли бы они им приговор.

Я основываюсь исключительно на революционном пролетарском самосознании, я основываюсь исключительно на законе пролетарской диктатуры".

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас...Ужас меня охватывал в моем подвале. Верно ли, что это были подлинно люди? Жестокость? Да, конечно... Но я даже не только и не столько о ней, хотя они сплошь и рядом прибегали к убийствам с каким-то мстительны наслаждением; более всего потрясает совершенно особенное ее сочетание с изощреннейшей ложью. Право, их вдохновителем был сам дьявол. В противном случае попросту невозможно объяснить безошибочную работу абсолютно ледяного ума, просчитавшего комбинацию, в итоге которой косившая Россию голодная смерть оказалась палачом для священнослужителей и главным оправданием разгрома Церкви.

Продолжаю Хронограф.

Пока Москва плела паутину для Патриарха, Вениамин получил приглашение явиться в Смольный, в питерский Помгол. Это было 5 марта 1922 года, на первой неделе Великого Поста.

Десятью днями раньше после литургии в Троицком соборе Александро-Невской лавры он произнес проповедь.

"Я высказал, что для верующих совершается печальное явление: закрывают домовые церкви. И что надо молиться, чтобы этого печального явления не было. А то, что написано в обви-нительном акте, о том, что я призывал верующих к противодействию, не было. Мне нужно было захватить народное настроение, чтобы голодающим была оказана помощь от сердца".

О вызове в Смольный стало известно во время литургии в Исаакиевском соборе, которую служил митрополит. У него было уже подготовлено обращение в Петроградскую губернскую комиссию помощи голодающим. После причастия, в огромном алтаре собора, Вениамин прочел сослужившим ему священникам это обращение и просил молитвенно поддержать его.

Вопрос защитника митрополита Вениамина, Якова Самуиловича Гуровича одному из обвиняемых, священнику Михаилу Чельцову:

"С какой целью он с вами говорил?"

Чельцов (вспоминая разговор 5 марта в алтаре Исаакия):

"На богослужении 5-го марта митрополит просил нас помолиться, чтобы Господь поддержал его в деле соглашения с Советской властью и чтобы по этому поводу не было разномыслия среди духовенства".

Вот текст, составленный Вениамином:

"В виду неоднократных обращений и запросов лично ко мне, и выступлений в печати по вопросу об отношении Церкви к помощи голодающим братьям нашим, я, в предупреждение всяких неправильных мнений и ничем не обоснованных обвинений, направленных против духовенства и верующего народа в связи с делом помощи голодающим, считаю необходимым заявить следующее.

Вся Православная Российская Церковь, по призыву и благословению своего Отца, Святейшего Патриарха, еще в августе месяце прошлого 1921 г. со всем усердием и готовностью отозвалась на дело помощи голодающим. Начатая в то же время и в Петроградских церквах, по моему указанию, работа духовенства и мирян на помощь голодающим была прервана однако, в самом же начале, распоряжением Советской Власти.

В настоящее время Правительством вновь предоставляется Церкви право начать работу на помощь голодающим. Не медля ни одного дня, я, как только получилась возможность работы на помощь голодающих, возстановил деятельность Церковного Комитета помощи им и обратился ко всей своей пастве с усиленным призывом и мольбой об оказании помощи голодающим деньгами, вещами и продовольствием. Святейший же Патриарх, кроме того, благословил духовенству и Приходским Советам, с согласия общин верующих, принести в жертву голодающим и драгоценные церковные вещи, не имеющие богослужебного употребления.

Однако недавно опубликованный в Московских Известиях декрет (от 23 февраля) об изъятии на помощь голодающим церковных ценностей, повидимому, свидетельствует о том, что приносимые Церковью жертвы на голодающих признаются недостаточными.

Останавливаясь вниманием на таковом предположении я, как Архипастырь, почитаю священным долгом заявить, что Церковь православная, следуя заветам Христа Спасителя и примеру великих Святителей, в годину бедствий, для спасения от смерти погибающих, всегда являла образ высокой христианской любви, жертвуя все свое церковное достояние, вплоть до священных сосудов.

Но отдавая на спасение голодающих самые священные для себя по их духовному, а не материальному значению сокровища, Церковь должна иметь уверенность:

1) что все другие средства и способы помощи голодающим исчерпаны.

2) что пожертвованные святыни будут употреблены исключительно на помощь голодающим, и

3) что на пожертвование их будет дано благословение Высшей Церковной Власти.

Только при этих главнейших условиях, выполненных в форме, не оставляющей никакого сомнения для верующего народа в достаточности необходимых гарантий, и может быть мною призван Православный народ к жертвам Церковными Святынями, а самые сокровища, согласно святоотеческим указаниям и примерам древних архипастырей, будут обращены, при моем непосредственном участии, в слитки. Только в виде последних они и мо-гут быть переданы в качестве жертвы, а не в форме сосудов, прикасаться к которым, по церковным правилам, не имеет права ни одна неосвященная рука.

Когда народ жертвовал на голодающих деньги и продовольствие, он мог и не спрашивать, и не спрашивал, куда и как пойдут пожертвованные им деньги. Когда же он жертвует священные предметы, он не имеет права не знать - куда пойдут его церковные сокровища, так как каноны Церкви допускают, и то в исключительных случаях, отдавать их только на вспоможение голодным и выкуп пленных.

Призывая в настоящее время, по благословению Святейшего Патриарха, к пожертвованию Церквами на голодающих только ценных предметов, не имеющих богослужебного характера, мы в то же время решительно отвергаем принудительное отобрание церковных ценностей как акт кощунственно-святотатственный, за участие в котором, по канонам, мирянин подлежит отлучению от церкви, а священнослужитель - извержению из сана".

В неимоверной спешке переписывая воззвание Вениамина...

Спешил же оттого, что приставленный ко мне сотрудник утром объявил о сокращении (пока только на сегодня) отведенных для меня в архиве часов.

У меня руки затряслись в тот же миг. Вениамин не прочитан, на очереди - следственное дело Патриарха, а ведь я им список подал еще на шестнадцать дел! Митрополита Петра (По-лянского) судьбу мне во что бы то ни стало надо проследить, ибо скорее всего именно в его деле я смогу найти след одного важнейшего для Церкви документа, поиск которого стал поистине смыслом моей жизни. "Каким же теперь я временем располагаю? - глядя в пол, спросил я. - И что значит: пока лишь на сегодня? И кто это решил?" "Сколько вопросов! - с усмешкой произнес он. - Мы вас избаловали".

Я стерпел. Молчи, приказал себе я. Улыбнись.

И я улыбнулся.

"Жаль, знаете ли... Я уже привык. Вошел в ритм. С десяти до полшестого. Грызу потихонечку". "Вас пока никто не гонит, - сказал он, и я вздрогнул от этого сулящего мне скорое изгнание "пока". - Грызите, если есть желание. А сегодня у нас просто небольшое мероприятие. Провожаем товарища". "Куда?" - не подумав, спросил я.

Господи, какой болван! Этого товарища они, может быть, отправляют за кордон, на шпионскую работу... Мой вопрос в таком случае не только глуп, но и подозрителен.

"То есть, я хотел сказать, что проводы могут быть разные. На пенсию, например. Или даже в последний путь. Я надеюсь, ничего плохого?" "Ничего хорошего у нас сейчас вообще быть не может, - отчеканил он. - Все эти съезды, все эти игры в демократию... Вся эта болтовня! Академик Сахаров. Андрей Дмитриевич, вы наша совесть, вы герой нашего времени, ах, ах! А его надо было не в Горький, а в какую-нибудь Тьму-таракань возле Полярного круга... Куда Макар телят не гонял. И этот... Меченый... - скривил губы приставленный ко мне опекун и вожатый. - Он доиграется. Ему, простите, и рыбку съесть, и на хер сесть хочется, а так не бывает!"

Сказав все это, он с силой опустил на стол, за которым я работал, очередной том следственного дела митрополита Вениамина. Вместе с облачком пыли из тома вылетело несколько страниц. (Состояние архивов было здесь отвратительное). Безмолвно нагнувшись, я подобрал их с пола и, пока вкладывал в необходимом порядке, по привычке пробежал глазами фиолетовые машинописные строчки:

" Деятельность первой церковной комиссии помощи голодающим после трех недель была прекращена. В результате было собрано от 8 до 10 миллионов рублей, сданных в финотдел через митрополита. Правление приходов ходатайствовало об оставлении комиссии, но в таковом было отказано".

Это был допрос Юрия Петровича Новицкого, профессора, юриста, председателя правления Совета объединенных приходов Петрограда, расстрелянного вместе с Вениамином.

"А вы, скорее всего, другого мнения?"

Ну, скажу я ему, что другого, - а он в ответ пойдет по начальству, которое, само собой, с ним заодно, и они, как дважды два, найдут причину, чтобы меня из этого подвала навсегда удалить. Не к добру мне его откровенность... "У меня мнение такое, - в конце концов ответил ему я, - что в булочных должен быть хлеб, а в газетах не должно быть вранья. Есть также у меня мнение, что не следует убивать людей за их веру в Бога".

Он хмыкнул. "Докладываю вам как юрист: абсолютная законность - мечта идиота. Ее не было нигде и никогда. Тем более - в России. Если хотите знать, для нас лучшее право - сила. Не бесцельная, разумеется, и не тупая, а разумная даже в своей жестокости сила ради порядка и общественного спокойствия. - Выражением насмешливого превосходства светились серые красивые глаза моего опекуна. - Впрочем, я не удовлетворил вашей природной любознательности. Наш товарищ, которого мы сегодня провожаем, получил повышение в звании и уезжает в Киев. Скажем так: на более ответственную работу".

Он удалился, еще раз меня предупредив, что после обеда я должен буду подвал покинуть.

В неимоверной спешке переписывая воззвание Вениамина (словно за мной гнались с целью отобрать непрочно вшитые в дело листы непривычно-большого формата - что, в сущности, было совсем недалеко от истины), я время от времени как бы освобождался от текста и в буквальном смысле приходил в себя, обнаруживая при этом в собственной голове ужаснейшую мешанину.

Так, например, не без мгновенного изумления я поймал себя на попытке объяснить его сегодняшнюю со мной необыкновенную откровенность.

Советский человек (это я, Господи) всей своей жалкой судьбой ежедневно постукивает по стеклу политического барометра.

И хотя бы раз сбылось трепетное его ожидание, и он увидел обещание ясного солнца и чистого неба!

Вообразите же себе приплывший ко мне неведомо откуда ответ: муха близких общественных потрясений укусила моего поводыря в одном из коридоров этого страшного дома. Воспрянув в предвкушении желанных перемен, он изложил мне свое credo.

Сей молодой человек семьдесят лет спустя после казни Вениамина унаследовал образ мыслей его палачей.

Мы с ним два русских человека, но я скорблю, что нам выпало общее Отечество. В конце концов ему придется отправить меня вслед за Вениамином.

На жительство в небесную Россию.

Вопрос, однако, еще и в том, кто из нас более дорог матери-Родине? Скольких замечательных своих сыновей, как свинья - поросят, сожрала она в нынешнем веке! И скольких гадов покрыла своей материнской любовью.

Бог попустил ей обезуметь за ее самочинное объявление себя святой.

Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым.

Молю Тебя, милосердный мой Боже, смилуйся над несчастным Отечеством моим, милой моей Россией, и не вмени ей более в грех и вину былые заблуждения.

Ибо принесено Тебе великое множество жертв чистых - в их же сонме и дед мой, Петр Иоаннович Боголюбов, и агнец-Вениамин.

О них плача, имею дерзновение молить Тебя, Всеблагий, переложить гнев Твой на милость и по воле Твоей иную участь определить отныне лишь только выходящим из тьмы моим соотечественникам, людям Твоим. Боже мой, как Ты по святом Вознесении своем сошел во ад и разорвал оковы смерти - так и мне благоволил Ты воскреснуть и по воскресении моем дал горькое счастье спуститься в этот подвал, где день за днем корплю я над летописью о разорении Церкви, оскудении земли и перерождении народа. Вместе с тем, извлекая отсюда, как бы из тени смертной, действительные события и достоверные истории о добровольном мученичестве до смерти за Имя Твое, я пишу не только с отчаянием (а оно есть, есть! - о чем жалея, винна себе Тебе Богу моему представляю, и имею волю каятися ), но все-таки и с надеждой, что подвиг страстотерпцев нашего века есть залог грядущего неложного соединения России с ее Небесным Женихом.

Далет. Хронограф. (Продолжение).

6-го марта митрополит отправился в Смольный, где намеревался познакомить представителей власти со своим воззванием об участии Церкви в помощи голодающим. Его вызвался сопровождать Иван Михайлович Ковшаров, бывший присяжный поверенный, юрисконсульт Александро-Невской лавры и член правления объединенного Совета приходов, в котором он вместе с бывшим действительным статским советником и секретарем правления Н.А. Елачичем и профессором М.Ф. Огневым, в недавнем прошлом - сенатором Временного правительства, занимался разработкой приходского устава, отвечающего новому положению Церкви, теперь отделенной от государства.

"Я живу недалеко от Смольного и предложил митрополиту, который ни разу в Смольном не был. проводить его. В комнате N 95, куда был приглашен митрополит, были Комаров (секретарь исполкома -Авт.), Канатчиков (Семен Иванович Канатчиков, 43 года, ректор так называемого Зиновьевского университета, председатель Помгола - Авт.) и еще трое. Митрополит огласил свое заявление в Помгол. Комаров принял точку зрения митрополита, который говорил, что Церковь стоит на точке зрения превращения церковных ценностей в хлеб, но руками верующих и начиная с предметов, не имеющих религиозного значения, затем риз, после чего можно было приступить к священным сосудам и предметам, находящимся на престоле, при условии превращения их в слитки. На следующий день митрополит служил и обратился к народу с проповедью, указывая в ней о полученном в Смольном разрешении и призывая народ жертвовать".

Профессиональный юрист, человек осмотрительный и знающий цену слова, Ковшаров стремился к возможно более точному изложению всего происходившего утром 6-го марта, в Смольном, в комнате N 95. Предположим, однако, что он ослеп и оглох и донельзя враждебную встречу представителей советской власти с митрополитом лишь по странному недоразумению счел спокойной и вполне деловой беседой, выяснившей принципиальное совпадение взглядов сторон на помощь, которую Церковь могла бы оказать голодающим.

В Смольном вместе с митрополитом и Ковшаровым был третий: священник Заборовский, три месяца спустя тоже привлеченный в процесс, но свидетелем. Он своевременно объявил о своем присоединении к "Живой Церкви", а в трибунале на вопрос Красикова о деятельности Патриарха Тихона ответил в нужном обвинению смысле: "Безусловно была связана с политикой". (Красиков, получив сей козырь, тотчас его и выложил: "Поскольку в церкви существует политика, то деятельность Патриарха Тихона за весь период с момента отделения церкви от государства была связана с контрреволюционной деятельностью". Не правда ли: дивный образчик революционной логики и советского стиля). Сопровождал же Заборовский митрополита скорее всего в качестве члена церковной комиссии по оказанию помощи голодающим, летом 1921 года созданной Вениамином, но недолгое время спустя упраздненной властью и восстановленной лишь в начале 1922-го.

По свойственному многим (не всем!) "живоцерковникам" безграничному сервилизму, да еще под страхом загреметь на скамью подсудимых (одного свидетеля у всех на глазах трибунал мигом скрутил в обвиняемого) Заборовский вполне мог бы рассказать свою историю о посещении Смольного: в духе Красикова, Смирнова и прочей компании. Однако греха на душу не взял.

"Я услышал такую фразу: у нас имеется декрет, и этот декрет мы должны привести в исполнение, но мы не хотим, чтобы это происходило как-нибудь насильственно. Мы хотим, чтобы это произошло как можно спокойнее, благороднее, и церковь приглашаем сюда для того, чтобы здесь об этом договориться. Тогда владыка митрополит говорит: как же сопоставить ваши слова с действиями? Он назвал церковь, маленькую домовую церковь, в которой происходило изъятие без всякого распоряжения: пришли люди, начали брать церковные ценности. Между прочим, был такой факт: взяли Евангелие, которое действи-тельной ценности не представляет, сорвали с него украшения серебряные, на которых имеется 5-6 золотников, вещь испортили, сделали непригодной, и никакой пользы не получилось. Вдобавок это имело характер неприглядности. На это товарищ Комаров отвечает: подобные действия нами осуждаются.

Митрополит говорит: Церковь не может отказываться от помощи в силу просто той самой христианской любви, которую она проповедует и исповедует. Об отказе не может быть и ре-чи. Но форма может быть разной, и для нас, православных, было бы в высшей степени ценным, если бы Церкви была предоставлена возможность участвовать в этом деле в качестве самостоятельной единицы. Вы могли нам указать определенную губернию, например, Самарскую, где бы мы помогали. Или же мы могли бы покупать хлеб и отправлять туда, где требуется помощь.

Митрополит спросил у товарища Комарова: если вы закупите где-нибудь хлеб, а мы захотим заплатить по этим счетам?

Комаров говорит: можно, к этому препятствий нет. Комаров сказал также: деформирование церковных предметов гарантируем при самом ближайшем участии в контроле из представителей духовенства. Далее возбуждался вопрос о том, нельзя ли эти ценности не отправлять в Москву. На это Комаров отвечает, что сами мы этого сказать не можем, но возбудить ходатайство перед Москвой можем.

Комаров отметил, что в некоторых церквях священники ведут агитацию против изъятия ценностей. Митрополит говорит:

"Назовите мне фамилии этих священников, и я их призову к порядку. Я этого никогда не поощрял и поощрять не буду". Митрополит еще сказал: "Мы хотим, чтобы это носило характер жертвы. Допустим, у женщины, которая все продала, осталась одна икона - родительское благословение. Это ее последнее достояние, и она принуждена его продать, потому что у нее ничего больше нет. Она перед ней в последний раз помолится, в последний раз облобызает и сделает свое дело. Так сделаем и мы. Мы все верующие соберемся, пойдем в Казанский собор, помолимся все вместе, потом я сам, своими руками сниму ризу Божьей Матери и отдам. Но пусть это носит характер жертвы". Я в этот день вместе с о. Александром Введенским должен был выступать в зале филармонии. Узнав об этом, Комаров разрешил мне прочитать письмо митрополита и рассказать о достигнутых соглашениях.

Могу сказать, что митрополит был страшно рад, что все хорошо, мирно. Он просил меня передать протоиерею Введенскому, что все хорошо, и разговор привел к благоприятным результатам.

Я забыл сказать, что когда поднялся вопрос о столовой, Комаров сказал, если вы откроете столовую, то половину денег мы дадим. Митрополит спросил: "Вы разрешаете открыть столовую?" "Можно, можно". Уходя оттуда, митрополит сказал: "В ближайшее время, на этой неделе мы открываем на Рождественской улице питательный пункт".

Митрополит также сказал, что готов принять все меры к тому, чтобы получить благословение Патриарха Тихона на пожертвование святынь".

Таким образом, 6-го марта все трое: Заборовский, Ковшаров и митрополит Вениамин покинули Смольный в приподнятом расположении духа. (Впоследствии Вениамин сказал об этом так: "Мое впечатление было очень хорошее, и это мое настроение сообщилось всем присутствующим. Если кто и высказывался, то в разрез никто не шел"). В самом деле: все главные вопросы, казалось, были решены, в том числе важнейший из них - власть не будет отбирать церковные ценности, а с благодарной признательностью примет их как жертву сострадающего православного народа. Именно этого прежде всего добивался Вениамин, именно это не переставал внушать и верующим, и клиру, и властям, именно об этом писал и говорил... "Если действительно изъятие ценностей должно было произойти на голодающих, я должен был призвать верующих к тому, чтобы они отнеслись спокойно, чтобы они показали вещи, какие у них есть. Если вопрос шел о пожертвовании на голодающих, тогда принимают в участие в том сами верующие, буду принимать участие сам я и это будет освящено священным действием".

Чистая душа, он уже нарисовал в своем воображении, как это все должно быть по христианскому долгу и совести. Не было бы в церквях чаши, которую не благословил бы он отдать для спасения погибающих от голодной смерти людей; не было бы украшающей особо чтимые иконы драгоценной ризы, которую он не умолил бы снять, дабы обратить ее в хлеб и напитать им алчущих; не было бы у петроградских священников наперсного креста из серебра или золота, который, по слову Вениамина, не стал бы частью этой поистине священной жертвы.

Теперь, когда отношения со Смольным, слава Богу, прояснились и, по-видимому, уладились, митрополита в первую очередь должны были заботить настроения духовенства и, главное, народа. Он лучше всякого ГПУ знал, что в своем большинстве его паства не любит новую власть и не верит ей. Чутким слухом пастыря он слышал ропот толпы, искаженное церковное сознание которой неразрывно соединяло Христа - и сверкающий многоценными камнями оклад Его иконы; Таинство Евхаристии - и золото выносимой из алтаря чаши; молитву - и великолепное облачение священнослужителей. Проникновенным взором он видел окаменение сердец и, сострадая людям, измученным и озлобленным тяготами и жестокостью повседневной жизни, в сокровенных своих молитвах просил у Господа милости ко всем.

В марте 1922-го он ощутил на своих плечах тяжесть Креста.

Послушаем о. Александра Боярского.

"Митрополит говорит, что нужно жертвовать, раз средства исчерпаны. Фактически, говорит он, средства были исчерпаны, раз берут на голодающих. Мы власти не имеем права не верить, значит, если власть говорит, что эти средства идут на голодающих, мы должны верить, что эти средства пойдут на голодающих.

Я стал собирать пожертвования в своем приходе. Пришлось вынести борьбу с народом. Митрополит сказал: я сам сниму ризу с иконы, если нужно будет. Наша народная масса подняла страшную травлю, и из среды простого народа, и из среды интеллигенции раздавались возгласы, что митрополит продал себя большевикам, изолировался от Патриарха, идет против Патриарха... Я слышал такую фразу, что пусть наденет красную шапку.

Те, которые не хотели отдавать, они возобладали в массе церковной. Не надо отдавать! А почему не надо отдавать? Просто потому, что народ наш получил две болезни: во-первых, страшное недоверие, неверие, и во-вторых, жестокость. Сострадания к голодающим у него очень мало. У меня рабочий район, я говорил такие речи: "Там голодают, умирают" - "А мало мы сами голодали, а нам через два года, если будем голодать, кто поможет". Такое недоверие вызывало слова такие: "То, что пишут, пустяки, пишут, что друг друга едят. Кто ест? Мы не ели, когда голодали". Не верили. Говорили: "Куда деньги пойдут? Не на голодающих". Недоверие к организации, недоверие друг к другу и жестокость страшная. Наши массы церковные отравлены больной эсхатологией. Книгой Нилуса "Антихрист"... Мерзость запустения, церкви будут грабить, вот антихрист где-то растет - и они отравлены этим.

Кроме того, народ не понимает юридической стороны вопроса: что все это уже собственность государства.

Митрополит как человек, как пастырь, готов идти на жертвы и отдавать, но под давлением разных влияний окружающих масс он не скоро это выявил, а выявил тогда, когда острый момент был... Митрополиту было в тысячу раз, если не в десять тысяч раз труднее. Он должен говорить с епархией, которая состоит из разнороднейших элементов, а у меня приход однородный".

(Красикову пришлось не по вкусу мнение о. Александра о любимых партией массах. "Не валите на массы, - прикрикнул он. - Вы же своих убедили отдать ценности. Оставим массы рабочих". Боярский возразил: "Я не о рабочих массах говорю, а о церковных". Красиков: "Те, которые посещают церковь, жены и дети..." Боярский его перебил: "Там и рабочие есть". Красиков тут же дал им марксистское определение: "Несознательные". Отец Александр не дрогнул: "Я не считаю, что люди, верующие в Бога, несознательные".)

Голод терзал Россию, и это была неоспоримая, страшная правда.

Все меркло в сравнении с ней.

Вениамин мог читать в человеческих душах, но в России у власти оказалась новая порода людей - без души.

Он искал приемлемого для Церкви согласия с властью, стремился склонить к жертве верующих, брался убедить Патриарха - и шаг за шагом приближался к мученическому своему венцу.

Но 6 марта камень отвалил у него от сердца. Вечером он пришел в правление приходов, чтобы рассказать о результатах переговоров в Смольном.

Николай Александрович Елачич вспомнил:

"Наша - правления - точка зрения: все отдать голодающим. Я удостоверяю, что радостное чувство охватило нас, когда мы узнали, что митрополит получил хороший прием в Смольном".

Был в тот вечер в правлении и сопутствовавший Вениамину в Смольном Иван Михайлович Ковшаров:

"После посещения Смольного митрополит явился в правление, прочитал воззвание, передал впечатление от посещения Смольного и сказал, что наступила новая полоса в жизни Церк-ви, когда можно будет активно приступить к тому, к чему он стремился".

Юрий Петрович Новицкий:

"6 марта в правление пришел митрополит, вынул бумагу и огласил ее, сказавши, что это то письмо, которое он сегодня днем передал в Смольный. Он сказал, что в Смольном нашли, что Церкви будет дана возможность самой придти на помощь голодающим и что митрополит призовет верующих к тому, чтобы они все церковные ценности передали на голодающих в том порядке, как сказано в воззвании или в обращении. Митрополит сказал, что в Смольном ему не только это обещали, но что мы получим и право благотворительности, будем открывать столовые для голодающих, и даже не только на свои средства целиком, но что в Смольном обещали, что половину содержания расходов столовых они возьмут на себя".

Сразу же возник вопрос: кто из членов правления будет представлять Церковь в Помголе. Священник Егоров вспомнил ("мне это твердо запомнилось", - подчеркнул он), что владыка сказал: "Мы идем не спорить с правительством, а выработать совместное соглашение. А по сему мне нет необходимости соблюдать равное число членов, и достаточно, если я пошлю двух, так как одного посылать неудобно".

Первым митрополит назвал Аксенова. Это был профессор, знаток канонов, сотрудник пастырского отдела правления православных петроградских приходов, со дня выхода декрета соввласти об изъятии церковных ценностей твердо державшийся мнения, что отдать нужно все. От поручения владыки Аксенов не отказался, но попросил себе в пару непременно единомышленника. Посовещавшись, все присутствовавшие с митрополитом во главе остановили свой выбор на Новицком.

Аксенова на следующий день свалил возвратный тиф, и вместе с Новицким в Смольный был послан Егоров.

Итак, седьмого, в крайнем случае, восьмого марта Новицкий и Егоров явились в Смольный, чтобы вместе с членами питерского Помгола определить окончательные условия передачи церковных ценностей на нужды голодающих.

В обращении Вениамина от 6-го марта таких условий было, как известно, три.

Церковь должна быть убеждена:

Первое - что государство исчерпало все средства для спасения голодающих;

Второе - что принесенная Церковью жертва будет употреблена исключительно для спасения погибающих людей;

И третье - что на жертву священных предметов получено будет разрешение высшей церковной власти.

Новицкий сразу же заявил, что бедственное положение страны всем известно и потому пункт первый обсуждению не подлежит. "Мы этот вопрос снимаем", - сказал он. Ответственность же за третий пункт берет на себя сам митрополит. Осталось, таким образом, договориться о том, чтобы Церковь могла точно знать, как использует государство пожертвованные ею на общее дело ценности.

Тут ко взаимному удовлетворению выяснилось, что питерский Помгол обещает держать открытыми свои бухгалтерские книги и кассы. Обещана была и возможность ревизии, если ее пожелают провести представители епархии. Два члена Помгола, Буденков и Кондратьев, сулили также особые мешки для упаковки церковных ценностей и даже право опечатывать их церковными печатями. Со стороны власти был на этой встрече третий, Новицкому и Егорову не представившийся, но, по всей видимости, прибывший из Москвы и по окончании беседы довольно-таки зловеще промолвивший: "Мы собирались не для выработки гарантий, а для того, чтобы исполнить декрет".

Ободренные достигнутыми соглашениями, посланцы митрополита, скорее всего, не придали этим словам особенного значения. В конце концов, и они заботились о выполнении декрета и вместе с доброжелательным питерским Помголом, слава Богу, нашли не оскорбительную для Церкви форму передачи ее достояния на великое общее дело спасения голодающих. Так они и докладывали митрополиту, отметив, прежде всего, благополучно решенные вопросы контроля и ревизии. Вениамин их прервал:

"Мне никакого контроля не нужно. Я власти доверяю, у нее есть свой контроль".

Он и мысли не допускал, что будет жестоко и страшно обманут! Если государство согласилось принять жертву от Церкви, то о каком недоверии к нему могла идти речь? Общее горе неминуемо должно было привести к согласию -так рассуждал он, с горьким чувством внимая раздраженному гулу толпы, еще вчера радостно волновавшейся при встречах с ним, а сегодня с озлоблением объявлявшей его большевиком.

Как смертный грех, ненавидящий ложь - Вениамин был ею вскоре опутан.

Вызванный в трибунал свидетелем председатель питерского Помгола Канатчиков нарисовал мрачную картину тайной работы духовенства во главе с митрополитом против декрета в частности и власти вообще. "Мне поступило сообщение, что, несмотря на все миролюбивые разговоры, митрополит ведет самую погромную агитацию в церквах. Я прочел ряд выдержек из его речей и потребовал объяснений. И опять, - говорил далее Канатчиков, - те же требования: самим оказывать непосредственную помощь голодающим".

Выяснилось, однако, что Семен Иванович кругом врет.

"Гурович: Скажите, пожалуйста, откуда у вас имелась выдержка из речи митрополита?

Канатчиков: У нас существуют определенные органы, так как мы являемся государственной властью. Государственная власть имеет аппарат, который доставляет нам сведения.

Гурович: Если память не изменяет, то в этой выдержке указывалось на то, что предстоит большое несчастье - предстоит изъятие церковных ценностей.

Канатчиков: В этой речи было не только указание, что это акт, нарушающий церковные святыни, церковные каноны, но призыв к противодействию. Смысл таков.

Гурович: Гарантировали ли вы митрополиту требуемый контроль, именно то, что указывалось в этом письме?

Канатчиков: Как могут предъявлять отдельные частные организации, есть постановление декрета. Ясно, что никаких разговоров о контроле не могло быть. И мы вызвали митрополита в Смольный не по поводу его письма. Мы вызвали его для объяснений по поводу его погромной черносотенной речи.

Гурович: Я спрашиваю вас категорически было ли Заборовскому разрешено прочесть в Филармонии письмо митрополита?

Канатчиков: Нет.

Гурович: Но на предварительном следствии вы показали, что такое разрешение было дано.

Канатчиков: Я был вызван на предварительное следствие тогда, когда собирался ехать в Москву. Почти за несколько минут до отхода поезда давал показания. Естественно, я не могу точно припомнить показания.

Гурович: Скажите, пожалуйста, ту самую выдержку из речи митрополита, на которую вы ссылаетесь, вы ее представили к данному делу?

Канатчиков: Нет.

Гурович: Где ее можно найти, вам неизвестно?

Канатчиков: Неизвестно. Я объясняю, что у меня память на общие положения, но относительно деталей, так сказать, отдельных фактов, эпизодов, я их, повторяю, никогда не удерживаю в памяти.

Гурович: Так что определенных данных - дат и лиц среди духовенства, которые вели агитацию против изъятия, - по свойствам ваших воспоминаний вы сообщить нам не можете?

Канатчиков: Да, к сожалению, я не сумею сказать".

Юрий Петрович Новицкий свидетельствовал:

"Канатчиков сказал у нас на правлении: "Я явился по приглашению митрополита. Надо обсудить вопрос. Государство потребует от Церкви притти на помощь голодающим вещами, ей принадлежащими". На что митрополит ответил: "Это долг каждого христианина, но надо обсудить, как это лучше сделать". Канатчиков заявил, что ему хотелось, чтобы Петроградская церковь пошла навстречу пожертвованию церковных ценностей на голодающих. Здесь произошел частный обмен мнениями, причем указывалось на трудность переживаемого момента, на стеснение преподавания Закона Божьего, на закрытие домовых церквей, что не могло явиться побудительным для верующих в деле помощи голодающим".

От Семена Ивановича, таким образом, осталось одно общее мокрое место, что, впрочем, для революционного трибунала не имело никакого значения.

Случится это летом, в пору белых ночей. В начале же марта в Питере вряд ли кто мог предугадать приближающуюся кровавую развязку.

Юрий Петрович Новицкий тем временем отправился в Москву, к Патриарху Тихону, с которым был лично знаком с 1915 года.

Ге. У Патриарха. Новомученик Юрий Новицкий и его дочь Ксения.

В марте 1922-го Святейший еще жил на подворье Троице-Сергиевой лавры, располагавшемся на Самотеке. Там он и принял Юрия Петровича.

"Да, я Патриарха Тихона видел в понедельник или во вторник. Беседа была кратковременная, нужно сказать, что я попал в неудачный момент. Я просил Патриарха, чтобы он дал обращение о помощи голодающим, которое он выпустил, но которого у нас нет, затем и инструкцию епархиальным архиереям. Патриарх дал и то, и другое, и сказал, что по этому поводу он имел переписку с Московским ВЦИКом, с Калининым, что сейчас этот вопрос поставлен очень остро. Если мы думаем, что церкви Петрограда жертвуют и что эти пожертвования будут приняты, то он разрешит жертвовать и то, чего у него не указано в воззвании. Я сказал, что это не указано в воззвании, но что мы думаем, что отдать можно все. На это он сказал: пусть епархиальные архиереи обратятся ко мне, я им разрешу.

Патриарх был очень взволнован. Я говорю, что у нас в Петрограде мы желаем организовать помощь голодающим и мы находим, что вот то, что напечатано в газете о том, что якобы Вы разрешили только церковные подвески, что это не совсем соответствует каноническим правилам и что у нас находят, что можно жертвовать также и священные сосуды. Патриарх спросил:

"У вас находят возможным жертвовать священные сосуды?" Тогда я говорю: "Да, но для этого нужно опять разрешение". "А от кого же разрешение?" "От митрополита". Далее он сказал: "Митрополит знает, что нужно обратиться ко мне".

В тот же день с благословением Святейшего Патриарха Юрий Петрович уехал в Петроград.

"НКВД

Государственное политическое управление.

Петроградский губернский отдел.

Ордер N 307.

Выдан сотруднику СМИРНОВУ на производство обыска и ареста гр. НОВИЦКОГО ЮРИЯ ПЕТРОВИЧА по адресу: ул. Володарского д.36, кв. 1"

"Талон-квитанция N 1300.

К делу

НОВИЦКИЙ Ю.П.

денег советских - 1 500 000 р.

з/часы мужские".

Забегая вперед, расскажу о предпринятых мною летом, в Ленинграде, поисках детей, внуков, а также иных близких и дальних родственников главных подсудимых 1922 года, вообще - людей, располагающих какими-либо свидетельствами о тех событиях или (может быть!) лично при них присутствовавших.

Трудно объяснить, с какой стати я вдруг отложил вторую и (так я, по крайней мере, рассчитывал) решающую для разгадки, может быть, главной тайны Русской православной церкви поездку на родину деда, в мордовский городок Темников, и вместо того, чтобы уехать к поросшим травой берегам тихой Мокши, отправился к одетым в камень берегам величественной Невы. Вполне вероятно, что неосознанной причиной тому послужил сон, о котором я упоминал выше; либо окрепшее за время моих усердных занятий в подвале стремление побывать пусть лишь на предполагаемом месте расстрела дорогих мне людей; либо иногда становящееся для меня сущей мукой неотвязное желание ощутить непрерывность жизни. И даже если мне никого не удастся найти, я увижу зато Александро-Невскую лавру с Троицким собором, в котором служил Вениамин, и архиерейскими покоями, в которых он жил; разыщу дома Юрия Петровича Новицкого, Ивана Михайловича Ковшарова и архимандрита Сергия; да, наконец, просто-напросто белыми дивными ночами поброжу по набережным, полюбуюсь на Исаакий, на Казанский собор и в какой-нибудь питерской церкви закажу молебен по убиенным рабам Божиим Вениамину, Сергию, Ивану и Георгию. Моя молитва о них, мое почерпнутое из томов следственного дела горькое ведение их судеб, моя любовь к ним - все это, я верю, неведомыми нам путями поднимется в Небеса и затем вернется ко мне таинственным эхом. О, я знаю, что для выражения любви и тем более - для молитвы вовсе нет нужды стремиться к месту, где прошли последние дни тех, кого мы помним самой крепкой, верной и благоговейной памятью - памятью молитвенной. Но я втайне надеялся, что Петроград станет для меня подобием некоей чудесной морской раковины, прильнув к которой, я в шуме времени сумею, быть может, различить их голоса, как верному другу сообщающие мне нечто необыкновенно важное: о себе, о нас, о всей нашей России...

Верите ли: я перед поездкой составил даже список адресов двадцать второго года - обвиняемых и тех, кто их защищал. Двадцать один адрес я выписал и знал, что Новицкий жил не на улице Володарского, куда сначала явились к нему с ордером на обыск и арест (там была квартира его матери), а на Сергиевской, в доме 60, квартире 30, у Ксении Леонидовны Брянчаниновой; архимандрит Сергий (Шеин) - на набережной Фонтанки, в доме 44; настоятель Казанского собора Николай Кириллович Чуков (будущий митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий) - на Невском проспекте, в доме 11, квартире 19; адвокат Яков Самуилович Гурович - на Николаевской улице,в доме 14, квартире 12; его коллега Моисей Соломонович Равич - на Бассейной, в доме 60, квартире 84... Мой ленинградский товарищ, у которого я остановился и которому предложил совершить совместное путешествие по старым адресам, безнадежно махнул рукой: "Пустые хлопоты. Семьдесят лет, революция, две чистки, блокада... Тот Петроград стал этим Ленинградом, а точнее - Некрополисом. Никого не найдем".

Понимая его несомненную правоту, я все же не смог отказаться от идеи, в моем воображении сулившей мне поистине замечательные открытия и встречи.

Но повсюду преследовали меня сокрушительные неудачи. Или нужных мне домов я не находил, или на их месте стояли другие здания, или в квартирах под прежними номерами жили новые люди. Так, на улице Жуковского (в двадцать втором году она еще называлась Надеждинской) я разыскал дом и квартиру, которую некогда занимали Николай Александрович Елачич и его жена Наталья Яковлевна, дочь поэта Полонского.

Теперь это была коммуналка.

Мне открыл дверь восточного типа мужчина в майке. Мощные руки и широкая грудь его были сплошь в татуировке, и количество куполов на украшающей его смуглое тело церкви свидетельствовало по крайней мере о пяти годах, проведенных им в местах, не столь отдаленных.

Я объяснил ему, кого ищу. "Какая Елачич?" - тупо спросил он, подтверждая свое тюркское происхождение. Я повторил. Он переступил порог и надвинулся на меня своей грудью с пятикупольной церковью. "Ты чего тут мне дурака сваляешь, а?! Сколько лет прошло, а ты какой-то человек меня спрашиваешь! Он в могиле тыщу раз погнил, а я твой глупость тут слушать должен. Иды!" Он легонько пихнул меня в плечо, пообещав в следующий раз вырвать мне ноги из того места, откуда они растут.

Мучительное чувство вдруг охватило меня. Я мог бы определить его как внезапную утрату понимания смысла истории. В самом деле: пало царство, большевики захватили власть, пролились, затопив Россию, моря крови - и всё для того, чтобы вместо благородного человека мне навстречу из его квартиры вышел приблатненный татарин?! Чтобы в самом облике нашей жизни все более и более ясно проступали отталкивающе-дегенеративные черты?

Я побрел, не разбирая дороги.

Не могу передать, как тяжко стало у меня на душе.

Друг-приятель Макарцев говаривал в таких случаях: алкоголь - лучший антидепрессант.

Ах, я бы с превеликим удовольствием опрокинул стакан.

Но где его взять?! Где талоны, я спрашиваю? Где паспорт с ленинградской пропиской? Советская власть при своем издыхании решила обречь народ на угрюмую трезвость.

А жаль: я выпил бы за русские могилы.

Бесстрашно глядя правде в глаза: за упокой всея России.

За лукавых византийцев, отторгнувших ее от Европы. За инока Филофея, посеявшего в наших сердцах непомерную гордыню.

За Алексея Тишайшего, смертно мучившего Аввакума.

За Петра Великого, пригнувшего Церковь к сапогу государства.

За безумцев, убивших наидостойнейшего из русских царей.

За державу, сломавшую хребет гражданину.

За победное шествие Советской власти.

За родное пепелище, по которому, как Иов, наг и бесприютен бродит всякий русский человек.

Возлюбим скорбь, чтобы приобрести Бога.

Истину я понимаю и чувствую в этих словах святого человека, а полюбить скорбь не могу.

К моей скорби много примешано ненависти, она заглушает слабые ростки любви.

Как бы очнувшись, я застал себя на набережной Невы. Дом с двумя лежащими у ступеней львами был позади меня; на том берегу видел я стройный ряд прекрасного облика зданий (одно из них было, по-моему, знаменитым зданием "Двенадцати коллегий"); сияло солнце, перелетали через реку мосты, в далекой синеве вспыхивал золотом то ли купол, то ли шпиль, со стороны моря легкий ветер гнал густую бирюзовую воду с колеблющимися в ней облаками... Медленно поднималась упавшая навзничь душа.

Старцы учили во всем стараться понять замысел Божий о нас.

Если некоторые чудесные события явили действительную заботу обо мне моего погибшего и обитающего ныне в Небесной России деда, священника Петра Иоанновича Боголюбова, если его неусыпным смотрением моей жизни в самый ее переломный миг зажглась и осветила моё сокровенное и горит во мне искра веры и если через меня откроется людям правда - то не означает ли всё это, что с помощью о. Петра я приближаюсь к верному истолкованию и осуществлению мысли Бога обо мне, недостойном рабе Его? О выполнении этого моего высочайшего долга мне надо всеми силами стараться - и более ни о чем другом.

Всё остальное приложится.

На следующий день, представьте, удалось мне разыскать адрес и телефон внука Юрия Петровича Новицкого.

У Юрия Петровича была дочь, Оксана, я узнал о ней из обнаруженного мной в архиве письма, которое он, уже после смертного приговора послал из тюрьмы одному советскому деятелю.

Ее сын и, стало быть, внук новомученика, крупный, прихрамывающий мужчина, уже пенсионер, занимающийся теперь, главным образом, разысканьями в области церковной истории и охотно рассуждающий о Церкви.

По профессии он химик.

Я терпеливо и не без интереса его слушал, не возражая даже тогда, когда в своих предположениях (высказываемых, впрочем, вполне уверенно) он заносился до чудовищных нелепиц. Он, например, пришел к выводу, что Патриарх Тихон и митрополит Вениамин были противниками ("конкурентами по многим моментам", - так выразился он, уточняя) и что гибель Вениамина в известной степени оказалась Святейшему на руку.

"Вы меня простите, но я глубоко убежден, что это было сделано не без ведома Тихона", - с пылом доказывал мне внук новомученика.

"Мне кажется, - не выдержал тут я, - вы ошибаетесь. Вспомните хотя бы, как встречали Святейшего тут, в Петрограде, вскоре после его избрания...Это было в полном смысле народное торжество! А главное - оба они, и Патриарх, и Вениамин, чрезвычайно близки друг другу глубиной своего христианского чувства и преданностью Церкви". Он отмахнулся. "Не надо, не надо... В истории Русской православной церкви очень много темного. И документов нам с вами не найти".

Далее он познакомил меня с некоторыми другими добытыми им подробностями трагедии двадцать второго года. Будто бы один из коммунистических вождей, Зиновьев, в ту пору возглавлявший Петросовет, не желая крови, дал указание своему Помголу пойти на компромисс с Церковью - но вмешалась Москва. Он назвал также (дословно) "обманным лицом" епископа Алексия (Симанского), будущего Патриарха - и в связи с той ролью, которую сыграл тот в судьбе Вениамина, и в связи с последующими его действиями, когда началась компания закрытия храмов.

Мировоззрение внука новомученика: "К вере я не пришел, но отношусь к ней с большим пониманием и уважением. Я член КПСС с 1953 года. Для меня все стало четко и ясно после смерти Сталина. Коммунистическая идея сама по себе прекрасна, все зависит от ее воплощения. И потом: давайте посмотрим другой момент - а чем эта идея противоречит идее церкви? Христианству?"

Отсвет убогого правдоподобия лежал на его словах.

Христианство соединяет людей через их Богосыновство, а коммунизм - через обещание равенства в пище.

Для христианства истинное царство на Небесах, а для коммунизма - исключительно на земле.

У христианства - Отец, а у коммунизма - вождь.

Коммунистическая идея (независимо от национально-культурного гнезда, в которое было подброшено яйцо этого злого кукушонка) во что бы то ни стало стремится покончить с идеей христианской, вообще говоря - с идеей религиозной.

Польский костел - и тот почти полвека прожил с кляпом во рту. В другой части света мальчики Пол Пота, напившись поистине адской смеси пальмового самогона и человеческой крови, разбивали мотыгами головы буддистских монахов. Маршал Чойболсан с остервенением уничтожал дацаны.

О России же помолчим.

Прощаясь, я задал, наконец, последний вопрос: "А когда ваша мама..?" Он меня перебил: "Жива-здорова".

Боже мой! Дочь Юрия Петровича, которой было четырнадцать, когда его расстреляли, и о которой, сидя в подвале, я думал, что ей не выжить! И мне можно будет с ней увидеться?!

Чуть поколебавшись, он снял телефонную трубку и набрал номер. "Мама, - сказал он дочери новомученика, - это я..."

"Ксения Георгиевна, вы помните, как арестовали вашего отца?" "Конечно! Я в это время болела корью... лежала..." "Вы жили у Брянчаниновой?" "Да, на Сергиевской. Дом шестьдесят, квартира тридцать. Ее в первую голову переименовали. Быстро стала Чайковской. Там у Ксении Леонидовны была половиночка, и у нас две комнатки свои. Одна комнатка - как кабинет, и там, на диване, папа спал. А следующая была небольшая, и там была кровать, на которой я спала. И когда его пришли арестовывать, я - поскольку болела корью - я лежала... Вот." "Это было ночью?" "Это было вечером". "И вы еще не спали?" "Нет, нет... Я услышала, что там какие-то... кто-то там... Потом пришел папа, наклонился надо мной и г-ворит: я ухожу, ты не волнуйся, всё будет благополучно. Ты только не волнуйся, пожалуйста. А какой-то... до сих пор даже лицо помню... какой-то красноармеец заглянул. Думал, мало ли что... что-нибудь там... Но увидел. что ничего. Что просто он над больной девочкой. Всё".

Она живет на Диагональной улице, в мрачном пятиэтажном доме, своей формой отчасти напоминающем разомкнутые кусачки. Кусачки могут сомкнуться, сжаться - и перекусить человеческую жизнь. "Говорят, - сказала она, - в этом доме жил убийца Кирова".

Из метро направо, потом еще раз направо, мимо двора, в котором рядом с огромной лужей горой возвышается помойка. Мальчик лет пяти сидит на берегу и, подперев голову кулачком, задумчиво глядит в грязную воду. С другого берега другой мальчик швыряет в лужу камни. В полутемном подъезде кошка со вздувшимися боками крадется к жестяной банке с молоком и настороженно застывает, заслышав мои шаги. У двери на третьем этаже я медленно поднимаю руку к звонку. Как это всё странно, Боже мой... Будто бы я где-то сиднем просидел почти семьдесят лет, а теперь вдруг являюсь и говорю: я вам принес известия от расстрелянного в тысяча девятьсот двадцать втором году отца вашего...

Дом чудной, и комната, каких я, кажется, не видывал еще: треугольная. Стопка "Огоньков" на подоконнике и свежий номер "Правды" на письменном столе. А маленькая, темноглазая, седая женщина, время от времени с легкостью, поистине замечательной для ее восьмидесяти четырех лет, поднимающаяся с дивана, чтобы взять трубку зазвонившего телефона, - это и есть дочь Юрия Петровича Новицкого. Дочь новомученика. Дочь святого . А ее дочь, Мария Ивановна, с такими же, как у матери, прекрасными темными глазами, в розовой вязаной кофточке, черных брюках и серой кошкой на руках - его внучка ; и что молодой мужской голос, изредка доносящийся к нам из глубины квартиры, принадлежит сыну Марии Ивановны и, стало быть, правнуку Юрия Петровича Новицкого.

Взятый на небеса, к Престолу Славы, отец Ксении Георгиевны с тихой улыбкой глядел оттуда на свою состарившуюся дочь, легко узнавая в ней милые черты десятилетней девочки в белой шляпке и застегнутом до ворота пальтишке, три четверти века назад, в августе семнадцатого, подарившей ему свою фотокарточку с надписью: "Дорогому папочке от дочурки Оксаночки"; на внучку, появившуюся на свет много лет спустя после его мученической смерти, но вспоминающую о нем так, как если бы ему довелось укачивать ее на любящих руках. "Дед", - с горделивым вызовом произносит Мария Ивановна.

"Это, - говорит, например, она о педагогическом даровании своей матери, его дочери, из под учительского крыла которой выпорхнули почти четыре сотни кандидатов, пятьдесят восемь докторов наук и два лауреата Ленинской премии, - от деда. Его благодарить".

В свое время Марию Ивановну не приняли в университет, и ей пришлось поступить в лесотехническую академию (о чем, впрочем, она совсем не жалеет). Университет же отверг ее по той причине, что со стороны матери тянулось к Марии Ивановне непривечаемое в те годы дворянство. "Я же дворянка!" - со смехом подтвердила свое происхождение Ксения Георгиевна. Беспорочность происхождения занимала не только кадровиков университета, но и мать Юрия Петровича, Пелагею Димитриевну. (На снимке начала века запечатлена непреклонная женщина в черном с широким лицом и маленьким крутым подбородком: сын не взял у нее, по-моему, ни единой черты). Она, однако, рассматривала данный вопрос под совершенно иным углом зрения.

Пелагея Димитриевна и ее супруг (окончил петербургский университет, служил мировым судьей в Умани, где и родился Юрий Петрович) были дворяне потомственные. Гавриилу же Константиновичу Суслову, дочь которого Анну Юрий Петрович выбрал в жены, дворянство было пожаловано за выдающиеся научные труды. (Он был крупнейшим ученым в области теоретической механики, и, когда Мария Ивановна, забрав документы, покидала университет, прощальный ее и, надо полагать, укоризненный взгляд обращен был к прадеду, который, как один из богов науки, сверху вниз смотрел на молодое поколение со своего портрета, взятого в золоченую раму). Студентом Гавриил Константинович подрабатывал репетиторством в семье Белосельских-Белозерских, где встретил и полюбил гувернантку по фамилии Гернет - шведку из Эстляндии.

Два упомянутых обстоятельства - всего лишь личное, не отмеченное в родословных книгах дворянство, а также оскорбление чистоты рода изрядной примесью чухонской крови положили непереходимый рубеж между Пелагеей Димитриевной и ее невесткой, до глубины души уязвленной несправедливой опалой. Неравный брак, заключенный Юрием Петровичем, до такой степени восстановил Пелагею Димитриевну против сына, что она, можно сказать, самолично сдала его сотруднику ГПУ Смирнову, когда со своей командой тот явился в дом Новицких. На вопрос: где ваш сын? - она не стала недоуменно пожимать плечами, отнекиваться незнанием и тем более направлять чекистов по ложному следу. Бог ей судья - но она прямо указала квартиру Брянчаниновой на Сергиевской, где в ту пору жил Юрий Петрович с дочерью.

Тайными путями переданное из тюрьмы его последнее письмо обращено было к Пелагее Димитриевне.

"Дорогая мама, прими известие с твердостью. Я знаю давно приговор. Что делать? Целую тебя горячо и крепко. Мужайся. Помни об Оксане. Целую крепко. Твой Юра".

"Тут, понимаете, еще должна вам сказать... Церковная община... или там уж я боюсь как... оказывается, выделила мне определенную сумму денег ежемесячно. С бабушкой, Пелагеей Димитриевной... мы с ней... близости не было. Она такой жесткий человек. И я должна сказать вам, что ей, оказывается, ежемесячно привозили деньги". "Для вас?" "Да". "И она оставляла их у себя?" "Я про эти деньги узнала значительно позже. Когда я, извините меня, уже замужем была". "Выходит, эта помощь прошла мимо вас?" "Совершенно! Единственно, что меня удивляло, это то, что бабушка говорила: если тебе надо что-нибудь, ты мне скажи, и я тебе куплю. Правда, я на это всегда ей отвечала: откуда же ты возьмешь деньги? Пусть тебя это не интересует, она говорила. Но поскольку, понимаете, у меня с ней были холодные отношения... и жила она отдельно... и никогда даже не воспользовалась, чтобы сказать Ксении Леонидовне Брянчаниновой: может, вам что-то надо... Нет. А Ксения Леонидовна тогда работала учителем. Правда, она по образованию агроном. Но раз у нее я... куда ей. Значит, она перешла и преподавала биологию... в школе. Она умерла в блокаду".

Они ушли: бабушка Пелагея Димитриевна, Юрий Петрович, Анна Гаврииловна, венчанная его жена и мать Оксаны, Ксения Леонидовна, добровольно принявшая на себя иго материнского долга, - а боль осталась.

Вся наша жизнь есть боль, и боль есть признак того, что мы еще живы. Как бы ни были страшны войны и кровавы революции, как бы ни гуляла повсюду вольная смерть и как бы ни плакала светлыми слезами Россия о несчастных своих детях - всеобщее страдание никогда не растворит в себе ни щемящей тоски по утраченной любви, ни безутешной печали от неизбежной разлуки.

Некая мучительная недосказанность ощущается в истории отношений Юрия Петровича и его жены.

В первую мировую Анна Гаврииловна поступила медсестрой на санитарный поезд. Однажды она взяла с собой дочь. Была весна, наступила Пасха. Ксения Георгиевна помнит: вот она идет по вагонам, а ей вслед два солдата несут за ручки большую корзину, полную красных крашеных яиц. Со словами: "Христос воскрес!" она раздает их раненым, и многие, отвечая ей: "Воистину воскрес!", плачут. Ей исполнилось тогда, наверное, семь или, может быть, восемь лет, и сейчас, без малого восемь десятилетий спустя, вспоминая эту Пасху, эту корзину с яйцами и слова, с которыми она обращалась к раненым, Ксения Георгиевна говорит: "Был такой... ритуал". И уже понимая, что с ней случилось, я еще страшусь задать ей окончательный вопрос.

В двадцать первом году после возвратного тифа ее мать умерла в Одессе.

Анну Гаврииловну похоронили ее родители, которые в 1918-ом, захватив самовар, бежали из Киева в Одессу с намерением навсегда оставить пределы Отечества. Однако - как гласит семейное предание - насмотревшись на бесчинства белых ,Гавриил Константинович принял решение Россию не покидать. Поскольку его, крупного ученого, настойчиво склоняли к отъезду, он вместе с женой укрылся в доме какого-то рыбака. (Воображению рисуется хижина на берегу моря, рядом с которой на перевернутой лодке сидит профессор теоретической механики и острым прутиком пишет на плотном и влажном песке загадочные свои формулы). По словам Ксении Георгиевны, рыбак отнесся к ученому с исключительной сердечностью. Ему было отрадно, что не все интеллигентные люди разрывают с трудовым народом. Когда белые уплыли к чужим берегам, Гавриил Константинович предложил свои услуги красным , некоторое время спустя стал ректором Одесского политехнического института и мирно скончался в 1937 году.

И все-таки...

Глубокая печаль овладевала мной в треугольной комнате.

Жаль было мне Анну Гаврииловну, подвигом милосердия пытавшуюся заглушить сердечную боль и, может быть, только перекончиной обретшую покой и всех простившую; и Ксению Леонидовну с ее одиночеством и верностью; и дочь святого, которую я не чаял когда-либо встретить, было мне отчего-то мучительно жаль, хотя ни бодрая и достойная ее старость, ни заботливое окружение не давали к этому ни малейших оснований. Чувство какой-то невосполнимой утраты испытывал я, с любовью и печалью глядя в ее темные живые глаза. И мало-помалу возникало у меня твердое убеждение, что именно в ней, в ее судьбе и заключен один из самых горьких и важных уроков нашей эпохи и что она, Ксения Георгиевна Колосова, великая труженица, мужественная блокадница, мать троих детей, одного из них не так давно похоронившая, в известном смысле завершает собой советский период русской истории, являясь личностью в высшей степени символической.

Юрий Петрович передал Ксении Георгиевне не только педагогические дарования, но и деятельную любовь к малым сим , несчастным человеческим детенышам, выброшенным на улицу, ожесточившимся и погибающим.

Еще совсем молодым правоведом - профессором университета Новицкий создал в Киеве суд, который занимался исключительно делами несовершеннолетних, а также приют для детей, чьи родители отправлены были в каторгу или ссылку. Летом 1922-го один из обвинителей революционного трибунала спросил Новицкого, как могли в нем сочетаться его религиозные убеждения и его "труды по устройству суда для малолетних". Отзывающаяся в этом вопросе нравственная ущербность таила угрозу смертельную.

"Суд для малолетних, - отвечал Новицкий, - не есть карательное учреждение. Суд для малолетних совершался в то время в обстановке чрезвычайно тяжелой. Малолетний шел оттуда заклейменный. Но исправление есть лечение, я так в своей специальности понимал".

Крастин: Как вы очутились в таком тесном контакте с церковными людьми?

Новицкий: Когда я еще в Киеве был, я принимал большое участие в церковном богослужении, в церковной жизни, насколько тогда это можно было принимать. А теперь, со времени отделения Церкви от государства, со времени издания этого декрета, когда можно было Церкви развивать свою деятельность, я принял большое участие.

Драницын: Скажите, обвиняемый Новицкий: в приходских советах и правлении вы признаете классовую точку зрения?

Новицкий: Я не признаю никакой классовой точки зрения.

Смирнов: Какую деятельность по отношению к церкви проявляли до революции?

Новицкий: Я подавал кадило, был пономарем.

Красиков: Отвечайте на вопрос: вы считаете, что ваша деятельность общественно-церковная сейчас...

Новицкий: Сейчас моя деятельность в тюрьме.

Красиков: НЕ ШУТИТЕ!

"Р.С.Ф.С.Р.

СОЮЗ КОММУН СЕВЕРНОЙ ОБЛАСТИ.

Комиссариат

Народного просвещения.

Педагогический институт

Дошкольного образования.

учр. Петроградским Фребелевским Общ.

7.07. 1922 г.

N 1498.

Петроград.

Казанская, 3. Мойка, 48.

Тел. 102-91.

УДОСТОВЕРЕНИЕ.

Дано сие для представления в Верховный Революционный Трибунал и Президиум ВЦИК профессору Юрию Петровичу Новицкому в том, что он, Новицкий, действительно работал в качестве ученого-криминалиста в Киевском Университете, принадлежа к школе Кистяковского, боролся против смертной казни и вообще проводил прогрессивные идеи уголовного права, ныне осуществляемые Советской Властью.

В Петрограде с 1918 года начал работу с Советской Властью в Петроградском Наробразе. Состоит профессором Петроградского Университета, Политехнического института, Педа-гогического Института Дошкольного Образования и Педагогического Института Социального Воспитания нормального и дефективного ребенка. Организовал Костромской Рабоче-Крестьянский Университет в память Октябрьской Революции. Во всей своей научной, педагогической и общественной работе (охрана детства) проф. Новицкий является деятелем прогрессивным и энергичным, а, как ученый, представляет крупную и незаменимую научную величину".

"В Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.

Совета Педагогического Института Социального Воспитания нормального и дефективного ребенка.

ХОДАТАЙСТВО.

...Самоотверженно-идейная научная и педагогическая деятельность проф. Ю.П. Новицкого, всегда ярко и твердо прогрессивная, его борьба против института смертной казни еще в царские времена, полное игнорирование личных интересов перед общественными, безусловная честность и прямота везде и во всем, сердечность и доброжелательность в отношениях со всеми окружающими имели своим следствием, что все сотоварищи Юрия Петровича всегда были его искренними друзьями, глубоко ценившими и уважавшими его личность.

Совет Педагогического Института берет на себя смелость почтительнейше ходатайствовать перед Президиумом В.Ц.И.К. о помиловании проф. Ю.П. Новицкого и замене ему смертной казни таким наказанием, которое дало бы возможность сохранить его, как ученую силу, педагога, организатора и защитника интересов детей, и использовать его и впредь в интересах народного образования Советской Республики".

Среди друзей Юрия Петровича был, например, Питирим Сорокин, эсер и социолог с мировым именем, чьи книги совсем недавно появились в нашем Отечестве... Был Керенский Александр Федорович, поручивший Новицкому разгребать авгиевы конюшни царской цензуры.

Семейное предание: после того, как Александр Федорович бежал, а Юрий Петрович погиб, свидетелем их дружбы довольно долго оставался самовар, за которым Сашенька и Юрочка любили пить чай.

Кроме того. Когда совершилось это , и Зимний пал, Юрий Петрович находился во дворце. Служащий народ был вскоре торжествующими победителями отпущен. Покидая Зимний, Юрий Петрович тщательно запер все бывшие в его распоряжении столы, шкафы и сейфы, ключи положил в пакет с предварительно отобранными документами, который бросил с моста в Мойку. Ему, вероятно, не совсем понравились победители - но, впрочем, это всего лишь мое предположение, не подтвержденное семьёй.

Одни лишь воспоминания остались и о самоваре.

Был также философ Лев Платонович Карсавин, знаток религиозной жизни Запада, человек высокого ума и трагической судьбы... В 1922-ом, весной, на втором философском пароходе его выслали из Советской России. Накануне отъезда он навестил Юрия Петровича. Ксения Георгиевна помнит их разговор.

"Юра, - прощаясь, сказал Карсавин ее отцу. - Подумай еще раз. Поедем. Здесь ничего не будет. Ты погибнешь". "Здесь моя Родина, я останусь", - так, по словам дочери святого, ответил Юрий Петрович Новицкий своему другу.

В известном смысле пойдя по стопам отца, Ксения Георгиевна большую часть жизни посвятила детям. Это, без сомнения, истинное ее призвание в полной мере проявилось в тяжелейшие годы блокады Ленинграда, когда она кинулась собирать под свое крыло беспризорных ребятишек, обогревать и учить их. "Не только нас, своих детей, спасла мама", - гордо сказала Мария Ивановна.

В блокаду Ксения Георгиевна стала директором школы.

"91-я, - сказала Мария Ивановна. - Это на Карла Маркса, на проспекте, там сейчас ее нет, на ее месте построен кинотеатр "Спорт". А потом маму перевели сюда, в 123-ю мужскую школу.

В ноябре сорок третьего она организовала с учениками химическое общество... не кружок, а именно общество! Они начали изучать историю русской химии... не только русской, но и советской, будем так говорить. И в итоге этой начатой тогда работы они переписывались с академиком Зелинским, с Поройко. К ним приезжал Качалов этот знаменитый... И школа стала славиться своими ребятами, побеждавшими на разных конкурсах, олимпиадах..."

За учительский труд Родина наградила ее орденами Красного Знамени и Ленина. Будто бы даже была она выдвинута на Героя, но тень отца упала на славный ее послужной список, лишив Ксению Георгиевну Золотой Звезды.

"Ваш отец не покинул России, а вы остались в блокадном Ленинграде. С детьми. Почему?" "Я отказалась эвакуироваться по очень простой причине. Потому что, - тут Ксения Георгиев-на глубоко вздохнула, - Сашеньку... ему шел второй год ... брали в одно место... Машу - ей было восемь - в другое... Гоше было 14 лет, его брали в третье. И я решила, что я их всех растеряю. И решили - все равно погибать, так вместе со мной. Да. Мы жили на Новосильцевской. Там были дома Лесотехнической академии...""Теперь она Новороссийская", - уточнила Мария Ивановна. "И... в наш дом попала бомба. Детей не было.

Я их отправила в бомбоубежище. А сама вернулась - хотела ватник накинуть. Ноябрь уже был, четырнадцатое... И тут меня... как вам сказать... толчком втиснуло .... у нас в прихожей висели разные пальто... и вот меня туда всунуло .. Кругом - и налево, и направо - все рухнуло. Одежду, которая висела, - всю .... очень интересно... так ровненько всю порезало. А меня туда втиснуло, и я осталась жива. И мне после этого... смеялись, конечно... говорили: ну, теперь долго жить будете. И я живу".

И она живет - под покровом неусыпной любви своего отца.

Во всей ее жизни очевидно его сильное заступничество. Он будто бы за руку держал ее все долгие годы - и привел в институт, куда совсем против обычаев Советской власти ее вдруг приняли без всяких осложнений (заставив, правда, сдавать вступительные экзамены, от чего она, школьная отличница и медалистка, должна была быть освобождена), и тихонько увел от первого мужа, оказавшегося человеком чрезвычайно робкого и ненадежного десятка, и дал счастливое супружество со вторым, и в блокаду избавил от голодной смерти, и молитвой безвинного мученика отвел от нее град гибельных осколков... Как непреложна связь между горним и дольним мирами, как великой тоской обречено страдать сердце от ему самому неясной раздвоенности - так Юрий Петрович, в двадцать втором расстрелянный и неведомо где закопанный сноровистыми лопатами охранной команды, несомненно присутствует в нашей жизни и, оберегая Ксению Георгиевну, оберегает нас всех, оберегает Россию, которую не захотел оставить и в землю которой лег. Там, в Небесной России, он иногда проходит по улицам Небесного града святого Петра, с улыбкой прощения и понимания думая о милой своей дочери. Сердце щемит. Ведь и у святых наших в Небесной России болит сердце по всем людям ее - и по дорогим близким своим особенно. В той жизни он души в ней не чаял. Дарил книжки, смешно их надписывая. "Оксане-муходавке. 17 год, август, Мустамяки".

Книжка с надписью сохранилась, в тридцатые годы счастливо избежав печки, в огне которой муж Ксении Георгиевны, ожидая ареста, сжигал всю прошлую жизнь, а в блокаду - не-мецкой бомбы и последующего разграбления. "К большому сожалению, - сказала Ксения Георгиевна, - находились люди... Зная, что у меня большая библиотека и очень дорогие книги..." Кстати был мне показан чудом уцелевший после прямого попадания бомбы зайчик. "Фаянсовый?" - спросил я . "Датский фарфор", - смеясь, ответила Ксения Георгиевна.

"В Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета

Моисея Соломоновича Равича (жит. - Петроград, Бассейная 60, кв. 21), защитника

по делу профессора Петроградского Университета

Юрия Петровича НОВИЦКОГО.

ПРОСЬБА О ПОМИЛОВАНИИ.

5июля 1922 г. Петроградский Губревтрибунал приговорил проф. Новицкого к расстрелу по делу о противодействии изъятию церковных ценностей. Настоящим обращаюсь в Президиум В.Ц.И.К. с просьбой о помиловании проф. Новицкого в виду следующих обстоятельств.

1.

Как видно из обвинительного акта и приговора, проф. Новицкий осужден, как председатель правления общества приходов, как ответственное лицо , т.е. - по основанию формальному. Между тем, весь трагизм положения его заключается в том, что - как ярко выяснилось на суде - он как личность - определенный прогрессист , как в общественной жизни вообще, так и в правлении приходов, где он стоял определенно на левом фланге. Нигде ни в обвинительном акте, ни в показаниях свидетелей или обвиняемых нет ни одного указания на то, чтобы Новицкий где либо когда либо в собрании ли, в частном ли разговоре сказал хоть одно слово против изъятия. . Показания свидетелей обвинения (Чиркин, Егоров, Боярский) устанавливают единогласно, что проф. Новицкий был за отдачу всех ценностей на голодающих, за полное подчинение декрету об изъятии.

Приговор, касаясь Новицкого, обвиняет его в поездке к патриарху Тихону, хотя на суде было установлено, что во время этого посещения он добился от патриарха согласия на отдачу всех ценностей, если об этом будет просить петроградская епархия.

2.

Трагичность его положения еще усиливается тем, что проф. Новицкий вообще и в науке, и в жизни является человеком передовым и горячим общественником.

3.

...достаточно отметить тот факт, что именно в тех приходах, где на местах находились члены правления (Новицкий, Ковшаров, Елачич и т.д.) именно там изъятие прошло тихо и спокойно. Если бы правление сеяло смуту, очевидно прежде всего эксцессы возникли бы именно в приходах, где сидели члены правления.

4.

Как защитник его, приношу Верховному Органу Рабоче-Крестьянской власти последнюю его просьбу: учесть то, что он всю жизнь боролся против смертной казни, что он всю жизнь свою посвятил брошенным чужим детям, а теперь ждет сам смертной казни и оставляет 14-летнюю дочь без матери круглой сиротой.

7 июля 1922 г. М.Равич.

Приписка от руки старательным почерком:

"Я, ДОЧЬ ПРОФЕССОРА НОВИЦКОГО, УМОЛЯЮ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКУЮ ВЛАСТЬ ПОЖАЛЕТЬ МОЕГО ОТЦА. МАТЬ МОЯ УМЕРЛА В НОЯБРЕ ОТ ТИФА, И Я ОСТАЮСЬ СОВСЕМ ОДНА. Я ЕЩЕ УЧУСЬ И НАДЕЮСЬ БЫТЬ ПОЛЕЗНОЙ РАБОТНИЦЕЙ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ. УМОЛЯЮ СПАСТИ ЖИЗНЬ МОЕГО ОТЦА.

ОКСАНА НОВИЦКАЯ".

Дочь Равича, Надежда Михайловна Касаткина, с Ксенией Георгиевной не знакома, хотя живут они сравнительно недалеко одна от другой, объединенные в городском пространстве станцией метро "Лесная", а в былом - своим отцами: их скорбной встречей и мученической гибелью.

Равича расстреляли шестнадцать лет спустя после Юрия Петровича, в 1938-ом, но Надежда Михайловна при нашей с ней встрече говорила, что смертный приговор себе ее отец подписал, согласившись защищать Новицкого.

"Моя мать, - с горьким и сильным чувством произнесла Надежда Михайловна, - рассказывала мне, что она стояла перед отцом на коленях два раза в жизни. Первый раз - чтобы он отказался участвовать в процессе... Она ему говорила, что жизнь будет загублена. И второй раз уже потом - чтобы он согласился уехать во Францию. Он не уехал. Он считал, что речь - это его инструмент, и там. он не сможет работать. А Гурович уехал. В Париже Никита Алексеевич Струве рассказывал мне, что Гурович до конца своей жизни жил абсолютно безбедно, читал лекции об этом процессе всюду во Франции, пользовался большим успехом и умер в своей постели. - Надежда Михайловна перевела дыхание и продолжала. - Гурович очень долго не решался взять на себя защиту митрополита Вениамина. Потому что, если обычный адвокат ошибется, его простят - а еврею нет. И Вениамин его благословил... И тогда все адвокаты-евреи согласились. Почему Церковь никогда не сказала доброго слова о них?! Ведь они заранее знали, что этот процесс обречен на неудачу... Его нельзя было выиграть! Они знали, на что шли... Мама рассказывала, что каждый раз, когда отец уходил, он со всеми прощался. А перед тридцать восьмым... это я отчетливо помню... он знал, что за ним придут, и он каждый день подходил к окну и минут десять, наверное, стоял там и шептал. Я спрашивала: мама, что он делает? А мама говорила: он смотрит на голубей. Потом она сказала, что он молился. Какому Богу - я не знаю. Он набожным не был, но он молился. А в углу стоял чемодан с вещами... Маленький черный чемодан. На моего отца донос написал Зейгер-Рейдемейстер, он в правительстве Керенского был кем-то вроде особоуполномоченного. Но его тоже расстреляли. А следователем был Гейман.

Вообще... всё переплелось. Евреи тут, евреи там... русские... Всё было и всё страшно".

Сразу же после ареста Равича его жену и дочь выслали из Ленинграда в Рыбинск. Старшей сестре Надежды Михайловны, Софье, разрешили остаться с бабушкой и закончить школу. Когда началась война, мать сумела добраться до Ленинграда и увезти с собой Соню. В Рыбинске как жену врага народа ее вскоре арестовали. Она вышла в пятьдесят шестом неузнаваемо изменившемся человеком, прожила недолго, и о лагере старалась не вспоминать. "Только однажды, - сухим голосом проговорила Надежда Михайловна, - она сказала, что в Рыбинске следователь бил ее рукояткой револьвера, подводил к окну и показывал: вон ваша дочка бегает, вас ищет... Если вы не подпишите все, мы ее заберем сюда".

"Это были вы или ваша сестра?" "Это была я. Моя сестра... она была уже сломлена. Когда папу забрали, мама не в силах была что-либо делать. И по всем очередям, в тюрьмы... всюду ходила сестра... четырнадцатилетняя. А когда бросили в лагерь маму, ходила я. Я бегала, искала ее. На одном берегу Волги сам город, Рыбинск, а на другом - огромное кольцо лагерей. И я искала там, где моя мама. И нашла. Потом ее перевели в другой лагерь... Потом мы не знали очень долгое время, где она..."

Муж Надежды Михайловны, Николай Александрович Касаткин, художник, молча наливает мне кофе. Судьба: когда Надежда Михайловна искала маму, Николай Александрович сидел в тех же рыбинских лагерях... Еще о судьбе. При всем разнообразии рассеянных ею в российской действительности сюжетов, к некоторым из них она прибегает особенно часто. Новицкого забрали вечером, Равича - ночью; Ксения Георгиевна болела и лежала в кровати, но отцу разрешили с ней проститься; Надежда Михайловна уже спала, и ее разбудил разговор двух сотрудников, обсуждавших, стоит ли поднимать девочку и обыскивать постель. Отказавшись от этой идеи, они разрешили Моисею Соломоновичу проститься с дочерью. Умоляющая приписка Ксении Георгиевны к прошению Равича о помиловании Юрия Петровича Но-вицкого, точно так же не тронула палачей, как письма старшей дочери Моисея Соломоновича к товарищу Сталину, которые Надежда Михайловна нашла в следственном деле отца. "Дорогой товарищ Сталин! Вам пишет Соня Равич, дочь адвоката Моисея Соломоновича Равича. Мне четырнадцать лет, я учусь в седьмом классе. Пожалуйста, пересмотрите дело моего папы. Он честный, хороший, добрый человек".

"Там много таких писем, - задохнувшись, едва вымолвила Надежда Михайловна. - Его уже расстреляли, а она все писала. И все это аккуратно, аккуратно подшито". "Что вы знали о приговоре?" "Десять лет без права переписки. В пятьдесят шестом, когда папу реабилитировали, мы получили свидетельство о смерти: рак легкого. Неизвестно где, неизвестно когда. И только совсем недавно, года два назад, я написала снова. И получила ответ: постановлением особого совещания по Ленинградской области от 8 июня 1938 года приговорен к высшей мере наказания...Виновным себя не признал. Он им ничего не подписал! Ничего!!" - с гордостью и ненавистью сказала она. "И... когда? "Через десять дней, 18 июня тридцать восьмого года, в Ленинграде. Должно быть, в Левашово. В то время расстреливали там, в Левашовской пустоши... Страшное государство - оно всем лгало".

Высоко ценя историческую достоверность, которую с великим потом выкапываешь из архива, я тем не менее совсем небезразличен к молве. Выдумщица и мечтательница, в своих фантазиях она может договориться вдруг до какой-то самой главной правды или коснуться тайны самой сокровенной. Говорят, их перед казнью обрили: митрополита Вениамина, архимандрита Сергия и двух профессоров: Ивана Михайловича Ковшарова и Юрия Петровича Новицкого - и головы им обрили, и лица. Если так, то скорее всего это было связано с каким-то мстительным и подлым стремлением их не только убить, но и унизить - что для Петра Ананьевича Красикова, например, одного из главных убийц и обвинителей было бы совершенно в порядке вещей. Передают, кроме того, что всех четверых вырядили в лохмотья, чтобы внешний их вид на всякий случай изменить до неузнаваемости.

Но если так, то предсмертное их бесчестье от убийц уподобилось бесчестью, пережитому Христом перед Его Голгофой.

"И плевали на Него, и взяв трость били Его по голове" (Мф.27;30).

Терновый венец Господа лег на их обритые головы.

Впрочем, пусть даже ничего этого не было - ни лохмотьев, ни тюремного брадобрея с тупой бритвой. Никакое рубище не может унизить так, как сам суд с его бесстыдным извращением правды и намеренным неправосудием. "Мозолистая рабоче-крестьянская рука" (из речи обвинителя Смирнова) в течение месяца сжимала им горло, и в ночь с 12 на 13 августа они перестали дышать. Мученики по сути, в устах молвы они обрели необходимый для сердечного умиления последующих поколений образ мучеников и невинной своей кровью подтвердили некогда сказанное апостолом: "сеется в уничижении, восстает в славе" (1 Кор.,15; 43).

Событие мученичества столь сильно и глубоко потрясает народную душу, что она почти прозревает подробности трагической августовской ночи - как без малого тысячу лет назад увидела она слезы на лице Глеба и услышала трогательную его речь, не остановившую, однако, нож Торчина. Будто бы появился вскоре некий солдат из конвоя и под великой тайной рассказал близкому себе человеку, что митрополит непрерывно молился, а Юрий Петрович на краю могилы отдал кому-то из команды серебряные часы и прядь своих волос - с просьбой передать дочери. При этом будто бы он плакал (что, по мнению Ксении Георгиевны и ее детей, на него совершенно не похоже). Говорят также, что у кого-то хранится иконка, на обратной стороне которой поставили свои подписи все приговоренные к смертной казни.

Разыскать эту иконку пока не удалось.

Над безымянными могилами взошла новая жизнь.

Помимо надписанной смертниками тюремной иконки бесследно исчезли подаренный Юрию Петровичу при их свидании Патриархом Тихоном образ Христа Спасителя ("На ткани. Рисованный", - не колеблясь сказала дочь святого) и принадлежавшее Новицкому прекрасной работы маленькое распятие черного дерева. (Руками Ксении Леонидовны Брянчаниновой оно было передано адвокату Равичу, наотрез отказавшемуся от всякого вознаграждения и согласившемуся принять лишь изображение Креста с пропятым на Нем Христом, - быть может, с тайной надеждой, посещающей даже и людей неверующих, что крестными страданиями Господа избавлен будет от смертной муки Юрий Петрович Новицкий, и - может быть! - с ему самому неясным еще предчувствием ожидающей его участи. Надежда Михайловна, его дочь, это распятие помнит и говорит, что оно исчезло после разгрома тридцать восьмого года). Сохранилось зато деревянное пасхальное яйцо, подаренное Ксении Георгиевне митрополитом Вениамином.

"Ксения Георгиевна, а митрополита Вениамина вы помните?" "Единственное, что могу вам сказать, что папа раза два, наверное, посылал меня с записками... Причем говорил, что только лично в руки..." "Вы ходили в Александро-Невскую лавру?" "Да". "Вас встречал келейник?" "Да... Выходил монах. Но поскольку папа говорил: лично! ты меня слышишь? ты меня понимаешь?! - я говорила: я не могу, мне надо передать лично. Скажите, что от Юрия Петровича. И меня впускали... Очень хороший, седой человек, добросердечный такой... Подойдет и поздоровается... и благословит. Видно было, что хороший человек". "Кого вы еще помните?" "Чукова... (Настоятель Казанского собора, с 1945 г. - митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий - Авт.) Богоявленский как-то приходил к папе... Папа мне сказал, что это настоятель Исакия... Понимаете ли в чем дело... По-видимому папа старался, чтобы меня эти дела не затрагивали. Это первое. И второе. На тот случай, когда они приходили, мне было строго сказано, чтобы нос не совать". "Как вы думаете, для Юрия Петровича арест был неожиданностью?" "Конечно! Никто из нас не ожидал..."

Приснившийся мне однажды карлик Александр Васильевич Димитриев был родственник Лидии Александровны Димитриевой, дочери мыслителя и христианина Александра Александровича Мейера.

Ей девяносто лет, она живет возле Московского вокзала, в коммунальной квартире, где занимает одну, но, правда, просторную комнату.

Своею жизнью в Боге и своей непрекращающейся осанной Ему она вызывает в душе щемящее чувство, в котором необыкновенная к ней нежность соседствует с восхищением, а восхищение - с печалью. "Я просто Бога непрерывно благодарю, - трудно дыша и покашливая говорит она, - и хочу, чтобы все поняли, что сила Божия - любовь".

Она пылает ревностью о Боге и стремлением поделиться с миром открывшейся ей истиной - но с некоторых пор, став словно бы узницей своего маленького, высохшего тела, она довольствуется долгими беседами с теми, кто приходит к ней с вопросами и ждет от нее окончательных ответов. "Мне хочется, чтобы люди, уходя от меня, знали, что Бог любит каждого человека... Но - условие! - и самому любить. Если ты живешь в любви, то тебе нечего бояться... Вот у меня... Священники, которые меня исповедуют... всегда удивляются, что я им первым делом говорю: у меня нет никакого страха Божия. Они удивляются сперва, потом через некоторое время лучше меня узнают и понимают, что я... страх Божий не могу... считать... А ведь это считается основой! Нет... не основа... Не страх Божий, а вера в Его, Бога, любовь".

Во всем свете она, должно быть, единственный оставшийся в живых свидетель. Она помнит, как подъезжали к зданию филармонии, где заседал ревтрибунал, грузовики, в кузовах которых сидели и стояли обвиняемые. Помнит, как благословлял народ из кузова архимандрит Сергий, вскоре расстрелянный. Помнит, что впускали не с главного хода, а через кассы - с Михайловской улицы. "Пускали по пропускам. У меня был пропуск, мне адвокат достал... Фамилия? Я позабыла. Как только у меня спрашивают фамилию, у меня сразу память... Не пропускала ни одного заседания. Это... как сказать... вспоминались первые времена христианства. Их... наших заключенных... оттуда... со сцены, где сидели судьи, спрашивали такие глупости, таким издевательским тоном! - Тут она приподнялась над столом и заговорила голосом одного из судей, семьдесят лет назад терзавшего и тащившего в могилу невинных и чистых людей. - Чтой-то вы, образованный человек, и вдруг какими-то свечами занимаетесь!"

Я с новым восхищением и любовью на нее посмотрел. Удивительно! В подвале Лубянки один за другим читая двадцать семь томов дела "По обвинению Казанского и других", я выписал в том числе и это:

" Смирнов (он, правда, был не судья а главный обвинитель, что, впрочем, совершенно не меняет сути - Авт.): Что же вы, профессор, юрист с высшим образованием, полагали, что без вас отцы духовные не справились бы с приходскими делами? Новицкий : Этого не полагал, но я был всегда человек религиозный, и когда позволено было свободно идти на служение Церкви, то я пошел".

Я вычитал - а она собственными ушами слышала, запомнила и семьдесят лет спустя, чуть ли не день в день мне передала.

"Новицкий, - продолжала Лидия Александровна, и видно было, что все это для нее никогда не станет прошлым, никогда не уйдет и не отомрет, а всегда будет бесконечно живым, отзывающимся в сердце любовью и болью, - это была личность. Когда произошла вот эта самая... Погибельная , - помолчав и отдышавшись, грозно сказал она, - он решил, что церкви можно сохранить с помощью народа, который в эти церкви ходил. Вот церковь, ее закрывают... Новицкий людей объединил. Посылались им по квартирам, окружающим эту церковь, спрашивать: согласны ли вы считать себя прихожанином такой-то церкви? Организовать такое дело и создать приходы уже с определенной целью, чтобы спасти церкви, - это дело особо Божие. Особо Божие, - повторила она. - Апостолы были посланы, а он пошел сам. Очень представительный такой был человек, молодой еще, очень такой сдержанный, высокий, очень замечательный... Он объединил приходы. И к нам на квартиру... мы жили на Петроградской стороне... к нам приходит какая-то женщина и говорит: вот записываются для Владимирского собора... Вы согласны? Да, пожалуйста, говорю я, записывайте всю нашу семью Мейер. И вот он таким образом организовал церковную жизнь. Он не был ни архиереем, который обязан заботиться... он был простым... Нет, не простым. Не знаю, я его вспоминать не могу без слез. И когда я вижу эту картину... когда он стоит, около него два конвойных... Ему такую глупость говорят. А он исповедует веру - так, как, наверное, только исповедники в Римской империи. Его, конечно, приговорили".

Юрий Петрович передал дочери, что запрещает ей бывать в суде. Она подчинилась. Лишь однажды, в перерыве, ее привели в зал, и она смогла не только увидеть отца, но и поговорить с ним: в последний раз.

"Отец сказал мне: не верь, это всё неправда, я ни в чем ни виноват".

"Редакция "Известий" ВЦИК, гражданину Стеклову.

(Стеклов Ю.М. (Нахамкис) - главный редактор "Известий", член Президиума ВЦИК - Авт.).

Я прошу Вас о следующем. В 1915 г. в Петроградском Университете Вы держали у меня, тогда доцента Университета, экзамен; тогда же я, заведуя временно вместо секретаря факультета канцелярией юридического факультета, оказал Вам, если только припоминаете, небольшую и конечно ни к чему не обязывающую Вас помощь. Вы, конечно, может быть, и не помните всего этого, но я помню, и помню еще Вашу дочь, которую Вы тогда ко мне присылали. И вот теперь ради своей сироты дочери, я - вдовец, и, если меня расстреляют, она, 14-летняя, погибнет, а мне грозит расстрел по обвинению Петроградского Митрополита и части Правления православных петроградских приходов в сопротивлении при изъятии ценностей. Между тем изъятие ценностей прошло благополучно: и прошло так именно благодаря, в значительной части, моим стараниям. Я даже ездил в Москву, к Патриарху, доказывать ему, что все ценности можно отдать...

И вот я на скамье подсудимых пишу, ожидая смертного приговора. Между тем, могу ли я подлежать смертной казни по 62 ст. (заговор с целью свержения Советской власти - Авт.), когда пошел на службу Сов. власти еще в мае 1918... Я знаю, может быть, я никакого права не имею утруждать Вас, но ради своей сироты-дочери; я - вдовец - и после моего расстрела она останется одна. Ради нея прошу вас помогите. Простите, что позволил себе обратиться к Вам в эту тяжелую минуту моей жизни. Утопающий хватается за соломинку, а я хватаюсь за небольшое знакомство с Вами. - Примите еще во внимание, что я создал в Киеве суд по делам малолетних в 1912 г., в 1911 г. приют для детей ссыльно-каторжных, которые оставались сиротами. Неужели теперь моей дочери малолетней не оставят отца?!

Ю.П.Новицкий. 3.07.22 г."

Резолюция Стеклова (красными чернилами): "Срочно переслать тов. Калинину в дополнение к первому письму, посланному неделю тому назад. 14. 07. 22 г."

Добытые мною в архиве предсмертные письма Юрия Петровича с их пронзительной тоской о судьбе дочери и безответной мольбой о помощи вселили в меня горькую уверенность, что и Оксану затянул водоворот, погубивший ее отца, миллионы чистых и честных душ, всю Россию. Слава Богу, она осталась жива, и жизнь ее оказалась долгой и вполне счастливой.

Для меня несомненно, что спасена она была молитвами своего мученика-отца, с которой он обращался к Господу и Пресвятой Его Матери из тюремной камеры, а также его постоянным ходатайством за нее непосредственно на Небесах.

Предназначенную Ксении Георгиевне церковную лепту похищала, как мы знаем, бабушка. Впоследствии же Церковь или потеряла из вида, или позабыла дочь раба Божьего Георгия, что, принимая во внимание надвинувшуюся на русскую землю беспросветную ночь, было совсем неудивительно. Однако и потом, когда чуть рассвело и Церковь получила возможность перевести дух, мало кто вспомнил, что у Юрия Петровича, жизнью и смертью подтвердившего свою верность Христу, осталось в этом мире единственное и любимое дитя. После войны, правда, пригласил ее Чуков - уже митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий. Она приехала в Лавру, он принял ее в архиерейских покоях на втором этаже - скорее всего там же, где вручала она отцовские письма митрополиту Вениамину.

"Ну что я вам могу сказать, - вздохнула Ксения Георгиевна. - Он очень хорошо меня встретил и спросил, не нуждаюсь ли я... Вы знаете, мне было очень обидно. Боже мой, думаю, сколько лет прошло, и ты ни разу не пикнул ни о чем! А тут я уже зарабатывала прилично, была замужем. Муж у меня был деканом факультета лесотехнической академии. Поэтому я... И он мне что-то там передал... вот... это было в пасхальные дни... яичко. Где-то оно есть. А в яичке было двадцать пять рублей".

Лет десять спустя Ксению Георгиевну снова пригласили в Лавру. Митрополит умер, упомянув ее в своем завещании. Я спросил: "Что же он вам оставил в память о дружбе с вашим отцом?" "Не знаю, - ответила Ксения Георгиевна, и мне показалось, что даже с непривычной для нее резкостью. - Потому что я не поехала. Отказалась".

Осталось теперь, может быть, самое главное - к чему шаг за шагом приближался я в этой части моего повествования и что, будучи на первый взгляд всего лишь фактом судьбы Ксении Георгиевны, в конечном счете открывает себя как сердцевина общероссийской драмы, в которой поколение за поколением со слезами, проклятиями, бешенством, отчаянием и восторгом участвует до самыя до смерти (так некогда отвечал протопоп Аввакум на бесхитростный вопрос терпеливой своей жены: "До самыя до смерти, Марковна!"). И нам, ныне живущим, этой участи не избежать.

Итак.

"Ксения Георгиевна, Юрий Петрович заботился о вашем религиозном воспитании?" "Он приучал меня утром молиться". "Молитвы помните? "Отче наш", например..." "Я тут как-то пробовала вспомнить... Отче наш иже еси на небесех... - она коротко рассмеялась. - И все. Да... А вечером уже не очень. В зависимости от того, как, в каких обстоятельствах я засыпала". "А в церковь ходили вместе с отцом?" "Только вы знаете, в очень большие праздники". "А в какую церковь?" "Мы, когда жили на Чайковской теперешней... на Сергиевской... а в конце Сергиевской так и называлась - святого Сергия. Теперь там на месте церкви стоит дом. На ее фундаменте... Я в эту Сергиевскую церковь, - помолчав, проговорила она, - пока суд был... бегала просто каждый день... свечки там ставила... молилась". "И когда вы... - спросил я, с мучительной осторожностью подбирая слова и более всего страшась, чтобы возникшая в потревоженном ее сердце милая тень не оставила по себе новой раны, -... узнали..." "Ужасно было, - скупо ответила Ксения Георгиевна. - Жить не хотелось". Я продолжал с мягкой настойчивостью: "И, наверное, к этому времени вы относите разрыв личной связи с Богом?" "Да. Пожалуй. Я слишком, понимаете ли, верила, что должно быть спасение. А его не было. И во мне, вы знаете, как обрезало. И потом - всё".

Таким образом, опытом собственной жизни и веры будучи подведена к вопросу: если Бог есть, как может он допускать зло? - Ксения Георгиевна в четырнадцатилетнем возрасте раз и навсегда отказала Творцу в праве на существование.

Ужас овладел ею на краю вдруг открывшейся перед ней пропастью.

В светлые дни и ночи июля двадцать второго года летела к Небесам омытая слезами ее молитва. Ему, Творцу и Вседержителю, чьей мощью устроен мир, - что стоило Ему сохранить родную ей жизнь? Бог, Отец всех живущих и умерших, - отчего не пощадил Он ее ни в чем не повинного отца? Создавший небо и землю, воздвигший горы и наполнивший моря - почему не оградил его необоримой Своей силой? Она была слишком слаба, чтобы, превозмогая боль, воскликнуть: "Слава Богу за всё!"; слишком несчастна, чтобы попытаться смирить гнев и отчаяние своего сердца; и слишком сокрушена, чтобы в проявлениях божественной воли понять зло всего лишь как преходящее условие дарованной человеку свободы.

Она замкнула уста для молитвы и сердце - для общения с Богом.

Насилие, совершенное над ее отцом, вырвало неокрепший росток веры из ее души. Постепенно другая вера овладела ею, и дочь растерзанного Советской властью мученика и страстотерпца стала в конце концов полноценным советским человеком, убежденным сторонником коммунистической идеи и твердой атеисткой, не крестившей своих детей и воспитавшей их в материализме и неверии.

Больше того: она вступила в партию. Событие это произошло в 1943 году, блокада была еще не прорвана, и единодушно проголосовавшее за Ксению Георгиевну собрание проходило в бомбоубежище. Юрий Иванович, ее сын, также был обладателем партийного билета, а Мария Ивановна, ее дочь, объяснила мне, что хотя и не была коммунисткой, как мама, сейчас готова вступить в партию, ибо искренне считает коммунистическое общество самым справедливым.

Беседуя с Ксенией Георгиевной и ее детьми, я, может быть, впервые с такой бесспорной очевидностью ощутил реальность понятия советский народ . Дочь святого и его внуки были именно советские люди во плоти и крови (а вовсе не вымороченные порождения партийного агитпропа) - с чисто советским отношением к прошлому и настоящему, с классической советской убежденностью в правоте своих взглядов, со стремлением воспитанной в советском духе интеллигенции непременно обособить культуру от религии, объявить икону и храм самодостаточными художественными ценностями, бесчувственно вырывая их при этом из материнского лона Церкви.

Советский человек до такой степени любит Советскую власть, что не смеет огорчить ее отказом в жертвоприношениях.

"Ксения Георгиевна, вы простили Советской власти убийство своего отца?" "Да. Я считаю, что в тот момент, наверное..." Тут она чуть запнулась, но Мария Ивановна, не колеблясь, продолжила: "Неизбежно было". "Да", - одобрила дочь Ксения Георгиевна. "Не наш дед, - заметила Мария Ивановна, - так другой какой-нибудь". "Да", - снова кивнула Ксения Георгиевна. "Я вообще, - сказала ее дочь, - стараюсь думать про деда, как про живого человека, который! - она возвысила голос, тем самым, должно быть, привлекая наше особенное внимание к дальнейшим своим словам, - как нам всегда говорили, считал, что интеллигент должен нести свой крест".

Хорошо это? Плохо? Нелепый вопрос. Хорошо ли быть русским? немцем? евреем? Точно так же не хорошо и не плохо быть советским и принадлежать к этой почти нации, зачатой, правда, в результате отвратительного насилия.

Родившиеся на свет несчастные дети тут ни при чем. И те, кто оскорбляют их презрительной кличкой "совок", лишь обнаруживают в своих жилах избыток странной советской крови.

В известном смысле на Ксении Георгиевне остановились часы русской истории. Разрыв с верой отца означал, что связывающую времена и сплетенную из религии, культуры и предания драгоценную нить обрубил удар остро наточенного топора.

Пропасть легла между новомучеником и его дочерью, между Россией той и Россией этой , которая, подобно Ксении Георгиевне, стала советской.

Мост развели. Уходит из-под ног наспех сооруженная зыбкая переправа.

"НАЧАЛЬНИКУ Д.П.З.

Петрогубревтрибунал настоящим разрешает свидание гр-нам БРЯНЧАНИНОВОЙ КСЕНИИ ЛЕОНИДОВНЕ и НОВИЦКОЙ КСЕНИИ ГЕОРГИЕВНЕ с осужденным НОВИЦКИМ ЮРИЕМ ПЕТРОВИЧЕМ во вторник 15 августа с.г."

Двумя днями раньше он был уже расстрелян и зарыт в до сих пор неведомой могиле - вместе с митрополитом Вениамином, архимандритом Сергием и Иваном Михайловичем Ковшаровым.

Семьдесят лет спустя в Ленинграде стояло жаркое лето, сиял купол Исаакия, и в Александро-Невской лавре требовательно кричал полупьяный нищий: "Положи мне копеечку!"

Отчего так смутно, так тяжело душе моей? Отчего иссякает в ней надежда? И отчего моя печаль о Ксении Георгиевне куда сильней, чем по отце ее, посеченном свинцом?

Слезы кипят.

Или правду вымолвил протопоп Аввакум?

ВЫПРОСИЛ У БОГА СВЕТЛУЮ РОСИЮ САТОНА, ДА ЖЕ ОЧЕРВЛЕНИТ Ю КРОВИЮ МУЧЕНИЧЕСКОЮ.

Вав. Хронограф (продолжение). Патриарх уходит.

Вернувшись в Петроград, Юрий Петрович обнаружил в настроении властей резкую перемену. Достигнутые ранее договоренности утратили всякое значение. В Помголе, куда Новицкий поспешил явиться для уточнения совместных действий, его приняли с нескрываемой холодностью и дали понять, что он как представитель митрополита превратно истолковывает свои обязанности. Его дело - готовить изъятие, а не обсуждать план пожертвований.

Одиннадцатого марта (по моим соображениям - утром) встретились: митрополит Вениамин, с одной стороны, Юрий Петрович Новицкий, священники Чуков, Чельцов и Егоров, с другой. Вопрос они перед собой поставили классический: что делать? Была, должно быть, некая растерянность... Я подозреваю даже тягостное молчание, возникающее в тех случаях, когда противостоящая грубая сила, не внемля доводам совести и разума, гнет своё.

Догадка: утром 11 марта они, может быть, впервые почувствовали, что над их головами уже занесен топор.

Была огромная потребность в действии - но с учетом всех обстоятельств оставалась всего лишь одна возможность: снова обратиться к власти.

Так появилось второе заявление митрополита от 12 марта

1922 года - на сей раз адресованное в Петроградский губисполком. После напоминания об условиях, при исполнении которых Церковь готова пойти даже на жертву священных сосудов, следовало шесть пунктов. Приведу (в сокращении) три последних:

"4. Настаивая на предоставлении Церкви права самостоятельной организации помощи голодающим, я исходил из предположения, что нужды голодающих столь велики, что Церковь вынуждена будет, при развитии своей благотворительной деятельности отдать на голодающих и самые священные предметы свои, использовать которые, по канонам и Св. отеческим примерам только и может непосредственно сама Церковь.

5. Если бы указанное в сем предложение мое о предоставлении Церкви права самостоятельной организации помощи голодающим Гражданскими Властями было принято, то мною немедленно был бы представлен проект Церковной организации помощи голодающим на рассмотрение и утверждение его Гражданской властью. Если же такого согласия не последует, и ... Церкви не будет предоставлено права благотворения и в ограниченной форме, то тогда мои представители из Комиссии будут мною немедленно отозваны, так как работать они мною уполномочены только в Комиссии Помощи Голодающим, а не в Комиссии по изъятию церковных ценностей, участие в которой равносильно содействию отобрания Церковного достояния, определяемому Церковью как акт святотатственный.

6. Если бы слово мое о предоставлении Церкви права самостоятельной помощи голодающим на изъясненных в сем основаниях услышано не было, и представители Власти, в нарушение канонов Св. Церкви приступили бы, без согласия ее Архипастыря, к изъятию ее ценностей, то я вынужден буду обратиться к верующему народу с указанием, что таковой акт мною осуждается, как кощунственно-святотатственный, за участие в котором миряне, по канонам Церкви, подлежат отлучению от Церкви, а священнослужители - извержению из сана".

Подписано: Вениамин, Митрополит Петроградский.

Круглая печать со словами: Митрополит Петроградский и Гдовский и восьмиконечным крестом посередине.

Прибавлю, что в эти же дни (поскольку изъятие кое-где уже началось) питерские священники получили своего рода памятную записку митрополита: "Для руководства духовенству". В ней, в частности, было сказано:

"В виду участившихся случаев посещения действующих и закрытых храмов разными лицами для проверки храмовых описей и даже изъятия священных предметов, преподаются следующие руководственные указания , как поступать в таких случаях.

...6). Св. сосуды и освященные предметы священник по церковным канонам и распоряжению Церковной власти не может отдать посетителям. Если же они будут настойчиво требовать, то он должен заявить: берите сами. В самом акте изъятия должно быть отмечено, что перечисленные церковные священные предметы взяты были самими посетителями".

Первая часть трагедии близилась к своему завершению.

Подведем под ней итоговую черту.

Итак: тайных и явных призывов к сопротивлению - не было.

Отказа от участия в помощи - не было.

Попыток обвести власть вокруг пальца - не было.

Было стремление к сотрудничеству и сознание, что только добровольная жертва примирит народ с утратой дорогих ему святынь. Было (у Вениамина) ясное, цельное и совершенно церковное понимание сути вопроса: в пожертвовании идем вплоть до священных сосудов, изъятию всего лишь подчиняемся. При этом ни один верующий и тем более - клирик содействовать опустошению храмов не может. Хотите брать - берите; мы со скорбью отойдем в сторону.

Незамедлительно подняли зловещий вой советские газеты - как петроградские, так и центральные, московские. Секретное письмо Ильича соратникам по уничтожению России с указанием стрелять священников в возможно больших количествах, последовавшие вслед за тем тайные постановления партийного синедриона обязали вышколенную большевиками печать "взять бешеный тон". По первой же команде она с остервенением кинулась на Церковь. В опубликованном "Известиями" "Списке врагов народа" Патриарх Тихон был поставлен номером первым; далее шли имена десятков священнослужителей - в том числе митрополита Вениамина. Петроградская "Красная Звезда" изобразила митрополита сидящим на сундуке с деньгами, сопроводив сию карикатуру подписью: "Митрополит Вениамин угрожает". Газеты изощрялись, представляя Вениамина в виде Кощея и внушая читателям, что он не желает поделиться с голодающими даже копейкой из накопленных Церковью несметных сокровищ.

Вслед за тем появилось в "Известиях" письмо 12-ти.

Семь протоиереев, четыре священника и один дьякон, объявившие себя "Петроградской группой прогрессивного духовенства", высказали в этом письме свое мнение о том, как должна помогать голодающим Церковь.

Замечу здесь, что всякий, кто обращает взгляд в прошлое с единственным и чистосердечным желанием восстановить всю его правду, не обнаружит ровным счетом ничего предосудительного и тем более противоцерковного в послании двенадцати.

(Количество подписавших, сдается мне, определено было не без честолюбивого умысла, и к одиннадцати иереям присоединен был дьякон для создания первоапостольской полноты. Не обошлось, я думаю, и без впечатлений, навеянных новейшей литературой, - главным образом, еще памятной всем поэмой Александра Блока).

"В частности, по вопросу о церковных ценностях мы полагаем, что нравственный, христианский долг наш идти на эту жертву. Ведь в принципе на это благословил нас и патриарх Тихон и митрополит Вениамин и другие архиереи. Верующие охотно придут на помощь государству, если не будет насилия. ...Верующие отдадут, если надо, даже самые священные сосуды, если государство разрешит церкви под самым хотя бы строгим контролем им самим кормить голодных..."

С таким, по духу вполне вениаминовским обращением выступили двенадцать - с той, правда, разницей, что они переступили некую, до сей поры в церковном мире заповедную черту и в полный голос обличили священнослужителей и мирян, бессердечно отказывающих в хлебе изнемогающим от голода соотечественникам. "Думается, что среди именно этой части церковников господствует злоба, которая явно свидетельствует об отсутствии в них Христа".

Двенадцать , кроме того, защитили тех, кто с "апостольской ревностью" высказался за жертву церковных ценностей для спасения погибающего народа. "Молва недобрая и явно провокационная объявляет лиц священного звания, так мыслящих, предателями, подкупленными врагами церкви".

Числом, так сказать, двадцать второго года, его весны и теплых предпасхальных дней двенадцать , повторяю, упрекнуть было не в чем или почти не в чем. Правда, Юрий Петрович Новицкий при встрече на правлении указал одному из подписавших письмо (и его, несомненно, главному автору), протоиерею Александру Введенскому на воздвигнутую властью стену, о которую разбиваются все попытки митрополита принять участие в великом деле спасения людей от голода. Задним же числом, числом, к примеру, тех дней, когда, боясь, что меня вот-вот выпрут из подвала, я с утра до вечера гнул спину над томами следственного дела, швырять камни в "группу прогрессивного духовенства" стало для нынешних церковных и околоцерковных деятелей как бы признаком хорошего тона и ревностного стояния за историческую правду и чистоту православия.

Примерять апостольские сандалии и в то же время именовать себя "прогрессивным духовенством" было, разумеется, верхом безвкусицы.

Впрочем, отсутствие художественного вкуса, являющееся наряду с насилием над личностью одним из родовых признаков советской эпохи, в двадцать втором еще казалось бунтом и освобождением парохода современности от барахла обветшавших понятий и ценностей.

Но если даже литература нуждается в опорах более устойчивых, чем одно лишь огульное отрицание господствовавших в ней ранее законов, то что нам сказать о религии с ее безусловной укорененностью в вечном? Какой-нибудь плодовитый, но вполне бездарный труженик пера, покоя собственное самолюбие, может отклонить упреки в мертвящей скуке своих сочинений горделивым указанием на их никем пока непонятое новаторство, но, Господи помилуй, какого рода и сорта объяснения можно найти для "прогресса", бочком протискивающегося в церковные врата?

Однако вовсе не из-за этого нынешний суд над двенадцатью и их единомышленниками столь беспощадно-суров. Давно подвешенный к ним и оповещающий весь белый свет об их религиозной проказе колокольчик вызванивает всего лишь одно слово: обновленцы.

= предатели.

Так ли это? Или (точнее): всегда ли и вполне ли это так?

До подвала я бы, скорее всего, знак равенства утвердил.

Чем ограниченней знания - тем уверенней суждения.

Теперь противоречивые чувства одолевают меня; смущают открывшиеся мне многочисленные pro и contro ; и за редкими исключениями у меня теперь недостанет решимости произнести по поводу какого-нибудь обновленческого деятеля грозное: "Рака !" Да и где вы отыщите, милостивый государь, предполагаемый мой читатель, нечто человечески-однотипное в массе людей, объединенных некоей руководящей идеей или верой, - разве что на съезде Коммунистической партии Советского Союза. И то, скажу я вам, среди стаи партийных волков и шакалов встречались и там в сущности своей недурные люди, честные работяги, мастера богатых уловов и глубокого бурения, за чистую монету принимавшие параноидальное вранье отчетных докладов. Вот почему, несмотря на выжженное непримиримыми руками на обновленческой Церкви клеймо, я берусь утверждать, что наряду с клириками, охотно продавшими душу большевикам, и епископами, ради чечевичной похлебки отринувшими свое христианское первородство, наряду со священнослужителями, мытьем или катаньем превращенными Тучковым и его ребятами во властеслужителей (с победной усмешкой докладывал сей товарищ наверх - Менжинскому: "мы имели на соборе (обновленческий собор 1923 г. - Авт.) до 50% своего осведомления и могли повернуть собор в любую сторону"), - одним словом, наряду с пеной , поднявшейся на поверхность взбаламученного церковного моря, здесь оказались истинные христиане, поборники веры и ревнители евангельской чистоты.

В большевистских вождях мы вынуждены отметить нечто инфернальное еще и потому, что искреннее стремление к исправлению церковной жизни они с необыкновенной ловкостью направили на разрушение Церкви.

Возвращаюсь к двенадцати.

Был, например, среди них священник великого религиозного вдохновения - о. Александр Боярский; был другой - наделенный блестящими способностями, проповедник Божьей милостью, согретый особенным вниманием митрополита Вениамина (митрополит крестил его сына), но в Церкви все-таки более любивший не Христа, а самого себя: о. Александр Введенский; был и третий, честолюбец с недоброй душой, основатель "Живой церкви", едва ли не самый страшный из обвинителей Вениамина в трибунале: о. Владимир Красницкий.

Особенности его натуры служат нам неким увеличительным стеклом, позволяющим в мельчайших подробностях разглядеть изначальную ущербность идеи родственного союза государства и Церкви, их, если хотите, брака - с последним и решающим словом в нем всегда принадлежащим власти светской. (Есть любители порассуждать о симфонии , якобы существовавшей некогда в Византии и во времена Алексея Михайловича и Патриарха Никона - в России. Историческая натяжка. Сон золотой. Чем теснее сближается Церковь с государством - тем больше Она изменяет Своему Основателю).

Была власть царская - о. Владимир Красницкий старался ради нее. Настала власть советская - он тут же похерил свой монархизм и стал едва ли не коммунистом.

"Основные положения ячейки сочувствующих Р.К. Партии из православного духовенства.

1.Мы, нижеподписавшиеся, принимаем всю программу Р.К. партии (большевиков), кроме изложенной в $ 13 обязанности участвовать в "самой широкой антирелигиозной пропаганде".

2 .Мы считаем, что Р.К. партия действительно служит интересам трудящегося эксплуатируемого класса и по долгу совести желаем поддержать советскую рабоче-крестьянскую власть, проводящую программу партии - своим пастырским авторитетом и теми средствами, которые предоставляют нам наши знания православных священнослужителей.

Священник В. Красницкий, сотрудник политотдела Петроградского укрепленного района".

Он всячески обхаживал новую власть, стремился преподать ей ценные советы и сделаться ее ближайшим конфидентом.

Он ей не переставая шептал секретными записками:

"О направлении политики Советской власти в отношении к Православной Российской Церкви.

Реальная политика государственной власти для достижения положительных творческих результатов должна руководствоваться не только общими теоретическими и принципиальными соображениями, но считаться и с наличной действительностью и проводить свои намерения в условиях реальной жизни, приспособляя к своим целям пригодные элементы и устраняя враждебные.

Церковь православная как организация стоит против социальной революции. В настоящее время гражданской войны православное духовенство во главе с преосвященным Андреем князем Ухтомским, епископом Уфимским, идет вместе с войсками Колчака.

Православный приход (по Уставу, принятому Собором) сорганизован как социальная ячейка с определенной задачей конспиративного противостояния революционному движению.

Строительство новой свободной жизни русского и вместе с тем мирового общества должно начаться с реформы церковного быта, с действительной реформы православного прихода.

12.07. 1919 г. Свящ. В. Красницкий".

За три года до убийства Вениамина о. Владимир получил письмо от одной из своих прихожанок.

Он его не только прочел, но и передал куда следует.

Иначе как бы оно оказалось в архиве, где я его списал в мою тетрадь.

"Уважаемый отец Красницкий.

Решаюсь Вам писать не будучи лично знакома с Вами.

Пишу Вам по поводу Вашей проповеди в воскресенье, поразившей меня необычайно.

Я вдова академика, бывшего известного ученого, как в России, так и вне ее; здесь, в Вашем приходе, я недавно, т.к. нет еще года с кончины моего мужа и сюда приехала лишь с половины июня.

Я не имела и не имею решительно никакой причины защищать капитал: но одно могу сказать, что я была и есть убежденная христианка; христианка не по имени только, но по все-му своему глубочайшему сознанию, и люблю поистине Господа всем сердцем моим, и всею душою моею, и всем разумением моим...

Ваша проповедь, батюшка, глубоко задела и оскорбила меня как христианку.

В самый храм и в проповеди священников проникла уже нетерпимость и политика, растерзавшая и погубившая наше несчастное Отечество.

Самый смысл сказанного Вами был ужасен, т.к. слова Апостола были искажены софизмом; это был почти что призыв: "Долой буржуев". Сколько бы ни старались, и раньше, и теперь перетолковывать слова Спасителя и Его Апостолов, применяя их к какой бы то ни было политике, старой либо новой, все равно, это не истина, а натяжка; и Христос, и Его Апостолы всегда были чужды политики с ее неправдами и насилиями.

Конечно, софизмами можно доказать, что надо у НН отобрать его имущество, сделать его нищим, и распределить это имущество между десятью другими НН, к чему стремится и чему учит социализм; но чего никогда не проповедывал Христос. Право, довольно с нас и так ненависти, крови, довольно мы страдаем, чтобы еще с церковных кафедр утверждать и узаконять насилие. Толпа, которой проповедуете Вы, далека от совершенства и от какой бы то ни было любви к ближнему, и из Ваших слов она вынесет лишь то, что правы те, кто отбирает чужое достояние (в большинстве случаев даже не богатство, а лишь достаток, приобретенный трудом) для равного распределения земных благ. Но равенство социализма и равенство, о котором говорит религия, совершенно различны. Социализм, который так усердно внедряют в умы невежественных людей, есть религия одной лишь "плоти".

Нельзя служить одновременно Богу и социализму, точно также, как нельзя служить Богу и Маммоне.

9.10. 1919 г. Вдова академика О.М. Фаминцына".

Надеюсь, что ей дали умереть по-христиански и что с миром отпускал ее в жизнь вечную пастырь добрый, а не перевертыш в рясе.

В Москве тем временем все туже стягивалась петля вокруг Патриарха Тихона. Пытаясь ее ослабить, в апреле он выпустил обращение к епархиальным архиереям (написал собственноручно):

" Как стало известно, что проведение в жизнь Декрета об изъятии церковных ценностей сопровождается в некоторых случаях нежелательными явлениями. Прихожане, побуждаемые, несомненно, ревностью о храме Божием, но ревностью, неправильно понимаемою, допускали активное противодействие представителям власти, причем иногда это противодействие принимало формы прямого насилия и даже кровопролития. Едва ли нужно напоминать, что все подобные действия, противные духу христианского учения, и всякие подстрекательства к ним я категорически осуждаю. При этом считаю своевременным предупредить и против таких явлений, когда разные неответственные личности пользуются возбужденным состоянием православной массы и направляют это возбуждение против известной какой-нибудь национальности, например, евреев. ... я приглашаю епархиальных архиереев преподать подведомственному им духовенству и пастве архипастырские указания в вышеизложенном духе, всячески предупреждая их против нежелательных выступлений и располагая их к посильной помощи голодающим, в особенности увещевая к сему тех, чья неумеренная ревность иногда приводит к совершенному отказу выделить что-либо из церковного достояния для указанной цели. К тем же, кто и после сего не подчинится руководственным указаниям своего архипастыря, должны быть применяемы меры архипастырского воздействия".

Рука была точно Патриарха; я узнал бы его почерк из тысячи. И подпись его. Но прибавление в скобках мирского имени: Василий Беллавин наводило на мысль, что всё время, пока Святейший писал это обращение, за его спиной стоял некто - скорее всего, сам Евгений Александрович Тучков, в конце концов убедительно попросивший Василия Ивановича для верности указать подлинную свою фамилию, а не монашеский псевдоним.

Из западни, однако, назад хода не было. Московский революционый трибунал 5 мая 1922 г. постановил: "Привлечь граждан Беллавина и Феноменова, именуемых организацией "Православная иерархия" первый: патриархом Тихоном, второй - архиепископом Никандром, к судебной ответственности". "...они, - сказано в постановлении, - разработали план компании по противодействию изъятию церковных ценностей и составили воззвание к населению, которое Беллавин Василий Иванович, он же патриарх Тихон, скрепил своей подписью, и распространили через низшие ячейки своей организации для оглашения среди граждан, чем вызвали многочисленные эксцессы и столкновения между введенными в умышленное заблуждение гражданами и представителями советской власти".

Опускаю допросы Патриарха, которые в апреле-мае двадцать второго с неослабевающим большевистским напором то поочередно, то скопом вели Менжинский, Самсонов, Красиков и Тучков. (Секретарь записывал: "Протокол допроса гражданина Беллавина, так называемого патриарха Тихона").

Приведу только один:

"Тучков: Осуждаете ли вы российское духовенство, которое ведет агитацию, направленную против изъятия церковных ценностей?

Патриарх: Осуждаю в смысле открытой агитации.

Примечание (рукой Святейшего): Открытой агитацией я считаю, если священнослужитель по собственной воле и желанию распространяет свои мысли, направленные против изъятия церковных ценностей, в любом месте. Не осуждаю агитацию такую, которая выражена священнослужителем на задаваемые ему вопросы верующих с просьбой разъяснить им церковные правила и учения по сему поводу.

Тучков: Что вы намерены предпринять в отношении тех священнослужителей, кои вели и ведут агитацию против изъятия церковных ценностей и тем самым не желают подчиняться декрету советской власти об изъятии?

Патриарх: По этому поводу рассылается циркулярное распоряжение по епархиальным архиереям, чтобы последние разъяснили своим подведомственным священнослужителям, что в случае, если они поведут агитацию против изъятия церковных ценностей, будут предаваться церковному суду.

Тучков: Что вы намерены сделать со священнослужителями, кои производили и производят хищение из храмов ценностей?

Патриарх: Таких лиц предавать церковному суду, который налагает соответствующее наказание, как то: лишение места, запрещение священнослужения, извержение из сана".

Разговора на равных, которого стремился держаться Патриарх, не получалось. Они обвиняли - он безучастно кивал. Да, Антоний Храповицкий "является заклятым врагом рабоче-крестьянских трудящихся масс России"; да, "письма от беглого контр-революционного духовенства я получал через иностранные миссии - латвийскую, эстонскую, финляндскую и польскую"; да, действия заграничного православного духовенства "осуждаю"...

"Расписка.

Настоящую расписку начальнику секретного отдела ГПУ товарищу Самсонову даю в том, что приговор Московского ревтрибунала от 5.05.1922 г. о привлечении меня к судебной ответственности мне объявлен.

Патриарх Тихон (Беллавин).

9.05.1922 г."

"Подписка.

Я, нижеподписавшийся, гражданин Беллавин, даю настоящую подписку секретному отделу ГПУ в том, что без разрешения последнего обязуюсь из Москвы никуда не выезжать. При перемене адреса обязуюсь поставить о том в известность секретный отдел ГПУ, и по первому требованию последнего обязуюсь явиться в здание ГПУ для дачи показаний в связи с привлечением меня к ответственности согласно постановления Московского ревтрибунала от 5.05. 22 г.

9.05. 22 г. Москва.

Патриарх Тихон (Беллавин)".

Церковная власть шаталась под ударами власти советской.

Из Питера в Москву поспешило "прогрессивное духовенство" - церковную власть захватить.

В понедельник, 9 мая (по новому стилю) в столицу прибыли: священники Введенский и Белков и примкнувший к ним псаломщик Стадник.

Красницкий был уже в Москве.

Ударная группа "прогрессивного духовенства" насчитывала в те дни пять человек. К питерским священнослужителям присоединился московский: настоятель Гребневского (на Лубянке) храма и основатель журнала "Живая Церковь" Сергей Калиновский (вскоре сложивший с себя сан и сделавшийся штатным антирелигиозным лектором).

Четыре дня пронеслись в бурной деятельности.

К себе на Лубянку призывал Красницкого, Введенского и прочих сам Тучков и посвящал их в тонкости разработанного им плана церковного переворота.

Патриарх Тихон должен быть низложен; власть - до Собора примет на себя Высшее церковное управление; первые роли в нем режиссер из ОГПУ отводил "сменовеховским" (по определению Троцкого) попам .

Попы приняли план с воодушевлением и поздним вечером 12 мая, в пятницу, в сопровождении двух сотрудников ОГПУ явились на Троицкое подворье, где жил (в ту пору - под домашним арестом) Патриарх.

"Красиков: Когда вы беседовали ночью с патриархом Тихоном, то вы, очевидно, разъяснили ему, какая позиция создалась в церкви. Коренной ваш тезис был, что церковь до сих пор контрреволюционная.

Красницкий: Тихон уступил перед нами не только во имя этого, а потому, что ему было указано, что его управление развалило церковь в корне. Примером этого было указано на Киев, где произошел разрыв иерархии, где эта реакционная деятельность патриаршего наместника Михаила привела священников-малороссов к тому, что они вынуждены были сами посвятить себе епископа. Патриарх Тихон сказал: это ничтожные люди. Я говорю, хотя это ничтожные люди, но они произвели движение в Малороссии. Потом я указал на Пензу, где 2 архиерея друг друга отлучали...

Красиков: Вы доказывали и доказали повидимому, что он является игралищем в руках окружающей его контрреволюционной клики.

Красницкий: Я указывал, что его имя стало лозунгом контрреволюции. Мне пришлось также указать на Карловацкий собор..."

Введенский (по его рассказу Анатолию Левитину, почти два десятка лет назад вместе с Вадимом Шавровым мизерным тиражом издавшим в Швейцарии насыщенные драгоценными свидетельствами "Очерки по истории русской церковной смуты"):"После Красницкого стал говорить я. Был я тогда молод и горяч, считал, что я даже стену могу убедить. Говорю, говорю, убеждаю, а Патриарх на все отвечает одним словом: нет. Наконец, и я замолчал. Сидим мы против него и молчим. Но что же вы от меня хотите? спрашивает он. - Надо передать кому-нибудь власть, дела стоят без движения, - говорим. Подождите, встал и ушел в другую комнату; через пять минут выносит письмо Калинину, в котором он временно, на время заключения, передает власть одному из митрополитов - Вениамину или Агафангелу. "Я всегда смотрел на патриаршество, как на крест; если удастся когда-нибудь от него освободиться, буду благодарить Бога". - Благословил нас, и мы пошли".

"Красиков: Разрешите мне узнать, как обстоит сейчас дело с высшим церковным управлением?

Красницкий: В основе ВЦУ лежит резолюция Патриарха Тихона, данная на прошение 3-х священников из той группы, которая явилась к нему в ночь на 13 мая и получила от него отречение от управления. Он написал письмо на имя Калинина, что он передает управление и ставит во главе митрополита Агафангела. Мне пришлось ехать к Агафангелу в Ярославль, а три мои собратья, Белков, Введенский и Калиновский обратились к Патриарху Тихону с просьбой разрешить им принять дела патриаршего управления и пригласить к решению этих дел пребывающих в Москве преосвященных. Патриарх положил на этом резолюцию: означенным лицам принять это дело до прибытия митрополита Агафангела. Самой исторической волной предназначено было нам в полном смысле слова взять на себя высшее управление Российской православной церковью. В нем руководящую роль играет белое духовенство, и заместителем председателя Высшего церковного управления был выбран я - как организатор группы революционного белого духовенства "Живая Церковь". Тихон нам сказал: "Вы знаете, я никогда не искал патриаршества, и когда вы меня освободите от патриаршества, я буду вам чрезвычайно благодарен".

Говорил Святейший ночным посетителям о своем заветном желании снять куколь, или Введенский с Красницким приврали, не согласовав, однако свою ложь и не уточнив между собой: Бога ли собрался благодарить Патриарх за избавление от сана или лучших представителей "прогрессивного духовенства" - теперь уж никто не узнает. Но письмо Патриарха Калинину существует, я списал его из следственного дела гражданина Беллавина В.И. Вот оно:

"Председателю ВЦИК тов. Калинину.

Ввиду крайней затруднительности в церковном управлении, возникающей от привлечения меня к гражданскому суду, почитаю полезным для блага Церкви поставить временно до созыва Собора во главе церковного управления или ярославского митрополита Агафангела, или петроградского митрополита Вениамина.

Патриарх Тихон.

12 мая/29 апреля 22 г."

На том же листе:

"Действительность подписи п. Тихона (именно так: п. Тихона - Авт. ) удостоверяем.

Очевидцы:

протоиерей Александр Введенский,

священник Владимир Красницкий,

священник Ев.Белков,

священник С.Калиновский".

С письма сняли копию; очевидцы заверили и ее. Кроме них был еще один заверитель: "С подлинным верно. 12 мая 1922 г. Секретарь секретного отдела ГПУ".

Что означало свидание в патриарших покоях? Какой смысл имело подписанное Святейшим полуотречение? И что сулило оно Церкви и России?

Ответ в одном слове: раскол .

Как ни страшно для Церкви само событие раскола, какие бы трещины и до сих пор еще непереходимые пропасти не оставили по себе случившиеся за два тысячелетия потрясения церковных устоев, с какой бы ожесточенной непримиримостью не защищали свою правду вчерашние братья во Христе - всякое подобное противостояние есть и трагедия, и самозабвенный поиск истины Божией, и великий нравственный урок народам земли. В расколе всё крупно, подчас величественно. Про наших староверов написал Мельников-Печорский, но, худого слова о нем не говоря, лучше бы - Вильям Шекспир. Эпоха, характеры, страсти все для него. Боярыню Морозову уморили голодом, протопопа Аввакума гноили в яме, потом сожгли, а он, не уступив ни единого аза , в двух шагах от костра лаял Алексея Михайловича. Ну, и пропадай, глупый царишка, блядин ты сын. (Юрий Петрович Новицкий, по воспоминаниям дочери, Аввакума любил - и за жизнь, и за "Житие").

На кончике аввкумовского ногтя вполне уместится с десяток Красницких и столько же Введенских. Потому что их раскол не изнутри, а совне; не от сердца, а по наущению; не по вере, а по расчету. Их раскол - это огромная провокация, ставшая, однако, трагедией для тысяч вовлеченных в нее священников и мирян.

"Нелояльная к Советской власти часть Православной церкви - это 90% из 40.000 православных приходов. Мы страшно усложним работу ГПУ, которое будет поставлено перед таким множеством общин, что едва ли возможен правильный контроль над ними. Следует укреплять Высшее церковное управление. ВЦУ может не только наблюдать, но и агитировать, перевоспитывать массы в смысле создания в них лояльной государственной психологии. Лишаясь ВЦУ, государство лишается могучего аппарата громадного политического достоинства".

Это пишет Тучкову священник Красницкий.

Такова была цель их раскола - соединенными усилиями Церкви и ГПУ воспитать для советской власти несметные толпы рабов.

Всё чистое, христианское, самоотверженное в обновленчестве было в его низах; всё низменно-политическое, своекорыстное, угодливое - в его верхах. 13 мая они написали и на следующий день опубликовали в "Известиях" свою декларацию.

" Отказом помощи голодному церковные люди пытались создать государственный переворот. Воззвание Патриарха Тихона стало тем знаменем, около которого сплотились контрреволюционеры, одетые в церковные одежды и настроения".

Хитон Христа был разодран жадными руками.

Вернувшемуся в Петроград членом ВЦУ с особенными полномочиями Введенскому митрополит Вениамин с необыкновенной для него резкостью ответил отлучением от Церкви - до покаяния перед своим епископом.

"Петроградские священники, - сказано было в послании Вениамина к петроградской православной пастве, - протоиерей Александр Введенский, священник Владимир Красницкий и священник Евгений Белков, без воли своего митрополита отправились в Москву, приняв там на себя высшее управление Церковью. И один из них, протоиерей А. Введенский, по возвращении из Москвы объявляет об этом всем, не предъявляя на это надлежащего удостоверения Святейшего Патриарха. Этим самым по церковным правилам (Двукр. собор; прав. Вас. Великого) они ставят себя в положение отпавших от общения со святой Церковью, доколе не принесут покаяния пред своим епископом. Такому отлучению подлежат и все присоединяющиеся к ним".

Трибуналу Вениамин объяснял:

"Введенского я знаю я с 1918 года. По характеру должности он был одно время в большом приближении ко мне, я брал его в поездки, он совершал богослужения вместе со мной, и был хорошим проповедником. Но я вам уже показывал, что его поведение было неправильно, что он обвиняет всех в контрреволюции, тогда как мы не являемся контрреволюционерами. Кто же за это будет благодарить человека? До 6 марта Введенский действовал с моего 0 4благословения. С 6 марта я ему благословения не давал. Отлучил я его от Церкви за то, что три священника, никем не уполномоченные, не взявшие на это благословения, без воли своего митрополита поехали в Москву и приняли там на себя высшее церковное управление и стали делать распоряжения в моей епархии. Я предложил протоиерею Введенскому покаяться. Я ему написал письмо. В моем письме я вспоминал прежнюю его деятельность, обращение его с паствой и все то доброе, что было им тогда пережито, и чтобы он оставил тот путь отречения от Церкви... Чтобы он покаялся и исправился".

Но напрасно писал Введенскому Вениамин и напрасно ждал от него покаяния.

Заин. Комплекс Иуды.

Житейская уязвимость людей высокой нравственности заключается в том, что и всех остальных они считают по крайней мере неспособными на подлость. Чистые души, они и в других охотнее всего видят такую же чистоту. Человеческая низость их, может быть, не столько ранит, сколько поражает. Как, этот дивный проповедник, в своих речах забывающийся зачастую до искренних слез; этот вдохновенный священник, глубоко переживающий таинство литургии; этот бескорыстный друг страждущих, в жертву им сорвавший с себя серебряный наперсный крест - неужто он способен на предательство?! Ведь он действительно любит Христа!

Да, любит. Но самого себя все-таки больше. Преобладающая над всем любовь к себе с утешительной легкостью превратила собственную гнусность в страдание Христа ради. Подлую словоохотливость на предварительном следствии - в стремление очистить храм Божий от менял и торговцев. Союз с яростными богоненавистниками - в глубокий замысел спасения России.

Вениамин будто бы назвал его "Иудой-предателем". А протоиерей Акимов "требовал суда над Боярским за выступления его в пользу голодающих (по поводу изъятия ценностей)". А "Бриллиантов и Карабинов заявили, что с церковно-исторической точки зрения выдача сосудов есть предательство". А "накануне было заседание, в котором меня подвергли всякому поношению за мое письмо в "Правду" (Чуков и Ковшаров)". "Беседовал я потом еще с Вениамином... Когда он задумал послать 2-ое письмо в Смольный и показал мне текст письма, я уговаривал его не делать, т.к. того обмана, о котором Вениамин пишет, со стороны Советской власти нет и не было, и его утверждения не соответствуют фактам".

Собственной рукой, четким, красивым почерком первого ученика о. Александр Введенский это всё написал. И с тем же стремлением доказать власти свою преданность ответил (письменно) на дополнительный вопрос следователя о профессоре Бенешевиче, будто бы сказавшем на собрании в Богословском институте некую крамольную фразу: "Я только не ручаюсь за стенографическую точность этой фразы, как ее мне поставил следователь. Она гласила приблизительно так: "Поневоле приходится верить всем этим пророчествам, что Советская власть погибнет, гибель подходит, так как теперь власть напивается церковными соками (или кровью)".Такую фразу я сам слыхал на заседании, при чем она была сказана в речи проф. Бенешевича.

Прот. А. Введенский".

"ШИФРОМ ЛИТЕР СПР

ТЕЛЕГРАММА

ПЕТРОГРАД ГУБОТДЕЛ ГПУ

МИТРОПОЛИТА ВЕНИАМИНА АРЕСТОВАТЬ И ПРИВЛЕЧЬ К СУДУ ПОДОБРАВ НА НЕГО ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ МАТЕРИАЛ ТЧК АРЕСТОВАТЬ ЕГОБЛИЖАЙШИХ ПОМОЩНИКОВ РЕАКЦИОНЕРОВ И СОТРУДНИКОВ КАНЦЕЛЯРИИ ПРОИЗВЕДЯ В ПОСЛЕДНЕЙ ТЩАТЕЛЬНЫЙ ОБЫСК ТЧК ВЕНИАМИН ВЫСШЦЕРКУПРАВЛЕНИЕМ ОТРЕШАЕТСЯ ОТ САНА И ДОЛЖНОСТИ ТЧК О РЕЗУЛЬТАТАХ ОПЕРАЦИИ НЕМЕДЛЕННО СООБЩИТЕ ТЧК НР 25023/С 1 ИЮНЯ 1922 ГОДА НАЧСОПЕРУПРГПУ МЕНЖИНСКИЙ НАЧСОГПУ САМСОНОВ

С ПОДЛИННЫМ ВЕРНО

Е. ТУЧКОВ".

Это документ.

А вот - предание:

Когда в Александро-Невскую лавру явились за Вениамином, оказавшийся там как представитель ВЦУ (советского Высшцеркупра ) Введенский подошел к митрополиту за благословением. "Отец Александр, - сказал ему Вениамин, - ведь мы с вами не в Гефсиманском саду".

Я где-то читал, что сложившееся за два тысячелетия отношение к Иуде Искариоту мешает нам с должной непредвзятостью рассматривать его поступок в свете общего замысла Бога о земной жизни, крестной смерти и тридневном воскресении Спасителя. Однако, совершив над собой некоторое усилие и отрешившись от школьных представлений, можно обнаружить в Иуде доселе не замеченные черты первого мученика христианства, по доброй воле принявшем на себя согласное проклятье человеческого рода. Подобные рассуждения должны в конце концов привести нас к мысли, что предательство Иуды есть на самом деле подвиг, совершенный им в благом стремлении явить народу израильскому в человеке Иисусе - Иисуса-Бога.

Говорят нам (Ин.12;6), что Иуда был жаден и даже подворовывал из денежного ящика, распорядителем которого поставил его Иисус. И что, может быть, именно алчность побудила его продать Христа иудейскому священноначалию. Странная, безумная алчность, между тем как Иуда совсем не глуп. Ибо что такое полученные им за Христа тридцать сребренников ? Гроши. Алавастровый сосуд с благовониями стоил в два с лишним раза дороже. Еще говорят, что он ревнив. Остальные апостолы мешали ему любить и безраздельно пользоваться ответной любовью Иисуса. Ну, и наконец, ради полноты представления о причинах совершенного Иудой поступка следует упомянуть о будто бы охватившем его горьком разочаровании в Иисусе Христе как Мессии. Где сила избавителя? Блеск власти? Торжество Израиля? И разве позволил бы истинный Мессия схватить себя - как в Гефсимании безропотно отдал себя в руки храмовой страже Иисус?

Иными словами, было бы даже безответственно объяснять иудино предательство исключительно низменностью его натуры. Если бы так, то разве отправился бы он в храм объявить о невиновности Иисуса? Разве жгло бы его сознание совершенного им греха? И разве наложил бы он на себя руки?

Существует, таким образом, комплекс Иуды, в той или иной мере присутствующий, наверное, во всех известных нам предательствах.

У Введенского он представлен едва ли не в полном объеме с дополнением чрезвычайно высокого мнения о себе. Пятидесятидевятилетний настоятель Владимирской церкви, о. Павел Кедринский сказал в трибунале: "Когда говорят о новой церкви, о новых священнослужителях-прогрессистах - я не знаю, в чем у них прогресс. Разве, что они пользуются если не покровительством, то, по крайней мере, известным, более снисходительным отношением со стороны гражданской власти. Ведь сейчас дело доходит до того, что один из таких протоиереев публично, на собрании пастырей, объявляет, что расстрел 5 протоиереев (в Москве - Авт.) был ответом на его отлучение. И тот же протоиерей в присутствии епископа заявляет: исход судебного процесса над церковниками будет зависеть от постановления пастырского собрания. Разве это не террор... Я не могу не волноваться. Разве эти прогрессивные, идеологические, народные священники могут такие вещи говорить?"

Кедринский не назвал имени протоиерея, не без сатанинской гордыни объявившего о страшной плате за свое отлучение, но все знали, что речь идет о Введенском.

Обвинение тут же сделало стойку. Смирнов: "Я ходатайствую последние слова занести в протокол полностью". Приговор Кедринскому: три года лишения свободы "с применением строгой изоляции".

В трибунал Введенский был приглашен свидетелем.

В отличие от Красницкого, который напористо шил митрополиту контрреволюцию, Введенский собирался выступить чуть ли не с апологией Вениамина. По крайней мере, именно так он утверждал впоследствии. Я вполне допускаю, что в своем желании спасти Вениамина он был столь же искренен, как и на предварительном следствии, где головой выдавал советской власти митрополита и своих собратьев-священников.

В комплекс Иуды все это во всяком случае вполне вмещается.

До трибунала, однако, он не дошел.

" Заседание трибунала 12 июня.

В 13 часов 25 минут председатель объявляет заседание трибунала возобновившимся и оглашает заявление протоиерея Александра Введенского о полученном им при выходе с заседания Петрогубревтрибунала 10 июня ранении в голову и невозможности являться в течение нескольких ближайших дней на судебные заседания для дачи свидетельских показаний".

Вылетевший из толпы камень угодил ему в голову. Бросали с близкого расстояния, сильной рукой и, несомненно, метили именно в него. Врач Д. Н. Крачковская 11 июня заключила: "Несмотря на слабость, вызванную большой потерей крови, священник Введенский на другое утро служил обедню. Сегодня к вечеру появилась сильная головная боль, некоторое замедление пульса, сонливость. Последние тревожные симптомы требуют абсолютного покоя в течение двух недель".

Начитанный в Священном Писании и неравнодушно-чуткий к молве, он, должно быть, не захотел даже весьма приблизительно уподобляться Голиафу, сраженному камнем, ловко пущенным из пращи будущим царем и псалмопевцем.

Пусть человеческой злобе удалось остановить его на пороге трибунала, в котором он собирался потрясти сердца речью в защиту Вениамина.

Недалекие, бедные люди, они думали, что он идет обличать любимого владыку. Что ж, тогда в алтаре, перед Богом, приобщившись Его святых и страшных тайн, скажет он свое слово о митрополите. Бог будет свидетель его пламенной молитвы о спасении Вениамина!

Душевное состояние Иуды не поддается однозначному определению. Он страдает может быть даже сильнее, чем другие ученики.

Однако: как осмелился Введенский переступить ясно выраженную волю правящего епископа, войти в алтарь священником и служить? Разве не был он отлучен митрополитом впредь до принесения покаяния? И разве не знал он, что развязать его волен только связавший?

Заменивший арестованного Вениамина епископ Ямбургский Алексий (Симанский), будущий Патриарх, "призвав Господа и Его небесную помощь" (из его обращения к пастве - Авт.), признал "потерявшим силу постановление Митрополита Вениамина о незакономерных действиях прот. А. Введенского" и восстановил его общение с Церковью.

Он также признал ВЦУ.

Среди приговоренных к смертной казни Петроградским ревтрибуналом был священник Михаил Чельцов.

Советская власть с первых дней своего существования взяла его на мушку.

"Постановление.

Гр-н Чельцов Михаил, священник, писатель, за время с октября 1917 г. лойяльности к Советской власти не обнаружил, а как элемент наиболее энергичный и умный из черной кости священства может быть опасным для Социалистической Революции а потому Чрезвычайная Комиссия определяет: гр-на Чельцова Михаила считать заложником.

За Председатель (Антипов)

Следователь (Смирнов)".

После выстрела носовой пушки "Авроры" в 1922 г. о. Михаила арестовали в пятый раз.

Смертный приговор висел над ним сорок дней .

Кто скажет, что нет тайного смысла в как будто бы случайных совпадениях двух разделенных тысячелетиями точек на кругах истории - сорока дней и ночей, проведенных Иисусом в пустыне, и сорока дней и ночей, в течение которых священник Чельцов и с ним еще девять с м е р т н и к о в ожидали приглашения на казнь?

Чельцов оказался среди шести помилованных.

"...я заплакал, когда 1/14 августа 1922 г. объявили мне на Шпалерке, что расстрел заменен 5-ю годами".

Расстреляли его восемь лет спустя, в 1930-ом.

В Ленинграде я разыскал младшего из его сыновей: Георгия Михйловича.

Старший, Павел, в двадцать втором сидел вместе с отцом на скамье подсудимых, был оправдан и в сорок втором погиб под Москвой.

Георгий Михайлович, милый человек, инженер-строитель, был арестован в 1946-ом и вышел на свободу через десять лет. Он передал мне записки своего отца - в том числе и бесценную для истории Церкви работу "Где причина церковной разрухи в 1918 - 1928 гг." Вот что писал в ней о. Михаил о епископе Алексии (Симанском):

"Епископ Алексий в Питере явился в 1921 году, будучи переведен сюда из Тихвина, и до обновления ничем себя не проявил. Красивый из себя, ловкий и любезный, вполне светский, он любил светское дамское общество. Даже во время богослужения он нередко посматривал по сторонам и даже улыбался и раскланивался со знакомыми, хотя бы и барынями. Среди народа и большинства духовенства он симпатиями не пользовался. Таким бы средненьким ничтожеством он пробыл бы до конца своих дней, если бы не печальное его вмешательство в дела снятия запрещения с протоиерея Ал-дра Ив. Введенского. Ал-др Ив. Введенский за его самовольную отлучку из Петрограда в Москву, за дерзкое попрание прав Патриарха и насильственное его удаление с кафедры был митрополитом Вениамином запрещен в мае 1922 года в священнослужении. Это запрещение заметно сильно беспокоило Введенского, и он всячески то прельщениями, то угрозами (даже смерти) - добивался и даже требовал от Вениамина разрешения от запрещения. Но митрополит Вениамин оставался непреклонным и не убоялся смерти, запрещения не снимал. Вениамина арестовали домашним арестом, но он не сдавался. К нему не раз являлся Введенский совместно с Бакаевым, бывшим председателем ЧКа, но все напрасно. Тогда Введенский стал воздействовать на викариев, которые еще пользовались правом свободного доступа к Вениамину. Но и они не желали просить митрополита. Пишу все это со слов еп. Венедикта (епископу Кронштадскому Венедикту (Плотникову) смертная казнь, как и о. Михаилу Чельцову, была заменена пятью годами заключения - Авт.), не раз в тюрьме рассказывавшего об этом важном деле. Введенский, совершенно верно оценивая для дальнейшего роста обновления свое правомочие, как свободного от запрещения в священнослужении, собирает в квартире Алексия всех викариев и требует снятия с него запрещения. Викарии вполне резонно отказываются, ссылаясь на общецерковные правила, дозволяющие снятие запрещения только епископскому лицу, положившему его: митрополит Вениамин был жив, не в тюрьме, к нему свободно ходил Введенский, а поэтому и снять запрещение мог только Вениамин, и не имеют никакого права викарии. Введенский требует, Бакаев настаивает и грозит, викарии не сдаются. ...С этим все и разошлись по домам. А наутро к своему ужасу и удивлению читают в газетах о снятии запрещения с прот. Введенского еп. Алексием. Все Питерское духовенство было поражено и возмущено этим поступком (я в это время уже сидел в тюрьме), и отношение духовенства к Алексию из безразличного перешло во враждебное.

... в конечном выводе оказывалось, что епископ Алексий, снявший запрещение с Введенского, послужил делу обновления в значительной степени, послужил, как самый ревностный сторонник его. Поэтому вина за обновление на Алексии лежит очень великая и ничем не могущая быть оправданной или извиненной. ...Снял запрещение с Введенского, только потому, что испугался угроз и тюрьмы..."

"Протокол допроса ..

1922 года мая 26 дня.

Допрос епископа Ямбургского Алексия: Симанского Алексея Владимировича, 44 лет.

Что касается моего личного взгляда на вопрос об изъятии церковных ценностей, должен сказать, что я смотрю на это с юридической точки зрения и признаю, что раз, в силу декрета об отделении церкви от государства имущество церковное объявлено народным, иначе говоря - государственным достоянием, и передано оно коллективам верующих лишь во временное пользование, - государственная власть, когда явилась в нем надобность, могла его взять принудительно, не считаясь с желанием или нежеланием тех, кому оно было передано во временное пользование".

29 апреля 1922 года на Гороховой были выписаны четыре ордера на обыск и арест.

Архимандрита Сергия, Юрия Петровича Новицкого, Ивана Михайловича Ковшарова арестовали, судили и расстреляли.

Епископа Алексия (Симанского) освободили спустя месяц после ареста.

"Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людьми праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония. ...Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геену?" (Мф., 23; 27, 28, 33)

Хет. Изъятие.

В канун Нового года друг Макарцев добыл мне роскошную бутылку виски, достойной ее закуски, однако, не обеспечив. "Со жратвой еще хуже, чем с выпивкой, - доходчиво объяснил он. - Скоро сдохнем от голода, но пьяные". "Что делать, - вздохнул я. - У нас в булочной уже три дня хлеба нет. Народ воет". "Невозможно любить свободу на тощее брюхо. А ты вискарь-то сам оприходуешь или своему архивному чекисту в подвал снесешь?" "Он что-то в последние дни мрачнее тучи ходит. Доложит начальству, что пора меня в шею - и выгонят. Я бы им всем там по бутылке поставил - лишь бы не трогали". "Тогда зайди на всякий случай в гастроном рядом с ЧК. Богатый когда-то был. Повезет - может, колбасы какой-нибудь ухватишь ".

Я зашел.

В пустых витринах с присохшими к стеклам раздавленными тараканами россыпью лежали брошюры о волшебных свойствах мумие. У винного отдела шла битва за шампанское. Возле кассы два подсобника в синих грязных халатах прилаживали искусственную елку.

"Наши достижения", - услышал я позади знакомый голос и обернулся.

Это был он - в короткой кожаной куртке с цигейковым воротником и в кепке, довольно легкой даже для слякотного московского декабря. "Вперед за шампанским?" - с холодным интересом взглянув на меня, кивнул он на осажденный прилавок. Я пожал плечами. "Из меня боец никудышный". "Странно. У меня за время нашей совместной ... э-э... деятельности сложилось совсем другое впечатление. Этакий, знаете ли, упорный искатель правды, мимикрирующий под любознательного и отчасти даже простодушного". "Какая мимикрия, Бог с вами!" - воскликнул я и двинулся к выходу. Ведь это конец для меня, ей-Богу, конец. Вениамина три тома осталось, Патриарх недочитан, и митрополит Петр мне обещан, его дело я с особенным чувством жду... Я ваньку перед ним валял, а он меня крепкими своимизубами давно разгрыз. И куда я теперь с этой проклятой бутылкой? Поздравляю вас с наступающим Новым годом, желаю всяческого благополучия вам и вашим близким... Не глядя в глаза. Глубоко в себе запрятав самого себя. Я не правдоискатель, что вы! Я всего лишь родственник. Внук Ваши моего деда убили, и он меня на коленях никогда не качал. И наперсным его крестом в раннем детстве не довелось мне играть. И не от него я узнал и всем моим существом поверил, что Бог - есть. Вы его у меня изъяли - как церковные ценности; как правду; как Россию; и как мое право на скорбь. Вы сначала храмы ограбили, а потом - меня. И теперь едва терпите мое присутствие в хранилище изобличающих ваши преступления свидетельств.

Нет, я ему ничего не сказал. Зачем? Молча пересекли мы улицу, молча открыл он передо мной тяжелую дверь, и молча, кивком головы, я его поблагодарил.

"Совершенно секретно.

Информационная сводка о ходе операции по изъятию церковных ценностей в районах гор. Петрограда, согласно донесений начальников районов:

1-ый Городской район.

Операция по изъятию церковных ценностей к 13 мая с.г. закончена, операция протекла удовлетворительно, за исключением незначительных инцидентов (эксцессов), а именно:

1) при изъятии ценностей 25 апреля из церкви "Покрова" на Боровой ул., Комиссию по изъятию толпа пыталась избить, но при содействии милиции, которой было дано несколько выстрелов в воздух, порядок был водворен, причем из лиц агитирующих к недопущению изъятия было арестовано 5 человек, и дальнейшая операция прошла благополучно,

2) при изъятии ценностей из церкви "Александра Свирского" на углу Боровой и Разъезжей ул., 23 апреля с.г. собравшейся толпой после окончания изъятия были брошены в присутствующих при операции чинов милиции несколько кирпичей, не причинивших кому-либо серьезного вреда, за исключением легких ушибов, полученных Начальником 9-го отделения, квартальным Надзирателем и 2 милиционерами: после данного Милицией залпа в воздух толпа рассеялась, и порядок был водворен.

2-ой Городской район.

Операция по изъятию проходит удовлетворительно, за исключением случая, имевшего быть при изъятии ценностей 16-го марта из церкви "Спаса на Сенной", где собравшейся толпой был избит пом. начальника 5-го Отделения, но принятыми милицией мерами дальнейший порядок был водворен, толпа была рассеяна.

Смольнинский район.

Операция по изъятию протекла и закончена удовлетворительно за исключением следующих эксцессов со стороны верующих, а именно: при увозе ценностей из церкви Рождественской (на 6-ой Рождественской) и "Марии Магдалины" некоторыми гражданами по адресу Комиссии по изъятию и милиции были сделаны отдельные выкрики и брошены камни, не причинившие кому-либо вреда, затем у собора "Духа" и церкви "Покрова" (на Охте) к приезду Комиссии на колокольне ударили в набат и к церкви стала собираться толпа, преимущественно из женщин и подростков; но поднявшимся на колокольню членом Комиссии тов. Авдеевым звон был прекращен. При выходе с колокольни он подвергся нападению толпы и получил несколько ударов. Подоспевшей милицией инцидент был прекращен, виновных задержать не удалось.

Володарский район.

Операция протекла и закончилась удовлетворительно, за исключением незначительных эксцессов со стороны граждан, собравшихся к моменту процесса изъятия, как-то: отдельных выкриков и бросания камней в членов Комиссии и то исключительно женщинами и детьми.

Московско-Заставский район.

Изъятие происходит удовлетворительно, за исключением имевшего быть случая, а именно: при указанной операции 28 апреля в церкви "Николая Чудотворца" на углу Мало-Детскосельского и Международного пер., в момент изъятия, собравшаяся толпа до 1000 человек - препятствовала производству хода операции. Для противодействия толпе, за малочисленностью сил милиции, начальником означенного Района были затребованы в помощь курсанты, которые прибыли в количестве 10 человек. Дальнейшими принятыми мерами милиции, толпа была оттеснена от церкви, но при отъезде автомобиля с ценностями из нея было произведено по таковому несколько выстрелов, затем толпа постепенно рассеялась. Дальнейшее изъятие ценностей продолжается".

Сия сводка есть превосходный образец казенной речи в пору становления Советской власти.

Революция разрушила не только государственный строй России, но и ее язык.

От момента процесса изъятия меня бросило в дрожь, а подвергшийся нападению при выходе с колокольни Авдеев доставил мне несколько приятных мгновений, впрочем совершенно свободных от какого бы то ни было мстительного чувства.

Эксцесс тоже хорошее слово.

Но пострадавшие были, это правда. Несмотря на пасхальное воззвание Вениамина ( "Я своей архипастырской властью разрешаю общинам и верующим жертвовать на нужды голодающих... даже и ризы со святых икон... Но если гражданская власть, в виду огромных размеров народного бедствия, сочтет необходимым приступить к изъятию и прочих церковных ценностей, в том числе и святынь, я и тогда убедительно призываю пастырей и паству отнестись по-христиански к происходящему в наших храмах изъятию... Со стороны верующих совершенно недопустимо проявление насилия в той или другой форме. Ни в храме, ни около него неуместны резкие выражения, раздражения, злобные выкрики против отдельных лиц или национальностей и т.п., так как все это оскорбляет святость храма и порочит церковных людей...Проводим изымаемые из наших храмов церковные ценности с молитвенным пожеланием, чтобы они достигли своего назначения и помогли голодающим. ...Перестаньте волноваться. Успокойтесь. Предадите себя в волю Божию. Спокойно, мирно прощая всем вся, радостно встретьте Светлое Христово Воскресенье" ), народ роптал и при случае не прочь был проводить представителей власти, только что опустошивших церковь, вовсе даже не молитвой, а площадной бранью и камнями. При удачном стечении обстоятельств совдеповских посланцев били. Попало, как мы знаем, товарищу Авдееву - но не только ему.

Некто М.Левицкий, член Р.К.П. Нарвско-Петергофского района (партбилет N 77333), четвертого мая командированный изымать ценности из церкви Путиловского завода, разъяренной толпой был крепко помят. Среди народных мстителей оказались и жулики, стащившие у поверженного коммуниста документы и бумажник с 33 миллионами рублей.

Страшный удар. "Ввиду тяжелого материального положения, т.к. я имею на своем иждивении семью, состоящую из 8 человек, то и прошу через исполком комиссию Помгола удовлетворить меня по возможности в смысле выдачи денег, у меня похищенных".

Восемь человек, голодные рты, бледные дети, нищий быт.

Щемящая нота.

Пагуба революции - в соблазне, которым она прельщает отгородившиеся от света Христова души. Торжество революции невозможно в действительно христианской стране. Стало быть: Святой Руси или не было никогда, или в некие давние или сравнительно близкие времена она покинула эту землю.

Священные сосуды Церкви канули в хищной утробе власти; голодные продолжали умирать; Вениамина расстреляли; Левицкого избили. Мне его жаль. Я представляю его себе человеком весьма слабого телосложения, после первого же удара оказавшегося на земле с трагической мыслью, что вот и ему пришел черед пасть жертвой в этой роковой борьбе. Он остался в живых, вернулся домой, встреченный сострадательными возгласами любящей жены и многочисленных деток, но не перестал быть жертвой - только в совершенно ином, пока еще недоступном ему смысле.

У церкви Путиловского завода вообще оказалось самое горячее место. Агент Ахов доводил до сведения начальства о случившимся при изъятии кровопролитии , имея при этом в виду как побои, полученные тов. Левицким, так и разбитый метко брошенным камнем глаз второго члена комиссии. Камнем в голову был также ранен курсант-кавалерист. Вызванная на подмогу пожарная машина охладить водой разгоряченную толпу не смогла - защитники церковного добра перерезали рукава и забросали пожарников камнями. (Расходы, связанные с необходимостью ремонтировать брандспойт, рукава и восемь касок, составили 31100 рублей в дензнаках 1922 г.). Наблюдательный Ахов сообщал далее: "Камни кидали исключительно дети. Курсантами было дано несколько боевых залпов в воздух в виду того, что разъяренная толпа стала закидывать их камнями. Одним из сотрудников было осторожно передано милиции 2 интилигентные гражданки, которые подстрекали кидать камнями".

Власть следила в оба, боясь проворонить врага.

"Секретно.

Срочно.

Уполномоченному по церковным делам тов. Шибову.

В докладе помощника начальника 2-го отделения Белоусова

"О настроении верующих в связи с изъятием церковных ценностей в Путиловской церкви" проходят как весьма активные участники беспорядков граждане Абрасимов, котельный мастер Путиловского завода, Кельнер - в пушечной мастерской того же завода, Сематов, Колька Жидан, Буранко-Максимов и Горловой Федька.

На основании изложенного прошу через агентуру выяснить этих лиц, арестовать и доставить в трибунал.

Старший следователь Некрасов".

Поименованные следователем путиловские пролетарии под тяжелую руку рабоче-крестьянской власти по неведомым мне причинам не попали. Но и в тюрьме, и на скамье подсудимых было тесно.

У восемнадцатилетнего Якова Гусарова допытывались:

"- Милиция разгоняла народ?

• Разгоняла. Когда я пошел в лавочку, то стоял час в очереди, а когда обратно из лавочки шел, то стояла цепь курсантов...

• Кто резал пожарные рукава?

• Не знаю.

• А шины автомобильные не видели, кто резал?

• Не видел.

• Чем вы занимаетесь?

• Я с апреля месяца безработный. И в тюрьме сижу с 4 мая".

Приговор: шесть месяцев лишения свободы.

Взялись за Ивана Герасимова, водопроводчика:

"- Я пошел в химическую лавочку за отца получить хлеб по карточке за проработанный день. Мне пришлось идти мимо церкви. Там женщины плакали.

• А в тюрьме за что сидите?

• Откуда я знаю. Взяли, привели в комендатуру".

Отмеряли ему те же шесть месяцев.

К двадцатипятилетнему грузчику Степану Беззаботкину пристал Красиков:

"- Скажите, пожалуйста, вы религиозный человек?

• Я не был в церкви.

• Давно?

• Лет пять.

• В толпе плакали?

• Были женщины, плакали.

• Отчего же плакали? Вы понимали что-нибудь?

• Ничего я не понимал.

• Вам показалось, что они разумно плачут? Может быть, они плакали о голодающих?

• Не знаю".

Шесть месяцев.

Анна Ивановна Савельева:

"Я сидела у дома с курами. Подбегает девчонка и говорит сколько народу у церкви собралось, прямо невозможно. Я другой раз на свадьбу хожу смотреть. Пришла, около церкви никого почти не было. Церковь была почти пуста, только малолетние ребятишки бегают. Вдруг в боку закололо. Я села прямо на панель. Подходит мужчина, хватает жестоко и говорит: "Баба, уходи". Что же вы меня схватили, надо спросить сначала о здоровьи. Он говорит: "Не разговаривай, уходи". Я не разговариваю, а вы схватили меня за руку. Он отвечает: "Будет вам говорить, я вас сейчас отправлю". Как раз миллиционер идет. Он говорит: "Отведите эту бабу, грубиянку". И я два месяца сидела. Вот я и говорю: если каждый мужчина меня будет так схватывать, разве это мыслимо? Вот вся и причина".

Считать по суду оправданной.

Плакать? Смеяться? О, русская жизнь! Есть ли что-нибудь в целом свете горше тебя?

Разумны ли , изволите видеть, слезы, которыми женщины провожали Чашу, отобранную у церкви и вырванную прямо из их сердец?

Тупость? Нравственная глухота? Злоба?

Нет.

Иная и тогда еще почти неведомая человечеству порода, которой Господь судил укорениться в российской земле и кровавым цветом на ней расцвести.

Но далее и далее спешит мое перо, а сам я всё больше ощущаю себя летописцем, правда, довольно странным - ибо вместо того, чтобы заимствовать у жизни, старательно списываю с ее трагических отражений. И слава Богу. Право, мне страшно подумать, что не столкни меня той ночью случай с новым советским вельможей и не помоги я ему тогда в его чрезвычайных обстоятельствах, - то не было бы в моей судьбе ни этого подвала, ни этих, вызволенных мною из нарочитого небытия голосов. Благодарю Тебя, давшему мне возможность оправдать мое появление на свет. Благодарю, гну над томами спину и вздрагиваю при звуке приближающихся к двери шагов... Я жду, что в любую минуту он скажет мне, улыбаясь: "Всё". И я уйду под многоголосый беззвучный вопль покинутых мною в подвале свидетелей, страдальцев и мучеников.

Красиков - студенту богословских курсов Киселеву (21 года от роду).

"- Ведь вы же сын крестьянина, не монаха.

• Папа не монах.

• Почему же вы вздумали пойти?

• Если папа не монах, так и мне нельзя быть монахом?

• Почему вы бросаете хлебопашество, производительный труд?

• Мне нравится монашество.

• Вас утешала мысль, что серебро пошло на голодающих?

• Я не задумывался. Господь знает, куда идет.

• Как Господь?! Почему вы говорите, что Господь?! (Красикова, должно быть, едва удар не хватил. - Авт.)

• Что Господь ни делает - Он все знает. ...Когда меня арестовал миллиционер, я шел мимо церквей и крестился, а он мне говорит: "Молись, не молись - все равно не поможет". Я ему говорю: "Молодой человек, нехорошо так говорить, вы затрагиваете меня грубым словом". А он заругал меня и потащил в комендатуру. Я не знал, чего он ругается, не мог понять. А когда шел по лестнице, он меня четыре раза ударил рукояткой револьвера. Я плакал - мне было больно.

Председательствующий: - Почему вы не записали этого обстоятельства в ваших показаниях?

- Потому что следователь спросил меня: "Вы прощаете?" Я говорю: "Прощаю, конечно"."

Затем Смирнов за него принялся:

"- А в церкви, вы говорите, перед иконой плакали?

• Этого никто не видел.

• Я спрашиваю вас: плакали или нет. Видел - не видел, это другое дело.

• Да, плакал.

• Вы, может быть, настолько расплакались, что вас пришлось успокаивать?

• Меня никто не видел - я же сказал. Может быть, только икона святителя Митрофания...

• А Митрофаний видел, что вы плакали. К сожалению, мы не можем Митрофания спросить.

• Почему не можете - спросите.

• Если вы найдете Митрофания в качестве свидетеля, то заявите об этом трибуналу".

Так они шутили.

Шесть месяцев тюрьмы.

Красиков - студенту Николаю Касаточкину:

"- А сами религиозные вопросы, где вы их почерпнули?

- Моя совесть мне подсказывает... Я верю, что есть Бог".

Шесть месяцев тюрьмы.

Возле Иоанновского монастыря, на Карповке, арестовали буфетчицу столовой Совнархоза Марию Пестову. В трибунале у нее допытывался Крастин:

"- Вы каждый день ходите молиться туда?

• Нет, не каждый день, я не могу каждый день, я же на работе.

• А в этот день как попали?

• Потому что Пасха была, праздник был, пасхальная неделя.

• Значит, случайно.

• Нет, не случайно, это праздник был, Пасха.

• Как Пасха?!

• Пасхальная неделя.

• Вы что же, всю неделю ходите?

• Я пришла с работы и пошла молиться.

• Вы всю неделю ходили?

• Нет, не ходила.

• Так я спрашиваю, вы случайно попали в этот день или регулярно?

• Я не понимаю, как - регулярно. Я пришла и пошла молиться".

Он не в состоянии ее понять. Ему нужен переводчик: с человеческого на советский.

Шесть месяцев условно.

Подсудимый Петр Александрович Королев (был штабс-капитаном, с 1918 г. - в Красной Армии, откуда уволился по болезни; полгода безработный; 26 апреля оказался возле Вознесен-ской церкви):

"Я самый рядовой мирянин, т.е. люблю Бога больше сердцем, чем желаю понять Его умом... В толпе возле церкви я разговорился и не воздержался от своего личного мнения, что как бы быстро власть не произвела изъятие из церквей, но время реализовать в хлеб очень продолжительное нужно, а голод не ждет. Тут подошел какой-то человек а таком полувоенном пальто, постоял, ничего не сказал, отошел. ...Мне, пробывшему полгода без работы, мятущемуся, смотрящему на объявления в столовых, сколько стоит каша, сколько стоит суп, сколько стоит хлеб, особенно тяжело переживалось это время, и я высказался. Я говорю - вот подлинные мои слова: и подлая, говорю, жизнь... Один не может купить полфунта хлеба, а мне точно известно, что открыты карточные клубы и ставят на карту нисколько не сумняшеся по 100 миллионов, и все это делается, я говорю, с разрешения власти. Мне точно известно, что в церковном переулке есть такой клуб, что он открыт с разрешения, открыт в Вербное воскресение. И пошел. Думаю, не стоит больше разговаривать. Дошел до Рузовской и был окликнут неизвестным человеком, которого сопровождал миллиционер: гражданин, стой!"

Он два года был на фронте, был ранен, заработал болезнь сердца.

Два года тюрьмы.

Обвиняемый Алексей Антонов:

"24 апреля, а вовсе не 15 марта, как указано в обвинительном акте, я был на Невском в поисках стекол для очков. Проходя мимо Казанского собора, я зашел туда, чтобы приложиться к образу. В данный момент никакой комиссии не было и даже не предполагалось, как я узнал позже. Служба уже отошла, и в глубине собора служились панихиды. Помолившись, я направился вон из храма. Невдалеке от входа стояло человек пять старушек, женщин преклонного возраста, о чем-то говоривших. Проходя мимо них, я услышал слова: "Изъятия не будет". Заинтересовавшись этим, я спросил - где изъятия не будет. Они говорят, что изъятия не будет в Казанском соборе, потому что этот собор берет на себя какой-то музей. Тут они стали благодарить Бога, что не будет изъятия, и одна из них говорит, что сколько времени наши прадеды скапливали это имущество и какой грех снимать ризы. Я говорю, что ризы снимать грех с икон, но не по той причине, что они из золота и серебра, а потому, что они освящены. Для нас же, верующих, совершенно безразлично, будут ли они из золота, серебра или железа, а важно то, что они представляют священные предметы и при этом сказал: "Что нам беспокоиться, на все воля Божия, и в этом я так убежден, что если бы Богу понадобилась моя жизнь, я бы и ее отдал, не только эти ценности". Они стали молиться, а я отошел от них, тоже помолился и вышел из собора. Говорили мы тихо, полушопотом, так что мудрено было что либо расслышать. Когда я вышел на улицу, я был арестован.

Крастин:

• Вы чем изволите заниматься?

• Студент Института путей сообщения.

• Что у вас общего со старушками?

• Я люблю поговорить со старыми людьми, общего же ничего не было.

• Вы сказали, что готовы отдать Богу жизнь...

• Я сказал, что если бы Богу жизнь понадобилась моя, то я бы ее отдал.

• За что же бы вы ее отдали?

• Я не знаю.

• Значит, вам ваша жизнь не дорога.

• Конечно, не дорога. Если я не буду считаться с волей Бога, то она совсем не имеет значения".

Его отец занимался огородничеством в Луге. Красиков вцепился:

"- Живете по канонам и по Евангелию?

• По Евангелию.

• А вы огород раздали нищим?

• Огород был такой, что хватало только на себя".

Шесть месяцев тюрьмы.

Трудно передать, с каким чувством я все это переписывал в мою тетрадь. В одно и то же время я переживал до слез трогавшее меня ощущение необыкновенной, прямо-таки родственной близости к тем, кто оказался на скамье подсудимых и кто мучился невозможностью объяснить своим обвинителям и судьям такие само собой разумеющиеся вещи как веру в Бога, потребность в молитве, сознание над собой высшего и вечного начала и вместе с тем едва не задыхался от хватавшей меня за горло ненависти к тупым, самодовольным и жестоким людям, устроившим это судилище.

Гнетущая пошлость сквозила из каждого их слова.

Дьявол - первый лжец и пошляк; таковы же и слуги его.

У нас в России они, кроме того, отличаются удивительной организованностью насилия. В 1922-ом, в Питере, навербовав себе целую армию осведомителей и секретных агентов, они бросали в домзак за одно лишь резкое слово, угрюмый взгляд или просто так: на всякий случай. В церкви Спаса на Сенной им, к примеру, попался чистильщик сапог Абдалов, впервые за три года переступивший порог храма, чтобы поставить свечку к образу святого Пантелеимона и попросить его помощи в исцелении больного сына. Он влип, будто кур в ощип: именно в этот день комиссия выгребала из церкви ценности, толпа шумела, новая охранка хватала людей. Бедный чистильщик резонно, но совершенно напрасно указывал, что он, хоть и бежал из Персии в семнадцатом году, остался персидскоподданным и потому никакого отношения к Русской церкви и ее ценностям не имеет; напрасно уверял, что всей душой приветствует это начинание советской власти; и напрасно член РКП (б), N 88 951, ответственный сотрудник б. Всероссийской чрезвычайной комиссии, а ныне начальник Первого исправдома Александров ручался начальству за Абдалова "как вполне честного и преданного и как одного из ассирийцев, который мог распространить нашу идею коммунизма, который организовал союз чистильщиков".

Всё напрасно.

Четыре месяца Абдалов не мог распространять идею коммунизма среди ассирийцев и руководить союзом чистильщиков сапог.

Сидел в тюрьме.

Пятого июля трибунал его оправдал.

Гребли под одну гребенку: рабочих, студентов, врачей, музыкантов, педагогов, социально близких и социально далеких, священнослужителей, само собой, в первую очередь. Безумную женщину взяли, Анну Ивановну Рачинскую, за воззвание собственного ее сочинения: "Если Царя убили, пускай скажат, где похоронили, в крепость привезем. Если Его в живых нет, то жив род Его, веры достойной, Богом благословенный, а не такой царь-вор, как теперь у нас. Церкви грабит, будто голодных кормить, а сам себе ладит, чтобы удобнее жить.

Долой нехристь!

На престол Царя!

Дружно сплотимся!

Не страшен враг!

Тьма уходит, свет настает. Христос Воскресе!".

На допросе объяснила свой призыв вдохновением свыше.

"Мне явился голос Божий и видение, и я прозрела".

Отправили в лечебницу.

(Позднее советской власти стало безразлично душевное здоровье ее бесчисленных врагов, и она запросто пускала в расход людей с несомненным сдвигом - как, например, Семена Харламовича Кузнецова, расстрелянного 23 февраля 1931 года по делу епископа Максима (Жижиленко).

Обвиняемый Никифор Петрович Козеинов, сапожник:

"16 числа в 6 часов дня я отправился на Садовую купить газету. Выхожу на Садовую по направлению к церкви Спаса на Сенной - здесь на углу газетами торгуют - увидел: кучки народа собрались. В чем дело? Одни говорят: большевики грабить приехали ценности. Другие говорят: ничего подобного, не грабить приехали, а приехали изымать ценности. Дальше пошел по Столярному переулку, домой. Здесь налево, у трамвайного полотна, один агитировал старичок в шинели защитного цвета. Я сначала не расслышал, что он говорит, и по дурацкому соображению спросил - что, здесь проповедуют Царство Небесное? Потом я услышал, что агитируют в пользу советской власти. Потом я вернулся к церкви. Стал смотреть, как миллиционеры разгоняют публику. Один мне говорит: видишь, как американские ботинки получать, так получили все, а как на голодающих, так никто не хочет давать. Я подтверждаю. Потом он говорит - теперь создали настоящий кинематограф. Я отвечаю - да, но первый в мире и последний в мире, потому что наша советская власть стремится к уничтожению капитала, ценности возьмут, не будет ценностей".

Полгода тюрьмы.

Еще о пострадавших.

Председатель подкомиссии Александр Иванович Грибов явился за ценностями в больничную церковь. Собрался народ: больные, сестры, врачи. Один доктор Грибову заявил совершенно прямо: "Мы вообще не доверяем советской власти, в том числе и вам". Александр Иванович в ответ пригрозил: "Не забывайте, что вы находитесь на территории советской власти, а не заграницей, вы можете ответить за эти слова". (По просьбе судей Грибов точно указал среди восьмидесяти пяти подсудимых дерзкого доктора. Это был хирург Сергей Соколов. Два года тюрьмы). "Когда стали уезжать, мне самому пришлось сесть с шофером, и я получил три камня в спину, один очень серьезный, так что и сейчас у меня болит голова".

Но главной жертвой народных волнений в Петрограде двадцать второго года суждено было стать Ивану Васильевичу Никулихину, помощнику начальника 5-го отделения милиции.

16 марта он шел по Садовой и возле церкви Спаса на Сенной как раз угодил в толпу, распалявшую себя старинным призывом бить жидов. Почуяв недоброе и желая защитить власть и порядок, Иван Васильевич стал протискиваться к церкви.

Его узнали, бросили другой клич: "Бей большевиков-неверующих!" и навалились. Никулихин был мужик крепкий, Левицкому не чета. Восемь раз его сбивали с ног, и восемь раз он поднимался. На девятый уже не встал. "Сначала тех, кто меня бил, я помнил, но потом, в девятый раз когда сшибли и стали ударять по голове глыбами льда, у меня были пробиты три раны на голове и восемнадцать зубов вышибли изо рта, в то время я был без чувств", - так повествовал он о своих страданиях революционному трибуналу.

Прискорбное происшествие с Иваном Васильевичем вызвало у обвинителя Смирнова приступ классового бешенства: "Понятно, это пустяки - восемнадцать зубов. Если бы это сделали Казанскому, то тогда бы понятно, как это так, вот изверги, такие сякие! Но когда убивают, калечат, издеваются, разбивают головы камнями и выбивают по восемнадцать зубов из рабочих и крестьян, то, понятно, вы издевательски где-нибудь, включая и алтари, будете похихикивать и улыбаться, смотря на эту сцену расправы с представителями рабочего класса. Темные фанатики, беспросветные, зашибленные вами окончательно люди будут выкалывать глаза и избивать камнями рабочих и крестьян, когда они идут из любви к трудовому народу брать для их несчастных детей бриллианты. Целыми полками, целыми ротами, вооруженными пулеметами и в своих мантиях, вы шли в колчаковской армии и вонзали штыки в сердца рабочих и крестьян! (Аплодисменты)".

Крайнее невежество смешалось тут со злобой, злоба переплелась с лицемерием, лицемерие не обошлось без лжи, ложь нашла опору в подлости - все вместе это и называется большевизм. Одна лишь речь Смирнова, и вовсе не обязательно, чтобы вся целиком, а лишь несколько избранных из нее мест для разумного и способного к усвоению уроков истории народа могла бы послужить вечной прививкой от чумы, едва не погубившей страну, - но наша Россия поразительна прежде всего своей беспамятностью. Невинных мальчиков и девочек по-прежнему развращают поклонением мумии, осатаневшие пенсионеры тащат над собой портреты дядьки усатого, а пробудивший в нас надежду вождь вызывает теперь у обманутых им сограждан горестную усмешку своими ничтожными рассуждениями о якобы сделанном нами раз и навсегда социалистическом выборе.

Насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом.

Постоянно возникала еврейская тема.

О содержателе лошадей и экипажей ("при империализме") Сергее Дементьевиче Пискареве и его погромном мировоззрении, в дореволюционную пору явном, в двадцать же втором, по словам проницательного агента, "затаенном" и тем более страшном, я уже упоминал. Другой агент с ласковой кличкой "Майский" счел необходимым отметить противоеврейские настроения некоего Григорьева Александра Николаевича, бывшего дворянина и домовладельца, ставшего в советскую пору церковным старостой. Священник Флеров Константин Николаевич на допросе открещивался: "О еврейской нации я речей не говорил". (Два месяца принудительных работ). В следственном деле (т.24, документы) оказался конверт с надписью: "В редакцию журнала "Мухомор": редактору из русских в собственные (не еврейские) руки". Обвинитель Драницын спрашивал у члена комиссии, рабочего Заинько:" Вы не слышали выражения врача Соколова относительно того, что ценности попадут в карманы комиссаров и жидов?" Обвиняемый Филатов Михаил, семнадцать лет: "Били человека с портфелем. Я слышал, что он еврей".

И так далее.

В глазах толпы вредная эта национальность была всё равно, что партбилет члена РКП(б). Примеров тому было достаточно: в Москве сидел главный еврей Октябрьской революции - Троцкий, в Питере - еврей N 2 Зиновьев, разные советские должности вокруг занимали коммунисты-евреи. Революция - еврейских рук дело, грабеж православных храмов - тоже. Зловещий, но преимущественно бытовой антисемитизм после семнадцатого года приобрел в России политическую окраску.

Евреи-большевики, натурально, были не голуби. Протоиерей Михаил Чельцов, вспоминая свой первый арест, писал о холодной ненависти к нему, православному священнику, молодого сотрудника ЧК, еврея. Отцу Михаилу даже казалось, что допрашивавшие его русские чекисты сами по себе было люди недурные, готовые даже распахнуть перед ним тюремные двери и выпустить на волю - но робевшие перед своими ассистентами-евреями, "так грозно и бранчиво меня, как вообще священника, аттестовавшими".

Человек безупречной честности, умница, добросердечный и глубоко верующий, о. Михаил не прибавил и не убавил. Если в 1919-ом встретивший вызванного в ЧК на допрос Патриарха Тихона чекист Сорокин (по моим соображениям, как раз у тех самых дверей, куда и мне в первый раз велено было войти) подошел к Святейшему под благословение, то почему бы и о. Михаилу не могло вообразиться сочувствие к себе со стороны русских по крови сотрудников советской тайной полиции?

Мне, между тем, представляется, что взгляд протоиерея - даже помимо его воли, совершенно, так сказать, бессознательно - выделял еврея-представителя власти как некое невиданное доселе явление российской действительности. Были врачи, аптекари, мастеровые, торговцы, среди выкрестившихся были даже священники, один, уйдя к старообрядцам, стал у них епископом, были поэты, художники - но в прошлой жизни редкие из них выбивались в начальники. А тут - сплошь и рядом. Да еще, должно быть, не без мстительного воспоминания о вчерашней черте оседлости , с лица русской земли теперь окончательно стертой и обернувшейся головокружительной возможностью власти, суда и расправы. Еще замечу и замечу с прискорбием, что антисемитизм с некоторых и весьма давних пор стал словно бы одним из признаков православного и вообще - христианского мира, выросшим из совершенно ложного в историческом смысле представления о соборной и вечной ответственности иудеев за распятие Христа и закрепленном в народном сознании соответствующими толкованиями новозаветных текстов. Помню, как больно поразило меня предисловие к "Первому посланию Апостола Павла к Фессалоникийцам" в лопухинской Толковой Библии. Сказано там, например, о Фессалониках, что "В настоящее время это второй по величине город на Балканском полуострове, к несчастью, густо заселенный евреями". Там же читаем о низости и двуличии как национальной особенности евреев. Один лишь шаг отсюда, и то - не шаг, а шажок до "Mein Kampf" дядюшки Адольфа (например: " Евреи являются непревзойденными мастерами лжи. Ложь и обман - вот главные орудия их борьбы" ), и затем в недальнем совсем расстоянии виден будет черный дым над Европой, черный дым и серый пепел от шести миллионов потомков Авраама, Исаака и Иакова, уничтожение которых словно бы проглядели христианские народы вместе со своими добрыми пастырями.

Это бездна.

Истреби еврея - и будешь счастлив.

Сатанинское искушение.

Святая Русь его не избежала.

Если милая, с чутким и чистым сердцем барышня, Лиза Хохрякова, пересказывает молодому человеку с несомненными чертами святости, Алеше Карамазову, некую прочитанную ею в одной книге леденящую сердце историю про жида , отрезавшего четырехлетнему мальчику "все пальчики на обеих ручках", а затем распявшего малютку на стене и любовавшегося его мучениями; если она под впечатлением жидовского злодейства рыдает напролет всю ночь; и если Алеша ни единым словом не пытается ее образумить, объяснив, что это всё - злобный и подлый вздор, то дело тут не только и не столько в довольно причудливом сочетании в душе самого Федора Михайловича великой любви ко Христу и плохо скрываемого отвращения к жиду вообще. Писатель уровня Достоевского - всегда истинный свидетель существующих в народе настроений. Ведь, в конце концов, омерзительная книга пошла гулять по России; ведь Лиза Хохрякова даже не поколебалась в доверии к ней; и ведь светлый, с обостренным чувством правды Алеша не взроптал в ответ на богопротивную ложь.

Перлы православной экзегетики; пущенные в оборот охранкой и с пылом безумца подхваченные Сергеем Нилусом "Протоколы сионских мудрецов"; ненависть, непостижимым образом соединенная с молитвой перед образами Спасителя и Его Матери... Как образчик всеобщего помешательства я выписал в тетрадь письмо Аграфены Васильевой своему приходскому священнику о книге Нилуса "Есть близ при дверях" с опубликованными в ней "Протоколами": "Я в бешеном восторге. Но трудно достать - жиды скупили и сожгли. "Протоколы" хорошо бы перепечатать и раздавать бесплатно всем на утреней, обедне и всенощной. На перепечатывание этих "Протоколов" устроить в церкви недельный сбор денег. Дорогой батюшка! На нашу Церковь идут гонения. Большевики асигновали 5 миллионов на листки, в которых будут православных отвращать от Св. Церкви. Не враги ли наши в лице жидов все это устраивают, чтобы приготовить путь своему царю - Антихристу? Жиды несколько веков готовились к этому, подтачивая царский трон".

И горько, и смешно наблюдать нам в начале двадцатых Аграфену Васильеву, а на рубеже восьмидесятых-девяностых - ее одышливого однофамильца в черном мундире и пренеприятную свору его соратников, единомышленников и подручных.

Неужто так безнадежно туп человек?! Неужто он всерьез рассчитывал тогда и полагает еще и теперь, что замысел Божий о России и связанные с ним тайны истории можно открыть фомкой заговора, некогда составленного коварными евреями вкупе с их масонскими сподвижниками? Неужто его совесть устроена так ловко, что без труда вмещала и вмещает юдофобство и родившую Иисуса еврейку Марию? Неужто, молитвенной памятью помня Вениамина, он напрочь забудет о защищавшем митрополита Гуровиче? И что за сложность такая - сообразить, что партбилет упраздняет обрезание, отменяет крещение и превращает как еврея, так и русского в идеологических людей, людей без национальности, рода и племени.

Гурович и Равич противостояли Красикову и Смирнову.

Два русских хотели Вениамина и Новицкого убить, а два еврея стремились их спасти.

После этого всякий честный человек обязан плюнуть на "Протоколы" и сказать: "Экое, прости, Господи, дерьмо!"

Теперь взглянем, что происходило во время изъятия в самих храмах.

Обладающий схематической памятью Канатчиков утверждал в трибунале: "В столкновениях исключительно повинно духовенство. Они воспользовались нашей уступчивостью и нашим доверием". Чем черт не шутит, и, может быть, здесь перед нами тот самый единственный случай, когда лгун Семен Иванович взял, да и брякнул чистую правду.

Действительно: в некоторых храмах посланцев власти встречали весьма недружелюбно. Настоятель Троицкого подворья, архимандрит Сергий (Шеин), не особенно заботившийся о том, чтобы скрыть свое истинное отношение к изъятию и к тем, кто его затеял, объяснял (как всегда, с подчеркнутой сухостью): "Церковь у нас бедная, ценностей в ней всего оказалось около 13 фунтов, причем это были вещи, необходимые при богослужении, и, по моему мнению, а также мнению церковного совета, подходили под статью 1-ую декрета, в которой говорится, что предметы, необходимые для церковного богослужения, изъятию не подлежат. Поэтому мы постановили сообщить членам комиссии, что изъятие ценностей в нашей церкви нарушает интересы религиозного культа и препятствует совершению богослужений".

Отец Сергий, в недавнем прошлом действительный статский советник и член Государственной Думы, принял сан священнослужителя в сентябре 1920 года. В том же, 1920-ом, стал священником военный моряк, в войну 1905 года - лейтенант на миноносце 206 во Владивостоке, затем - капитан второго ранга, а в советское время - преподаватель физики Училища комсостава флота Анатолий Михайлович Толстопятов.

Приход в Церковь людей, прежней своей жизнью с Ней будто бы совершенно не связанных, товарищи обвинители оценили с большевистской однозначностью: вражеский маневр. Кадетские штучки. Новый плацдарм для борьбы с пролетариатом. (Смирнов: Как же так? С 1901 по 1916 годы офицер, а теперь вот уже два года - священник! ) Тупость этих суждений не должна закрывать от нас то в самом деле общее, что побудило бывшего действительного тайного советника и думца принять постриг, бывшего кавторанга - рукоположиться в иерея, профессоров Новицкого и Ковшарова - взвалить на себя заботы петроградских приходов.

В двадцать первом году митрополит Антоний (Храповицкий) писал из Берлина Патриарху Тихону: "Беженцы русские стали очень благочестивы, везде устраивают приходской совет, требуют священников и походных церквей. Разсылаем везде сербские и греческие антиминсы".

И к тем, кто покинул Отечество, и к тем, кто остался, - Бог вышел из обломков рухнувшей России и заполнил собой их опустошенные жизни.

Отец же Анатолий Толстопятов будто бы сказал членам комиссии, что ценности они могут заполучить, лишь переступив через его труп. Композитор, профессор консерватории по классу фортепиано и одновременно церковный староста Сергей Михайлович Ляпунов уверял, однако, что их настоятель подобных слов не произносил.

Шесть месяцев условно.

Сам о. Анатолий объяснял так: "Возбуждение внесли не мы, а скорее комиссия, которая не совсем корректно держала себя, тогда как в декрете было сказано, что при изъятии церковных ценностей комиссии должны щадить религиозные чувства верующих. Бессердечное отношение проявлено было к настроению верующих! А вид их при запечатании церкви! У них просили церкви не запечатывать, но комиссия к этому холодно отнеслась. Видя такое отношение комиссии, я счел пастырским долгом сказать, что за это их может постичь кара Божия. Один из членов комиссии спросил: "Что же, значит, вы нас проклинаете?" На это я ответил, что наша религия никого не проклинает".

Три года тюрьмы.

Еще священник Левицкий Павел Петрович вызвал пароксизм гнева у обвинения, с горьким вздохом вспомнив Французскую революцию и придуманных ею богов разума, свободы и прочую ерунду, которой, правда, едва не заменили Деву Марию и Христа в Соборе Парижской Богоматери. Во времена же Парижской Коммуны, еще более некстати припомнил о. Павел, сей собор уцелел просто чудом. Само изъятие в церкви Рождества на Песках, настоятелем которой был Левицкий, прошло спокойно. Но это его волнение о судьбе храма, представляющего собой дивное творение одушевленных верой человеческих рук, трибуналу показалось в высшей степени оскорбительным.

"Смирнов: Какие же вы опасения высказывали? Вы приводили исторический пример... Вот я хотел бы установить какую-либо логическую связь. Какого сорта вы опасения высказы-вали?

Левицкий: Это соответствовало моему настроению.

Смирнов: Может быть, вы скажете, какое было ваше настроение, чтобы понять, что вы говорили? Вы говорите - соответствовало? Чему соответствовало? Каково было ваше настрое-ние?

Левицкий: У меня было опасение - как произойдет у нас изъятие и не пострадает ли храм, который как памятник в художественно-историческом отношении замечателен.

Смирнов: Опасение, значит, потому, что, дескать, большевики проделают то же самое, что и во Франции проделали?"

"Судьи революционного трибунала! - наступал на бедного о. Павла Левицкого другой обвинитель - Драницын. - Я здесь заявляю своей совестью, что все ценности, храмы Советская власть будет хранить всегда, на века. Это будут музеи старой культуры через сотни веков!"

Лжецы.

Или слепые?

И это, пожалуй, всё об иерейском возмущении.

Настоятель богатейшего Исаакиевского собора, о. Леонид Богоявленский: "Изъятие прошло спокойно. По количеству - около трех пудов золота, серебра, должно быть, пудов сорок, бриллианты... Причем один из них самый замечательный во всем Петрограде".

Расстрелять.

Настоятель Казанского собора, о. Николай Чуков: "Во время волнений у собора, я был в соборе и успокаивал пятитысячную толпу, сказав, что если верующие соберут свои ценности, то церковные ценности будут сохранены. Периодически я вывешивал сведения о количестве пожертвованных прихожанами ценностей, количество коих указывало на то, что сбор идет плохо и что придется отдать ценности. Таким образом, сознание в массе постепенно преломлялось, и при сдаче ценностей в соборе никаких недоразумений не было. Из моего собора изъято 125 пудов серебра".

Расстрелять.

Свидетель Чиркин, член приходского совета Владимирского собора: "В соборе была кучка людей, человек около двухсот, которая выражала недовольство по отношению к настоятелю (протоиерей Михаил Союзов - Авт.), что он отдает эти ценности. Настоятель был удручен всем случившимся. Я свидетелем не был, но лица, которые присутствовали там раньше, говорили, что он получил толчки за то, что сам принимает непосредственное участие в передаче сосудов".

Отцу Михаилу Союзову - три года тюрьмы.

Четыре месяца спустя он умер в тюрьме от сыпного тифа.

Власть могла не верить отцам-настоятелям. Но в один голос с ними ей докладывала милицейская сводка, которой я начал эту главу: изъятие церковных ценностей в Питере прошло спокойно.

Судить было не за что.

Изъятие закончилось - суд начался.