Аполлинарий Львов

ДНЕВНИК

К оглавлению

1891 ГОД.

Февраль 23. Решаюсь писать дневник. Говорю решаюсь потому, что дневник естественно писать людям стоящим у кормила правления, высокопоставленным, многознающим. Их дневники для потомства — дорогие материалы, проливающие свет на исторические события, их мотивы, влияния разных лиц, разные обстоятельства, способствовавшие или удерживавшие их развитие. Таких сведений в официальных документах нет. Но ведь подобные драгоценные материалы могут дать люди высокостоящие, а что же дам я в своем дневнике, человек, ведающий уже отжившие исторические материалы и занимающий такое скромное положение? Отвечу на это кратко. Архив научил меня особенно ценить всякие частные сведения относительно событий прошлого. Просматривая постоянно массу дел, приходится убедиться, что на основании только их одних невозможно писать историю. В официальных документах или все сглажено, выбелено, или и совсем выпущены те мотивы и обстоятельства, по которым и при которых совершилось известное дело. С другой стороны, мы, маленькие люди, часто слышим и знаем то, что весьма старательно скрыто бывает от великих мира сего. Наконец, у нас русских совсем не пишут дневников, не принято, мы не приучили себя к этому. В виду всего этого и решаюсь писать. Быть может и в моем песке и соре найдется какая-нибудь крупица, которою воспользуется кто-нибудь не без пользы для дела.

24. ф[евраля]. Сегодня 4-й товарищеский обед б[ывших] питомцев С.-Петерб[ургской] Дух[овной] Академии. Собралось 95 человек. Идея обедов прекрасная: единение под знаменем Академии. Ради этого я четвертый год хлопочу с кухмистерами, официантами и пр.; взявши на свою долю все материальные хлопоты. Но что же в результате? Дело клеится плохо. Единения не заметно никакого. Соберутся, попьют, поедят, и разойдутся на целый год. Если нет на обеде двух-трех известных лиц, то никто не скажет и путного слова, как, напр[имер], это было вчера. Не было Янышева,¹ не было Кояловича² и хоть говорили много, а никто не сказал ни одной мысли. Нет даже простой выдержки. Очевидно, задачи обеда не усвоены. Большинство и совсем не ходит, но не ради отсутствия практических результатов, а потому, что не хочет никакого единения, боится всякого общего дела, общего возбуждения. Привыкли мы жить каждый для себя и сам по себе и знать ничего не хотим. Боимся нарушить свой покой и свое благополучие, рассчитывая, что на наш век хватит, а после нас хоть и трава не расти. Конечно, все это мотивируется благовидными и благонамеренными причинами. Но есть и такие, которые и невинность хотят соблюсти, и капитал нажить. Известно, что Обер-Прокурор Победоносцев³ не любит обедов. На этом основании прекратились обеды у новоназначенных архиереев и даже традиционнейший

[15/16]

именинный обед у м[итрополита] Исидора.⁴ Вот и по отношению к нашим обедам нашлись такие люди, которые, желая угодить и Обер-Прокур[ору] и показаться товарищами, билеты на обед берут, но обедать никогда не приезжают. Таков А.А. Желобовский,⁵ третий раз проделавший таковую историю. А как бы хорошо было сплотиться духовной интеллигенции. Сколько жизнь представляет задач, целей, вопросов. Сколько еще непочатых мест. Раскол, секты, неверие и пр. одолевают, а мы все идем по избитым дорожкам. Недавно Амвросий Харьковский⁶ говорил в братстве Богородицы речь, напечатанную в «Церк[овных] Ведомостях]», на тему об отпадении современного общества от Церкви. Картина нарисована метко, но очень резко и даже не всегда правдиво. Он обвиняет все учеб[ные] зав[едения] М[инистерства] Нар[одного] Пр[освещения] в развращении юношества и прямо делает донос на некоторых лиц, печатно уже опровергших Амвросия. Но дело не в этом. А что советует представитель Церкви современному неверующему, уклонившемуся и от национальных, и от православных начал. Да не более и не менее как только богослужение, молитву и пост. А где же ответы на те пытливые запросы ума, которые, не получая разрешения, приводят к религиозному индифферентизму? А где же научная борьба с ложными началами, где необходимость всестороннего образования для духовенства? Об этом ни звука. Но ведь предложенные средства хороши только для тех, кто еще питается молоком. А для взрослых необходима более твердая пища. Мы все браним католиков. А какая у них энергия, организация, умение вести дело. Ведь года четыре Папа издал буллу, в которой говорит, что бороться с современным неверием и индифферентизмом нужно и можно только на научной почве. Поэтому советовал католическому духовенству и без того образованному еще более заботиться о научном образовании.⁷ А у нас не только говорят, но уже и печатают, что «для священника совсем не требуется образования, а только благочестие и начитанность церковная». И вот породили Ксенофонтов Крючковых и Арсениев,⁸ назвали их синодальными миссионерами и производят великий соблазн в Церкви.

Март. Начальство посылает в Харьков по возбужденному тамошним архиереем (Амвросием Ключаревым) вопросу о необходимости уничтожить некоторые дела из консисторского архива. Прелюбопытное ходатайство. Мотивом для него служит то, что в архиве очень тесно, а между тем для делопроизводства они не требуются. Смотря на дело с этой точки зрения, архиерей представил к уничтожению все дела, касающиеся истории церквей, монастырей, лиц и т. п. Словом, обнаружил полное историческое невежество, что он сознательно повторил мне и при личном разговоре, выразившись: «А для чего ваша история?» Ну что будем говорить с такими господами? А жаль, что они еще претендуют на руководство обществом...

22 мар[та]. Вот я и в Харькове. Консисторский архив надеюсь сберечь, но архив бывших духовных правлений, перевезенный Филаретом

[16/17]

Гумилевским⁹ в Харьков и помещенный в консисторском здании, кажется, погиб. Дело в том, что он помещался на чердаке того здания, где помещалась консистория. Амвросий, пользуясь своею близостью к Победоносцеву, выпросил 85 т[ысяч] на постройку нового консисторского здания. Прежнее же, историческое, где с 1726 г. помещался знаменитый Харьковский коллегиум, присвоил своему монастырю и сломал в пользу оного, о чем харьковцы сильно жалеют. При ломке дела с чердака бросали прямо на землю и лопатами сгребали в подвал архиерейского дома, где они теперь представляют громадную массу отдельных листов. Здесь Амвросий держит всех в страхе, опираясь на свою близость к Об[ер]-Прок[урору]. Но, очевидно, его никто не любит. Познакомился с известным о[тцом] Буткевичем¹⁰. Человек, несомненно, умный и энергичный, но близость к архиерею, кажется, заставляет его смотреть на многое не своими глазами и говорить не своим языком. Очень симпатичным показался о[тец] ректор семинарии протоиерей Кратиров». На все убеждения пойти в монахи он уклоняется, чем, конечно, возбуждает против себя теперешних деятелей, во что бы то ни стало желающих завербовать хоть несколько порядочных лиц в монахи. К сожалению, это редко удается. Идут в монахи одни только карьеристы 96-й пробы, драпируясь, конечно, в мантию спасения и благочестия. Даже пресловутый Антоний Храповицкий¹², ректор Московской] Дух[овной] Ак[адемии], к которому я заезжал, возвращаясь в Петербург, оказывается чистокровным карьеристом, разыгрывающим свою роль на почве якобы возбуждения молодежи к высшей духовно-нравственной деятельности. Всюду он ищет популярности. В мире его прямо назвали бы хлыщом, а под покровом рясы, да еще черной, при видимом смирении и благочестии, он на первый раз представляется деятелем и даже для многих симпатичным. Но многие уже раскусили его и оценили по достоинству. Но это еще сравнительно один из лучших. А что сказать об остальных? Полное и нравственное и умственное убожество! И вот таким-то кормчим вверяют церковный корабль! Чего можно ожидать?

15 апр[еля]. Слышно, что Амвросий Харьк[овский] потерял свой престиж в глазах Об[ер]-Пр[окурора] и просится скорее на епархию, чтобы не возвращаться в Петербург. По возвращении я был у него и вынес убеждение, что он легковесный в нравственном отношении человек. Даже сдал и по уму. Сколько я не старался доказывать ему важность исторических данных, сколько я не говорил, что самосознание, о развитии которого он якобы хлопочет, может явиться только результатом самопознания, которое обуславливается изучением истории, основанной на точных документальных данных. Он этого не хотел понять и все повторял: «все старые дела можно бы уничтожить».

1 мая. Положение Амвросия, действительно, поколебалось, что заметно и из отношения к нему Саблера¹³ и из слов его о первом. Леонтий¹⁴ уезжает преогорченный, что Киевская кафедра не достается

[18/19]

ему. Его утешают Владимиром 1-й степени. А стоит ли он утешения? В нем решительно не заметно ничего серьезного. И для чего это существуют до сей поры ордена для архиереев и духовенства? И без того первые самолюбивы и честолюбивы до невозможности. А ордена и тех и других совершенно развращают. Или для того существуют ордена, чтобы при помощи их держать награждаемых в руках? Иначе многие из архиереев и заговорили бы... А есть о чем, потому что Церковью управляет не иерархия, а синодские чиновники, и не на основании канонов, и даже законов, а по своему хотению-произволу...

20 м[ая]. Сейчас скончался И.Е.Андреевский.¹⁵ Громадная потеря. Его жаль и как ученого-профессора, и как общественного деятеля и главное — как человека, чрезвычайно деликатного, доброго, всегда отзывчивого на все светлое, хорошее. Он всегда и всюду вносил мир и любовь и всегда был чужд интриге. Его бодрость и энергия давали право думать, что он проживет еще долго. 12 б[ыл] в институте, акт и он говорил блестящую речь. После акта небольшая археологическая семья собралась в Мал[ом] Яросл[авце]. За обедом он, против обыкновения, не говорил речей, ограничившись только коротеньким ответом на провозглашенную за него здравицу. К концу обеда он почувствовал себя уже худо и сразу ушел незамеченный. Оказалось воспаление легких. Говорят, перед самою смертью он находил в себе еще силы подтрунивать над докторами, спрашивая их с обычною ему ирониею: «ну что же ваша наука оказывается бессильною!» Мир праху этого доброго, симпатичного человека и честного труженика науки.

22 мая. Говорил с Об[ер]— Прокурором Победоносцевым о том, что Археологический институт, основанный его другом Н.В.Калачовым¹⁶ опять осиротел со смертью И.Е. Андреевского и что недостаток средств и человека, который бы мог заменить Андреевского, грозит институту опасностью. Я указал на А.Н.Труворова¹⁷ как на единственного человека, могущего устроить материальные дела института, особенно если его поддержат Победоносцев и Делянов.¹⁸ Сейчас пробегал некрологи Андреевского. Все решительно газеты, исключая «Нового Времени», поместили сочувственные некрологи. Нововременцы же отличились, поместив на десяти строках петита по обычаю неверные формулярные сведения, т. е. ровно столько же, сколько они дают места некрологу о всяком безвестном генерале и в десять раз менее, чем они в том же № отвели места для отзыва о театре в Аркадии и пр. Вот судьба русского ученого, почти сорок лет подвизавшегося на поприще науки и общественной деятельности и при том подвизавшегося безупречно! Большая газета его оценивает гораздо менее, чем канатную танцовщицу, а все потому, что Андреевский последнее время не пользовался в чиновничьих кружках фавором. И как меняются эти чиновники! Помню, когда Андреевский был ректором Университета и задавал всему тон в Министерстве, то у нас в институте на собраниях были десятки звезд первой величины, начиная с министра.

[19/20]

Как только И. Е. оставил университет, никто ни разу не заглянул. И комичнее всего это было в день того акта, который был за несколько дней до его выхода из унив[ерситета]. Еще никому не было известно об этом, кроме чиновников М[инистерст]ва. И вот ни один сверх обыкновения уже и не приехал. Но помощник попечителя Лаврентьев¹⁹ счел долгом на случай заехать к Андреевскому через час после акта с извинением, что он, перепутав день, не был на акте. На актовом обеде много смеялись этой выходке чиновника. Несмотря на все это, Андр[еевский] всегда был бодр, весел и энергичен. Только раз я видел его упавшим духом и не владевшим собою. Это накануне его знаменитой речи в университете по случаю глупого покушения трех студентов на жизнь Государя Александра III [²⁰], что было 1 марта 1887 г. [²¹]. Он был в обычном четверговом заседании в институте и очевидно чувствовал себя каким-то подавленным, растерянным.

25 [мая]. Был сейчас на похоронах И.Е.[Андреевского]. Масса народу: учившегося и учащегося, множество и звездоносцев. Но положение последних какое-то странное. Они не знали, как себя держать: официально, как представителям власти, или как простым смертным. Полиция боялась демонстраций, но со стороны кого — неизвестно. Масса была венков, так что для них потребовалась особая колесница. Из всех надписей выдавалась надпись на серебряном венке студентов университета: «Идеальному, незаменимому ректору, горячо любимому профессору и честному человеку». Помню как-то раз Победоносцев мне сказал, что ведь и Ив[ан] Еф[имович] «ветер», а вот Аф[анасий] Федорович] (Бычков)²² человек основательный. Одно уже сопоставление этих двух лиц показывает основательность сказанного. Б[ычков] всю свою жизнь был истый чиновник, строго следящий за попутным ветром и сообразно с ним распускающий свои паруса. Для него не существовало никогда и никаких других интересов, кроме своего я и своих выгод. Андреевский же до конца жизни не изменил себе...

Окт[ябрь] 3. Так долго не раскрывал своего дневника не потому, чтобы нечего было занести на страницы его, а потому, что летом более приходится отдаваться личной жизни, дачной суете и следовательно все остальное отодвигается на задний план. Когда немножко остановишься среди этой сутол[о]ки и посмотришь на все объективно, невольно задашься вечно юным вопросом: «зачем человек живет?» Говорят, для достижения вечного блаженства. Но разве Бог не мог доставить человеку иных средств достигнуть его, как только проведя через все земные мытарства и трясины, где человечество волей-неволей застревает. Другую неделю сижу дома, болея инфлуэнцей и никого не вижу.

Вчера получено известие о смерти Киевского митрополита Платона.²³ Он часто наших чиновников бил не в бровь, а в глаз. За это они его страшно не любили и всячески давали ему чувствовать свое всесилие. Года четыре-пять он представил проект преобразования консисторского устава. Но так как теперешний устав есть прекрасная

[19/20]

ширма для произвола властей, к чему собственно и стремится как епархиальная, так и центральная власть, то проект этот положили, конечно, под сукно. Старец много раз напоминал о нем, и Притычкин* постоянно обещал ему рассмотреть. Теперь, к радости Притычкина, старец не напомнит. Не любил почившего и Исидор. Этот боялся популярности Платона, особенно среди высшего светского общества. Вероятно, Леонтий Варшавский сходит теперь с ума от боязни, как бы ему опять не проспать Киева. Этот нисколько не скрывал своей ненависти к Платону за то только, что он долго живет и мешает Леонтию надеть белый клобук. Особенно очевидно и резко это бросалось на заседаниях Синода. Но то-то будет для Леонтия скандал, если Притычкин устроит туда кого-нибудь другого! Господи, до чего оскудел преподобный!** За последнее время стали посвящать в архиереи один другого глупее и пошлее. Вот недавно назначили в Америку Николая Зиорова.²⁴ Это убожество и умственное и нравственное. Между тем, едет представителем православия в Америку. Двадцать два года ищут туда архиерея и находят один другого хуже. Кто виноват, где причина? Она кроется в том, что Церковь управляется не Собором — Синодом, а вся власть Церкви централизовалась в руках Обер-прокурора, а в настоящее время, еще хуже, его няньки Саблера-Притычкина. Последний, как человек без всяких умственных и нравственных принципов, действует под влиянием Бог знает чего. Несомненно только, что он приносит страшный вред всему, к чему только прикасается. Господи, избави Церковь и рабов Твоих от всего злого обстояния!...

18 окт[ября]. Пять архиепископов целых две недели не спят, не едят и не пьют. Их преследует страшный кошмар в образе будущего Киевского митро[поли]та. Не то им страшно, что сам он не попадет на м[итропо]лию, а то, что туда могут назначить его врага, младшего по службе. Павел Казанский²⁵ и Экзарх Палладий²⁶ не стесняются ни пред кем, понося и унижая один другого, и все потому, что то один, то другой возвышается. Кандидатами на ми[тропо]лию называют: Леонтия, Сергия Херсонского,²⁷ Амвросия Харьк[овского], Павла Казанского и Палладия-Экзарха. Последний, пользуясь своим пребыванием в Петербурге, кажется, сильно хлопочет об этом. Но едва ли это не самый слабейший из всех кандидатов. Своим возвышением он обязан исключительно своей благоглупости и уменью всегда ходить с чиновниками и Исидором.

20 [октября]. Похоронили недавно закон[оучителя] Пажеского корпуса и председателя Совета общества распространения рел[игиозно]-нр[авственных] знаний К.Б.Селинина.²⁸ Это был благороднейший человек, соединявший в себе энергию по делу и полное благодушие и кроткость в отношениях к людям, с которыми ему приходилось

* Притычкин — прозвище В.К. Саблера.

** Речь идет о митрополите Исидоре (Никольском).

[20/21]

вместе работать. Перед смертью его сильно обидел Исидор. Дело в том, что Селин [ин] очень тяготился в последнее время законоуч[ительской] деятельностью и стремился перейти на приход. Летом он подал об этом Исидору прошение. Тот написал, чтобы о нем докладывали при каждой открывшейся настоятельской вакансии. Умер настоятель на Песках — товарищ Селин[ина] по Академии прот[оиерей] Маслов.²⁹ Селинин идет к Исидору, но тот ему говорит, что он уже назначил туда некоего Дроздова, молодого человека, лет 10 окончившего курс. Причина этого назначения конечно женщина, которые [так в тексте — публ.], как давно всем известно, управляют через Исидора епархиею. Вот и служи и работай честно и неустанно 31 год! А после смерти что случилось? Едва прошла неделя после похорон, как преемник по корпусу объявляет семье умершего, потрясенной горем и нравственно и физически, чтобы она немедленно убиралась из квартиры. Ему говорят, у нас дочь больна, не знаем куда сунуться, наконец дайте нам хоть на неделю две комнатки, в которых мы вас не стесним, тем более, что вас только двое. Ответ один. Знать ничего не желаю, очистите немедленно. И всегда так в духовном ведомстве. Полное бессердечие и грубость!

22 [октября]. Кроме бессердечия среди петербургского духовенства замечается еще в последнее время много и других несимпатичных сторон. Вот недавно один очень юный священник по протекции поступает на приход. Кроме настоятеля там есть еще третий священник — товарищ по Академии новопоступившего. Последний поднимает вопрос о том, кому быть вторым, кому третьим. По установившемуся в Петербурге usus'y* младшим становится тот, кто позднее поступил в причт. Между тем, новопоступивший, надеясь на свою протекцию, поднимает спор, доводит дело до мит[рополи]та, который поручает разобрать его благочинному. Этот дает мнение в пользу прежде бывшего священника и представляет дело м[итрополи]ту. Последний, опять под влиянием вышепомянутой протекции, решает в пользу новопришедшего. Факт, конечно, мелочный, но он характеризует юнцов, дает понятие о том, к чему они стремятся. Кроме того, печально еще и то, что законоучители забираются без меры количеством уроков. Иной с 8 утра и до вечера ежедневно на уроках. Понятно, что ему некогда ни почитать, ни подумать. Он скоро треплется и физически и морально. Вместе с этим развивается в нем и самомнение. В конце концов из такого человека не вырабатывается ничего путного. И для чего все это чрезмерное количество уроков, превышающее и физические и нравственные силы человека? Да исключительно ради создания известной «обстановки» комфорта и поддержания традиционной жизни петербургского духовенства, к чему так склонны петербургские попадьи. Самое большое зло в Петерб[урге] — это особенно развившаяся за последние 10-15 лет протекция при определении на места. Приди к Исидору ординарный профессор

* Usus (лат.) — обычай, обыкновение, обычная практика.

[21/22]

Академии, учитель семинарии, заслуженный протоиерей и только что окончивший академию юноша, он определит на место последнего, если, конечно, тот заручится протекциею какой-нибудь женщины.³⁰ То у него была известная Матрена в 60-70-х гг., которая имела влияние даже на выбор архиереев.³¹ Теперь же есть какая-то Деккер, чуть ли не из жидовок, да начальница Исидоровского училища Слепцова.³² Эти две госпожи правят и вертят всем в епархии.

29 [октября]. На днях Саблер, только что возвратившись из двухмесячной почти поездки через Москву, опять уехал туда. Несомненно, что здесь есть какая-то связь с вопросом о назначении митрополита в Киев, но в чем дело — конечно никто не знает. Распускают только слухи, что Иоанникий Московский]³³ не поладил с новым генерал-губернатором. Леонтий сильно хлопочет и хотя Сидорский³⁴ по поручению Победоносцева писал ему, чтобы он был покоен, так как все шансы на его стороне, но он, зная цену этим обещаниям, не особенно-то доверяет им. Тем более, что и сам Побед [оносцев] оговаривается, что как Государь. Из квартиры же Саблера идут положительные речи о том, что этому мужику не бывать митр [ополи] том.

10 нояб[ря]. До чего сделалась затхлой атмосфера в духовном ведомстве — и сказать трудно. Все сконцентрировалось около желаний и угождений Победон [осцеву]. Все и все живет и дышит им. А что он сам представляет? Спеленатого Саблером ребенка или загипнотизированного им же человека. А что такое Саблер? Человек, говорящий на всех языках, имеющий энергию невероятную, занимающийся всем, кроме синодальных дел, а, в общем, человек без всяких решительно принципов, без всякого направления и характера. Это человек, которому не только некогда почитать, поговорить о деле, но даже который едва ли когда и думает о чем-нибудь. С 7 утра и до 12-1 часа ночи он, как ртуть, везде двигается, устраивая монахов, монахинь, крестя жидов, собирая вокруг себя толпы нищих и т. д. Недаром Исидор назвал его «Притычкиным». Дело было так. Члены Совета Общ[ества] распространения] рел[игиозно]-нравственного] просвещения весною всегда представляются in corpore Исидору. В 1889 г. их было человек 10, в том числе и я. Исидор принял нас, по обычаю, в гостиной, и мы сидели и беседовали с полчаса. Вдруг докладывают: «Генерал Саблер». Исидор, благословляя его, и говорит вслух: «Те же и Притычкин». Глаза его в это время, обычно бесцветные и безжизненные, блеснули каким-то лукавым огоньком. Саблер же перевернулся, опустился, но чрез момент как ни в чем не бывало. Впрочем, Исидор очень часто пробирает его подобным образом. Несомненно, что он в душе прекрасно понимает этого хлыща. Главное, у этого человека нет никаких нравственных правил и принципов. Все его благочестие и нравственность напускные, ради карьеры, влияния. Все уверены, что, явись вместо Победоносцева Обер-Прокурор новый Толстой,³⁵ и Саблер, ничтоже сумняся, пойдет плясать по его дудке. Как же должен чувствовать себя тот, кто видит всю эту заказную пляску паяца и сознает, что от того или другого движения этого

[22/23]

паяца зависит всецело судьба Русской Церкви?

20 н[оября]. Наконец, вопрос о митрополитах решился. Иоанникия сперли в Киев, а на его место попал Леонтий. Распустили слух, что Иоанникий будто бы не поладил с новым ген[ерал]-губерн[атором] Вел[иким] кн[язем] С[ергесм] Александровичем].³⁶ Но это вздор. Вернее сказать, что он вооружил против себя Притычкина, и этот последний дает себя чувствовать м[итрополи]ту. Говорят, что последний раз не принял Притычкина на подворье в виду монахов. Притычкин, конечно, затаил злобу до поры до времени. Но мне приходилось от него слышать недвусмысленные выражения относительно гордости Иоанникия. Несомненно, что он сумел убедить Победоносцева в необходимости перевода. Мало этого, чтобы не дать Иоанникию возможности разоблачить дело, устроили так, что нынешний год не вызывают в Синод ни одного митрополита. Вместо же их вызвали Сергия Херс[онского] и Феогноста Владимирского].³⁷

Дск[абря] 1. Впрочем, кого ни вызови в Синод, результат будет всегда один. Весь центр тяжести не в Синоде, а в канцелярии его. Что захочет сделать управляющий, то и будет. Он хочет дело доложить, докладывают; не хочет, по его приказанию составляется от имени Синода определение, подписывается членами и приводится в исполнение. А если случается, что члены заартачатся и захотят известное дело решить по-своему, то для этого у нас употребляют и такой маневр. Откладывают дело до лета, когда вместо членов бывают так называемые статисты; т.е. архиереи, вызванные специально на летние месяцы, когда члены митрополиты отсутствуют. Их вызывают для того, чтобы составилось известное число, без которого заседание считается недействительным.Tres faciunt collegium.* И вот этим-то статистам предлагают подписать угодное чиновникам решение по тому делу, по которому уже состоялось действительное определение Синода, не угодное чиновникам. Те, понятно, подписывают, и вот иногда митрополиты, помнящие, как они решали известное дело, получают указ, где говорится, что Св. Синод определил по этому делу совсем другое. Бывали случаи, когда Иоанникий спрашивал по приезде в Синод в заседании, каким образом могла случиться перемена. Притычкин обыкновенно с самою невинною улыбкою объяснял святым отцам, что летом дело было передоложено, и Св. Синоду благо-угодно было перерешить ввиду некоторых новых обстоятельств этого дела. Что станешь говорить против таких аргументов? Но бывает и еще курьезнее. У нас теперь судное отделение имеет очень хорошего, честного и стойкого обер-секретаря Ф.Ф. Черновского³⁸ и секретаря Н.Ф. Маркова³⁹ — юриста и поклонника новых судов, т. е. тех принципов, которые вложены в основу этих судов. И нередко приходится и возмущаться и страдать по поводу тех решений, какие постановляет и Синод и еще чаще Притычкин, основывающийся на

* Tres faciunt collegium (лат.) — Трое составляют коллегию (Положение римского права).

[23/24]

«частных слухах» и «особых соображениях». Поэтому бывает нередко, что в видах справедливости или человеколюбия они некоторые дела, предназначенные Притычкиным оставить без последствий и совсем не докладывать Синоду, пользуясь его частыми командировками, докладывают, и по ним получается решение, несогласное с «частными слухами» и «особыми соображениями», а такое, какого требовало существо дела. Понятно, что архиереи, которые сообщили ему эти «слухи» и «соображения», высказывают ему свое недовольство на такое решение. Притычкин, подивившись, каким образом это могло случиться, с развязностью объявляет архиерею, и часто еще через третье лицо, что сделать теперь уже ничего нельзя, так как указ уже послан, но «владыка де волен исполнять и не исполнять сей указ». Такой деморализации уже трудно себе и представить. Кажется, уже дальше и идти некуда.

Дек[абрь] 30. Вот и конец года. Немного я занес в свой дневник. Это происходит от того, что еще не привык регулярно заносить все то, что можно и стоит. Иногда забудешь, иногда поленишься, а иногда бывает некогда. К тому же я сознаю, что говоря или думая о каком-нибудь современном факте невольно поддаешься общему впечатлению синодской жизни и это впечатление так сильно и по качеству своему так возмутительно, что невольно хочется высказать все, что накопилось за много лет. Постараюсь в будущем году быть спокойнее и не поддаваться впечатлениям.

1892 ГОД.

Янв[арь] 15. Все праздники был занят сожительством со своим дядею П.М. Зориным, который пробыл у меня целый месяц, с которым постоянно где-нибудь бывали или разговаривали дома. Он бедняга подвергся большой жизненной ломке. Страховое общ[ество], где служил и занимал должность помощника управляющего, накануне закрытия. Но не в этом дело. Он был большой приятель директора-управляющего этого общества. Но работая вместе и вкладывая и тот и другой душу в дело, они разошлись. Дядя во всем винит своего бывшего приятеля. Частию это и правда, хотя тот делал промахи незлонамеренные, а по увлечению или неспособности к административной организации. Вместе с этим у дяди пропали и деньги — тысяч 5 — накопленные большими усилиями и трудами. Теперь он ищет место в страховом обществе. Оказывается, что и устроиться не так-то легко, а главное, дядя, как человек очень впечатлительный, не может переварить всего того, что с ним случилось. А это вещь весьма и весьма опасная, она действует разрушительно и на здоровье и психическое состояние. Занятый мыслями об этом я не имел возможности писать и свой дневник.

20 [января]. Саблер едет в Москву производить ревизию консистории и, говорят, едет на две недели. Вызывается ревизия будто бы злоупотреблениями секретарей. Но все это вздор. Злоупотребления

[24/25]

секретарей есть везде. В Петербурге на глазах у всех и делаются невозможные вещи. К тому же Саблер по природе своей не может сосредоточиться на одном деле в течение двух дней. А тут вдруг ревизовать консисторию целых две недели. Он, кажется, в Симбирске ревизовал ровно два часа, и об этом занесено было во всеподданнейший отчет. Очевидно, здесь хотят доканать Иоанникия в том смысле, что найдут в его консистории массу беспорядков, сообщат ему об этом и, так сказать, безмолвно покажут, что если он и дальше будет хорохориться, то ему всегда могут утереть нос фактами. Вот истинный смысл этой ревизии.

24 [января]. Почему у нас так не любят чиновников, почему слово чиновник есть бранное слово? Мне кажется потому, что большинство чиновников не столько заботятся о деле, сколько о том, чтобы благоугодить своему начальству. У последнего есть всегда какие-нибудь излюбленные задачи, стремления, обоснованные на их общих взглядах на вещи. Меньшая братия стремится угадать эти взгляды, стремления и, угадавши, не только сама подделывается, но подделывает и факты и жизнь. Все это для того, чтобы благоугодить высшему начальству. Когда я был учителем, то на советах слыхал от директоров такие суждения. Все это, господа, хорошо и все, что вы предлагаете, очень педагогично, против этого я не спорю. Но должен вам сказать, что на эти предметы наш попечитель смотрит совершенно иначе. Следовательно, нам и нельзя проводить идеи, несогласные со взглядами высшего начальства. Если являлись протестанты и доказывали, что совесть и долг службы обязывают оспаривать существующие взгляды и требования начальства, что от этого зависит успех самого дела, то обыкновенно получался ответ, что когда вы будете сами директором, то и оспаривайте, а теперь подчинитесь большинству. И действительно, большинство всегда было за благо [нерзб.]де-ние начальству, видя в этом необходимое подчинение младшего старшему, исполнение своего долга. И это у нас везде, на всех ступенях. Покойник Н.В. Калачов рассказывал как-то такой факт. Говорил он о чем-то с К.П. Победоносцевым, с которым они были очень близкие люди. Калачов и высказал такую мысль: что же вы, Константин Петрович, не скажете об этом Государю? Но Победоносцев замахал на него руками и сказал: а вы все еще прежний идеалист. Да разве можно говорить Государю неприятные вещи. То же самое и у нас. Наши тайные советники обыкновенно говорят: разве можно сказать Константину] П[етрови]чу что-нибудь неприятное, хотя бы это была и правда. А дальше статские советники говорят: хотя следовало бы это дело сделать так, но генерал N желает того-то или смотрит на это дело так-то и потому необходимо найти данные в пользу его мнения, а действительные факты, как несогласные со взглядами генерала, несколько стушевать. И происходит от этого то, что тем, кто просит хлеба, дают печенье; кому нужны сапоги, тому присылают лайковые перчатки. Чиновники не смотрят на жизнь прямо и не видят ее так, как она есть в действительности, а создают ее сами и

[25/26]

воображаемое принимают за действительное, поэтому их не любят и ругают все.

25 [января]. Саблер едет в Москву ревизовать консисторию. Несомненно, что найдена будет масса беспорядков, вопиющих злоупотреблений и т. п. Но все это существует и во всех других к[онсисто]риях. В Москве же все это необходимо найти, чтобы этим погрозить в Киев Иоанникию. О люди, люди! Чем вы руководитесь в ваших действиях, по-видимому направленных ко благу государства и ближнего!

1 февр[аля]. Недавно мне рассказывали такой случай (официально верный). Есть в Киеве община, устроенная некоей Егоровой Матреной, бывшей когда-то очень близкою к Исидору. Фактически она б[ыть] м[ожет] строилась при участии Исидора, а официально он не имеет к ней никакого отношения. Митр[ополит] Платон выбрал по своему усмотрению туда игуменью, которая буквально обстроила эту общину. Но Исидор таил в душе чувство нерасположения к ней за то, что она предварительно не просила у него согласия на избрание. Умирает Платон. Игуменья приехала по делам в Петерб[ург], была, конечно, у Исидора и других. Все обласкали и в то же время подписали указ об се переводе в другой монастырь, не сказав никому ни слова. Вот это обделано по-монашески.

8 февраля. Прежняя соборная формула была такова: «Тако изволися Духу Святому и нам». Теперь можно говорить короче: «Тако изволися Притычкину». Побед[оносцев] сам по себе человек и умный, и честный, и добрый, но совсем не имеет характера и воли. Такой ловкий человек, как Притычкин, вертит им, как только хочет. Да и не он один. Всякий, кто обладает нахальством, выделывает, что хочет.

12 [февраля]. Много наделало шуму недавнее заседание в Общ[естве] распространения] рел[игиозно]-нравственного] просв[ещения] в духе Православной] Цер[кви] с речами Янышева. Нужно было оживить дело, возбудить одних, указать другим. Решили просить о[тца] Янышева. Отправились к нему депутацией из трех человек, в том числе был и я. Много и долго говорил Янышев и говорил то же, как бывало в Академии. Как-то светлее, легче становится на душе после такой беседы, особенно в теперешнее время фарисейского богопочитания, возмутительного ханжества и какого-то юродства. От таких бесед веет какою-то весною. Является какая-то надежда, подъем духа. Видишь просвет в общем тумане и мраке и веришь, что можно еще что-нибудь и сделать. Но нашлись, конечно, и скептики. Начали говорить, что как можно было так обижать духовенство, как можно говорить о спасении, как главном, ведь это лютеранство и т. д. (Отчет будет напечатан в «Церк[овном] Вестнике»). О фарисеи и лицемеры! Не видят бо, что глаголют!

20 ф[евраля]. — Скончался Вениамин Иркутский,⁴⁰ и по поводу его смерти опять поднялись разные толки о Сибирской миссии. Князь Мещерский⁴¹ в «Гражданине» всячески усердствует и доказывает, что эта миссия, одухотворяемая Вениамином, употребляла только насилие

[26/27]

для обращения бурят в христианство и совершенно была чужда духа христианства.⁴² Мысль эта настойчиво высказывается и в печати и в обществе, а между тем, Вениамин по своему характеру человек несомненно симпатичный. Что-нибудь тут не так. Странно, что Победоносцев, уважая Вен [намина], не провел его проекта о бурятах. А между тем Вениамин был вызван в Петерб[ург] исключительно ради этого вопроса. Результат его поездки выразился только в статьях о лам[аи]тс[т]ве, напечатанных в «Церк[овном] Вестнике». Статьи составлены частью самим Вениамином, частью по материалам, данным им.

27 [февраля]. Чувствуется ужасно скверно. Явилась какая-то непонятная боль в ноге и это действует удручающе на нервы. Недели три почти никуда не выхожу, ни с кем не вижусь. Впрочем, такое «говение» очень полезно. Хоть на минуту сосредоточишься в себе и освободишься от духа «праздности, уныния, любоначалия и празднословия». Ведь у нас самая обыкновенная вещь, когда соберемся — сейчас судить и осуждать ближнего.

1 мар[та]. Страшный по воспоминаниям день. Как теперь помню, что испытывалось 11 лет тому назад, при первой вести о том, что царь ранен, царь убит! Жаль было его как человека, страшно жаль. Ничем нельзя было оправдать этого варварства. Но в душе оставалась надежда, что б[ыть] м[ожет] новые люди быстро освоятся с положением дела, скоро залечат старые раны и дело пойдет как следует. Случилось ли это? Насилие никогда не приводит к добру.

10 марта. — Вчера был у А.Н.Майкова.⁴³ Встретился там с известным доктором-бурятом Бадмасвым.⁴⁴ Он читал свой проект об основании Сибирского общества, целей которого указал так много, что едва ли мы в состоянии хоть что-нибудь осуществить. Ведь мы к самостоятельной деятельности, к самостоятельному изучению наших нужд и вообще самих себя, и притом к изучению только из чистой любви к делу, еще. не привыкли. Возьмите все наши ученые и др[угие] общества. Есть там человек, который умеет нас привлечь тем или другим, [и] дела общества процветают. Нет такого человека — общество умирает. Много говорили о Сибирской миссии, Вениамине. Бадмаев сообщал интереснейшие факты, но несомненно, что он не чужд некоторой партийности и односторонности в своих взглядах на миссионерство. Но, с другой стороны, вероятно, и с нашей стороны есть увлечения. Быть может, и Вениамин был введен в заблуждение.

17 [марта]. Для характеристики современного монашества расскажу несколько фактов. В прошлом году ревизор Нечаев⁴⁵ был в московских учебных заведениях. Ревизии там не было более 10 лет и все были уверены, что ее и не будет у них, так как всем известно, что Иоанникий против ревизоров. Составляя устав семинарий 1884 г.,⁴⁶ он отнял от Учебного Комитета всякую роль, и когда Синод утвердил его проект, то он в том же заседании предложил вопрос об уничтожении Комитета, а на первый раз по крайней мере ревизоров. Тогда Об[ер]-Прокурор просил его оставить в виду того, что пока

[27/28]

еще привьется новый параграф устава о ревизиях семинарий через академических профессоров, а ему-де необходимо иногда бывает послать в семинарию немедленно доверенное лицо. На этом дело и остановилось. В следующем году накануне приезда Иоанникия экстренно были назначены ревизии в несколько семинарий. И эти назначения всегда повторялись экстренно же перед самым приездом Моск[овского] митрополита, причем протокол обыкновенно подписывался в том же заседании. Подписывающие обыкновенно всегда говорили, что «вот опять нас будет Московский бранить, зачем мы назначили ревизоров в семинарии». Эта нелюбовь к ревизорам у Иоанникия вытекала из того, что ему хотелось поставить уч[ебные] заведения в большую зависимость от Синода и епархиальной власти и эмансипировать их от влияния Об [ер] —Прокурора и вообще светских чиновников. Обо всем этом хорошо знали в Москве и были уверены, что к ним ревизии не назначат. Поэтому Нечаев явился в Москву как снег на голову. Между прочим в Вифанской семинарии он натолкнулся на тот факт, что переменные ректора и инспектора-монахи сильно запустили семинарию в воспитательном отношении. С этого он начал свой отчет и перешел, что в теперешнее время, благодаря новому инспектору из светских, заметно улучшение дела, заметно проведение нравственно-педагогических начал, принимающих характер устойчивый. Так[им] обр[азом] он незаметно для самого себя оттенил светского инспектора перед монахами. Лишь только этот отчет был сдан в Москву после рассмотрения его Уч[ебным] Комит[етом] и Синодом, как там начали действовать против ни в чем не повинного инспектора, бывшего уже таковым около трех лет и исправно проходившего свои обязанности. По получении отчета начались и со стороны некоторых членов корпорации и воспитанников интриги, волнения... распустили молву, что он и в инспектора-то попал лишь потому, что обещал пойти в монахи, что он уморил своего сослуживца, чтобы жениться на его вдове, с которою якобы жил раньше и т. п. мерзости. Несчастный, ничего не подозревая, первоначально не обращал никакого внимания на все это и не предпринимал даже никаких мер к ограждению себя. В результате же явилось то, что положили уволить и, конечно, на место его назначить монаха. Мне случайно пришлось близко стоять к этому делу, и я убедился, что тут главным образом действовала монашеская интрига для того, чтобы не дать восторжествовать высказанному ревизором мнению, что светский м[ожет] б[ыть] лучше монаха. Ты сказал, что он хорош, даже лучше своих предшественников — монахов, смотрите же, каков он есть с точки зрения личной нравственности и вместе как инспектор[:] у него ученики бунтуют, бьют стекла и т. п. Дело поставили так ловко, что человек нигде не может найти себе защиты. Митроп[олит] Леонтий говорит, что ему в Петерб[урге] говорили о нем оч[ень] нехорошо и потому он не может оставить его дольше летних каникул, и Притычкин объясняет, что его нужно убрать потому, что митрополит его видеть не может. А видел-то он его всего две

[28/29]

минуты, когда ему представлялась учебная корпорация! Саблер велел было даже Уч[ебному] Комитету заготовить предложение об увольнении инспектора, но там сказали, что нужна для этого какая-нибудь вступительная бумага от м[итрополи]та. Вот какими делами занимаются святые отцы! А если посмотрим, как они деморализуют семинарии. Все обращено на то лишь, как бы обратить внимание Саблера. На внутреннюю же сторону дела решительно никто не обращает внимания. Напр[имер], в Петерб[ургской] семинарии без Саблера служат всенощную 2 часа, а при Саблере — три. При нем не поют концертов, а без него дозволяется... Если такой обман в Церкви, то чего же искать в остальном. Это нравственная сторона монахов. А насколько они состоятельны умственно, показывает такой факт. Инспектор Московской] Академии арх[имандрит] Петр, ставленник Саблера, сказал в академической церкви проповедь в неделю мясопустную и затем напечатал ее в «Моск[овских] Церк[овных] Ведом [остях]».⁴⁷ А между тем проповедь оказалась буквально списанною с проповеди, напечатанной 40 лет тому назад в сборнике проповедей арх[имандрита] Антонина. Вот до чего доходит глупость и нахальство мальчишек-монахов, которым вручают духовно-учебные заведения!

15 мая. Давно я не открывал своего дневника, да и зачем? Все приходится писать только об одном, что у нас в дух [овном] ведомстве делает все Саблер и притом как делает? Впрочем, теперь приходится отметить главное выдающееся событие — назначение Саблера Товарищем Об [ер]-Прокурора. Совершилось давно жданное им и его приспешниками. Чего, чего не распускалось относительно Смирнова!⁴⁸ Года три тому назад Саблер даже выразился, что «он не хочет переходить чрез его труп». Но, наконец, д[олжно] б[ыть], надоело ждать... Говорят, что последнею каплею, переполнившею чашу терпения Победоносцева, в этом деле было следующее обстоятельство. Ныне, в четверг, на страстной неделе, была именинница жена Смирнова. Последний, как любитель поиграть в карты, причастился в среду и в четверг пригласил ближайших знакомых повинтить. Саблер, живущий визави, по одной лестнице, пронюхал об этом и донес будто бы Победоносцеву... Бедная Русская Церковь! Кто теперь твоим кормчим и куда тебя поведут!

15 июня. На место Саблера назначен Керский,⁴⁹ на место последнего Миропольский.⁵⁰ Первый — высохший чиновник, зараженный еще громаднейшим самомнением и, вместе, беспрекословнейший раб Саблера, по крайней мере, по наружности. Дел совсем не знает, занимается только исправлением стиля в синодских журналах и протоколах вроде следующего: один раз исправит, что слушали дело «по прошению», в другой — «вследствие прошения». Или: «по жалобе» и «вследствие жалобы» и т. п. Что касается Мироп[ольского], то нравственный его кодекс исчерпывается следующими его словами: «В дух[овном] ведомстве настало теперь время, когда нужно рвать что можно и как можно». Говорят, что он явился к Победоносцеву и расплакался, прося его

[29/30]

определить помощником] управляющего. Итак, получилась замечательнейшая тройка, которая по лености архиерейской, из честолюбия и корыстолюбия, будет вести Русскую Церковь. Но куда?

1 июля. Вот факт для характеристики Притычкина. Есть у меня помощник, прослуживший в Синодальном Архиве более 25 лет, г. Дьяконов,⁵¹ муж почтенный, честный, трудолюбивый. Получая мизернейшее содержание — 900 р[ублей] и имея постоянно больную вот уже несколько лет жену, он хлопочет только об одном, чтобы ему дали какую-нибудь казенную квартирку. Бедный человек изнемогает под бременем житейских тяжестей и нужды. Недавно открылась одна квартира, о которой я стал хлопотать у Притычкина. Так как я уже хлопочу третий или четвертый год и всегда получаю только ласковые обещания, то на этот раз стал говорить крайне настойчиво. Притычкин в конце концов обещал. Затем после сторонним лицам говорил, что квартира будет передана Дьяконову. Недавно я опять возобновил с ним об этом речь и он начал вертеться, «что как Об[ер]-Прокурор», что этим ослабятся выгоды Синодальной Канцелярии и т. п. Так и хотелось плюнуть в рожу подлецу. Посмотрим, что будет дальше.

7 июля. Чудные дела творит Исидор. После своей болезни, бывшей на страстной неделе, он совсем уже подпал влиянию баб. Те, что хотят, то и творят; кого хотят определять на места в Питере, те только и определяются. И все это творится открыто, все во всеуслышание говорят, что такой-то дал то-то, столько-то и за это получил место. Говорят, что будто бы Притычкин несколько раз подъезжал к нему с соболезнованием относительно его слабости, трудности управляться с делами и т. п. и предлагал «для сохранения драгоценной жизни старейшего иерарха» передать временно дела управления епархией викариям. Но Исидор, несмотря на лета и болезнь, ясно видит, куда метит Притычкин и что выйдет, если он хоть на один день передаст власть свою в руки викариев. Она уже к нему никогда не возвратится. Поэтому он всегда отвечает ему будто бы, что «привык за 58 лет своего архиерейства управляться с делами и надеется не расставаться с ними до конца дней своих».

4 авг[уста]. По квартирному вопросу Дьяконова объяснился с Об[ер]-Прок[урором], который, как и всегда выразил полную готовность содействовать и удовлетворить нужду. Во время объяснения с ним в кабинет вбежал из заседания Притычкин. Об[ер]-Пр[окурор] обратился к нему с вопросом о том, как бы устроить это дело. Чтобы не дать Притычкину возможности увильнуть, так как мне положительно известно было, что он хочет передать эту квартиру другому лицу, то я, не дав ему ответить на предложенный вопрос, высказал, что так как он уже обещал квартиру Дьяконову на Литейной, то я теперь, ввиду интересов Архива, хлопочу, чтобы Дьяконова поместили в Синод[альном] здании, переведя отсюда одного чиновника на Литейную. Тогда Притычк[ину] ничего не оставалось делать, как согласиться с этим и дело так [им] обр[азом] устроилось. Но зато он стал относиться к мне видимо не благосклонно.

[30/31]

12 авг[уста]. Исидор после четырехмесячного отсутствия из Синода (после Пасхи) появился на один раз в заседание и, говорят, целые два часа потешал публику рассказами, анекдотами и пробираньем Притычкина. Докладывалось дело по представлению Московского митрополита Леонтия об увеличении жалованья служащим в Моск[овской] консистории. Увеличение предположено сделать на счет церквей и монастырей. Это дало повод Исидору посмеяться над Леонтием, решившимся обирать церкви и монастыри ради чиновников. Притычкин попробовал, было, сказать, что «оп говорил сам с настоятелями и настоятельницами м[онасты]рей, и они выразит ему полное удовольствие к этой мере». Тогда Исидор без всякого стеснения стал вышучивать Притычкина, предлагая ему на разные манеры вопросы относительно «удовольствия настоятелей и наст[оятелъни]ц давать церковные деньги чиновникам». Даже, говорят, Притычкин смутился этому. Заговорили, было, об общем пересмотре к[онсисторс]кого устава, но Притычкин сейчас свильнул на то, что это дело очень серьезное, о котором «они» много думают, но что теперь обстоятельства к этому не благоприятствуют. Тем дело и окончилось.

19 окт[ября]. Какая масса событий случилась за это время по духовному ведомству! Прежде всего помер Исидор! С его смертью, конечно, у Притычкина развязаны руки. Делай, что хочешь. Положим, и Исидор был человек без всякого направления, оппортунист, но он по временам для поддержания собственного престижа, чтобы показать, что он — старейший и первенствующий член Св[ятейшего] Син[ода], давал Притычкину отпор. Иногда схватывался даже с самим Об [ер]-Прокурором. Положим, в конце концов он давал уговорить себя или, точнее, обделать себя Притычкину, но показывал вид, что подчиняется необходимому злу. И были люди, которые верили всей этой комедии. Они говорили: владыко и хотел сделать как следует, да чиновники на него насели и сделали по-своему. Хитрый был старик.

20 окт[ября]. Сколько ходит слухов и толков относительно Исидора и его отношений к какой-то перекрещенки, кажется из жидовок М.И. Деккер! Никто не может понять причины ее влияния на старика, но только хорошо всем известно, что это влияние было неотразимо и могущественно. Мало того, что она влияла на ход епархиальных Дел, определяла, говорят, за деньги на места, но будто бы очень много повытаскала у старика денег и вещей. Рассказывают, что панагии и кресты, жалованные ему из кабинета и имевшие драгоценные украшения, теперь оказались с поддельными камнями. Бесчисленное количество икон, поднесенных ему в юбилей, тоже исчезло. Положим, он, д[олжно] б[ыть], их много и роздал, но, говорят, которые побогаче, тоже очутились у этой женщины. Известно, что он устраивал для нее дачу в Петергофе. План ее нашли в его бумагах. Общее состояние м[итрополи]та 130 т[ысяч] р[ублей]. И здесь предполагают недочет. Лавра и, в частности, наместник ее Исаия⁵² — из мужиков —

[31/32]

показали себя вполне достойными представителями современного монашества. Небрежное отношение к м[итрополи]ту началось еще во время болезни Исидора, когда обнаружилось, что он не встанет. Но возмутительно было смотреть, как Лавра жалела свечки на панихидах. Даже воздух⁵³ на м[итрополи]та положили грязный и старый, что Исайя мотивировал тем, что «не рознить же из-за воздуха целую ризницу». Впрочем, в этом виноват и сам Исидор. Во-первых, он наставил в Лавре мужиков, от которых и ждать нельзя ничего лучшего. Во-вторых, он не оставил ни копейки на похороны. Было, говорят, прежде определено на этот предмет 4 т[ысячи] руб[лсй], которые и находились в дух[овном] соборе. Но в последний год Исидор взял их. Опять будто бы влияние Деккер. Негодуют все, что он ничего не оставил на учебные заведения, что библиотека его, в[есьма] богатая, не завещана в Академию. Родственники, их же несть числа, тоже недовольны, что им досталось очень мало. Все недовольны, и все с радостью ждут, что дальше будет лучше. Но будет ли? Может ли быть лучше, когда все зависит от чиновников?

22 окт[ября]. Много говорят по поводу приезда м[итрополита] Иоанникия. Известно, что Притычкин не хотел этого приезда. Поэтому он телеграфировал о смерти Исидора и просил известить в случае желания извещаемого приехать на погребение. А последнее он назначил 10 числа. Иоанникий телеграфировал, что он будет на погребение, но по расстоянию Киева от Петербурга и по расписанию поездов может только приехать 10-го, а потому просит отложить погребение до 11 ч[исла]. Притычкин отвечает, что никак нельзя отложить и сделал вместе с этим распоряжение по духовенству о погребении 10-го. Тогда получается из Киева новая телеграмма, в которой м[итрополи]т требовал отложения до 11 ч[исла] и извещал, что он выезжает. Волей-неволей пришлось отложить до 11 ч[ис-ла] и сделать новое распоряжение.

25 окт[ября]. Обнародовано Высочайшее повеление о назначении Палладия митрополитом С.-Петерб[ургским] и Ладожским, а Владимира Самарского⁵⁴ — Экзархом Грузии. Никто, конечно, этого не ожидал, особенно же назначения Владимира, который и сам в ответной телеграмме на извещение о назначении говорит, что «не ошибка ли это?» Все ожидали митрополитом Иоанникия. Правда, можно было с уверенностью сказать, что добровольно Литейная⁵⁵ никогда не согласится на это назначение. Ведь это значило бы связать себя по рукам и ногам. Иоанникия трудно уламывать. Вероятно, в этих ожиданиях сказались надежды всех освободиться от того произвола, который всеми чувствуется от деятелей Литейной. Ведь они скоро сделаются такими же популярными, что их будут называть этим нарицательным именем, как называют в Константинополе фанариотов.⁵⁶ Все чувствовали себя тяжело, но теперь еще делается тяжелее, мрачнее.

30 окт[ября]. Вчера в «Церк[овном] Вестнике» я поместил передовую статью под заглавием: «Ожидание и надежды петербургского

[32/33]

духовенства] по поводу назначения нового м[итрополи]та». В статье указано, что духов[енство] ожидает: 1) будет обращено внимание на выбор кандидатов в священники без всяких сторонних влияний, рекомендаций, протекций и т. п.; 2) будет обращено внимание на ненормальное положение духовенства домовых церквей, которых выбирает светское начальство и распоряжается ими как служителями; 3) будут по возможности изгнаны заведомые кляузники, мутящие теперь приходы и причты и сокращено бумажное делопроизводство и формальные следствия. Для всего этого необходимо, дескать, непосредственное личное общение архипастыря с пастырями. Статья крайне не понравилась как духовным, т. с. монахам, так и светскому начальству. Первые недовольны потому, что видят в этом инсинуации против Исидора, а вторые — косвенное указание на их вмешательство в спарх[иальныс] дела. И все задаются вопросом: кто написал?

31 окт[ября]. Удивительное, право, дело как у нас относятся к статьям. Одни интересуются тем, что подразумевается под тем или другим возражением, фактом и т. п., а другие - кто написал статью. Но никто не задастся вопросом: верны ли мысли, положения и выводы, сделанные в той или другой статье. А все это происходит от того, что мы все петер[бурж]цы до того уже завертелись, что решительно дела не видим, не понимаем, не ищем. У нас каждое утро самый интересный вопрос не о том, как идет известное дело или как оно должно идти, а о том, нет ли каких перемен в личном составе известного ведомства. И если мы ждем таких перемен, или встречаем их, то опять-таки не с точки зрения интересов самого дела, а потому, как это может отразиться на нашем личном благосостоянии. Да и кто, впрочем, виноват во всем этом как не высшие лица, которые по назначении не дело хотят делать, а проводить свои собствен[ные] взгляды.

1 ноября. И пускай бы эти взгляды были на чем-нибудь основаны, пускай бы они являлись убеждением этих людей, было бы еще понятно. А тут-то больше и чаще всего бывает так, что ломка идет ради того, чтобы не оставить дело по-прежнему. Согласен, что каждый новый человек должен внести что-нибудь свое, новое. Но пусть он тогда изучит хорошенько все старое, пусть он возьмет в этом старом все годное, хорошее и отбросит все худое. У нас же на деле бывает совсем иначе. Строго изучать совсем никто не хочет. Ко мне часто приходят в Архив и спрашивают материал по известному вопросу и в известном направлении. Если же встречают неблагоприятную для себя архивную справку, то не хотят на нее и смотреть. Может ли быть при таком взгляде и направлении прочный и хороший порядок вещей? Естественно поэтому, что когда люди встречают статьи, несогласные с их взглядами, или обличающие их, то они, несмотря на истину статей негодуют на них, находят их вредными.

3 ноября. Академия провожала своего ректора Антония,⁵⁷ назначенного архиепископом Финляндским. Проводы, говорят, были очень

[33/34]

торжественны, многолюдны. Но вопрос в том, что, действительно, за личность Антоний? Студенты, с которыми мне приходилось говорить о нем, относятся очень сдержанно. Они указывают на некоторые факты, рекомендующие его как человека, имевшего в виду личные задачи и ради этого жертвовавшего интересами Академии и даже студентами. Вообще его танцеваньс пред Литейною — вещь крайне несимпатичная, а он в последнее время сильно и для всех очевидно плясал. Вот факт. О[тец] Янышев желал поместить свою речь, сказанную на конгрессе старокатоликов. Послал вперво в «Церк[овные] Ведом [ости]», вероятно в противовес статьям Смирнова⁵⁸ о старокатол[иках]. Там не поместили его речи. Тогда он передал в «Церк[овный] Вестн[ик]». И несмотря на то, что речь эта самая корректнейшая, но Антоний, ввиду Литейной, сделал к ней примечание, что она печатается из уважения к имени о[тца] протопресвитера, но в ней есть пункты, на которые можно возразить, и «Церк[овный] Вест [ник]» открывает свои страницы для этих возражений.⁵⁹ Несомненно, что это примечание вызвано было только одним желанием благоугодить Притычкину, так как в эти именно дни шёл вопрос о назначении его [Антония — публ.] архиепископом. Разве это честно, умно, деликатно? Вчера в заседании зашла речь о назначении архиерея в Новгород. Возбудил ее Иоанникий и предложил ввиду почетности епархии Сергию Одесскому как старейшему архиепископу. Последний высказался, что он не хотел бы. Тогда поговорили еще о старейших: Феогност Владим[ирский] и Феоктист Рязан[ский].⁶⁰ Но вдруг Герман⁰¹ возбудил вопрос, что ввиду исторических данных, относящихся к Новгородской епархии и сказания о Новгородском белом клобуке, не следует ли назначить туда митрополита и не предложить ли этот клобук Сергию. Иоанникий согласился и с этим. Тогда Притычкин, видя, что может явиться четвертый м[итрополи]т, с которым придется считаться, сейчас попросил отложить решение этого вопроса до среды, когда будет Об[ер]-Прокурор. С этим все и согласились. Интересно знать, что это предложение Германа вытекало из благодушия или есть попытка усилить Синод против светской власти.

5 ноября. Любопытные бумаги остались после Исидора и сданы в Архив.⁶² Правда, их должно быть больше. Так, нет писем архиерейских, которые, несомненно, были, так как ему все писали по разным делам. Особенно большой пробел за толстовское время. Нет решительно ни одного слова. Между тем известно прекрасно, что в это-то время реформ всяческих особенно шла живая переписка между архиереями. Многие просили у него совета, многие прямо протестовали против этих реформ. Куда девалась вся эта переписка? Ужели она уничтожена? Нужно будет повидаться с родственниками его и спросить.

7 ноября. Бумаги Исидора в высшей степени интересны, но не столько в историческом значении, сколько в биографическом, относительно его личности. Все письма к нему за разное время и от разных

[34/35]

лиц я пересмотрел. Здесь, понятно, попадаются и исторически интересные штрихи. Но его дневник с 1 мар[та] 1881 г. по 2 сент[ября] 1892 г. и разные личные бумаги сданы запечатанными. О них я могу судить только по описи, довольно подробно и обстоятельно составленной А.В. Гавриловым⁶³ и копию с которой я оставил для себя лично, и частию со слов сего последнего. В дневнике достается нашему светскому начальству по достоинству. Есть освещение в[есьма] многих исторических событий. Но еще любопытнее частные его бумаги. Это все списки и записи его собственной руки относительно разных видений и предсказаний, бывших окружавшим м[итрополита лицам, напр[имер] более всего арх[имандриту] Исайи — наместнику, и разным бабам. Такой мистицизм, что, если бы не собственная рука митрополита, то никогда и никто не поверил бы, что эти бредни были ему присущи. Сравнивая дневник и эту ерунду, видишь двух совершенно противоположных Исидоров.

9 нояб[ря]. В первом Исидор является тем холодным, рассудочным, практичным человеком, каким б[ольшсй] ч[астью] его все видели, и притом человеком, полным юмора, самого тонкого сарказма. Во вторых бумагах это — жалкий, дряблый старик, находящийся в руках ловких мошенников. Эти последние гипнотизируют его разными бреднями, и он пред ними совершенно бессилен. Этим только и можно объяснить то громадное влияние, какое имели на него, особенно последнее время, этот возмутительный мужик Исайя и бабы, из которых в особенности М.И. Деккер, определявшая на места за деньги и пр. У последней оказались бумаги м[итрополи]та. Об этом шепнули нашим властям. Обер-Прокурор написал ей письмо с просьбою возвратить бумаги, т[ак] к[ак] к полиции прибегать не хотел ради скандала. С письмом поехал Гаврилов. Был интересный разговор относительно шкатулки, взятой Д[еккер] пред смертью м[итрополи]та из его кабинета. Она не отвергает этого факта и говорит, что в шкатулке были се собств [енныс] деньги, которые она отдавала митрополиту на хранение, уезжая на дачу. Передата, между прочим, и запечатанный печатями м[итрополи]та и ее пакет с бумагами. Гаврилов распечатал его и успел несколько просмотреть. Это, говорит, такой мистицизм, такие бредни, что трудно и представить. Между тем бумаги эти, по словам Деккер, назначались для передачи Иоанникию и чрез него Государю. Это воля Исидора. Об[ер]-Пр[окурор], читая их, говорит, что Исидор б[ыл] сумасшедший человек. Не знают, что и Делать с этими бумагами. Боятся хранить, чтобы не компрометировать Исидора. Кажется, хотят их уничтожить вместе с сданными в Архив мистическими же. Велено их представить в заседание.

12 ноября. Но кроме Исидора они боятся и за себя. В его дневнике есть много весьма ценного и любопытного. Он, разбирая и освещая какой-нибудь конкретный факт, выставляет все его стороны и показывает, как бы в интересах дела и Церкви факт должен был окончиться. Но тут на сцену является Притычкин, и все изменяет. Достается по заслугам и «лучшему» из Об [ер]-Прокуроров. Словом,

[35/36]

дневник — драгоценнейший материал для истории Церкви с марта 1881 г. Если уничтожат, это будет большая потеря.

13 ноября. Был у нового Экзарха — Владимира. Это — раб Божий. Пороху он никакого не выдумает, но как человек в[есьма] симпатичен. Без самомнения, честолюбия, высоконравственный, молитвенный, но вместе и болезненный. Он сам говорит, что едет со смущением. Да и есть от чего смутиться. Он совсем не знает края и его истории. Как же тут управлять им. Все одно авось.

19 ноября. Сегодня приезжает новый м[итропол]ит С.-Петербургский Палладий. Устроили ему самую помпезную и глупейшую встречу. Говорят, что это усердствовал Притычкин. Церемониал напечатали в газетах. Все, конечно, смеются и говорят, что недостатки внутренние хотят восполнить внешним блеском. Так и во всем. Обычную пустоту, бессодержательность и глупость своих действий Притычкин старается прикрыть серьезными мотивами и высоконравственными побуждениями. Наступила непробудная ночь, непроглядная тьма. Не только написать, но даже и на словах нельзя сказать, что делают. Скверно. Все трепещет и преклоняется пред Притычкиным. Победоносцев совсем одряхлел и не видит, что он сделался игрушкой в ловких руках людей, пустых, глупых и крайне недобросовестных. Теперь с приездом такого первенствующего члена, как Палладий, пойдет еще легче для Притычкина. Последний будет управлять и епархиею и всею Церковью. Удержа ни в ком не будет.

22 нояб[ря]. Янышев у нас есть представитель сношений со старокатоликами. Он был на первом их съезде и на всех последующих. Постоянно имеет с ними сношение. В предыдущих годах он помещал в «Церк [овном] Вестнике» ряд статей по старокатолич[еству], где проводил мысль о возможности соединения с ними. Конечно, наши главари, не исключая и членов Синода ничего не читают и этот вопрос для них остался незамеченным. Между тем в С[еверной] Америке открылось прямо движение старокатоликов к соединении) с православными. Сперва Владимир Алеутский,⁶⁴ а затем и его преемник Николай обратились в Синод за разъяснением — как их принимать и можно ли признавать их священников. Прошло более двух лет и, несмотря на многочисленные представления архиереев, письма и телеграммы, вопрос этот Синоду не докладывался. Наконец ныне летом как-то доложили. Но «летние» члены оказались некомпетентны и дело ничем не кончилось. Между тем, осенью был съезд старокат[оликов], на который Янышев печатно приглашал всех интересующихся этим вопросом. Охотников, конечно, нашлось мало. Но дело не в этом. Лишь только начался съезд как в «Церк[овных] Ведом [остях]» появляется ряд статей лондонского прот[оиерея] Е. Смирнова, в которых высказывается, что соединение со старокатол[иками] невозможно, что православный священник не должен об этом и говорить и т. п. Словом, ясная инсинуация против Янышева. Конечно, будь это в частном органе, дело представлялось личным взглядом Смирнова. Но раз это помещается в синодальном органе, то получает

[36/37]

уже совсем другую окраску. Янышев, возвратившись со съезда, был, говорят, крайне взволнован этим и как бы в ответ на эти статьи послал в редакцию свою речь на старокат[олическом] съезде. Но там имели дерзость и бестактность отказать ему в напечатании, хотя речь чрезвычайно корректна и безупречна во всех отношениях. Напечатал ее «Церк[овный] Вестн[ик]», но Антоний, как цензор, сделал оговорку, что он печатает се из уважения к досточтимому имени автора, оставляя за собою право сделать тс возражения, какие она возбуждает. Понятно, что эта прибавка сделана исключительно в угоду Литейной, так как в это время шел вопрос о назначении Антония на самостоятельную кафедру и возведении в архиепископы.

25 н[оября]. Но еще понятнее, что все это страшно взволновало Янышева, а он такой человек, что пока его не трогают, все будет молчать, деликатничать и проявлять осторожность. Но едва его тронут — он покажет зубы. Так случилось и здесь. Вдруг Синод получает от Государя представление или докладную записку Янышева, где последний доказывает необходимость для Русской Церкви рассмотреть старокатолический вопрос и определить отношение к нему православия на случай, если бы старокатолики обратились с просьбой о соединении.

27 н[оября]. Государь согласился с докладом и сдал его на рассмотрение и решение Св. Синода. Притычкин сейчас же забегал. Ему страшен не вопрос, а то, что Янышев заявляет о себе. Ведь возможно, что он, [за]явив таким образом два-три раза, войдет в состав Синода. А тогда прощай вся хитрая притычкинская система управления Русскою Церковью. Ведь изгнание белого духовенства из состава Синода, устроенное Победоносцевым якобы в интересах канонических и иерархических, есть не более не менее как хитрый обман публики. На самом же деле светская власть этим развязала себе руки. Кто бы теперь ни был в Синоде зимою, сколько бы ни бился с светским произволом, как много ни откладывалось бы оберпрокурорских предложений «по их незаконности», все это ровно ничего не значит, так как летом, когда корифеи разъедутся по епархиям, а на их место вызовутся «летние» статисты, тогда всякое дело свободно пройдет. Теперь Притычкин не стесняется, так и говорит: «Это оставить до летних».

1 дск[абря]. Заслушав Высочайшее повеление о рассмотрении старокатолического вопроса, Синод порешил отложить это дело до приезда ожидавшегося еще тогда (это было в начале ноября) нового первенствующего члена. Как будто Палладий может что-нибудь внести в этот вопрос нового, полезного. Но это тоже обычная притычкинская уловка, как бы оттянуть неприятное дело. Они таким же образом оттягивали несколько лет этот вопрос в Америке, из которой Алеутские архиереи и письменно, и телеграммами просили и умоляли Св. Синод разрешить им все недоумения по поводу присоединения старокатоликов. На такую серьезную работу ни Притычкин, ни Синод не способны. Она требует знания, и знания всестороннего, глубокого.

[37/38]

Она требует высокого развития общего и понимания многих частностей. Но интересно, как будет держать себя в этом вопросе дальше Янышев. Он, благодаря своему положению, мог бы многое сделать.

5 дек[абря]. Сейчас представлялся в качестве члена Совета Общ[ества] распространения] рел[игиозно]-нравственного] пр[освещения в духе Православной Церкви] митрополиту. Нарочно поехал, чтобы посмотреть на него. Впечатление такое: самодовольное, самохвальное и самомнящсе существо, но в то же время и легковесное. О деле и речи почти не было. Говорил на ту тему, что он оч[ень] рад видеть у себя деятелей общества, что проповеди говорить необходимо за раннею обеднею против раскольников и за позднею —против модных сект. Но не спросил, что делает Общество, как ведет свои дела, какие результаты, что тормозит его деятельность. Все измеряется и оценивается исключительно с точки зрения личного впечатления. «Мне приятно, я рад» и т.п. Притычкин бывает у него каждый день. Иоанникий высказывает, что Палладий едва ли будет с ним солидарен, так как он позволяет слишком много взять на себя Притычкину. Господи, сохрани и помилуй святую Твою Церковь!

Дек[абрь] 10. Положение Русской Церкви безвыходное. Целых два столетия как Она не имеет собственной власти, собственной головы, мыслей, желаний, идеалов. Она идет на буксире государственной власти, думающей и заботящейся о Церкви лишь для видимости, для соблюдения приличия и показания народу, что у нас религия есть самое главное. А что в действительности? Религию только терпят, на нее смотрят как на узду для народа. Представителей се сделали привилегированными, ранговыми чиновниками и в материальном, и в ранговом отношениях, не желающим уступать государственным сановникам. Что же могут сделать такие иерархи — чиновники, связавшие себя и связанные по рукам и ногам, для блага и господства истинной Церкви на земле. Разве они могут возвысить свой голос подобно древним пастырям? Разве они могут смело и покойно обличить и наставить? Даже во внутренних, церковных делах у них нет ничего руководящего. То они ссылаются на Св. Писание и каноны, то на Регламент и устав дух[овных] консисторий, то, наконец, на Свод зак[онов]. А если кто и решится сказать слово обличения, то оно выходит резко, односторонне, как наприм[ер] у Амвросия Харьковского. Продолжать дело так — значит идти большими и верными шагами к пропасти. Но как предоставить и свободу, и самостоятельность нынешним иерархам. Большинство из них не может похвалиться ни образованием, ни твердостью нравственных принципов. У них есть в большинстве случаев узкий аскетизм как результат их умственной ограниченности и более ничего. А с этим далеко не уедешь. Он не может подвинуть далее на самопожертвование, которое предполагает возвышенный дух, образование, твердую волю, убеждение. Наш же аскетизм заключается в тех внешних ограничениях себя, при которых духовное смирение и кротость в большинстве случаев отсутствуют. Они смиренно в известных случаях падают ниц и

[38/39]

в то же время смотрят на все гордым оком и несытым сердцем. Пострадать за истину и правду они неспособны. За лучшую в материальном отношении епархию, за слово архи, за орден они готовы преклониться перед кем угодно. Да и имеет ли какой-нибудь смысл и цель в настоящее время самопожертвование, если бы на него кто-нибудь и решился. Ведь ныне так искусно умеют сплавить, что и сам сплавленный не знает, наказали его или наградили. А дело все-таки пойдет по-прежнему. Наконец, какой Об[ер]-Прокурор решится собственными руками уничтожить все свои прерогативы. Для этого нужно какое-нибудь чрезвычайное обстоятельство. Поэтому справедлив Победоносцев, когда говорит на все выходки и протесты Иоанникия, что напрасно они замышляют поход против об[ер]-прокурорской власти. Без нас — чиновников они пропадут. И это отчасти верно. Если больному, не имеющему достаточно сил и отвыкшему ходить и работать, предоставить идти одному, да еще с тяжелою ношею, то чего можно ожидать?

16 дек[абря]. Недавно законоучители захотели почествовать своего бывшего наблюдателя преосвященного] Антония. Правда, это довольно позднее чествование, так как прошло более двух месяцев после его выхода, но тем не менее, дело довольно обычное и, пожалуй, искреннее. Обратились за благословением к митропол[иту], но тот сказал, что «не могу благословить». К.П. Победоносцев не любит этих обедов, да и я, когда уезжал из Петербурга, то обеда мне не делали как бывшему наблюдателю. Это читай в переводе так: что вы особенно-то возитесь с Антонием, чем он выдается? Вообще о последнем стали ходить слухи, что он человек наблюдающий только свои интересы и мало заботящийся о деле, а Палладий к тому же боится его популярности в Петербурге, как среди духовенства, так в особенности светских. Вчера было первое заседание у Палладия по вопросу об учебных заведениях. Дело держат почему-то в секрете. На заседании был Притычкин, следовательно, своего архиереи ничего не только не сделают, но и не выскажут. И чего они боятся хоть потолковать-то одни? Семинарии, несомненно, деморализованы притычкинским режимом и его ставленниками. Везде наставлены ректорами и инспекторами мальчишки-монахи, которые, кроме собственного самолюбия и служения Притычкину, ничего не знают. Тактика у всех одна. Все бывшее прежде их при духовенстве, мерзость запустения. Они всех разгоняют и заменяют своими, причем действуют с крайним нахальством. Для них эта политика очень выгодна. Если что нехорошо, они оправдываются тем, что это результат прежнего. Если же ничего скандального не происходит, то они заслуги приписывают себе. Но что по временам выделывают эти мальчишки?

17 дек[абря]. Собрание архиереев, как и надо было ожидать, окончилось ничем. Прежде всего Палладий оказался уже вполне загипнотизированным Притычкиным. Остальные тоже не спелись. Иоанникий приехал с запискою, в которой прежде всего потребовал уничтожения теперешних ревизоров, которых он полагал заменить,

[39/40]

как полагается по уставу семинарий, профессорами Академий! Проект, очевидно, несостоятельный, и потому единогласно вес архиереи высказались против него, указывая, что прежние академические ревизии м[ожно] назвать «пародиею». Тогда он предложил облечь ревизоров в рясы, чтобы они находились в большей нравственной зависимости от архиереев, чем находятся теперь ревизоры-генералы. Но и это признано неудобным. Тогда он остановился на том, чтобы ревизоры были не членами Учебного Комитета, а чиновниками особых поручений Св. Синода, и чтобы свои отчеты они представляли непосредственно сему последнему. С этим вес согласились. Но какой же из этого может быть толк и смысл? Ведь ревизоры теперь сильны и м[ожет] б[ыть] иногда неприятны архиереям потому, что они исполнители воли всесильного Об [ер]-Прокурора. Значит, вся суть в нем. А если так, то чего же ходить кругом и около. Не лучше ли прямо и открыто поставить вопрос об отношениях светской власти к дух[овно]-уч[ебным] заведениям и указать, что эти отношения ненормальны, что власть, долженствующая находиться в руках Синода, узурпирована гр[афом] Протасовым,⁶⁵ насадившим для этого целый ряд бюрократических учреждении вроде Дух[овно]-уч[ебного] управления, канцелярии] Об[ер]-Прок[урора] и Хоз[яйствснного] Упр[авления]? Уничтожьте эти чиновничьи учреждения и передайте дело в руки непосредственно Синода, и тогда, кто бы ни был ревизором — он будет слугою Синода. А до тех пор какую кличку ему ни давайте, в какую шкуру его ни одевайте, он все будет слуга Об[ер]-Прокурора. Высказаны были затем мысли о необходимости усилить духовно-нравственную настроенность в воспитанниках семинарий, усилить в них религиозность и, наконец, оградить богословскую науку от всяких вредных влияний. Для этого тот же Иоанникий предложил одеть всех преподавателей богословских предметов в рясы, а воспитанников старших классов заставить ходить раза три в неделю в церковь к богослужениям и усилить значение в семинариях духовников. Но что же опять может выйти из этого? Ведь это — система католических семинарий, где она выработана веками и поддерживается папско-иезуитским началом. А у нас разве может это привиться? Когда я учился в семинарии в шестидесятых годах, то у нас тоже старались воспитать религиозность длинными службами и заучиваньем, в виде наказания, псалмов и глав Св. Писания. Результат от этого получался как раз противоположный. Мы предпочитали просидеть всенощную в сквернейшей, грязной и душной сторожке, в бане, в хлебне, в дровах и сортирах, где зябнуть и мокнуть приходилось до костей, и все-таки не шли в церковь. А если инспекция загоняла, то забирались в темные углы, а летом на чердаки, и там происходила игра в карты, курение табаку, чтение книг и т. п. Весь строй семинарской жизни — сухой аскетический и монашеский — не гармонирует с самыми главными и основными требованиями воспитания. В наши духовно-учебные заведения поступают из семей, с которыми воспитанники сохраняют теснейшую связь во все время обучения

[40/41]

и к семейной же жизни они готовятся. Вся эта монашеская обрядность для них не только чужда, но они, естественно, относятся к ней враждебно, как только временно стесняющей их молодые порывы. Воспитывать — не значит убивать живые силы, а давать им только должное направление. Духовники, облеченные властью, внесут только в строй семин[арской] жизни двоевластие, а по отношению к воспитанникам в некоторых случаях деморализацию. Где у нас взять духовников-воспитателей совести и нравственности? Пойдет кумовство, в иных случаях и взяточничество. Частое же хождение к службе по обязанности разовьет в одних ханжество, а в других — религиозный индифферентизм и полное отрицание религии, что мы и видим в 60 годах. Да, наконец, все эти затеи очень стары. В комиссии по преобразованию дух[овно]-уч[ебных] заведений 1862 г., которая была под председательством Дмитрия Мурстова⁶⁶ все эти мысли были уже высказаны, разобраны и опровергнуты или отринуты как малосостоятельные. Уже ли нужно повторять зады? Или это происходит от невежества наших архиереев? Большинство из них литературою и наукою не занимается, да даже ничего не читает. Им и некогда. Епархии громадные, бумажных дел масса. Сергий Одесский прямо говорит чиновникам: «Скажите, что нам делать? Мы совсем не знаем». Палладий же, настроенный Притычкиным, прямо не соглашается с Иоанникисм. Да трудно и согласиться. Пятьдесят лет как управляют Церковью чиновники. Архиереи совсем разучились что-нибудь делать и думать. Естественно, что их первые шаги нетверды, они шатаются.

19 [декабря]. Об[ер]-Прокурор вчера сказал по поводу всех мыслей Иоанникия, что «он наговорил все в болото». Притычкин же радуется всему этому. С одной стороны, сами архиереи убеждаются в своей несостоятельности и волей-неволей должны броситься в объятия чиновников, а, с другой, все подобные вышеизложенному проекты, сокращая круг знания и развития семинаристов, должны быть приятны Притычкину, так как с дураками он может легче справиться. То, конечно, он и вида не показывает, а сидит на заседаниях, как овечка. Но зато за кулисами действует энергично. Вот один из образчиков подобной его деятельности. Варшавский генерал-губернатор Гурко⁶⁷ сообщил еще весною Об[ер]-Прокурору о злоупотреблениях в Холмско-Варшавской консистории. Там, как оказалось по ревизии Чистовича⁶⁸ была правильно организованная торговля правом возвратиться из православия в униатство и католичество. Дело обделывал несколько лет столоначальник-диакон, имевший в епархии везде своих подручных. Синод, выслушав доклад по ревизии, определил всю консисторию уволить. Но Притычкин настаивал еще и на том, чтобы сделан был запрос митр[ополиту] Леонтию о том, каким же образом, управляя так долго епархиею, он не знал о таких безобразиях. Очевидно, здесь цель была та, чтобы насолить Леонтию, которого в семье Притычкина иначе не называют, как мужиком и невежею. Как Флавиан⁶⁹ и Керский ни уговаривали Притычкина, но

[41/42]

он, как Товарищ Об[ер]-Прокурора, настоял на своем. Леонтий, понятно, взбесился и подумал, что это интрига его преемника Флавиа-на. Когда же последний, оправдываясь, разъяснил дело, то митрополит захотел вывести дело на чистую воду и заявил Синоду, что его рассматривали и решали летом при малом количестве случайных членов, не спросили у него никаких объяснений, и что он желает теперь снять с себя пятно и просит дело передоложить. Притычкин встрепенулся и поехал к Палладию. После переговоров с ним он приглашает в 1-м часу ночи секретаря Маркова и велит ему доложить дело на другой день, но так, чтобы составить из него «букет промахов и невнимательности Леонтия». «Мы его угостим на славу, — говорил он, потирая руки, —не забудет нас долго. Я переговорил обо всем с первенствующим...» На другой день, лишь только началось заседание, как Палладий, сверх обыкновения, обращается к секретарю Маркову и говорит ему, чтобы он доложил варшавское дело. Понятно, что Леонтий сейчас же сообразил, что ему устроена ловушка, так как Палладий сам не мог знать, будет ли сегодня докладываться это дело и кто его будет докладывать. Марков, подойдя к пюпитру, стал в нерешительности, смотря то на членов, то на Притычкина. Последний сидел с самою иезуитскою физиономиею, опустив очи долу и как бы не слыша слов Палладия. Тогда Леонтий сказал, что он «теперь не желает этого доклада», что «незачем разрывать на воз», «мне хотелось только разъяснить кое-что членам Синода, но теперь я отказываюсь от своего намерения». Тем дело и окончилось. И постоянно разыгрываются подобные истории.

23 [декабря]. Если суждено когда-нибудь и кому-нибудь читать мой дневник, то читающий, вероятно, скажет, что я сильно и враждебно настроен против Саблера. Могу смело такого заверить, что лично я решительно ничего не имею. Я — маленький человек, делающий свое специальное дело, в которое никто не вмешивается, прежде всего потому, что ничего в нем не понимает. А потом, до архивов ли нашим дельцам. Ведь архив предполагает необходимость знания, серьезного труда, энергии, зрелой обдуманности. А у этих молодцов что есть? Ведь лучший, способнейший, энергичнейший и честнейший (в буквальном смысле) есть Саблер. Но что в нем есть, кроме внешности и светского лоска? Знание многих языков, ловкость, находчивость, пожалуй, наблюдательность и острословие и более решительно ничего. Ни знания, ни принципов, ни убеждений. Все основано на случае, обстоятельствах и впечатлении. Можно ли такому человеку симпатизировать, особенно если видишь, что он, имея в руках громадную власть, пользуется ею по произволу, по личным симпатиям и антипатиям, а никак не для дела. У Притычкина к тому же под личиною доброты и заботливости существует еще страшный деспотизм. Ему ничего не стоит сделать какую угодно несправедливость, если только он встречает какой-нибудь намек на сопротивление ему.

28 дек[абря]. Митрополит Леонтий свалился. Объясняют, что он был сильно взволнован выходкой Притычкина, настоявшего на

[42/43]

вышесказанном запросе и подстроившего новый доклад так, что Леoнтий выходил во всяком случае виноватым. Хотя доклад и не состоялся, но, д[олжно] б[ыть], Леонтий знал это. Во всяком случае, нужно сказать, что с ним были и раньше припадки, обнаруживавшсклонность к удару. По сообщениям, дело его непоправимо. Значит, еще сошел со сцены один митрополит. Итого в один почти год три митрополита умерли, а четвертый переведен!

31 [декабря]. Еще окончился год. Какой можно подвести ему итог? В первом N «Церк[овного] Вестника» я написал статью «Отечественная Церковь в минувшем году» и, собирая материалы, немного мог указать результатов правительственной деятельности в области церкви. Самое выдающееся было: тридцать переводов архиереев с одной кафедры на другую. Дело дошло до того, что Павла Астра ханского⁷⁰ перевели в Могилев, а чрез две недели опять в Aстр[ахань]. Ясно, что Притычкин переводит зря, по первому впечатлению. И для чего развивают этот антиканоничсский, вредный во всех отношениях обычай? Как должны страдать епархии от этих частых перемещений и дела, не имеющие притом еще твердого и ясного основания в своем течении. К сожалению, это место ректор Акад[емии] Борис,⁷¹ как цензор, не пропустил. Вероятно, он боится, как бы ему самому не пришлось зажиться на худой епархии. Но вместо этого он пропустил все касающееся узурпации власти Св. Синода чиновниками и, гл[авным] о[бразо]м, Об[ер]-Прокурором. Пропустил также и пожелания, чтобы наши семинарии как можно более соответствовали современным потребностям общества и жизни, а не были заведениями, устроенными на каких-то теоретических основах, с духовниками-иезуитами, с воспитанниками в подрясниках, с длинными волосами, ежедневно ходящими в церковь. Семинария не монастырь, а учебное заведение, где образовывают и воспитывают не для личного аскетизма, а для живой деятельности. К тому же, худо ли, хорошо ли наше духовенство, но оно никогда не имело в себе задатков иезуитизма. Эта черта чужда и русской национальности, и православию. Все же предполагаемые теперь теоретическо-аскетические упражнения в семинариях, несомненно, поведут к развитию среди воспитанников иезуитизма. Фальшь, как бы она ни была благовидна, всегда порождает фальшь же. В 50 — 60 гг. ложные начала, усвоенные тогдашними семинариями, привели к неверию, индифферентизму, отрицанию. Теперь же мы более взрослые стали и потому сообразим быстро, что неверие и отрицание есть детские увлечения, за которые приходится очень дорого расплачиваться, а гораздо выгоднее иезуитизм. Он предоставляет в душе полный простор. Во что хочешь, в то и верь, кому хочешь, тому и молись, что хочешь, то и делай. Только прикройся церковностью. Ныне уже довольно много явилось таких субъектов. Саблер наплодил их и среди белого и, в особенности, среди монашествующего духовенства. Интересно знать, обратят ли внимание на эту статью на Литейной. Если прочитают, то, несомненно, взбесятся п[аче] ч[аяние] она бьет не в бровь а прямо в глаз. Тяжело

[43/44]

живется, но, главное, и впереди не предвидится облегчения. А это самое тяжелейшее. Господи, помоги нам!

1893 ГОД.

2 янв[аря]. Вести из Москвы самые неутешительные. Леонтий совершенно безнадежен. Если и поправится, то делами ни в каком случае не будет в состоянии заниматься. Положим, он никогда не был особенным деятелем, не имел особенных принципов и убеждений, плыл больше по течению и мнил о себе несравненно более, чем был в действительности, тем не менее, как старый архиерей, у него были практические сведения и, кроме того, он любил проповедывать. Слова его хоть и не отличались ученостью и обилием мысли, но, как простенькие и коротенькие, были понятны и вероятно, действенны на слушателей. Но ведь у большинства теперешних архиереев и этого малого нет. Они учились кое-как, после Академии решительно ничего не читали, и когда сделались архиереями, то к науке и вообще книгам стали уже относиться враждебно.

8 янв[аря]. С «Церк[овным] Вестн[иком].», кажется, что-то замышляют сделать. Палладий оказался крайне недоволен моею статьею «Отечеств[енная] Церк[овь] в минувшем году», увидев в отзыве об Исидоре намек на его беспочвенность. Л.Тихомиров,⁷² написавший в «Рус[ском] Обозр[ении]» статью: «Современ[ное] религиозн[ое] движение в обществе и отношение] к нему духовенства» и получивший от меня же отповедь в 52 N «Щерковного] Вестн[ика]»,⁷³ написал возражение в «Московских] Ведомостях]» и прислал жалобу Об[ер]-Прокурору. Вызывали ректора Академии в качестве цензора, и редактора требуют к Об[ер]-Прокурору. Палладий, говорят, требует от ректора имени автора статьи, а Борис, как бы не сознавая, что роль сыщика нейдет монаху-архимандриту, выбивается из сил, чтобы только найти виновного. Вот и пиши у нас. Как только увидят в зеркале свою кривую рожу, сейчас же зеркало бить...

12 [января]. Какое-то напряженное состояние у всех. Всем чувствуется скверно. Все подавлены, пришиблены. Никто не знает, что будет завтра, кто станет во главе управления Церковью, како будет «курс». Недавно в Синоде поднялся вопрос по одному частному случаю относительно заведывания суммами Св. Синода. Иоанникий давно говорит, что дело это стоит крайне ненормально, что с теперешнею системою ведение хозяйственных дел, усвоенное Хоз [яйственным] Управлением, можно скоро прийти к полнейшему банкротству. Это совершенно правильный взгляд, рекомендующий ум Иоанникия. Но в то же время он не указывает конкретного выхода из настоящего положения, и дело остается по-прежнему. Теперь он поднял вопрос о том, на каком основании Хоз[яйственное] Управление] в своих предложениях и разных денежных вопросах даст и заключения, иначе как бы предрешает дело. Наговорил при этом очень много нелестнопо

[44/45]

адресу Хоз[яйственного] Упр[авления], так что даже Саблер выступил на защиту, говоря, что у них дело ведется «честно». Но что же из всего этого выйдет? Присматриваясь к светской власти, нельзя не заметить, что она в настоящее время усвоила себе какую-то пассивную роль. Несомненно, что это самая благоразумная тактика. Они хорошо знают, что пока здесь Иоанникий, то им приходится, видимо, наружно смириться. Но лишь только он уйдет, как все пойдет по-старому, беспрекословно. Иоанникий хорошо понимает это и при случае, не стесняясь, прямо высказывает это в заседаниях Синода. [-] «Вот я уеду, и вы сделаете все по-своему». Притычкин при этом б[ольшей] ч[астью] невинно потупляет глаза долу, а члены, брады своя уставя, безмолвствуют. Иоанникий оказывает видимое пренебрежение всем светским чиновникам, не исключая и Об[ер]-Прокурора. Но этим, конечно, он ничего не выиграет. Он ни в ком не встречает себе поддержки, да и никто не может ему оказать таковую по своей умственной или нравственной несостоятельности, кроме разве Антония. Но последний крайне осторожен и мало еще знаком с епархиальною практикою. Интересно, что Палладий, не скрывая, обнаруживает к Антонию крайнюю неприязнь и нерасположение за то, что тот пользуется большею, чем он, популярностью в Петербурге. Было несколько фактов, где он открыто высказал свое нерасположение к Антонию.

19 [января]. История с «Церк[овным] Вестником» выяснилась. Об[ер]-Прок[урор] весьма тактично и любезно предупредил редактора о том, что за последнее время стали являться статьи, возбуждающие среди тех или других лиц неодобрение, раздражение. Лучше никого не трогать, не задевать. Напр[имер], статья «Пожелания пет[ербургского] духов[енства]», т. с. программа новому митрополиту не может ему нравиться, п[отому] ч[то] архиереи вообще не любят советов и указаний. Но ректор выкинул штуку невероятную. Разыскивая автора новогодней статьи, он обратился к проф[ессору] Т. Барсову,⁷⁴ который вместе и об[ер]-секретарь Синода. Желая по своей натуре подслужиться начальству, Барсов, как он сам мне признался, высказал свою полную уверенность, что эта статья принадлежит мне. Тогда Борис обратился уже к Скабалановичу⁷⁵ с иезуитским вопросом: «я знаю, чья статья, такого-то. Но Вы скажите мне, лично для меня, верно ли это?» На Скабалановича д[олжно] б[ыть] напал какой-то столбняк, что он поверил искренности монаха и подтвердил, что статья действительно моя. Понятно, когда мне сказали все это, то я не мог не возмутиться этим сводничеством и наотрез отказался от всякого дальнейшего сотрудничества. Целых девять лет я вел отдел «Мнения печати», написал массу передовых статей по различным вопросам, библиографий и некрологов. И вот, благодаря отсутствию нравственных принципов у конторы и Барсова, пришлось бросить. Барсов спрашивал по моей просьбе ректора, для чего «ему лично» нужно было знать имя автора, и он ему признался, что на случай, если опять спросит Палладий. И оба не сознают,

[45/46]

что взяли на себя самую скверную роль.

23 янв[аря]. Тяжело живется, чувствуется и сознается. Да и как иначе, когда стоит хоть немного вглядеться и вдуматься, как убеждаешься, что все живут и делают только для видимости, а на самом деле каждый заботится об одном только — о личных выгодах, о собственном благополучии. Если же и явится человек не столь эгоистичный, то на него сейчас посыплются такие обвинения, столько и таких будет вылито помой [так в тексте — публ.], что, непременно, смешают человека с грязью, ожесточат, возбудят в нем крайнюю желчь и вообще добьются, что он из светлого сделается темным с какой-нибудь стороны, и тогда успокоятся и бросят такого человека. И особенно это явление замечается в духовном мире, который по своему свойству и задачам доверен стоять на недосягаемой высоте. Особенно же странно видеть это явление среди архиереев.

27 янв[аря]. А между тем, как ни странно, а между архиереями-то чаще всего подобные явления и замечаются. Никто как они не относится ревнивее друг к другу. Нигде не заметно более эта странность отношений, ради которой приносится в жертву даже справедливость... Теперь все наблюдают странные отношения между Палладием и Антонием Выборгским. Последний — постриженник первого, и поэтому нужно было предполагать особенную приязнь между ними. Между тем Палладий, как человек крайне подозрительный и более всего ревнующий о своей славе, что свойственно натурам ограниченным и мелко-самолюбивым, увидал в Антонии своего конкурента в том смысле, что и духовное, и светское общество Петербурга более симпатизирует Антонию, чем ему, что Антоний перебьет у него популярность. И вот много было случаев, когда просили Антония, например, служить или просто присутствовать на каком-нибудь торжестве, но Палладий прямо и довольно грубо отклонял это, предлагая вместо Антония своего викария. Результатом этого явилась пока отчужденность, а затем, несомненно, будет и обостренность отношений.

2 февр[аля]. Злобу дня составляет иеромонах Арсений, возведенный Притычкиным в звание синодального миссионера. Помнится, я уже упоминал, что это невежественный и зараженный крайним самомнением начетчик, тип того деятеля, который выдвигается в последнее время в Русской Церкви благодаря взгляду [Обер-]Прокурора и Притычкина на современные задачи Русской Церкви и духовенства и на средства деятельности. Втемяшилось им в голову, что русское духовенство скверно, не способно ни к какой другой деятельности и вот они его всячески давят и душат из желания исправления. Вместе с этим они выдвигают людей, хотя и не особенно искусных в книжном чтении, но зато несомненно, по их словам, преданных душою делу. В числе таких людей Ксенофонт Крючков и Арсений, оба — невежественные и плутоватые мужики-выжиги и оба — синодальные миссионеры. К этой же категории относится и Сергий Слепян — священник братского храма из жидов. Можно бы еще присоединить сюда несколько иноков и священников, составляющих одну продувную компанию,

[46/47]

но я не буду забегать вперед с именами. Встретятся при случае — непременно отмечу. Теперь же возвращусь к Арсению. Последний, не допускаемый петербургским духовенством, и частью, даже полициею к чтениям и служению молебнов, при помощи которых он эксплуатирует общество, подбил кого-то пожертвовать землю в Гдовском уезде для устройства миссионерского м[онасты]ря. Палладий, не разобрав дела, представил его в Синод. Там Иоанникий указал вес несообразности условий пожертвования и гл[авным] обр[азом] то, что по этим условиям Арсений обязательно д[олжен] б[ыть] настоятелем этого м[онасты]ря. Антоний очень твердо заявил, что Арсений — личность невежественная, не могущая принести пользы делу. Просили все Палладия взять представление и предварительно пересмотреть и изменить некоторые условия, без чего Синод затруднялся разрешить м[онасты]рь. Понятно, что Палладий, чувствуя свою опрометчивость, старался защитить представление и обещал исправить все после. Он даже очень резко выразился, что если так будут ко всему придираться, то ничего нельзя будет и устроить хорошего. Возбужденный же возражениями Антония относительно невежественности Арсения, он, м[ожст] б[ыть], неожиданно для самого себя стал на защиту этой личности. И вот, чтобы доказать, что он прав в своем взгляде, выпустил Арсения беседовать вне богослужения в Исаакиевском соборе под смотрением кафедр[ального] протоиерея. А чтобы привлечь побольше публики, объявили, что в антрактах будет петь полный хор исаакиевский и невский. Публика, конечно, рада послушать даровое хорошее пенис, да еще вовремя масленицы и повалила «валом». Между тем, Совет Общ[ества] р[аспространения] религ[иозно]-нра[вственного] просвещения, обсуждавший по поручению Палладия меры для борьбы в Петербурге с пашковщиной⁷⁰ и, в частности, касавшийся деятельности Арсения, п[отому] ч[то] Совету было передано прошение «ревнителей православия со всего города Петербурга», где Арсений выставлялся единственным борцом, тогда как все приходское духовенство Пет[ербур]га и не умеет и не хочет ничего делать, пришел к тому, между прочим, заключению, что миссионерская деятельность Арсения вредна и что ему нужно безусловно запретить всякие беседы. Отмечаю все это, как характерный факт современных течений и направлений. Интересно теперь знать, чем все это дело окончится.

5 февр[аля]. Я чувствую, что мой дневник, если только ему суждено когда-нибудь и кому-нибудь попасть в руки, может навеять одну только тоску. Я вращаюсь в нем в слишком тесной сфере, интерес и содержание его до крайности односторонни. Но ведь я принялся и писать его исключительно с целью осветить такие факты и таких деятелей, наблюдать которые я могу несколько [так в тексте — публ.] и сведений о которых в официальных бумагах не найдется. Если же я не умею придать особенный интерес к собираемому, то это зависит вообще от моей малоспособности к подобным писаниям. К тому же я слишком мало обращаю внимания и придаю значения внешней

[47/48]

форме. Было бы содержание, верно передать бы такой факт, который в будущем кому-нибудь и для чего-нибудь пригодится. У меня одна забота: собрать все такие факты и верно, совершенно объективно передать их. Впрочем, для некоторого оживления нужно ввести и хоть малое разнообразие, но только не из своей личной жизни, п[отому] ч[то] она не представляет никакого интереса. Никому никогда не понадобится знать, когда что со мною случилось, как себя чувствовал, к чему стремился. Все это имеет значение и интерес у людей недюжинных, выдающихся. А у нас, сереньких чернорабочих внутренняя и внешняя жизнь укладывается б[ольшей] ч[астью] в одни, общие для всех рамки и интересы. Что случится с одним, что скажет другой, чего хочет третий, то все это более или менее можно приложить к четвертому. Личные записки — дневники имеют еще значение у людей властных, п[отому] ч[то] по их интимной жизни и разным случаям можно судить и объяснять ту или иную их общественную деятельность. А у нас разве есть это? Я виню, впрочем, себя еще за то, что иногда по нескольку дней не вписываю ничего. В это время случаются иногда какие-нибудь мелкие события, которые после ускользают. Между тем, чем больше в дневнике хотя бы и мелких фактов, тем он для последующего становится интереснее, достовернее, объективнее. Тем легче может быть воспроизведена и при том самым верным образом вся картина происходящего теперь. Ведь мы, участники и непосредственные постоянные свидетели происходящего теперь, ко многому до того уже привыкли, что не обращаем и внимания, не придаем иному решительно никакого значения, п[отому] ч[то] перед нами пре[по]дносится картина целого, иногда совсем застилающая детали. Хорошо, если мы сумеем схватить и передать эту картину; и что если мы напишем скверную копию, или еще того хуже, фактически несправедливую, неверно освещенную. Ведь тогда мы окажем плохую услугу истории. Передать же мелкие факты, пожалуй, всякий может. А уже дело последующего историка воспользоваться так или иначе ими, нарисовать хорошую и верную картину целого.

10 февр[аля]. Скончался Чернигов[ский] еп[ископ] Вениамин.⁷⁷ Он б[ыл] старец не из особенно мудрых, но тихий, скромный и благожелательный. Я был у него в 1881 г. в Оренбурге, куда ездил по поручению арх[иепископа] И[оан]н[икия]⁷⁸ для изучения архива б[ывшего] Оренбургского] ген[ерал]-губернаторства. Обедал у него и вынес впечатление об архиерее оч[ень] хорошее. В Чернигове ему, кажется, жилось не совсем-то хорошо. По крайней мере в бумагах Исидора сохранилось его письмо, в котором он сообщает о разных интригах против него со стороны духовенства, угрожающих письмах и убедительно просит перевести его в другую епархию. Но просьба осталась д[олжно] б[ыть] без последствий. По кр[айней] мере не слыхал, чтобы возбуждался вопрос в Синоде о перемещении его. Бывший Черниговский губернатор Анастасьсв,⁷⁹ ныне член Госуд[арственного] Совета, ходатайствует пред нашими генералами об

[48/49]

открытии в Чернигове каких-то мощей.⁸⁰ Притычкин взял из архива дела об открытии мощей Митрофания⁸¹ и Тихона Воронежских.⁸² Бедные святые, до чего они дожили, что только по протекции генералов могут открыться их мощи!.. Но будет ли для кого польза от такого дела?

Покойник Исидор в заседании Синода раз довольно иронически высказывался о чудесах и чудотворных иконах.

«Иногда, — говорил, — чудотворная икона начнет пользоваться большим уважением и таковое утвердится навсегда, а иногда скоро к ней охладеют. Вот, например, чудотворный образ, найденный около 60-х годов на Песках и поставленный в Исаакиевком соборе. Сначала народ безумствовал и чуть Лавры не разнес, когда образ взяли в Лавру для освидетельствования. Когда же перенесли в собор, то на первых порах было много молящихся и мои соборяне выстроили несколько дач. А вот теперь все забыли об нем». Взгляд очень оригинальный и в известной степени верный.

12 [февраля]. Я упоминал о иеромонахе Палладии, которого митрополит велел выслать еще в ноябре. Но он, как говорят, скоро опять явился в Питер. Слухи об этом опять дошли до Палладия — митрополита. Он снова приказал благочинному Глебову⁸³ разъяснить эти слухи и если окажутся верными, то выслать его. Последний доложил м[итрополи]ту, что ведь он не имеет никаких средств разыскать скрывающегося монаха и просил дозволения у м[итрополи]та от его имени обратиться за содействием к полиции. М[итрополи]т согласился. Тогда Глебов совместно с приставом отправились в предполагаемое обиталище «отца Палладия», но там ничего не нашли. Между тем, молва упорно продолжала утверждать, что «блудливый, корыстолюбивый и славолюбивый монах» разгуливает по Питеру. Тогда Глебов обратился к начальнику сыскной полиции, который сделал энергичное распоряжение о ночном обыске в известной указанной квартире. Но по обыске его не оказалось. Вместе с этим сыскная полиция сообщила о[тцу] Глебову любопытные сведения о нравственности Палладия: что он жил одновременно с тремя бабами и что на собраниях его допускался свальный грех. Глебов обо всем этом доложил м[итрополи]ту и вдруг услыхал от него: «оставьте вы его в покое». Вот характеристика современного монашества, поддерживаемого и рас[нерзб.]емого Саблером и вместе характеристика нашей администрации в лице первенствующего члена. Что может сделать человек, обладающий таким умственным и нравственным цензом, как м[итрополи]т Палладий, представляющий из себя большую неустойчивость, чем петерб[ургская] погода. А вот еще два слова относительно другого тоже знаменитого иеромонаха — синодального миссионера Арсения. Вел он три беседы в Исаакиевском соборе. Наговорил массу нелепостей, вроде того, что вне нашей Церкви нет Бога (после чего был пропет концерт: «С нами Бог»), что Богородица «искупает» нас от грехов (после этого концерт в честь Богородицы)

[49/50]

и т. п. Толстый протопоп исаакисвский Смирнов,⁸⁴ поставленный наблюдать за Арсением, сказал ему благодарственную речь, а почитатели поднесли адрес и икону. Словом, учинили всякий скандал. А между тем, когда председатель Совета Общ[ества] распр[остранения] рел[игиозно]-нравственного] просвещения] явился к митрополиту с представлением Совета о противопашковских мерах и, между прочим, с взглядом на миссионерскую деятельность Арсения, то м[итрополи]т выразился о последнем, что «он — известный проходимец». Что же все это значит, куда приведет?

14 февр[аля]. Соборный протопоп Смирнов, наблюдавший за Арсением и сказавший ему благодарственную речь, возбудил «против себя все мало-мальски мыслящее и честное духовенство.» Его и так никто не любил, п[отому] ч[то] он назначен был кафедральным, во-первых, не по заслугам, во-вторых, являлся исключительно ставленником Литейной и, в-третьих, сам по себе человек крайне антипатичный и низкопробный как в умственном, так и в нравственном отношениях. Ко всему этому Притычкин еще похвалялся на первых порах, что этим назначением они «унизили питерских попов», среди которых не нашлось ни одного достойного занять это место. Впрочем, теперь они, кажется, и сами не особенно-то любят Смирнова, п[отому] ч[то] он слишком грубо проявляет своекорыстие, как в журнале, где вырезками занимается, говорят, его семья и получает за это гонорар. Главным же образом он прорвался на своем учебнике, рекомендованном для церковно-приходских школ. Когда в Синоде подписывали этот одобрительный протокол, то кто-то из членов прямо сказал; «А ведь сколько тысяч мы кладем в карман о[тцу] Смирнову!» Хозяй[ственное] Управление] заказывает ему обыкновенно сотнями тысяч, и они на первых порах назначали за экземпляр что-то очень дорого, больше, чем следовало. Это, наконец, обратило внимание даже Саблера, и он стал даже возмущаться и вслух говорить, что «такое корыстолюбие впору даже и отцу кафедральному». Исидор тоже не любил его, и, если заходила речь о нем, то он обыкновенно показывал вид, что не помнит его фамилии и говорил так: «вот есть в Исаакиевском соборе протопоп, — как его фамилия, не помню, ну, вот что из Москвы, толстый такой...» Этим он, конечно, показывал вид, что перевел его не по собственному желанию, а вынужденно и что даже не может помириться с этим.

16 февр[аля]. Об[ер]-Прокурор на днях ездил в Москву, а теперь, говорят, уезжает Саблср. Причина этих поездок будто бы Леонтий, который, по слухам, совсем плох. Кроме того, слышно, он поет по временам неприличные песни, шумит, буянит. Все это соблазняет крайне москвичей. Нужно же его убрать куда-нибудь в укромный м[онасты]рь. Вот интересно. Если да это дело выпадет на долю Саблера! Ведь по человеческим расчетам он был немалою причиною болезни Леонтия, т[ак] к[ак] по его настоянию б[ыл] послан указ в Москву с требованием объяснений по варшавскому делу. К тому же, пред святками, когда Леонтий потребовал пересмотра при нем

[50/51]

дела, то Притычкин т[а]к инструктировал секретаря-докладчика, что ему бы не вывернуться, что Леонтий понял и бросил свое намерение. Словом, здесь сказалось личное нерасположение Саблера к Леонтию, которое никогда не скрывалось. Но какие же нужны нервы, чтобы после всего происшедшего взять на себя еще обязанность устраивать сумасшедшего Леонтия!.. Есть слухи, что в Москву пошлют или Сергия или Антония. Первого как старейшего, а второго как протеже Победоносцевой. Последняя своим постоянным пребыванием при служениях Антония и чрезмерным покровительством чрез мужа Антонию начинает компрометировать последнего. Но, несомненно, что Антоний, все-таки желательнее митрополитом, чем Сергий. Не говоря уже о том, что Сергий — развалина и в физическом и в духовном смысле, он крайне несимпатичен, потому что со времен еще Московской Академии, как рассказывал мне многие факты покойный П.Е.Покровский,⁸⁵ главный священник, проявлял себя человеком крайне фальшивым. И теперь он остался таким же: ломает из себя Филарета,⁸⁰ но, конечно, дальше внешности это нейдет и не может идти. Вот напр[имер] факты о нем из недавнего времени, хорошо характеризующие фактич[?] Сергия. Свящ[енник] Рождественский Арс[ений] Васильевич]⁸⁷ писал магистерское сочинение о штундизме. Для этого он ездил в южные губернии и собирал, где можно, материал. Напечатав сочинение, он перед защитой развез его всем архиереям, присутствующим в Синоде, в том числе и Сергию. Последний был в то время еще Кишиневским. В разговоре с о[тцом] Рождественским Сергий высказывает между прочим, что у него в епархии, слава Богу, нет штундистов. Между тем, у Рождественского] в книжке приведены б[ольшие] рапорты благочинных, поданных Сергию о появлениях в их благочиниях штунды и распоряжения по этому поводу Сергия. Для чего, спрашивается, такая ложь? Антоний же, несмотря на то, что несколько испортился со времени своего роста, по крайней мере стал не прежним, но он все-таки остался человеком гораздо симпатичнейшим, честнейшим и умнейшим, чем остальные. Кроме того, за него молодость, энергия и его двадцатидвухлетняя жизнь в Академии, среди людей, интересов и потребностей совсем других, чем в монастырях. 17 февраля. Вчера нарекали нового архиерея — Иоанникия викарием в Киев.⁸⁸ Прежде он был ректором в Могилеве. Речь его при наречении, очень простенькая, но подкупала искренностью, так что гораздо лучше всех многоглаголаний и умствований современных Цицеронов — архиереев, воображающих, что они великие и талантливые ораторы. В большинстве же случаев их без сожаления и слушать нельзя. Интересно, что этот новонареченный был пятым ректором в Могил[евской] семин[арии] в течение девяти лет. Следовательно, менее чем через два года меняются ректора. Значит, семинарии сделались ареною для иерархических прохождений и ступеней молодых монахов. Какие же будут плоды от этого? Что Синод не обращает никакого внимания на ту аномалию — понятно. Он привык

[51/52]

идти на буксире у чиновников и остается верным себе. Ведь всмотревшись в деятельность синодальную, приходится убедиться, что он есть не больше, как ширма для чиновников, за которою они действуют по своему произволу. Что Саблер выделывает с молодыми монахами разные эксперименты, это тоже понятно. Он человек впечатления, а не мысли. Но чего же смотрит Победоносцев? Ведь он человек мыслящий, образованный, способный не только понимать, но и создавать известную систему. Ужели он не понимает, что отсутствие всякой системы в воспитании принесет, в конце концов, страшный вред. У нас же теперь в духовно-учебн[ых] заведениях не только нет положительной системы, но прямо происходит какая-то деморализация, и учебная, и воспитательная. Ректорами и инспекторами назначают, не говоря о том уже, что мальчишек в умственном отношении, но до очевидности нахальных в нравственном. Что же кроме деморализации они могут внести в среду учительскую и ученическую? Даже наш деревянный Учебный Комитет и тот сознает, что учебно-воспитательное дело стоит скверно. По его настоянию, председатель Парвов⁸⁹ говорил неоднократно Победон[осцеву], чтобы не назначали со школьной скамьи инспекторов, как имеющих особенно важное значение в семинарской жизни. И из этого ровно ничего не вышло. Прикрывается хитрый старичок тем, что ведь это назначает не он, а Синод.

20 февр[аля]. Был 17 ф[евраля] на академическом акте. Скучно было сидеть. Отчет читал Катанский.⁹⁰ В заключение отчета ни одного звука относительно того, нормально ли идет жизнь в Академии, что есть выдающегося, что есть ненормального, тормозящего правильное и желательное развитие этой жизни. А вместо всего этого отчет в заключение высказал только сожаление об утратах, понесенных Академиею в прошлом году в лице скончавшихся своих почетных членов. Как будто Академия жила и действовала только этими членами, а собственной жизни, собственных стремлений никаких не было. Речь «о хеттейских надписях» читал молодой Троицкий,⁹¹ слишком сухой и специальный предмет, вызвавший даже со стороны Об[ер]-Прокурора] замечание, что труда много, но он никогда бы не занялся таким предметом. Публики было много, хотя архиереев мало. Иоанникий не приехал, вероятно, не желая сидеть сбоку Палладия. Арсений возмущен тем, что Антония, его бывшего инспектора, сделали архиепископом и выбрали почетным членом Академии, а его нет. Жалко было смотреть на ректора и инспектора Академии. Они уже не смели и сесть, как бывало прежде в ряды профессоров Академии, а поместились во втором ряду позади Палладия и все время следили за его движениями, не выразит ли он какого-нибудь желания и были наготове броситься к нему как лакеи. После акта устроился маленький товарищеский обедец, никого не оповещали, а так распустили под рукою слух, что соберемся в Малом Ярославце. Явилось 22 челов[ека], из них только 6 сюртучников. Из академических — никого, хотя один и записался было. История этих обедов любопытна. Они устроились

[52/53]

шесть лет тому назад по инициативе М.И. Соколова⁹² и моей. Первый обед был в частной квартире Н.И. Ветвеницкого.⁹³ Тогда собралось 42 челов[ека]. В следующие три года собирались уже в кухмистерских и обеды были очень многолюдны. К сожалению, мало было на них порядка. Кто во что горазд. Особенно неприятен был в этом отношении последний обед. Поэтому в прошлом году я наотрез отказался от всякого участия от обеда, тем более, что был голод. Нынче, чтобы не прерывать этого хорошего обычая, опять предложил собраться, но в небольшом числе, чтобы выработать строй и характер обедов. Время прошло весело, приятно. Но не скоро еще идея единения и духовного общения сделается каждому из нас присущею. Мы не привыкли ни думать, ни жить общественными задачами. Не умеем и говорить в обществе.

21 февр[аля]. С «Церк[овным] Вестником» что-то неладно. С месяц тому назад были перепечатаны мною из «Вестн[ика] воен[ного] духов[енства]» заметки относительно передачи законоучителей военно-учебных заведений в ведение военного протопресвитера. Мотивом к этому служило то, что теперешняя разрозненность между военными священниками и законоучителями дает нехорошие результаты. Последние не знают совсем быта, положения и нужд солдата, почему и не могут влиять на офицеров в нужном направлении. Между тем, офицеры могут по своим близким и постоянным отношениям к солдатам оказывать громадное религиозно-нравственное влияние на них. Необходимо только их к этому подготовлять. Самым целесообразным средством к этому служит объединение законоучителей в ведомстве протопресвитера. Вопрос этот дебатировался на братском собрании военного духовенства и Желобовский довольно жестко высказался как относительно военных законоучителей, так и директоров-немцев воен[но]-учеб[ных] заведений. Делая для мнений печати в «Церк[овном] Вестн[ике]» выдержку из этой статьи, я сказал несколько слов и от себя, что предложенная мера может принести пользу. Между тем, законоучители, задетые заживо, и директора корпусов всполошились. Одним нужно было доказать, что у них обстоит все прекрасно, а другим неприятно д[олжно] б[ыть] то, что их вызывают на свет Божий, к деятельности, тогда как теперь они, находясь исключительно под ферулою* военного начальства и прикрываясь всегда военным строем и требованиями, могут ровно ничего не делать. Наблюдения же со стороны епархиальной власти совершенно номинальное. И вот поднялась агитация со стороны военного начальства, подстрекаемого законоучителями. Науськали Махотина⁹⁴ отправиться к Палладию и научили его, чтобы лучше достигнуть цели убедить Палладия, что вся эта затея направлена только к его власти. Конечно, Палладий сейчас же попался на эту удочку и успокоил Махотина, что Св. Синод никогда не согласится на предположенную

* Ферула (Ferula — лат. — хлыст, розга) — линейка, которой в старину били по ладошкам провинившихся школьников.

[53/54]

передачу. Но так как Махот[ин] указывал и на «Церк[овный] Всстн[ик]», сочувственно высказавшийся по этому вопросу, то Палладий опять вызвал Бориса и задал ему головомойку. Последний вместо того, чтобы основательно ответить м[итрополи]ту по данному случаю и выяснить ему, что журнал должен руководиться не личными неопределенными соображениями, а общими, полезными и благими, опять завопил, чтобы его освободили от цензорства, так как он, благодаря «Церк[овному] Вестн[ику]», не спит, не ест и не пьет. Удивительное малодушие! А говорят, это один из лучших монахов, достойных по своим знаниям нашего уважения! Что же изображают из себя другие?

1 марта. Памятный вечно и вечно тяжелый день для Руси. Кто пережил его в Петербурге двенадцать лет тому назад, тот никогда не забудет этого дня. Как теперь помню время с 3 часов дня. Утром приехал ко мне из Москвы дядя Петр Михайлович Зорин. Пообедавши, мы поехали с ним в Невскую Лавру к вечерне. Жил я тогда около Храповицкого моста. День был хороший. Чтобы показать ему гуляющих и катающихся по Невскому, мы решили ехать на верху конки от Адмиралтейства к Знамению. Когда поднялись на конку, то увидали, что у Зимнего дворца громадная толпа. Но спросить о причине этого было не у кого и к тому же конка тронулась. Проезжая мимо Казанского, увидали другую толпу по Екатерининскому каналу, но опять не придали этому никакого значения. Приехали в Лавру, прослушали вечерню и зашли в духовное училище к земляку — инспектору М.Г. Мысловскому.⁹⁵ За чаем узнаем, что было покушение на Государя и что он ранен. Это нас встревожило. Хотелось скорее узнать правду. Начали толковать, что делать. Идти или остаться ночевать в училище. Приносят новую весть, что ранен безнадежно... Мысли и чувства роятся. Каждый хочет высказать свое и не знает, что сказать... всех нас охватила и тревога и жалость к Государю, сделавшему столько славного и доброго. Решили отправиться в город. Доехав до Знамения, купили телеграмму, из которой узнали, что все кончено... Мы все оторопели. По Невскому — тишина, пустота. Заметно только придворное движение около Аничкова дворца. Подавленные и опечаленные мы разошлись по домам. Дома передавали всевозможные вариации, события. Первые дни после этого все были больше заняты подробностями катастрофы. Государя все жалели. Будущее было закрыто темною завесою. Хотя у всех была уверенность, что дальше начнется русское направление, так как известно было, что наследник не любил немцев, но никто не знал, как подействовало на нового Государя 1-е марта. Начали ходить слухи, что в Гатчине собираются большие советы. У дел оставались все еще прежние лица. Накануне Пасхи мне пришлось быть у Н.В. Исакова⁹⁶ по поручению Московской] комиссии народ[ных] чтений с просьбою выдать на Пасху для народных чтений картины для волшебного фонаря, которые имелись в военно-педагогическом музее. Исаков принял

[54/55]

меня очень любезно и долго расспрашивал о деятельности комиссии, о том, что способствует и что мешает ее развитию, о стремлении к образованию простого народа. Я, заручившись его дозволением говорить откровенно, без всякой официальности, передал ему все, что действительно пережила ком[иссия], с которою хорошо был знаком по своей предшествующей в Москве деятельности в течение лет пяти. В заключение разговора Исаков встал и попросил меня передать Моск[овской] ком[иссии] красное яйцо, состоящее в том, что с новым царствованием народное образование будет разливаться широкою и свободною волною и что дело народных чтений будет легко устраиваться всюду. То же мне подтвердил и В.П. Коховский,⁹⁷ к которому я зашел от Исакова, говоря, что у них теперь грандиознейшие проекты... Но чрез несколько дней мы прочитали, что все эти лица: Милютин,⁹⁸ Лорис,⁹⁹ Абаза,¹⁰⁰ Исаков и др. вышли в отставку... Впрочем, их предсказания сбылись, хотя и не вполне. Дозволено было духовенству вести внебогослужебные беседы. Теперь всюду заводятся церковно-приходские школы и вообще духовенству вручается мало-помалу дело народного образования.

3 мар[та]. У нас теперь какое-то странное время. Какая руководящая идея нашей деятельности? Никто этого не может понять и всякий старается объяснить по-своему. Мы, люди маленькие, замечаем только, что в каждом ведомстве над всем доминирует воля и желание главного лица в этом ведомстве. Какое бы не являлось дело, какая бы не возникала нужда, все подводится под одну мерку: «как будет угодно NN» или «это дело хорошее, полезное, необходимое и пр., по неизвестно, как на него посмотрит NN». И вся деятельность сотни лиц, все интересы и потребности целых тысячей людей, если не миллионов, сводятся исключительно к приятным впечатлениям того или другого высокопревосходительства. Так ведется дело у нас, также, говорят, и в других ведомствах. К этому присоединяется еще и малоспособность, неподготовленность второстепенных начальников вроде директоров. Везде больше занимаются стилем, исправлением «сей и этот», а дело [неразб.] плачет.

6 марта. На днях виделся с чиновником Министерства госуд[арствснных] имущ[еств] П.И. Соколовым,¹⁰¹ заведующим арендами. По его словам, управляющий Министерством в погоне за популярностью и в надежде на то, что его утвердят в должности, раздает очень широко всякие аренды. Это вполне походит на нынешнего деятеля, который нисколько, в сущности, не заботится об интересах государства, а гоняется за популярностью только и охотно раздает государственный пирог, чтобы другие молчали, когда увидят, что он сам подсел к нему... А у нас что-то замышляют. Вчера Об[ер]-Прокур[ор] потребовал из Архива сведений относительно Сарско-Подонской и Крутицкой епархий. Говорят, что хотят Сергия сделать управляющим Московскою епархиею с титулом Сарско-Подонского или Крутицкого, чтобы за Леонтием оставить титул Московского. Если это правда, то факт, вполне характеризующий наших дельцов. Для отвода

[55/56]

глаз мы способны прикрыться и историческими соображениями, и лохмотьями. Но для чего все это? Разве Леонтий может возвратиться к делу? А если возвратиться, то в каком положении окажется новый митрополит с историческим титулом, но без фактической епархии. Мудрец Притычкин... Говорят, сегодня он едет в Новгород. Причин м[ожст] б[ыть] две. Или они Сергию обещают только Москву, а хотят дать ее Феогносту Новгородскому, о чем ходят последнее время слухи, или Саблер хочет покончить с консисторией. Дело в том, что сразу же после смерти Исидора назначены были ревизии и в новгородскую и в петербургскую консистории. В первой производил ревизию Чистович с секретарем Марковым, а во второй-Зинченко¹⁰² с секретарем Токмаковым.¹⁰³ Несмотря на то, что о новгородской к[онсисто]рии, действительно, было всем хорошо известно, что она одна из распущеннейших в нравственном отношении, что она, пользуясь отдаленностью митрополита, его положением и доверием к к[онсисто]рии, делала дела, не стесняясь. Особенно там отличался член к[онсисто]рии протоиерей Павел Тихомиров. Человек от природы неглупый, но, главное, с деловым направлением и необыкновенной энергией. Он около тридцати лет буквально управлял Новгородской епархиею. Исидор относился к нему так. Едет, напр[имер], в Новгород новый викарий. На прощанье митрополит и говорит ему: «Ведь ты мало с делами-то знаком и Новгорода не знаешь. Поэтому на первых порах учись, присматривайся, прислушивайся и советуйся. Вот там есть кафедральный Орнатский, старик почтенный, но он ничего не делает, а только говорит, и, если ему дают, то берет, но, когда не сделает и потребуют данное назад, то отдает. С ним, значит, нечего и советоваться. А вот там есть знаменский протоиерей Тихомиров. Этот хоть и взяточник, да дельный и опытный человек. Вот ты с ним и побеседуй и посоветуйся». Понятно, что всякий викарий, получив такие инструкции, не решался вступить с Тихомировым и вообще с к[онсисто]рией в препирательства, тем более, что в[есьма] скоро убеждался в бесполезности этого. Если викарий не соглашался с мнением и решением к[онсисто]рии, то Исидор всегда почти становился на сторону последней. Тамошний секретарь Вернадский,¹⁰⁴ приехав в Новгород, пытался, было, бороться с Тихомировым, но, под влиянием своей хорошенькой жены, желавшей принимать у себя общество, скоро стал на обычную почву: брать, что дадут. Благодаря этому были возмутительнейшие факты, и Новгородская епархия стоном стонала. Все это хорошо было известно и Побед[оносцеву] и Саблеру. Последний прямо говорил об этом. Посылают Чистовича в надежде, что он все раскроет. И что же? Так как все делопроизводство с внешней стороны оказалось в образцовом порядке, то Чистович и пришел к заключению в своем отчете, что злоупотреблений никаких не замечено. Как будто опытные мошенники не стараются всегда скрыть и замаскировать следы своих преступлений. Что же касается до Тихомирова, то, хотя и викарий ему заявлял, что много получается жалоб на него, но

[56/57]

Чистович уверил или старался уверить Об[ер] —Прокур[ора], что, «если это и верно, то все-таки его сейчас нельзя увольнять, так как некем заменить». Словом, глупее этой ревизии ничего не могло быть. Чистович провалился страшно. Полагать надобно, что Саблер и поехал докончить неоконченное, т. с. сказать, кому следует, чтобы убирались по добру, по здорову. Кстати о ревизиях. Прежде они назначались Синодом по предложению Об [ер] — Прокурора и Синоду же представлялся отчет. Ныне порядок изменен. Назначает ревизии Об[ер]-Прокурор. Отчеты Синоду не докладываются, а результаты ревизии неофициальным путем сообщаются кому следует. Так, напр[имер], по петерб[ургской] к[онсисто]рии отчет неизвестно где. А секретарю Зуеву предложили оставить должность. Равным образом, выгнали и большинство столоначальников. Таким образом, Литейная подобрала к рукам и к[онсисто]рии. А Синод будет только выслушивать прошения членов и секретарей к[онсисто]рии об увольнении и предложения Об[ер]-Прокурора об определении таких-то новых. Жалкая роль.

10 марта. Профессор Скабаланович отказался от редакторства «Церк[овного] Вестн[ика]». Он вынужден был к этому тем, что ректор Борис-цензор ныл и плакал повсюду, что «Церк[овный] Вестн[ик]» не дает ему покоя. Он лишился из-за него сна и пищи. Ему все грезится, что его выругает или митрополит или Об[ер]-Прокур[ор] за какое-нибудь выражение! Вот до чего дошли нынешние ученые монахи. Взглянуть на дело принципиально они не умеют, а если другие говорят, то они боятся, как бы рикошетом не попало в них... Очень жаль, что Скабаланович отказался. Он вел это дело около девяти лет твердо и определенно, так что образовался известный круг читателей у журнала. Несмотря на цензорские гонения и общее направление, совсем невыгодное для самостоятельности журнала, и, наконец, существование для духовенства двух обязательных органов — «Церковных Ведомостей» и епархиальных, за последнее время цифра подписчиков возросла до 3 1/2 тысяч, что слишком хорошо для духовного журнала. На его место выбрали Лопухина.¹⁰⁰ Говорят, что он человек легковесный и вообще склонен нос держать по ветру. Если так, то, конечно, подписчиков потеряют быстро. А Литейной это и на руку. Еще закроется журнал, еще сгустится мрак, насевший над Церковью и духовенством.

12 мар[та]. Недавно собирался товарищеский кружок из студентов Академии. Был и я. Вспоминали старину и судили о настоящем. Разговор как-то коснулся похорон Тургенева, где Мих[аилу] Ильичу Соколову пришлось играть некоторую роль, так как его просили сказать проповедь, и он это обещал. Суть дела заключается в том, что, когда узнали о привозе Тургенева в Россию, то составился против этого триумвират из Победоносцева, Делянова и Толстого, телеграфировавший в Данию, где был тогда Государь, чтобы не дозволяли его привозить. Ответ получился, говорят, отрицательный. Тогда постарались уменьшить, насколько возможно, ту помпу, которою хотели

[57/58]

окружить похороны распорядители оных. Последние пригласили для обедни и отпевания архиерея. Победоносцев поехал к Исидору и просил его не разрешать архиерейского служения, говоря, что Тургенев как человек неверующий, никогда не ходивший в церковь, не исповедавший ее постановлений, наконец, как постоянно якшавшийся с нигилистами и анархистами, совсем не заслуживает погребения... Но Исидор с свойственною ему невозмутимостью не находил причин к отказу погребения, так как за все содеянное ответит пред Богом сам почивший, не становившийся никогда в открытое противление с Церковью. Что же касается архиерейского отпевания, то он находил его вполне целесообразным ввиду того, что на погребении будет много и такого народу, который никогда не видал архиерейского служения. Не добившись ничего от Исидора, Победоносцев обрушился на М.И. Соколова, который на вышесказанном товарищеском собрании передал нам, что ему пришлось объясняться с Об [ер]-Прокурором] целых два часа. Сначала он напал на него за то, что Соколов без дозволения принял предложение говорить проповедь. Но последний ответил Об[ер]-Пр[окурору], что писать проповеди — «обязанность каждого священника, что дело начальства только разрешать или не разрешать говорить». Тогда Побед[оносцев] начал говорить, что у нас вообще нет после Филарета ни одного проповедника, и спросил, о чем же можно и хочет говорить Соколов о Тургеневе? М[ихаил] И[льич] ответил, что он остановится гл[авным] обр[азом] на том, что Тургенев был проповедником и проводником в обществе гуманных начал, идей, подготовивших общество к великой освободительной реформе, но при этом выскажет и сожаление, что он неопределенно относился к Церкви, к христианскому учению. Здесь Побед[оносцев] не выдержал и разразился следующими словами: «Вы все восхваляете гуманные идеи, освободительную реформу, а знаете ли, что это страшная гибель наша, не будь всего этого, не было бы и тех зол, которые испытывает и переживает теперь Россия». И много говорилось на эту тему. В конце концов, так воздействовали на Исидора, что он посоветовал Соколову сказаться больным и проповеди не говорить.

14 мар[та]. Скабаланович решительно отказался от редакторства «Церк[овного] Вестн[ика]», так как Палладий высказывает недовольство на направление церк[овного] органа, и, кажется, хочет совсем уничтожить передовые статьи по церковно-общественным вопросам. Между тем, в Академии не находится никого не только желающего разъяснить Палладию то, чего он очевидно не понимает, но большинство уже настолько охладело к академическим интересам, что не высказывает даже сочувствия и товарищеской поддержки к Скабалановичу. Чувствуя себя одиноким, он вынуждается оставить редакторство. Он радуется, что освобождается от массы обязательной работы, радуется, что успел все-таки кой-что сделать, так как теперь есть постоянный кружок читателей и сотрудников, но опасается, как бы при теперешнем мракобесии не погибло дело, тем более, что

[58/59]

взялся за него человек неблагонадежный. Впрочем, теперь приходится бояться за все. Вот недавно Палладий хвастовал [так в тексте — публ.] в Синоде, что инспектор Исидор¹⁰⁷ оказался таким хорошим профессором, что ему студенты аплодировали. Антоний, к которому собственно относились эти слова, ответил, что оч[ень] рад за Исидора и скорбит за студентов. Понял ли Палладий этот ответ, неизвестно, только замолчал. Между тем оказывается, что Исидор, пригодный только б[ыть] м[ожет] для преподавания в духовном училище, взойдя на академическую кафедру, с апломбом заявил студентам о своем полном невежестве, что он может читать только по книге, что не будет в претензии, если студенты не будут ходить к нему на лекции, но будет преследовать тех, которые не пойдут в церковь, п[отому] ч[то] это гораздо важнее всяких лекций, всякой науки. Студенты, пораженные этой развязностью, стали ему хлопать. Говорят, впрочем, что некоторые совершенно искренно. Значит, деморализация проникла широкою волною и сюда, в среду студенчества. Да и почему же этому не быть, когда Притычкин так усердно старается целых 10 лет об уничтожении всякого развития, знания. Дураками и, главное, людьми невысокопробными в нравственном отношении управлять гораздо легче. Это открыто говорят и некоторые архиереи. Господи, защити Свою Церковь.

15 мар[та]. Из разговоров с разными лицами выяснилось, что Палладий, получив от Военного министра письмо относительно того, что он сожалеет о помещении в «Церк[овном] Вестн[ике]» статьи о военных законоучителях, перепечатанной из «Вестн[ика] воен[ного] духовен[ства]», струсил. Кроме того, военные законоучители говорили мне и раньше, что они настроят своих генералов внушить Палладию, что все это дело предпринято Желобовским с целью уменьшить власть Палладия. А известно, что последний, не имея ни ума, ни образования, ни опытности, ни энергии, способен проявлять только свое величие, которое видит и понимает во внешней помпе. На этой струне действительно и разыграли всю историю, окончившуюся тем, что Палладий сделал на письме воен[ного] министра надпись о том, может ли Скабаланович оставаться редактором. Тошно и больно все это переживать. Стоя целых девять лет близко к журналу, постоянно сотрудничая в нем и в качестве автора особого постоянного отдела (мнения печати) и в качестве сотрудника, написавшего сотни статей, некрологов, библиограф[ических] заметок, я невольно смотрел на «Церк[овный] Вестн[ик]» как на близкое, дорогое и родное существо. Мы его лелеяли, холили, заботились о том, чтобы дать направление, чтобы возбудить интерес в читателях к известным вопросам, поддержать в них стремление к более лучшему, разумному, которое ныне разными Палладиями и Исидорами попирается, и вот результат. Какой-то грубый, дикий монах Палладий, умеющий переваривать в своей голове только одни личные выгоды и цели, уничтожает все усилия одним взмахом пера. Скажут: журнал может идти так хорошо и при новой редакции. Сомневаюсь, не за редакцию, конечно,

[59/60]

а в виду тех обстоятельств, при которых ей приходится начинать это делать. Ей придется или идти напролом, или исчахнуть. Первое немыслимо, а второе естественно.

17 [марта]. Вчера ректор Акад[емии] Борис с инспектор[ом], Исидором были у Желобовского с визитом. При этом Борис проговорился, что они приехали с благословения и разрешения владыки Палладия. Очевидно, цель визита — сделать рекогносцировку, что думает делать Желобов[ский] в вопросе о военных законоучителях после тех выходок, которые сделал Палладий. Желобовский, как человек сообразительный и умный воспользовался этим случаем, чтобы выяснить Палладию, что последний ровно ничего не понимает в вопросе что его оболванили законоучители, не желающие никакого живого движения и прикрывающиеся в своем ничегонеделании исключительно тем, что будто бы им не дает делать военное начальство. Но это раскрытие для Палладия совершенно излишне, п[отому] ч[то] он никогда не в состоянии понять дела. Его тупость и непонимание баснословны. Иоанникий в заседаниях Синода говаривал ему в глаза, что он высказывает глупости, и этот не находил ничего не только возразить, но даже ответить. Вчера же была, наприм[ер], такая история. Шла речь о посылке в Японию по просьбе преосв[ященного] Николая¹⁰⁸ священника. Палладий ораторствовал, что нужно скорее послать из академиков. Сергий Херсонский возбудил вопрос о том, кого лучше посылать, академистов или семинаристов, так как первые долго не остаются служить в далеких миссиях. Тогда Палладий высказал, что тут и вопроса нет, п[отому] ч[то] академисты гораздо лучше и в миссии всегда следует посылать их. Сергий обратился к докладчику и спрашивает: «а исполнено ли определение Синода о посылке в Японию священником неокончившего курс?» «Исполнено». Вопрос был оч[ень] злоехидный, так как сам же Палладий настаивал ранее на посылке уволенного из четвертого класса семинарии. Но первенствующий член не понял всей соли этого. Да и где ему понять, когда он с хорошими людьми никогда не беседует, а только с пролазами. Говорят, инспектор Исидор и днюет, и ночует у Палладия. Благодаря этому у него теперь явился такой разбитной тон, которого и ожидать нельзя было. Он уже чувствует свою силу, свое положение и высказывает свои суждения там, где его и не спрашивают. Вероятно, будет давать скоро нотации и профессорам. Ведь и Палладий тоже, что Исидор. Но судьба первого выдвинула, и он уверен в своих достоинствах и уме. Несомненно, что то же самое будет и с Исидором. Теперь если сделается Об[ер]-Прокурором и умнейший и честнейший человек, то ему будет трудно справляться с делами благодаря тому, что личный состав иерархии в большинстве случаев ниже всякой критики. А когда начнут действовать сабле-ровские монахи, то это будет самое худшее время в Русской Церкви, потому что поголовное и абсолютное невежество, соединенное с самомнением и низкопробною нравственностью. Политика Саблера, несомненно, развратит их вконец.

[60/61]

20 марта. Вчера в Академии был коллоквиум Н.К. Никольского,¹⁰⁹ представившего случайно на магистра «Климента Смолятича» вместо пропущенной уже его магистерской диссертации о «Кириллово-Белозерском м[онасты]ре». На коллоквиуме был Палладий и очень грубо и глупо, говорят, вмешался в возражения В.И. Ламанского.¹¹⁰ Невысокого мнения были о нем раньше, а теперь увидали, что он, не сознавая своего убожества, обладает крайним самомнением и смелостью, присущим всем истинным невеждам. Интересное, говорят, было заседание Совета после коллоквиума. Палладий велел принять вольнослушателем, но с правами студента, какого-то реалиста. Совет высказался, что это незаконно, так как митрополит не имеет на это права. Вдруг Исидор начинает говорить с необузданностью, что какие там уставы, законы и права... Раз владыко приказывает, то никто не имеет права возражать, а все должны беспрекословно исполнять его волю. Профессора пытались, было, его остановить, но он говорил дерзости. Ректор, по обычаю, безгласен, яко агнец. Тогда совершенно неожиданно поднимает свой голос Ф.Г. Елеонский¹¹¹ и говорит Исидору, что он, как профессор и старик, считает должным, раз ректор молчит, сделать ему, Исидору, как еще юнцу, замечание и выговор за неприличный тон и неосновательные мысли. Вот какими вещами приходится заниматься теперь в Совете. Конечно, Елеонскому это даром не пройдет. Палладий, как монах, отомстит ему при случае. А вот случай в последнем заседании Синода. Недели две тому назад докладывалось одно бракоразводное дело. Палладий заговорил первый, что развести нельзя. Другие не настаивали. Между тем Притычкину хотелось почему-то развести. Он сделал обычных ему два-три хода, но оказалось безуспешно, потому что Палладий уперся на своем. Состоялось и решение Синода, что в разводе отказать. Тогда Саблер приказывает с протоколом позамедлить. Проходит две недели. Иоанникий уезжает в Киев. Саблер, никем не стесняемый, приказывает вновь доложить. Докладывают слово в слово. Не успели еще окончить доклада, как Палладий говорит, что, конечно, это дело бесспорное, нужно развести... Мне кажется, что Саблер не довольствовался простым удовлетворением его желания, а ему нужно было с издевательством показать всем, что Палладий без всякого зазрения совести будет болтать то, что нужно Саблеру. И как после этого ему не игнорировать постановлений Синода! Дело дошло до того, что на указ Синода о лишении диакона сана и исключении его из духовного звания епархиальный архиерей (Сергий, бывший тогда в Кишиневе) отвечает, что указ о том-то получил, но вследствие письма В.К. Саблера, бывшего тогда еще управляющ[им] Син[одальной] Канцелярией], дал диакону место. И этот рапорт, говорят, приобщен к делу. Таким образом, приходится убеждаться, что власть и основы государства расшатываются высшими, а не низшими, как обыкновенно говорят. Разве все эти факты, проникая в массу, не деморализируют ее? Разве масса не видит и не понимает, что все высшие и даже архиереи заботятся только о себе

[61/62]

и своих выгодах, а не о правде и соблюдении закона. У нас маленького чиновника судят за превышение власти, а высшие чиновники что делают? Господи, спаси нас!

1 апр[еля]. Вот прошла и Страстная и Святая. Погода была сухая, светлая, но холодная. Точно питерский генерал. Любезностей несть конца, обещаний и посулов не оберешься, а дела, сердца, любви всесогревающей и облегчающей, не жди. И это говорят не у нас одних в духов [ном] ведомстве, но везде теперь так. Слушая на Страстной неделе евангельские чтения, в которых Господь обличал фарисеев и книжников в том, что они на вид, на показ, на словах — одно, а на деле — совсем другое, внутри их — мерзость, обман и ложь, слушая все это, приходится убедиться, что и тогда и теперь через XIX в., люди, несмотря на их христианское воспитание, недалеко ушли. А теперь книжники и архиереи, как и во времена Христа, живут более не духом, а страстями и похотями, учат одному — постятся, молятся, подают милостыню, и в то же время любят, чтобы их величали, ублажали, любят предвозлежания и т.п. Наши архиереи заражены таким страшным самолюбием и честолюбием, что трудно и сказать. Частью это понятно. Им не дают той деятельности, которая принадлежит по праву. Они чувствуют, что они «владыки» только номинально. Поэтому, вероятно, хотят себя удовлетворить хоть звездами. Есть, впрочем, и другая причина этого. Когда юноша идет в монахи и его быстро делают начальником, то он, не зная настоящего дела, не привыкнув к труду, к самоусовершенствованию и пр. начинает уже мечтать о себе как о великом человеке. Отсюда развивается у наших архиереев и то дьявольское самомнение и самолюбие, которым они обыкновенно страдают.

Вчера был у меня прежний секретарь митропол[ита] Исидора — В.И. Николаевский»². Заходил проститься, так как он вышел в отставку и уезжает в свои родные Боровичи, где он прежде был смотрителем. Разговорились об Исидоре. Он п[о]расказался [так в тексте — публ.], что вел записи — дневник. Я ему советовал на свободе записать все, что ему пришлось видеть и слышать. Вещь крайне интересная. Сегодня вышел последний под редакторством Скабалановича № «Церк[овного] Вестника». Что-то будет с журналом дальше? Лично за Скабалановича я рад, п[отому] ч[то], он несомненно утомился и к тому же разные навозные жуки вроде Т. Барсова пускали относительно его слишком много разных инсинуаций. Им было завидно, что журнал шел хорошо. Теперь очевидно, что в этой смене участвовала главным образом рука Притычкина, но действовала иезуитски. Он настроил Бориса и Палладия лично против Скабалановича. Совет не оказал решительно никакой поддержки, даже не постарался разъяснить дело. Дай Бог, чтобы они не подписали этим действием или, точнее, безучастием и бездействием смертного приговора своему органу. Впрочем, чего можно теперь и ожидать от Совета, когда там заседают такие лица, как Барсов, Соллертинский¹¹³ и т. п., весь нравственный и умственный [неразб.] которых всегда продается

[62/63]

с публичного торга. Они с радостью продадут его всякому, кто хоть сколько-нибудь заплатит им. Жаль только, что совсем не находится на него покупателя. Даже Притычкин и тот отворачивается. На днях пришлось встретиться на одном вечере с Соллертинским. Он настойчиво защищал целесообразность назначения к ним инспектором Исидора, так как последний, по его словам, представляет из себя весьма крупную величину. Все его товарищи возмутились подобной наглости и в[есьма] ясно стали высказывать, что напрасно он ожидает себе чего-нибудь от Исидора.

2 апр[еля]. Был у меня сегодня с визитом Антоний Выборгский. Посидел с полчаса, говорили о положении дел в Финляндии, о задачах там православия. Не одобряет «Москов[ские] Ведомости]», проявляющие большой и бестолковый задор к Финляндии, могущий совершенно напрасно фанатизировать толпу. Ей, в общем совершенно спокойной и в[есьма] благодушно относящейся к православию, начинают теперь преподносить и развивать мысль о том, что русское правительство хочет насильно обратить всех в православие. Понятно, что после всего этого православному епископу трудно будет и показаться в Финляндии. Теперешняя задача Антония — строить там церкви и школы и тем действительно создать православных, имеющихся ныне номинально. Для этого необходимы средства. Дадут ли? А все-таки Антоний — один из лучших архиереев. От него не пахнет плесенью и затхлостью, не слышно запаха и деревянного масла с ладаном.

8 апр[еля]. Целую неделю был нездоров. Погода стоит ужасная. Солнце, но холодно, вообще и сильный холодный ветер. Все болеют инфлюэнцей и горлом. То же и у меня. Главное, ничего не можешь делать. Вчера было первое заседание Синода после Пасхи. Решили участь Леонтия. Об[ер]-Прок[урор] сделал предложение Синоду и представил заключения докторов, которые утверждают, что он непоправим. Но долго спорили о том, как его сплавить. Подробностей пока не знаю, п[отому] ч[то] заседание б[ыло] секретное. Но, несомненно, что решение этого вопроса нудил Притычкин, который не терпит Леонтия. Решили послать управляющим Сергия, оставляя его Одесским. Леонтий же будет жить в Черкизове, называться и поминаться митрополитом Московским и получать все содержание. Полагать надобно, что такое положение добьет его. Если же он все таки выживет, то через несколько месяцев его и совсем уволят. По крайней мере, Сергий вчера же вечером говорил поздравлявшим его, что такое ненормальное положение его в Москве может продлиться месяца два-три. Между тем Победоносцев отзывается о Сергии, как человеке крайне сухом, формальном, бессердечном. К тому же человеку 73-74 года, и всю жизнь он только подражал Филарету или, точнее, копировал его по внешним приемам. Дельного же и умного никто и никогда от него не слыхивал. К тому же этот человек не никакими средствами. Главный священник П.Е. Покровский, бывший более сорока лет на службе в Москве и любимец Филарета,

[63/64]

много рассказывал мне случаев из жизни Сергия, когда он был ректором Академии в Москве. Из этих рассказов можно вывести одно, что Сергий сегодня пред сильным и нужным человеком будет заискивать и ползать чуть ли не на коленях, а завтра, если минует надобность или изменятся обстоятельства, то он и не узнает этого человека. И вот такого-то деятеля назначают в Москву! А впрочем кого же и назначить? Лучшие из старших подобрались, а новые монахи во всех отношениях представляют из себя только один позор. Если худо теперь, то еще будет хуже впоследствии. Умственный и нравственный [уровень] не высок и теперь, но дальше он все идет под гору. Недавно ревизор П.И. ечаев, возвратившийся с ревизии Кишиневской семинарии, рассказывал про бывшего тамошнего архиерея Исаакия¹¹⁴ невероятные вещи. Он сблизился с секретарем консистории, который открыто брал взятки за каждое место; они вместе пьянствовали и, главное, архиерей ездил в женское училище и к себе приглашал красивых учениц старших классов и задавал им щупки и обнимал их... об этом знал весь город, все говорили и возмущались, а у нас за такие вещи едва решились перевести Исаакия в другую епархию. Хорошо, что его разбил в пьяном виде паралич, и теперь решили, что если и поправится, то не давать ему епархии.

10 апреля. А все-таки, как ни плохи нынешние архиереи, они, несомненно, лучше будущих притычкинских ставленников, разных Исидоров, Климентов и т. п. Первые все-таки проходили хоть какую-нибудь школу. Когда они учились, б[ыть] м[ожет], некоторые и с грехом пополам, то все-таки все, не исключая и их самих, сознавали, что плохо учиться — вещь скверная. Затем их хоть и назначали на привилегированные места, тем не менее выдерживали на этих местах довольно долго. Сотрудничая в «Церк [овном] Вестн[ике]» девять лет и принимая теперь участие в составлении Биографического словаря, издаваемого] Историч[еским] общ[еством], я имел случай составить за это время массу некрологов и биографий архиерейских и из всего этого вывел заключение, что до семидесятых годов почти нынешнего столетия ученых монахов выдрессировывали надлежащим образом. Лет десять он учительствует и инспекторствует и за все это время должен являть собою образец смирения, покорности, послушания и т. п. Затем, если он выдерживал искус, то назначали ректором и опять лет на шесть, на десять. Человек побывает за все это время в разных местах России, повидается с разными людьми, насмотрится и ознакомится с разными порядками, наконец, приучится к самостоятельной учебно-воспитательной, хозяйственной и административной деятельности, и тогда уже его делали архиереем. В филаретовские времена был в употреблении термин: «Этот уже созрел для архиерейства». Что же мы видим теперь? На академической скамье внушают, что наука, знание — вздор. Не успеет мальчишка-монах окончить курс, как его сейчас же — инспектором семинарии! Через год, много два — ректор и архимандрит. Все кричат, газеты печатают, что такой-то поехал туда, служил там-то, говорил о том-то.

[64/65]

Образованному и твердому человеку вскружат голову. А мальчишкам, у которых и головы-то нет никакой, понятно, совсем от этих похвал и рекламы плохо. Ну, вот, напр[имер], теперешний инспектор Академ[ии] Исидор еще двух лет не окончил курс, и притом окончил-то из милости, и вот занимает такое место, архимандрит, и дают Анну 2-й ст[епени]. Ведь это и позор и разврат! Я пари держу, что через год его сделают викарием, если, конечно, Притычкин и Палладий останутся в силе. Все члены Синода и все архиереи возмущаются этими порядками и тем не менее подписывают протоколы о производствах и награждениях Исидора. Сергий, например, ужасно возмущался, что ему привезли подписывать протокол о производстве Исидора в архимандриты в Страстной четверг, когда, по его словам, и некогда и настроение д[олжно] б[ыть] молитвенное, а не протокольное. Но как же не торопиться было с протоколом, когда Исидор еще в Вербное воскресенье был уже сделан архимандритом, и Палладий подарил ему даже архиерейскую мантию. А дело б[ыло] так, что Палладий попросил Притычкина о производстве Исидора, тот согласился и сказал: «Докладывать Синоду мы не будем, а вы, владыко, произведите его, я же велю составить протокол и пошлю к членам па подписание». У нас ведь теперь и все так делается. Даже решения Синода Притычкин изменяет по-своему. Бывают, напр[имер], такие случаи. Докладывают какое-нибудь дело. Притычкин предлагает свой проект решения. Но кто-нибудь из членов скажет по-своему, и остальные согласятся. Подают протокол, составленный согласно решения Синода. Притычкин черкает его, исправляет согласно своего предположения и делает еще секретарю выговор, что он не так составляет определение, как постановил Синод. Некоторые принимают выговоры с покорностью, а некоторые представляют ему докладной реестр с черновыми резолюциями. Конечно, Притычкин, ничтоже сумняся, или делает вид, что не замечает представленного, или же скажет, что резолюция неверно записана.

12 апр[еля]. Невольно приходит вопрос: да какая же цель всей этой кутерьмы? Для чего, наприм[ер], разрушать академический строй, ставя туда ректоров и инспекторов — молодых, неопытных и неспособных монахов? Для чего принижать и разрушать научное здание, еще такое у нас слабое и едва-едва существующее? Для чего ставить миссионерами разных Крючковых, Арсениев, Слепянов и т. п.? Для чего так искусственно, теплично разводить монахов, которые от первого холодного дуновения, несомненно, рассеются, как дым, и которые даже при благоприятных обстоятельствах никогда не дадут никакого плода, а всегда останутся пустоцветом? Для чего, наконец, эта ненависть к белому духовенству, которое стараются гнести и гнести до последней степени? Для чего, спрашивается, все это? А все это имеет одну конечную цель: как можно более понизить умственный Уровень духовенства, п[отому] ч[то] дураками легче управлять, дураки послушнее, исполнительнее, не так требовательны... Для вида мы оставляем Академии, как будто даже поощряем научные занятия,

[65/66]

особенно, когда они не имеют никакого направления, заботимся об учебной части в семинариях... Но все это напоказ. В существе же дела мы выдвигаем невежество, бездарность, умственное и нравственное ничтожество. Мы намеренно стараемся развратить людей способных и знающих, кого привлекая выгодами, кого теша удовлетворением самолюбия и честолюбия, кого запугивая. А если кто не поддастся на эту удочку, то с тем мы без всякой церемонии и разделаемся... Нам дозволены все средства, п[отому] ч[то] мы воображаем, что наша цель — благо. Но Боже мой, что же в самом деле из всего этого насаждения выйдет? Никогда еще не было такого скверного времени.

15 апр[еля]. Как должен чувствовать себя тот человек, который не зависим ни от кого и ни от чего. Какое это прекрасное, д[олжно] б[ыть], бодрящее, возвышающее человека чувства материальной обеспеченности. Человек может смотреть на всех и на все своими собственными глазами, иметь всегда и обо всем собственное мнение, не прибегая ни к каким подделываниям под чужие взгляды и мысли и вместе с этим нисколько не отравляя себя раздражением, желчью, не нервничая напрасно... Говорят, что петербургские чиновники все под старость делаются крайне желчными. Это понятно. Не говоря уже о том, что всякий чиновник в конце концов считает себя неудовлетворенным, не оцененным должным образом, не вознагражденным, он не может еще не чувствовать того, что ведь его в конце концов совсем обезличили, что он давно уже перестал быть сам собою, что ему давно не нужно никакого имени и прозвища, а достаточно сказать, что он представляет из себя того или другого советника. Вот почему в Петербурге нет людей. Вот причина, по которой всякое новое назначение оценивается у нас исключительно с личной точки зрения, со стороны личной выгоды. Всякий уверен, что кого бы не назначили на высший пост, напр[имер] министром и т. п. будет для многих и многих хуже и только для некоторых лучше. У нас нет, да и не может быть государственных людей, в том смысле, как мы это видим на Западе. Там есть знание, убеждение, а у нас — только личные вкусы и желания. Потому и дело идет скверно. Сегодня один начальник имеет и проводит свои взгляды, завтра является другой и начинается ломка. Послезавтра — третий, не справившись о том, что делал первый и что из этого вышло, уничтожает все, сделанное вторым, и вводит опять то, что когда-то заводил первый. И так продолжается до бесконечности. Понятно, что при таком обращении хозяев со своим домом, он изображает из себя безобразную руину, где всюду холодно, сыро, угарно и где жильцам совсем не под силу существовать. А как все это изменить? Мудреное дело. Однако опыт показывает, что надобно больше учиться, больше знать. Когда у нас будут знания, явится и самосознание. А эти два условия суть лучшая гарантия правильного исторического развития народа. Без этого же он постоянно висит в воздухе и зависит все его историческое существование от всевозможных случайных причин. А много ли у нас стремятся к знанию, к

[66/67]

труду? Разве у нас идут в высшие учеб[ныс] заведения ради знания? Чуть не с пеленок начинают родители внушать своим детям, что они должны хорошо учиться для того, чтобы иметь большее право хорошенько устроиться в жизни и никто не замечает всей безнравственности такого внушения. Никто не хочет понять, такими мыслями молодость деморализуется до последней степени. Поэтому мальчишка еще на гимназической скамье начинает мечтать о выгодности карьеры доктора, адвоката, инженера и этим определяется вся дальнейшая его учебная и жизненная деятельность. Из этих юношеских мечтаний складывается и количественная сторона знания и качественная. Никаких юношеских идеалов, светлых образов, безотчетных порывов потрудиться ради общего блага, общей пользы у большинства молодежи нет. Грубость, невежество, бессердечие, эгоизм — вот что приходится большею частию встречать и среди учащихся и среди начинающих жить и действовать. И в наших духовных школах 14 лет уже раздается громко возглас: «учение и знание пустяки. Важно воспитание в духе религии». Как будто это осуществимо без знания?...

17 апр[еля]. Когда люди перейдут в своих поступках нравственный рубикон, то они уже не могут ни на минуту остановиться, сосредоточиться, вдуматься в свои действия. Они невольно увлекаются и побуждаются и своим внутренним страстным состоянием и внешними условиями к постоянному, неизменному продолжению своих действий. И, конечно, чем далее, тем они вес более и более увлекаются тем направлением, которое они приняли раз. Если бы эти люди остановились хоть на минуту и критически [посмотрели — публ.] на свое направление и свои действия, то у них тотчас же закружилась бы голова от сознания той мерзости и гнусности своих поступков, от той пропасти, которая раскрылась бы перед их глазами. Равным образом и другие, если бы увидали этих людей без того апломба и наглости, с которыми они постоянно действуют, то моментально забросали бы их грязью. Толпа сильно подчиняется всякому до тех только пор, пока чувствует силу над собою. Всякое же колебание, нерешительность на нее действуют точно также, как на диких зверей, которые подметят слабость и боязнь в своих укротителях. Они тотчас же бросаются и разрывают их. Я этим только и объясняю себе действия и поступки разных лиц по-видимому умных, образованных, стремящихся ко благу и между тем дозволяющих себе действия, которые с нравственной стороны крайне низкопробны.

19 апр[еля]. Интересная разыгрывается история с Москвою. Притычкин, вообще недолюбливавший Леонтия, всячески старался и хлопотал уволить его на покой. Наконец, он представил Синоду, что временно управляющий митрополиею еп[ископ] Александр¹¹⁵ никуда не годится, что его нужно уволить даже от викариатства. Кроме того, в мае будет в Москве Государь, которого нужно встречать. Для этого необходимо лицо и опытное и заслуженное. И вот, в конце концов, уговорил Святейший Синод, чтобы последний назначил пока

[67/68]

временно управлять епархиею Сергия Херсонского, оставляя Леонтия до времени митрополитом. Москва, узнав об этом, заволновалась. Между тем доклад, говорят, уже послан в Ливадию, и ждут утверждения. Вдруг сегодня из Москвы во всех газетах телеграммы о том, что Леонтий уже настолько поправился, что 18 ч[исла] служил и говорил поучение. Конечно, особенно доверять этим телеграммам тоже нельзя. Несомненно, что ими стараются задержать, если не помешать назначению и присылке Сергия. Но публика в недоумении. Она, с одной стороны, видит, что Леонтий как будто и здоров, а с другой, что на его место назначают такого человека, который уже останется в Москве навсегда. Невольно является предположение, что дело тут нечисто. Да оно так и есть. Дело гнусное...

22 апр[еля]. В городе очень много толков о московском деле. Увольнение Леонтия связывают с делом о каких-то векселях Саблера. Дело это рассматривалось уже в Московском] окруж[ном] суде, и сущность его, по слухам, заключается в следующем. Будто бы Саблер через какого-то архимандрита взял у какой-то барыни 15 тыс[яч] руб[лей] и выдал какие-то кому-то векселя или заемные письма, каковые барыня и представила ко взысканию. Саблер на суде, по одним [сведениям] вошел в сделку с этою барынею, по другим — доказал фальшивость долговых обязательств. Но дело, во всяком разе, скандальное, и его стараются держать в секрете. Но молва и сплетня не дремлют. И вот теперь приятели даже Саблера всюду разглашают, что ему необходимо поскорее удалить Леонтия, чтобы иметь непосредственное влияние на архимандрита, находящегося будто бы под особенным покровительством митрополита и не боящегося потому показывать всю правду о векселях. Не думаю, чтобы тут была хоть капля истины. Едва ли Саблер способен на такие грязные дела уже по одному тому, что они крайне рискованны. У него масса врагов-завистников, которые не преминут воспользоваться всем этим для того, чтобы подставить ножку в его быстром канканированьи. А впрочем, все может быть. Нравственных принципов у него нет решительно никаких. Он не разбирает ни целей, ни средств... К тому же совершенно ни для кого не понятна и ничем не объяснима та поспешность, с какою он стремился устранить Леонтия. Ведь и по закону психически больной сохраняет за собою право оставаться целый год на службе... Не лучше ли было бы, не дразня москвичей и в интересах здоровья Леонтия удалить его куда-нибудь на все это время, обставив, конечно, самым правильным и заботливым образом его жизнь? А между тем об этом-то решительно никто и не позаботился. Всеподданнейший доклад о назначении управлять епархиею Сергию Херсонскому уже утвержден и получен. А между тем Саблер вызван ген[ерал]-губернатором в Москву и до сих пор еще не возвратился. Победоносцев хватается за голову и не знает, что делать. Сергий же Херсонский, так легкомысленно согласившийся ехать в Москву, заболел. Говорю легкомысленно потому, что, действительно, иначе и нельзя никак назвать его поступка. Феогност Новгородский,

[68/69]

к которому Притычкин летал в посту и предлагал ехать в Москву — уклонился. Тогда взялись за Сергия. Всякий, конечно, понимает, что, если уже Леонтий безнадежен, то необходимо его совсем уволить и назначить прямо на его место нового митрополита. Назначать же старейшего архиепископа временно управлять епархиею с оставлением по прежнему обоим титулов и содержания — вещь более, чем ненормальная. Это значит, временный будет нудить больного скорее очистить ему место. И чем можно мотивировать все это? Говорят, что необходимо встречать в мае Государя в Москве, который прибудет туда на закладку памятника и на десятилетие коронации. Но ведь для этого целесообразнее прислать кого-либо из присутствующих в Синоде — Сергия или Антония. А к тому же, говорят, что Государь-то, м[ожет] б[ыть] и не будет.

25 [апреля]. Послал сегодня письменное заявление о нежелании более участвовать в занятиях в качестве члена Совета Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви. Я пробыл в составе Совета шесть лет. Сердечно сочувствую целям общества и люблю членов Совета как бесспорно прекраснейших людей. Что же за причина выхода? Новое направление Совета, усвоенное им за последнее время. Молодой председатель — священник Орнатский,¹¹⁶ умный и энергичный, но, кажется, увлекающийся не совсем устойчивый человек. Главное его увлечение заключается в том, что он много надеется на князи и сыны человеческие. Для дела же это всегда слишком вредно. По моему воззрению, гораздо лучше идти в таком деле, как дело общества, подальше от властных и сильных мира, делать свое дело скромно и тихо, но зато непрерывно и самостоятельно. Теперь же является как раз наоборот. И митрополит, и архиереи, и Об[ер]-Прокурор, и Притычкин — все как будто относятся участливо, содейственно, все советуют, указывают, ко всем приходится подлаживаться, всех слушать, а дело, конечно, от этого страдает. Ведь все эти высокопоставленные лица решительно ничего сами не делают и не сделают в пользу общества. Членов же Совета они деморализуют. Дело дошло до того, что на торжественные собрания приглашают в качестве предстоятеля мальчишку Исидора Колоколова, инспектора Академии. И это делается лишь потому, что желают сделать приятное митрополиту, который души не част в Исидоре. А за митрополитом ухаживают так потому, что он служил у них в храме, обещал быть на общем собрании и затем, пока не подул противный ветер, гладит членов Совета по голове. Конечно, единение архипастыря с пастырями в таком деле — вещь прекраснейшая, самая желательнейшая, но никак не на почве торжественности и прославления митрополита, а на почве дела, возбуждения и побуждения к нему столичного духовенства. А разве Палладий способен на последнее? Он только и грезит о торжественности. Что же касается деловой стороны, то он всецело находится в руках Притычкина. Что этот скажет, то и делает.

28 апр[еля]. За последнее время весь город занят московским

[69/70]

делом. Все интересуются, что сделает Победоносцев с испрошенных Высочайшим повелением относительно посылки Сергия в Москву для временного управления епархиею. После тех телеграмм, которые возвестили всей России о выздоровлении м[итрополи]та, и напечатания его речи, хотя и сочиненной, как все утверждают, Елпидифором Барсовым,¹¹⁷ явился еще адрес м[итрополи]ту от Московской Академии, где слишком настойчиво проводится мысль о совершенном выздоровлении Леонтия. Адрес подписан всеми профессорами, даже Субботиным,¹¹⁸ и поднесен и напечатан в то время, когда Притычкин был в Москве. «Своя своих не познаша». Это уже скандал более, чем небывалый в летописях Академий. Положим, что Московская Академия, хорошо помнящая Сергия как ректора, имеет все основания не желать его митрополитом. Но пускаться всей Академии в такие интриги, благодарить Бога, воздвигшего, якобы, болящего от одра болезни, в то время, когда всем и каждому хорошо известно, что болящий болеет и притом совершенно безнадежно — это вещь, крайне для Академии неприличная. Впрочем, чего же и ждать от нынешних Академий, которые сделались местом фабрикации монахов и разный проходимцев вроде их родоначальника Притычкина? Ученики, несомненно, превзойдут своего учителя, и как будет приятно, если последний когда-нибудь пожнет то, что он так усердно насаждает! А возбуждение против Притычкина все растет и растет. Хозяйственники, не стесняясь, упрекают его во взяточничестве. Положим, у них свои счеты, и притом не на жизнь, а насмерть. Поэтому особенно-то верить нельзя. Но есть факты весьма странные, во всяком случае, далеко не подтверждающие той аристидовскои честности, которую он всем сует в глаза. Во-первых, несомненно, что в Московском] окр[ужном] суде недавно у него было дело о каких-то векселях. Передают, что один архимандрит взял для него денег 15 тыс[яч] руб[лей] у некоей Хлюстиной и выдал ей саблеровские векселя, оказавшиеся будто бы фальшивыми. Однако суд, рассказывают, не признал никого виновным в составлении подложных векселей, а архимандрит-посредник, по словам Гаврилова, находится теперь в Вологодской епархии. В городе же сплетничают, что потому Притычкин и торопился так спровадить Леонтия, что последний имел будто бы чрез этого архимандрита всю возможность разоблачить дело. По словам Гаврилова, близко знакомого с Леонтием, последний пред Рождеством сильно тяготился «делом о векселъках», как он выражался. Значит, тут действительно, что-нибудь да есть, и притом очень нехорошее. Даже приятели и клевреты Притычкина стали говорить не в его пользу.

30 апр[еля]. Был у меня преосвященный Иоанн Кратиров, бывший ректор Харьк[овской] семинарии, ныне еписк[оп] Сумский, викарий Харьковский. Он долго не соглашался идти в монахи и даже навлек на себя гнев своего патрона Амвросия, но наконец не выдержал. Впрочем, несмотря на свою близость к Амвросию он очень неважно отзывается о нем. Равным образом нехорошо отозвался он и о бывшем своем ректоре Академии Сергии Херсонском. А между тем

[70/71]

пр[еосвященный] Иоанн человек и выдержанный и, главное, правдивый. Теперь вполне ясно, почему Москва так сильно ратует за Леонтия и во что бы то ни стало хочет сделать его здоровым. Ей просто нежелателен Сергий. Сегодня Победоносцев уезжает в Москву. Что-то будет?

3 мая. Вчера было торжественное заседание Общ[ества] распр[остранения] религиозно-нравственного просвещ[ения] с Палладием во главе, в князьями, графами и пр. сильными мира сего. Я не был сам, а мне говорили, что Палладия восхваляли до неприличия. Значит я был прав наполовину, что решил выйти из Совета, так как это восхваление не доведет до добра. Между тем, несмотря на мой устный и двукратный письменный категорический отказ-заявление о выходе, меня все-таки выбрали на новое трехлетие, а сегодня после Совета, на который я не поехал, явились ко мне в большом количестве сочлены-протоиереи и иереи упрашивать остаться. Положение вышло чрезвычайно глупое. Мне никогда и в голову не приходило, чтобы мой выход мог составлять какой-нибудь и для кого-нибудь вопрос, значение. Подумают, что я желал этого... Пришлось волей-неволей согласиться остаться. Что-то будет?

5 [мая]. При всем желании не знать, что делает г. Притычкин, приходится волей-неволей слышать постоянно о его подвигах. Все начинают возмущаться его разнузданностью и бесцеремонностью, не останавливающеюся ни пред чем. Это человек, который, раз перейдя нравственный рубикон, закусил теперь удила и не знает или не хочет знать решительно никаких границ благоразумия. Все стоном стонет, что осталось еще хоть сколько-нибудь нравственного, стонет потому, что тяжело, невыносимо тяжело приходится. Зато ликует и рукоплещет все, что утратило всякий стыд и совесть, у кого нет ни знания, ни образования, ни трудолюбия, а одно только нахальство и корыстность. Приди, поклонись Притычкину и бери сколько хочешь. Напр[имер], назначили недавно члена-ревизора начальника отделения Канц[елярии] Об[ер]-Прокур[ора] Докучаева,»⁹ который 26 лет тому назад как окончил курс и все время был чиновником, никогда не бравшим никакой книги в руки. Хорош будет ревизор? А почему это сделали? Поклонился Притычкину, и, кроме того, нужно было поместить на его место столоначальника Преображенского,¹²⁰ женившегося на племяннице Керского. Вот как у нас дела делаются!

7 мая. Всего можно было ожидать, но то, что случилось, превзошло всякие ожидания. Не хочется как-то верить случившемуся, хотя, к сожалению, это факт. Притычкинский пострижснник-ставленник и палладиевский любимец, новоиспеченный архимандрит, I инспектор Академии Исидор попался в педерастии с студентом 1-го курса. Когда дело обнаружилось и доложили Палладию, то он будто бы сказал: «Всю Академию разгоню, никого и ничего не оставлю, а Исидора не позволю тронуть». Однако студенты, составив круговую между собою поруку, т. е. подписавши акт о действиях Исидора, в количестве более сотни человек, заявили об этом письменно Об[ер]-Прокурору,

[71/72]

и тот побудил Палладия отказаться от своего намерения защищать невозможное. Говорят, что Исидору ведено немедленно оставить Академию, и он уже уволен от инспекторства. Ужели и этот факт не образумит Победоносцева? Ужели он не раскроет ему глаз и не обнаружит, куда его ведет Притычкин? Последний, конечно, как ни в чем не бывало. Ему и горя мало. Ведь было же в прошлом году дело о монахе-основателе женской общины в г. Богодухове, Харьк[овской] еп[архии], растлившем много десятков молодых девушек, посельниц этой общины, и такое дело Притычкин настоял не передавать в светский суд, а удалить только монаха из общины женской. Вероятно, и Исидору дадут какое-нибудь почетное назначение, а чрез год — два Притычкин сделает его и архиереем. Все невозможное, гадкое и скверное для него возможно!

10 мая. Исидор до сей поры, говорят, еще не уволен из Академии, хотя будто бы из Петербурга он уже уехал. Но куда? Говорят, что ему дали за три месяца жалованье, заграничный паспорт и отправили на Афон, пока проехаться-проветриться, а затем будто бы пошлют его в Иерусалимскую миссию. Удивительно, что ему на дорогу не дали казенной девки или мальчика. Ну, а в Иерусалим послать есть резон, п[отому] ч[то] он там будет иметь полную возможность усовершенствоваться в педерастии, притом на казенно-церковный счет. Рассказывают, что Палладий хотел во что бы то ни стало замять это дело и не велел ректору даже выходить из Академии, а равно и студентам не велено было ходить в город. Надеялся, что этим путем сохранится тайна. Такие ребяческие действия напоминают прячущегося страуса. А когда вспомнишь, что к ним прибегает митрополит — первенствующий член Синода, «великий господин», то руки опускаются. Ниже этого Церковь не может опуститься. Разве еще отдать все жидам на откуп.

14 мая. Исидора совсем не уволили из Академии, а просто дали трехмесячный отпуск. Уезжая, он говорил, что чрез три месяца вернется и докажет, что все совершившееся есть ни больше, ни меньше, как интрига против него. Академия, по его словам, деморализована во всех отношениях, до политической неблагонадежности включительно. Эту тему он развивал уже давно, очевидно рассчитывая на то, чтобы дискредитировать управление Академией Антония. Несомненно, что он придумывал эту тактику или вдвоем с Палладием или в угоду сему последнему. Мысль о политической неблагонадежности академии он высказал даже с азартом на последнем собрании правления, так что несчастный ректор Борис д[олжен] б[ыл] потребовать от него доказательств. Даже невозмутимый Ловягин¹²¹ возмутился и отказался от членства в правлении. Один только Тимофей Барсов остается непоколебим, как скала, и жмет руки педерасту-архимандриту, уверяя всех глубокомысленно, что один он предвидел все это и один он знает, что нужно делать, и скажет это, когда к нему придут и поклонятся. Жаль Академию, что с нею только сделали. Недавно хоронили А.И. Предтеченского,¹²² 30 лет прослужившего

[72/73]

Академии и пользовавшегося в свое время большою популярностью. Едва пустили отпевать в Академию. На панихиде ни одного академического монаха. Служил его ученик — Николай Гдовский¹²³ и с ним один сторонний архимандрит, да протоиерей. Из академических — ни души. На отпевание не пришел ни один студент. Вот как монахи пользуются воспитательными средствами! Ректор не проводил даже из Академии гроб почившего.

19 мая. Придется, пожалуй, и ныне сделать каникулы для своего дневника. Летом я обыкновенно уезжаю на 4 дня на дачу. Возить с собою книгу неудобно, а писать в городе, в те дни, когда бываю, некогда, п[отому] ч[то] всегда находится масса дел. Впрочем, если будет что-либо интересно, занесу.

6 июля. Леонтий прислал в Синод донесение, что, поправившись, он вступил в управление вверенною ему епархиею, о чем и доносит Св. Синоду. Получив это донесение, у нас на Литейной всполошились. Победоносцев прямо написал на донесении: «Не имел права». Завтра будут докладывать Синоду. Интересно, чем-то это окончится. А сидор Колоколов, как и говорил пред отъездом, возвратился в Академию и подал ректору об этом рапорт. Рассказывают, что он с нахальством утверждает о своей невиновности и старается всех убедить, что вся эта история — интрига. Теперь же он явился, чтобы доказать и свою невиновность и защитить честь родной Академии и своего высокого патрона-митрополита. В светских высокопоставленных кружках утверждают, что всю эту историю выдумали «поповичи» из зависти к монахам из светских, которые-де так необходимы для обновления и освежения «затхлой поповской расы». Боже мой, как скучно и тошно смотреть на все это и слушать всю эту дребедень. Как люди с их мелкими страстишками, мелким эгоизмом и самолюбием жалки и смешны!

12 июля. Относительно Леонтия решили ужасно. Сначала хотели послать Керского в Москву для личных с митрополитом объяснений и убеждения не вступать в управление епархиею. Но потом на Литейной изменили постановление и прямо послали ему указ, что, так как по свидетельству докторов он еще не поправился и так как ему небезызвестно, что состоялось Высочайшее повеление о посылке в Москву преосв[ященного] Сергия по случаю болезни Леонтия, каковое повеление не приведено в исполнение по особым соображениям, то на основании всего этого он, Леонтий, не имел права вступать в Управление спархиею без соизволения на то Св. Синода, и потому последний будет признавать временно управляющим епархиею преосвященного викария Московского. Если Леонтий поправился, то этот указ должен его убить. Если же он еще невменяем, то какой имеет смысл писать такие указы? Теперь шесть архиереев сидит в Синоде, и не нашлось из них ни одного, который бы взглянул на это дело человечно. Разве можно с бедным больным стариком так поступать? и у них нет уже нравственного чувства и просто чутья, то как они

Могут сообразить, что таким определением каждый из них сам

[73/74]

себе готовит яму? Ведь с каждым из них могут поступить точно так же грубо, бесчеловечно, насильно, и никто тоже не защитит, п[отому] ч[то] последующие не найдут примера в действиях предыдущих. Куда же мы идем? А Исидор допущен митрополитом к исправлению должности инспектора. Что же это: непроходимая глупость или невероятное нахальство? И это происходит после того, как Победоносцев писал чрез ректора студентам, что Исидор никогда не возвратится в Академию, пускай только студенты успокоятся... Нет принципов, нет идей, нет мыслей, знания, чести, правды, справедливости... что же есть, чем мы живем, что сеем, кого готовим? Страшно и тяжело!

29 июля. — Собираюсь ехать на съезд в Вильну. Хочется ознакомить ученый мир с архивом греко-униатских митрополитов, который уже два года, по моему настоянию и ходатайству, описывается, для чего Об[ер]-Прок[урор] дал особые средства. Из Москвы получаются известия, что Леонтий опять опасно болен.

22 августа. Почти две недели был в Вильне. Много старых знакомых встретил, со многими новыми познакомился, много велось споров, разговоров, и ученых и неученых; судили и рядили обо всех и на все корки. Общее впечатление от съезда неудовлетворительное. В Вильне, очевидно, нет центра, около которого все группировалось бы, хотя есть отдельные лица, занимающиеся археологией. Вследствие этого не было ни надлежащей разработки местной истории археологии, ни подготовки к съезду. Выставка была крайне бедна. Рефератов, относящихся до местной истории, почти совсем не было или они не отличались солидностью. Экскурсии не были организованы. Вообще сказалось, что город не университетский и русский кружок в Вильне очень слаб, а поляки и жиды на каждом шагу. Понятно, что первые совершенно игнорировали съезд, а мы церемонились с ними до последней степени. Только и слышно было всюду наставление, чтобы референты не коснулись как-нибудь религиозных или политических вопросов прошлого. По приезде я заболел на даче и пролежал более недели. Теперь переехал совсем в Петербург, но чувствую себя еще чрезвычайно слабым.

27 авг[уста]. Был сейчас у митрополита Палладия по просьбе Сиверского церковно-приходского попечительства, членом которого, как давний сиверский дачник и деятельный участник в построении тамошней церкви, я состою. А просьба наша заключалась в том, чтобы митрополит благословил носить стихарь одному светскому цер-ковнолюбцу, постоянно исправляющему там должность псаломщика. Выслушал Палладий очень внимательно, а что нужно сделать — не знал. И меня же спрашивает, нужно ли прошение сдавать в консисторию. Видно, что у него нет той деловитости, которая сейчас же оказывалась у Исидора.

1 сент[ября]. Чем больше думаю я о Виленском археологическом съезде, тем больше прихожу к заключению, что еще рано у нас устраивать съезды в провинциальных городах. Вот, напр[имер], что заме-

[74/75]

чаю там. Все боятся раскрыть рот о прошлом Вильны — русской по народонаселению, языку, вероисповеданию православной. Один реферат — Крачковского — где автор косвенно коснулся деятельности иезуитов в Вильнс, крайне многим не понравился и притом высокопоставлснным лицам, которые говорили: «для чего трогать религиозные вопросы?» А виленскос духовенство со своим архипастырем Донатом¹²⁴ отнеслось тоже весьма безразлично к съезду. Донат отслужил молебен при открытии, не сказав ни слова, и затем ни разу не посетил заседаний съезда. Это представительство православия и его прошлого в окраинной иноплеменной и иноверной епархии! И грустно и стыдно!

7 сентября. Рассказывал мне Гаврилов, как он ездил в Москву описывать бумаги м[итрополита] Леонтия. Очевидно, боялись, что у покойника найдутся письма, компрометирующие Литейную. Для всех было ясно, что там не любят митрополита и желают как можно скорее его сбыть с рук. Б[ыть] м[ожет], хотели обнаружить и тех лиц, которые сообщали приязненно Леонтию о действиях Литейной, и, т[аким] обр[азом], открыть своих недоброжелателей. По словам Гаврилова, ничего не нашли кроме самых незначительных 15-20 писем. Все будто бы расхищено, даже имущества никакого не осталось, так как после смерти митрополита несколько дней, почти неделю, не было принято никем и никаких мер к охранению его имущества. Но так ли это — вопрос. Ведь Гаврилов был командирован экстренно, так как никогда, кроме Петербурга, не производилось осмотра бумаг у умерших митрополитов. Он приехал, когда еще митрополит не был похоронен. Приступил же к описи бумаг спустя несколько дней после погребения и за все это время не поинтересовался узнать — охраняются ли бумаги. Впрочем, в Вильне я виделся с профес[сором] Московской] Акад[емии] Каптеревым,¹²⁵ который виделся с митрополитом за неделю до его смерти и жаловался, что Антоний Храповицкий «украл» у него переписку с Исидором. «Ну, да, к счастью не всю», — прибавил умирающий, — «у меня остались еще более важные письма». О, люди и дела!

15 сент[ября]. Виделся с новым инспектором академии Н.В.Покровским.¹²⁶ Радуюсь за Академию, а его не поздравляю пока, п[отому] ч[то] трудно теперь урегулировать студентов, деморализованных долгим управлением неспособных монахов-инспекторов. Они ведь только заботились о популярности.

16 сент[ября]. А Исидор Колоколов после случившегося скандала был выслан из Петербурга, говорят, в Иерусалим. Отпуск был дан ему на два месяца. Но он чрез месяц возвратился, ничтоже сумняся. Никто наверное не мог сказать, где он был. В Академии сперва, было, все смущались, но потом не посмел никто отнестись к нему как должно. Все дали «братское целование» и рукопожатие... и ректор донес митрополиту, что архимандрит инспектор Исидор, возвратясь из отпуска, вступил в отправление своих обязанностей. Являлся он к Победоносцеву и Саблеру, и тс его приняли. Палладий начал ходатайствовать,

[75/76]

чтобы его назначили начальником Константинопольской миссии. Но светские не согласились. Тогда и Палладий замолчал. Об[ер]-Прокур[ор] высказался, что его нужно отправить куда-нибудь в малоизвестный дальний монастырь и продержать несколько лет, пока забудется вся эта гнусная история. И вот отправили его для борьбы с сектантами в Ставропольскую епархию, как будто для миссионерства не требуется физической и нравственной чистоты...

20 сент[ября]. А Колоколов Исидор только недавно еще уехал из Питера. Все время он разъезжал по городу и здоровался с знакомыми как ни в чем не бывало. И не нашлось никого, чтобы сказать ему в глаза, что не находит возможным подавать ему руку. Всякий, д[олжно] б[ыть], трусит. Вот время, вот нравы!

21 [сентября]. Антоний Храповицкий совершенно правильно оценил значение этого факта. Он назвал дело Исидора Колоколова монашескою панамою. Действительно, молодое монашество оскандалилось нисколько не меньше французских панамистов!..

25 сент[ября]. А вот и самый умнейший и энергичнейший из новых монахов Антоний Храповицкий оказывается банкротом. И корпорация, и студенты его поняли прекрасно и оценили по достоинству. Все говорят, что Антоний рассчитывал пробыть в Москве год, много два. Сообразно с этим он начал вести и дела, давать разные субсидии, обещания... Но вот прошло уже более двух лет, а нет и надежды на его скорый выход из Академии. Между тем, все запасные и экономические деньги, какие только были в Академии он израсходовал ради снискания себе популярности. Обещаний всем надавал массу, а выполнить не представляется возможным — вот и начинается теперь совсем другая песня...

1 окт[ября]. Говорят, и митропол[ит] Сергий довольно сухо принял Храповицкого, высказав ему, что он выбирает таких недостойных монахов, которые только позорят Церковь. Между тем Храповицкий проповедует, что молодое светское монашество должно совершенно изменить течение нашей общественной и государственной жизни... Конечно, это говорит ослепленное самолюбие и властолюбие, с одной стороны, и непроходимая глупость и нахальство нынешних монахов — с другой.

10 окт[ября]. Саблер восхищается речью Сергия к студентам Дух[овной] Акад[емии], где он уверяет их, что они мало воспитывают в себе призвание к пастырству и духовному званию, а предпочитают ради материальных средств идти даже по питейному ведомству. Идите, говорит митрополит, если нет священнических мест, хоть на причетнические, не заботясь о куске хлеба... Сказано это в форме приказания. Что же можно ожидать? Конечно, мысль сама по себе хорошая. Только едва ли будет какой-нибудь результат. Нужно не приказывать, а воодушевлять и притом не одним только словом, но и собственным примером. А едва ли Сергий может похвалиться последним. Он академистов убеждает учить устав, чтение и пенис и поступать причетниками. А сам все время, о чем все мечтал [так в

[76/77]

тексте — публ.]. Ведь его намерения и стремления относительно митрополитства были очевидны до смешного! Кто же из молодежи поверит этому изломавшемуся и изолгавшемуся старику.

15 окт[ября]. Предмет, затронутый Сергием в речи к студентам, заслуживает внимания и сам по себе, и потому отношению к нему наших иерархов, которое они обнаруживают к нему. В самом деле, как наши архиереи относятся в большинстве случаях к семинариям, к учащим и учащимся. Они относятся и смотрят как высшие только чиновники, как начальство. Другого отношения нет. В семинарии и Академии они показываются только в высокоторжественных случаях, окруженные ореолом епископской власти, строгими и грозными ревизорами. А почему бы им не войти иногда в стены этих заведений и заботливыми отцами, интересующимися о том, не голодно ли и не холодно ли как учащимся, так и учащим, какое господствует в данную пору настроение и направление и почему. Как бы хорошо было видеть архиерея за стаканом чаю, беседующего со слушателями об их высоких задачах — воспитании будущих пастырей и о средствах этого воспитания в семинариях. Как было бы отрадно, если бы и современные архипастыри по примеру прежних непосредственно знали лучших воспитанников, направляли и укрепляли их в известном отношении, давали им возможность поступать в высшие учебные заведения и следили бы за ними и там, помогая советом и делом, а по окончании курса привлекая их к себе на службу. Это была бы истинно воспитательная школа. Тогда не пришлось бы делать упреков студентам, что они расходятся в разные стороны, они были бы овцы, знающие голос своего пастыря. Не пришлось бы тогда жаловаться и на то, что в епархиях нет людей, деятелей.

17 окт[ября]. А почему у нас теперь нет такого отношения к делу? Да потому, мне кажется, что умственный уровень наших архиереев в большинстве случаев слишком невысок. В самом деле, есть много и очень много архиереев, которые решительно ничего не читают, которые везде и во всех случаях прикрываются только мантиею своего архиерейского величия да внешнего благочестия. Помню, когда хоронили в 1883 г. Тургенева и когда монахи и Победоносцев неистовствовали, видя в простом проявлении чувств к знаменитому писателю какую-то политическую манифестацию, то Леонтий, арх[иепископ] Варшавский, будучи 26 сент[ября] на обеде в Петерб[ургской] семинарии, так высказался: «Я не понимаю, чего это беснуются люди. Говорят, помер писатель Тургенев. Да мало ли ныне Развелось у нас писателей, молю ли их помирает! Ужели по каждом будем так бесноваться? Слава Богу, что у нас в духовных школах запрещено это дурачество». А ведь Леонтий был еще сравнительно интеллигентный архиерей. Да, не достает нашим архиереям и знания, и образования. Они все не замечают, что прежние формы и даже устои жизни сломаны в 50-70 годах безвозвратно, что люди в смысле народных масс уже давно пробудились от векового сна, что у них явились внутренние, духовные и религиозные запросы, а наши

[77/78]

архиереи все хотят еще отвечать на эти вопросы истовым богослужением, уставным чтением и пением. Это хорошо, положим, и необходимо, да вся наша церковность составляет одну только сторону религиозной жизни — внешнюю и при том есть только средства к восприятию и усвоению другой — высшей, внутренней, духовной. А они дух-то и угашают. Отсюда растут и множатся расколы и секты.

21 окт[ября]. Если так относятся к знанию, образованию и учебным заведениям старые архиереи, то что же сказать о грядущих — саблеровских выводках. Эти уже окончательные недоучки, обладающие одним только самомнением, часто переходящим в нахальство. Надобно думать, что если общие условия положения дела не изменятся, то эти господа совсем уничтожат духовное образование и дойдут для духовенства до простой грамотности.

22 окт[ября]. Сегодня Царскосельское училище девиц дух[овного] звания празднует свой пятидесятилетний юбилей. Это первое по времени открытия духовное женское училище. Значит, наше жен[ское] дух[овное] образование еще очень молодо. Между тем, многие старые архиереи уже кричат, что епарх[иальные] жен[ские] учил[ища] бесполезно тратят деньги и время, обучая своих питомиц разным иностранным языкам, музыке, танцам, математике. Нужна, говорят, только простая грамотность, да знание хозяйства и рукоделий. Но откуда же они взяли вес это? Из опыта и наблюдений, что-ли? Но ведь вот и по поводу царскосельского юбилея никто не написал истории духовн[ого] жен[ского] образования и не доказал, нужно оно или нет. Как же это говорят о епархиальн[ых] жен[ских] учил [ищах], которые едва существуют десяток — другой лет. Как же это хотят создать учительное во всех отношениях духовенство, когда главный двигатель в этом отношении — матерей оставляют невежественными?

23 окт[ября]. Сегодня беседовал с Георгием Ивановичем Бобриковым,¹²⁷ только что возвратившимся из своего волынского имения Он сильно занят вопросом обрусения края на началах православия, но не понимает действий духовного правительства, которое как будто совершенно игнорирует положение и задачи края и назначает туда таких архиереев и ректоров, которые не способны приносить какую-либо пользу. Вот, напр[имер], теперь назначили туда ректором Михаила Ермакова,¹²⁸ который по окончании курса был назначен инспектором здешней Академии и проявил себя только тем, что все время прятался за ректора Антония. Благодаря его безгласности студенты терпели это явное убожество во всех отношениях. Но вот понадобилось дать место Исидору Колоколову и Михаила в феврале нынешнего года назначили ректором в Могилёв. Едва пробыл он там полгода, как его перевели на Волынь. Почему? Ни края он не знает, ни образования, ни даже простого знания у него нет. Да и не о том он, говорят, думает. Его мечты сводятся к тому, чтобы поскорее быть архиереем. Ну какое же воспитательное влияние окажет такой гонец на будущих волынских пастырей, долженствующих обрусить и

[78/79]

оправославить край. Может он вложить в них знание задач, высокие стремления, порывы, бескорыстие? Выйдут из семинарии все те требоисправитсли «не ради Иисуса, а ради куса». А все потому, что ректор совершенно чужой человек для края и к тому же несостоятельный в умственном отношении. Или другой факт. Пост[авлен] теперь вопрос о перемещении из Кременца семинарии в Житомир. Что играет главную роль в этом вопросе? Приняли ли в соображение разные исторические, географические, этнографические условия. Ни одного. Вопрос решают архитекторы на почве арифметической: где выгоднее, в Кременце ли ремонтировать здание семинарии, или новое выстроить в Житомире. И все так у нас делается. Победоносцев на все факты и явления смотрит с известной только точки зрения и до остального ему дела нет. К тому же он заметно стареет. Саблеру же некогда ни о чем подумать. Он как метеор перелетает с места на место. Об остальных же наших генералах и говорить нечего. Для них не существует никаких иных вопросов, кроме благоугождения Константину Петровичу.

26 окт[ября] Все говорят, что на дела синодские имеет сильное влияние Екатерина Александровна Победоносцева.¹²⁹ Правда, она в существо дел никогда не вмешивается, но влияет на выбор лиц, и, чтобы се ставленники ни делали, им все сходит с рук. Что по се капризу назначаются те или другие должностные лица, это не подлежит ни малейшему сомнению. Ближайший пример этого С.И. Миропольский. Уже было подписано Победоносцевым предложение Синоду о назначении товарищем управляющего синодальной канцелярией князя Ширинского-Шихматова.^130| Но вот Миропольский, заведывавший пением в Новодевичьсй школе, состоящей под покровительством Победоносцевой, пришел к ней и со слезами упрашивал, чтобы предоставить это место ему. Она приходит к мужу и требует от него непременно исполнить это. Предложение Ширинского было остановлено, и Миропольский назначен.

28 [октября] А история с Шемякиным?¹³¹ Всем явно и хорошо известно, что Шемякин имеет одно стремление: создать себе служебное и материальное положение, что он не стесняется и не брезгует для этого ничем. Саблер, конечно, прекрасно понимает Шемякина и видит все его плутни и замыслы, иногда возмущается ими до последней степени, не стесняется высказывать свои мнения вслух, но дело всегда оканчивается тем, что он же, в конце концов, идет к Шемякину и старается своими любезностями подавить в нем всякие сомнения в своем искреннем и неизменном расположении к В. Ив. А почему? Да потому, что у жены Шемякина, говорят, есть какие-то отношения к Победоносцевой, и Саблер просто боится интриги против себя со стороны Шемякина.

1 нояб[ря]. Сегодня начал исполнять обязанности присяжного. Совсем другой мир, другие люди и интересы, чем у нас. Тем не менее, иногда всмотришься повнимательнее, то и здесь тоже есть много пятен. Меня особенно поражают всегда присяжные. Не желая разобрать

[79/80]

дело или затрудняясь по чему-либо, они огульно дают оправдания. Когда же в числе 12 есть человека 2-3, сердечно относящихся к своим обязанностям, то большинство пассивно подчиняется их влиянию. Но и при этом находятся всегда два-три человека, которые но хотят относиться к делу должным образом из противоречия. А обязанность присяжного — и в физическом и в моральном отношении Тяжело бывает обвинять, но не легче, когда приходится и оправдывать по недостатку ясных и очевидных улик, но когда чувствуется что обвиняемый есть виновный и что он ускользает от правосудия благодаря лишь своей изворотливости да оплошности или небрежности следственной власти.

3 нояб[ря]. В нашем болоте, кажется, все обстоит по-прежнему. Рассказывают, впрочем, что кафедральный протоиерей П. Смирнов проглотил Дм. Соколова,¹³² автора учебников по Закону Божию. Дело все в том, что, когда Синод лет 6-ть тому назад изъял из употребления учебники по Закону Божию Свирелина,¹³³ одобренные Учеб[ным] Ком[итетом], то и тогда еще люди опытные и проницательные говорили, что теперь Смирнов доберется до главного своего конкурента-протоиерея Дм. Соколова. Так и случилось. Хотя Смирнов и был одобрен для церковно-приходских школ, но он не мог переваривать, что на одном поле существует и конкурирует с ним Соколов. Последний же печатал издание за изданием. И вот выходит закон, что всякое одобренное новое издание, выпущенное в свет хотя бы и без изменения, обязательно должно быть представлено для рассмотрения, иначе автор не имеет права печатать одобрения. Ввиду этого о[тец] Соколов представил свой учебник для рассмотрения и одобрения в Уч[ебный] Комит[ет]. Но последний одобрял его только для приготовительных классов дух[овного] училища, что же касается народных школ, то предоставил решение вопроса Учил[ищному] Совету, как совершенно компетентному в этом деле учреждению. Училищный совет поручил рассмотрение учебника прот[оиерею] П.Смирнову! Ну, конечно, последний давно плел паутину и, когда в нее попала такая жирная муха, то спуску не дал. Он разобрал учебник по косточкам, нашел чуть не в каждой букве по нескольку ересей, а в конце концов сказал так: хотя учебник и никуда не годится, но, чтобы меня не заподозрили в пристрастии из видов конкуренции, то я дескать с своей стороны признаю его достойным одобрения... Ну, конечно, Уч[илищный] Совет, знавший, в чем дело и желавший прежде всего и более всего подслужиться к Победоносцеву и Саблеру, покровительствующим Смирнову и недолюбливающим Соколова, решил не одобрять учебника. Но здесь вышел курьез в том, что Св. Синоду два находящиеся при нем учреждения: Учебн[ый] Ком[итет] и Уч[илищный] Сов[ет] представили бы на утверждение два совершенно противоположных суждения об одном и том же предмете. Саблер должен был придумать какой-нибудь выход из этого положения. Вот как вывернулся Саблер. Училищный Совет одобряет учебник по Закону Божию «Начатки», как единственно удовлетвори-

[80/81]

тельный и хороший. Но так как он в некоторых своих частях не соотвстствуст программе, то для дополнения в этих случаях указан учебник Смирнова. О Соколове же ввиду этого нет и речи. 7 ноября. Вчера схоронили И.А. Чистовича. Тяжелое впечатление производит подобная смерть, когда умирают люди ума, знания, энергии. Он двадцать лет как вышел из Академии, оставил профессуру, но был гораздо более профессором многих из них, которые сидят в Академии и ничего не делают. До самой смерти он продолжал заниматься наукою, изучал, читал и писал. Все поручения, труды и справки учено-литературного, исторического характера поручались обыкновенно ему. Ведь правду сказать, что у нас грамотных генералов в Синоде и нет. Большинство из них если не забыли по-печатному, то совсем не знают какие существуют на свете книги. Мне часто приходится наталкиваться на это. Возникает какой-нибудь вопрос, обращаются за справками ко мне. Говоришь, что по этому вопросу есть в печати то-то и то-то. Удивляются и тому, что есть в печати, и тому, что я знаю об этом. Чистович стоял выше их всех целою головою. Они это чувствовали и злорадствовали, когда он помер. Ни один не сказал о нем доброго слова и если показывались на панихидах и погребении, то исключительно потому, что Об[ер]-Прокурор бывал и высказал, что он потерял в смерти Чистовича дорогого помощника.

10 ноября. А Академия наша отличилась no-поводу смерти Чистовича. И стыдно, и больно за нес. Она почтила его отпевание своим полным отсутствием. Даже в это самое время назначено было ректором заседание правления. Это так-то она относится к своему бывшему профессору, почетному члену и своему историку. Как будто нельзя было явиться к студентам хотя бы одного курса или выборным, от всех, как будто не могли и профессора во главе с ректором явиться in corpore. Конечно, кое-кто из профессорской корпорации был, но ведь это не имеет общего воспитательного значения, какое мог бы иметь факт, когда они явились бы in corpore. Но ведь корпорации-то и нет теперь. Все они разъединены, каждый сам по себе и не сознают, что этим только облегчают задачи Саблеров — низвести Академии в разряд учебно-воспитательных заведений. Профессора, если нет наряда, не способны сплотиться даже под таким предлогом как смерть бывшего выдающегося товарища. Спросят, что же ректор? Но разве теперь есть ректора в наших Академиях? Ведь есть только одни постояльцы, которые смотрят на Академии исключительно с точки зрения проезжего на постоялом дворе. Всякий проезжий, попав волей-неволей на постоялый двор, стремится во что бы то ни стало устроиться насколько возможно комфортабельнее, затем скорее выехать с постоялого двора и наконец как можно меньше платить за удобства. Эти же самые побуждения действуют и у теперешних ректоров — монахов. Что им Академия, как не переходной пункт на более лучшее место. Так несомненно смотрит и Борис. Он во время отпевания назначил заседание правления. А когда Т. Барсов подсказал ему, что неудобно ректору не быть на отпевании, что это не понравится

[81/82]

Об[ер]-Прокурору, то он побежал, прося собравшихся подождать его. Так мне передавал Т.Барсов. Радуйся, Саблер, ты попрал все Академии! Ты победил всех. Но помни, что ты и развратил всех, всюду внес разлад, деморализацию и настанет когда-нибудь время, что тебя поставят выше Магницких¹³⁴ и Руничей.¹³⁵

14 ноября. Тимофей Барсов явился к Об[ер]-Прокурору проситься на место Чистовича. Прием был в Синоде. Победоносцев, когда ему доложили, что его желает видеть об[ер]-секретарь Барсов несомненно понял, что зачем он пришел, и не остался в своем кабинете как обыкновенно, а вышел в общую приемную с вопросом: «что Вам угодно?» Когда несчастный Барсов, сконфузившись присутствием сторонних несвязно изложил ему свою просьбу, то Победоносцев обрушился на него с такою речью: «что Вы думаете, батюшки, что у меня своей-то головы нет, что ли: разве я сам не могу решить, кто пригоден на такую должность. Знайте, я всегда назначаю, соображаясь с тем, кто иуда годится. Вы и так две должности занимаете и будьте этим довольны». Положим, что Барсов сунулся по глупости и нахальству и его стоило бы проучить, но разве можно так грубо обращаться при посторонних. Ведь это признак полной нравственной распущенности. Говори один на один что угодно, но при чужих будь деликатен. А потом, что он за чушь городит, что он соображается при выборе лиц на должности с их способностями. Пример под руками. В Москве управл[яющим] типографиею при прокуроре] Синод[альной] Конторы и еще кажется совместителем нескольких должностей он назначил своего приятеля Шишкова,¹³⁶ служившего прежде по акцизному ведомству и решительно не имеющему никакого понятия ни о чем, кроме выдумывания себе должностей и окладов. Последние им доведены, кажется, для своей персоны до 8 тысяч. Теперь он, говорят, еще вдобавок и проворовался... А Шемякин, Ванчуков,¹³⁷ Юзефович, попавшийся в педерастии, и т. п. лица. Наконец, действительный заместитель Чистовича — Зинченко, чем, собственно, выдается? Писанием невозможнейших и возмутительнейших проектов, в которых он старается найти практическое приложение идей самого Победоносцева и подставить под них исторические основы. Он писал, что Синод — это Петрово учреждение, основанное на исторических началах и здравом понимании дела всеми русскими людьми. Или, что нужно пандан* к Земским начальникам учредить, точнее восстановить, уездных протопопов, уничтожить благочиннические съезды и советы, что для духовенства совсем не нужно семинарского образования и достаточно одной начитанности, что для девочек допустима только грамотность, что все народные школы должны быть сосредоточены в руках духовенства, а когда раз я стал ему указывать на трудность и нецелесообразность этого в настоящее время, так как духовенство наше еще недостаточно подготовлено, то он совершенно откровенно резюмировал свои взгляды

* Пандан (франц.) — вещь под-пару, подстать, под-масть.

[82/83]

положением: «тут важна не деятельность, а то, какие чиновники владеют капиталами».

20 ноября. Рассказывают, что бесцеремонность Об[ер]-Прокур[ора] проявляется не по отношению только к подчиненным, но недавно он высказался в заседании относительно Антония Выборгского, что по одному делу он «высказал не мнение, а какую-то чушь». Атонию это передали и он, говорят, написал Об[ер]-Прокурору письмо, в котором твердо изъяснил все неприличие такой выходки и невозможность при таких условиях заседать в Синоде. Очевидно, письмо подействовало, так как он тотчас же письменно извинился перед Антонием. Но ведь это архиепископ и присутствующий в Синоде, а что можем сделать мы, маленькие люди, которых он может отделывать как ему вздумается. Но ведь обида-то чувствуется и удовлетворения искать негде. Для чего же он так поступает. Ведь чиновники — его помощники. От него зависит их умственный и нравственный подъем. Ласковое, участливое слово — и человек готов работать бескорыстно. Иначе в нем все лучшее убито и остаются только низменные интересы и стремления.

24 ноября. В Учебный Комитет на место Чистовича назначили штатным членом по философии Миропольского. Хорош философ, нечего сказать! А, между тем, будто бы сделаны были запросы профессорам философии — Карийскому¹³⁸ и Введенскому.¹³⁹ Для чего же тогда было и спрашивать их? Ведь вся философия Миропольского сводится исключительно к тому, чтобы получить 1000 руб[лей], ради чего он несколько раз не только нюнил, но прямо-таки плакал пред г[оспо]жей Победоносцевой, которая знает его, как поющего и играющего во Владимирской школе, находящейся под заведыванием Екатерины Александровны Победоносцевой. Но благодаря этому теперь в Учебном Комитете кроме чиновников «нет ни одного ученого человека». Мало ученого, просто даже опытного, практического педагога. Поэтому и вопросы там решаются удивительно. Они прежде всего соображают о том, как смотрит на дело Обер-Прокурор или его Товарищ, и сообразно этому дают свои голоса.

25 [ноября]. Для примера можно привести вопрос об отмене для лучших учеников училища экзаменов. Вопрос этот возбудился года ^три тому назад в «Церк[овном] Вестнике». Об[ер]-Прок[урор] велел Учебному Комитету обсудить его. Долго думали, жевали и мяли комитетские чиновники, потому что видели разные взгляды и течения по этому делу. Наконец, дали его на заключение члену Ком[итета] Невзорову,¹⁴⁰ который решил, чтобы освобождать от экзаменов в случаях, напр[имер], смерти. На-днях дело это поступило в Синод. К великому удивлению всех, Палладий высказался за возможно широкое освобожденис от экзаменов, говоря, что в этом вопросе необходимо побольше сердца и поменьше чиновничества. При этом он указал, что в Учебном Комитете сидят ныне чиновники, которые более интересуются своим положением и чинами. Однако Анастасий

[83/84]

Воронежский¹⁴¹ сильно возражал, и к нему присоединился Герман. Антоний же — к Палладию. Решение отложили до приезда митрополитов.

28 нояб[ря]. Вчера был первый раз в заседании Сергий в качестве митрополита Московского. Всех интересовало, как он будет себя держать. Оказалось, что он окончательно увлекся мыслью изображать из себя Филарета Московского. Так же гнусит, так же говорит раздельно, так же плавно и степенно идет, не смотря ни на кого. Но кроме этого смешного внешнего подражания, конечно, ничего нет. Дела, по словам докладчиков, идут из рук вон скверно, п[отому] ч[то] Палладий самодурствует и проявляет упорство, Керский юродствует, а Саблер предоставляет им делать всякие благоглупости, особенно в тех случаях, когда он в деле не заинтересован. Кроме того, Притычкин за последнее время стал обнаруживать особенную важность и резко изменил систему своего обращения. Прежде он был со всеми и, в особенности, со служащими до приторности любезен, теперь до оскорбительности небрежен. А что же будет дальше? Ведь он проявит деспотизм побольше победоносцсвского. Последний все-таки человек образованный, хоть и крайне односторонний по своему направлению. Ну а Притычкин, не имея ни головы, ни сердца, да еще при своей нравственной разнузданности, может дойти до геркулесовых столбов. Впрочем, и теперь уже он начинает принимать директоров и не сажает. К этому нельзя не прибавить, что начинают ходить темные слухи о духовном ведомстве, что здесь делаются большие дела... Говорят о какой-то организации относительно торговли орденами и медалями за заслуги по духовному ведомству. Многие прямо утверждают, что кафедральный протоиерей Петр Смирнов проводит своих ярославцев, получая с них в свою пользу. Говорят и еще кой о ком, но я не верю пока. Быть может, это обычная питерская грязь.

5 дек[абря]. Для характеристики современного монашества могу привести следующий факт. Ректор здешней Академии арх[имандрит] Борис, желая создать себе некоторое улучшение в своем положении и изменить к нему отношение Палладия, придумал следующее. Открылось место начальника миссии в Константинополе. Он и решился заявить свое желание поступить туда. Расчет был тот, что когда Палладий предложит в Синоде, то там найдутся люди, которые скажут, что отпускать из Академии такого человека не следует, что его здесь надобно поощрить, и что, наконец, выскажут так или иначе и самому Палладию, что надобно изменить к нему отношение. Но ничего этого не случилось. Митрополит заявил о желании Бориса, все промолчали. Когда узнал об этом Борис, то обнаружил полнейшее малодушие. Он и ранее высказывал, что не велика для него честь быть викарием, хотя бы и в хорошем южном климате, а тут вдруг попал заурядным архимандритом на такое место, которое, кроме знания требника и служения обедни, ничего не требует. И вот он, убитый горем, ложится на диван, а среди студентов как-то разносится слух, что митрополит съел Бориса, запрятав его из ректоров Академии простым служителем. Молодежь, находящаяся еще под впечатлением

[84/85]

исидоровской истории и помня, что митрополит, протежируя тогда Исидору, гнал Бориса, а, может быть, еще и подогреваемая кем-либо и чем-либо, заволновалась и решила сперва идти депутацией к митрополиту, Антонию, Саблеру и, говорят, даже [к] Янышеву. Цель была в том, чтобы указать всем на несправедливое отношение к Борису и необходимость оставить его в Академии. Когда эти депутации не состоялись, то молодежь решила поднести Борису картину, изображающую суд над Христом у Каиафы, представив первого в образе Бориса, а второго в виде Палладия. Когда же и это оказалось неосуществимым, то собрали до 500 р[ублей] и поднесли ему просто икону «моление о чаше». Но сделано это было крайне демонстративно, в адресах были выражения: «небывалому ректору, незабвенному другу».

16 дек[абря]. Назначили ректором в Академию вместо Бориса епископа Никандра Нарвского.¹⁴² Он, хотя и магистр, но академической науке чужд, интересов академических никаких быть не может; говорят, и по характеру своему человек чрезвычайно тяжелый. Во всяком случае, едва ли это назначение целесообразно ввиду того, что Никандр уже третий год викариатствует, и, следовательно, для него Академия только постоялый двор, с которого ему хочется поскорее выбраться и поскорее добраться до хорошей пристани. Да его недавно хотели назначить в Саратов вместо Николая Налимова, но только Антоний Финляндский заявил в Синоде, что неудобно назначать второго викария помимо первого, тем более, что преосвященный Николай старше Никандра во всех отношениях. Но Николая не жаловали на Литейной за его прямолинейность. Никандра же Палладий сделал ректором исключительно потому, что этим путем он может устроить у себя по примеру своего предшественника трех викариев, к чему он сильно стремится «ради помпы и торжественности». С этою мыслью Палладий приезжал зондировать Иоанникия Киевского, но последний заявил, что не находит никакой нужды в трех викариях. Теперь Палладий и боится об этом заявлять пока.

22 дек[абря]. Рознь Палладия с Антонием доходит до полнейшего неприличия. Недавно обсуждался в заседании Синода вопрос о раскольниках. Все начали высказывать сетования, что правительство очень мягко обращается с ними, что следовало бы полиции покруче с ними быть.¹⁴³ Один Антоний высказался против полицейских мер, которые, по его мнению, всегда вредили только делу православия и помогали интенсивности раскола. Тогда Палладий прямо обрушился на него и сказал: «вот в заседании Синода сидит толстовец, который учит их о непротивлении злу».

27 дек[абря]. В другой раз Палладий по какому-то вопросу собирал голоса и намеренно обошел Антония, так что уже Московский заявил, что нет еще голоса преосв[ященного] Антония. До чего против последнего вооружены и высшие чиновники показывает тот факт, что даже такой невменяемый человек, как Керский, и тот просит секретарей не возражать митрополиту Палладию, «обнаружившему

[85/86]

за последнее время крайнюю нервность и что ему возражает даже такой молодой человек как Антоний».

29 дек[абря]. Но и Антоний недавно очень ловко поставил всех в глупое положение, а особенно Палладия. Дело все из-за жирного протопопа Петра Смирнова, поставившего своею целью вытеснить из всех школ всякие учебники по Закону Божию. Ловко он изгнал учебники Свирелина, затем нужно было добраться до Дмитрия Соколова. С этою целью он провел закон, что всякое новое издание, хотя бы и одобренного учебника и издаваемого без всяких перемен, непременно д[олжно] б[ыть] представляемо каждый раз на одобрение. Соколов представил в Уч[ебный] Ком[итет] какой-то свой учебник, чуть ли не 30 или 40 издание. Учеб[ный] Ком[итет] повторил свой прежний отзыв, данный при первом рассмотрении и одобрении, и пред ставил дело в Синод. Здесь Притычкин, поддерживая жирного протопопа, высказал ту мысль, что неудобно комитету рассматривать книгу своего же сочлена и что «для беспристрастия» лучше бы дать её какому-либо совершенно стороннему лицу. Дело было летом, когда в Синоде был Палладий со статистами,¹⁴⁴ и потому решили этот вопрос без возражений, согласно сделанного предложения. Послан в этом смысле указ Палладию, а последний поручает рассмотреть все дело законоучителю Пажеского Корпуса Петру Ал. Лебедеву.¹⁴⁵ Последний, вероятно, чуя, что от него требуют, разделал учебник Соколова до последней степени. И вот недавно Палладий докладывает этот отзыв и предупреждает его всевозможными похвалами, что он-де и беспристрастный, и умный, и основательный и пр., и пр. и что этим дело уже исчерпано и разрешено совершенно: учебника одобрить никак нельзя. Так как никто этим делом не интересовался и не был в него посвящен, то митрополиты промолчали, и дело было решено. Вдруг заговорил Антоний. Он указал прежде всего на неправильную постановку этого дела, а потом и на несостоятельность в некоторых пунктах отзыва, сделанного о[тцом] Лебедевым. По его словам, у Синода есть компетентное учреждение для подобных отзывов — Учебный Комитет. Правильность его отзывов гарантирует его коллегиальность. Кроме того, решение и взгляд комитета совсем не могут быть для Синода обязательными. Синод может и должен смотреть на них, как на материал для своего обсуждения, а в случае каких-либо сомнений или разногласий обязан сам рассмотреть книгу. В данном случае сделано почему-то какое-то странное изъятие, дело передано совершенно стороннему лицу и отзыв этого лица принимается на веру. Между тем, он на первый же взгляд представляется в некоторых своих частях неосновательным и вывод неправильным. Да иного и быть не могло, потому что случайный рецензент ясно видел из всего предыдущего хода дела, что от него, очевидно, желают получить отрицательный вывод о книге... Желая сделать во что бы то ни стало угодное, он, б[ыть] м[ожст], и противно своим убеждениям, постарался указать недостатки там, где их совсем нет. Это заявление Антоний подтвердил двумя-тремя фактами. Выслушав это, митрополиты

[86/87]

Киев[ский] и Моск[овский] вполне согласились с ним и предложили ему рассмотреть учебник, а Петерб[ургский] митрополит не нашелся сказать ни слова.

31 дек[абря]. Вот и еще прошел год. Что сделано и что могло бы быть сделано? Первого, конечно, менее, чем второго. Что будет в следующем? Чего ждать? Да все той же толчеи на одном месте и тех же криков, как у Гоголя, когда мужики разводили лошадей от двух сцепившихся колясок. Каждый и у нас кричит насколько может, желая этим показать, что он много делает. А на самом деле никто ничего не хочет, да и не может или по личной безответственности, или потому, что трудно найти себе подходящее место в этой всеобщей сумятице. Отчего же происходит такое безотрадное явление? Причины очень сложные, а главное оттого, что Победоносцев сильно устарел и одряхлел. Никто не верит в долговечность и его самого и его начинаний. Да и у него нет энергии. Всех и все отсылает к Саблеру, а себе оставляет только кабинет. При таких условиях, конечно, трудно, чтобы наша старая, поломанная и вся заржавленная синодская машина могла быстро и правильно двигаться...Но не дай Бог, чтобы теперь переменился и Победоносцев. Все говорили перед Новым годом, что он будет назначен Товарищем председателя] Госуд[арственного] Совета, т. е. Наследника,¹⁴⁰ который займет место В[еликого] кн[язя] Мих[аила] Николаевича].¹⁴⁷ Очевидно, тогда бы на его место сел или, точнее, был бы им посажен Саблер. В крайнем же случае, добился бы Тертий Филиппов,¹⁴⁸ который, говорят, и спит и видит быть Обер-Прокурором. Но эти кандидаты один другого нежелательнее и по личным своим свойствам, и по направлению и оба не стоят одного дряхлого, но все же умного и честного Победоносцева.